Страница:
Ректор расхаживал, тяжело топая, счастливый, как ребенок.
– Ах, мистер Джонс, быть молодым, как он, и что бы твоя жизнь во всем зависела от колебаний, от сомнений таких прелестных ветрениц. Да, женщины, женщины! Как очаровательно – никогда не знать, чего вам хочется! Это мы, мужчины, всегда уверены в своих желаниях. А это скучно, скучно, мистер Джонс. Может быть, за это мы их и любим, хотя с трудом выносим. Как вы полагаете?
Джонс мрачно помолчал, поглаживая ушибленную руку, потом сказал:
– Право, не знаю. Но мне кажется, что вашему сыну необычайно повезло с женщинами.
– Да? – спросил ректор с интересом. – В чем именно?
– Ну, ведь вы сами мне говорили, что он был когда-то связан с Эмми?
Теперь он уже не помнит Эмми. – («Черт бы ее подрал: прищемить мне руку дверью!») – И будет связан с другой, хотя ему и смотреть на нее не придется. Чего же еще желать человеку?
Ректор посмотрел на него пристально и доброжелательно.
– В вас сохранились многие ребяческие черты, мистер Джонс.
– О чем вы говорите? – воинственно спросил Джонс, готовый защищаться.
К воротам подъехала машина и, высадив мистера Сондерса, покатила дальше.
– Особенно одна черта: без надобности мелко грубить по поводу совершенно незначительных вещей. Ага, – сказал он, обернувшись, – а вот и мистер Сондерс. Извините, я пойду. Ступайте в сад – там, наверно, и миссис Пауэрс, и мистер Гиллиген, – бросил он через плечо, идя навстречу гостю.
Джонс мстительно и злобно следил, как они пожимают друг другу руки. Они не обратили на него никакого внимания, и он, -рассвирепев, вразвалку прошел мимо них, ища свою трубку. Трубки нигде не было, и он тихо ругался, шаря по всем карманам.
– Я и сам собирался зайти сегодня к вам. – Ректор ласково взял гостя под локоть. – Входите, входите!
Мистер Сондерс покорно дал провести себя через веранду. Бормоча обычные приветствия и ласково подталкивая гостя, ректор провел его под дверным фонарем в полутемный холл, к себе в кабинет, не замечая смущенной сдержанности гостя. Он пододвинул ему кресло и сам сел на свое привычное место у стола.
– О, да ведь вы курите сигары! Помню, помню. Спички у вас под рукой.
Мистер Сондерс медленно перекатывал сигару в пальцах. Наконец решился и закурил.
– Что ж, значит, молодежь без нас все решила, а? – проговорил ректор, сжав в зубах черенок трубки. – Признаюсь, я этого очень хотел и, говоря откровенно, ожидал. Правда, я не стал бы настаивать, зная состояние Дональда. Но раз Сесили сама этого пожелала…
– Да, да, – нехотя согласился мистер Сондерс, но ректор ничего не заметил.
– Насколько я знаю, вы все время были горячим поборником этого брака. Миссис Пауэрс пересказала мне вашу с ней беседу.
– Да, это так.
– И знаете, что я вам скажу? По мне, этот брак будет для него лучше всякого лекарства. Это не моя мысль, – торопливо разъяснил он. – Откровенно говоря, я был настроен скептически, но миссис Пауэрс и Джо, мистер Гиллиген, первыми выдвинули этот вопрос, а хирург из Атланты всех нас убедил. Он уверил нас, что Сесили может сделать для него больше, чем кто-либо другой. Он именно так и выразился, если я правильно помню. А теперь, раз она сама так этого жаждет и раз вы с вашей супругой ее поддерживаете… Знаете, что я вам скажу? – И он сердечно похлопал гостя по плечу. – Был бы я азартным человеком, я бы пошел на какое угодно пари, что через год мальчик станет неузнаваем!
Мистеру Сондерсу трудно было как следует раскурить сигару. Он резко откусил кончик и, окутавшись облаком дыма, выпалил:
– Миссис Сондерс все еще сильно сомневается… – Он разогнал дым и увидел, что крупное лицо ректора посерело, замерло. – Не то чтоб она возражала, сами понимаете… – («И почему она сама не пришла, чертова баба, вместо того, чтоб меня посылать?») Ректор с сожалением причмокнул:
– Это нехорошо, признаюсь, не ожидал.
– О, я уверен, что мы с вами ее убедим, особенно при поддержке Сесили!
– Он забыл свои собственные сомнения, забыл, что вообще не хотел выдавать дочку замуж.
– Да, нехорошо, – безнадежно повторил ректор.
– Конечно, она не откажет в согласии, – сбивчиво врал мистер Сондерс. – Вот только она не убеждена в разумности этого шага, особенно принимая во внимание, что До… что Сесили, да, Сесили так молода, – вдруг нашелся он. – Напротив, я поднял этот вопрос только для того, чтобы мы пришли к полному взаимопониманию. Не считаете ли вы, что нам лучше всего выяснить фактическое положение?
– Да, да. – Ректор никак не мог как следует набить трубку. Он положил ее на стол, отодвинул подальше. Потом встал и тяжело зашагал по протертой дорожке на ковре.
– Да, очень жаль, – сказал мистер Сондерс.
(«Это Дональд, мой сын. Он умер».)
– Постойте, постойте! Все же не надо делать из мыши слона! – сказал наконец ректор без особого убеждения. – Как вы сами сказали, девочка хочет выйти замуж за Дональда, и я убежден, что мать не откажет ей в согласии. Как, по-вашему? Может быть, нам вместе поговорить с ней? Может быть, она не учитывает всех обстоятельств, того, что он… они так любят друг друга. Ведь ваша супруга не видела Дональда после приезда, а вы сами знаете, как распространяются всякие слухи… – («Это Дональд, мой сын. Он умер».) Ректор остановился, огромный, бесформенный в своей небрежной черной одежде, умоляюще глядя на гостя. Мистер Сондерс встал, и ректор взял его под руку – только бы он не убежал.
– Да, это самое лучшее. Мы вместе пойдем к ней и все обсудим как следует, прежде чем принять окончательное решение. Да, да! – повторил ректор, подстегивая слабеющую уверенность, стараясь убедить себя. – Значит, сегодня же, к вечеру?
– Хорошо, к вечеру, – согласился мистер Сондерс.
– Да, это правильный путь. Я уверен, что она не все понимает. Вы тоже считаете, что она не все полностью уяснила себе? – («Это Дональд, мой сын. Он умер».)
– Конечно, конечно, – в свою очередь согласился мистер Сондерс.
Джонс уже нашел трубку и, придерживая болевшую руку, набил и раскурил ее.
– Ах, мистер Джонс, быть молодым, как он, и что бы твоя жизнь во всем зависела от колебаний, от сомнений таких прелестных ветрениц. Да, женщины, женщины! Как очаровательно – никогда не знать, чего вам хочется! Это мы, мужчины, всегда уверены в своих желаниях. А это скучно, скучно, мистер Джонс. Может быть, за это мы их и любим, хотя с трудом выносим. Как вы полагаете?
Джонс мрачно помолчал, поглаживая ушибленную руку, потом сказал:
– Право, не знаю. Но мне кажется, что вашему сыну необычайно повезло с женщинами.
– Да? – спросил ректор с интересом. – В чем именно?
– Ну, ведь вы сами мне говорили, что он был когда-то связан с Эмми?
Теперь он уже не помнит Эмми. – («Черт бы ее подрал: прищемить мне руку дверью!») – И будет связан с другой, хотя ему и смотреть на нее не придется. Чего же еще желать человеку?
Ректор посмотрел на него пристально и доброжелательно.
– В вас сохранились многие ребяческие черты, мистер Джонс.
– О чем вы говорите? – воинственно спросил Джонс, готовый защищаться.
К воротам подъехала машина и, высадив мистера Сондерса, покатила дальше.
– Особенно одна черта: без надобности мелко грубить по поводу совершенно незначительных вещей. Ага, – сказал он, обернувшись, – а вот и мистер Сондерс. Извините, я пойду. Ступайте в сад – там, наверно, и миссис Пауэрс, и мистер Гиллиген, – бросил он через плечо, идя навстречу гостю.
Джонс мстительно и злобно следил, как они пожимают друг другу руки. Они не обратили на него никакого внимания, и он, -рассвирепев, вразвалку прошел мимо них, ища свою трубку. Трубки нигде не было, и он тихо ругался, шаря по всем карманам.
– Я и сам собирался зайти сегодня к вам. – Ректор ласково взял гостя под локоть. – Входите, входите!
Мистер Сондерс покорно дал провести себя через веранду. Бормоча обычные приветствия и ласково подталкивая гостя, ректор провел его под дверным фонарем в полутемный холл, к себе в кабинет, не замечая смущенной сдержанности гостя. Он пододвинул ему кресло и сам сел на свое привычное место у стола.
– О, да ведь вы курите сигары! Помню, помню. Спички у вас под рукой.
Мистер Сондерс медленно перекатывал сигару в пальцах. Наконец решился и закурил.
– Что ж, значит, молодежь без нас все решила, а? – проговорил ректор, сжав в зубах черенок трубки. – Признаюсь, я этого очень хотел и, говоря откровенно, ожидал. Правда, я не стал бы настаивать, зная состояние Дональда. Но раз Сесили сама этого пожелала…
– Да, да, – нехотя согласился мистер Сондерс, но ректор ничего не заметил.
– Насколько я знаю, вы все время были горячим поборником этого брака. Миссис Пауэрс пересказала мне вашу с ней беседу.
– Да, это так.
– И знаете, что я вам скажу? По мне, этот брак будет для него лучше всякого лекарства. Это не моя мысль, – торопливо разъяснил он. – Откровенно говоря, я был настроен скептически, но миссис Пауэрс и Джо, мистер Гиллиген, первыми выдвинули этот вопрос, а хирург из Атланты всех нас убедил. Он уверил нас, что Сесили может сделать для него больше, чем кто-либо другой. Он именно так и выразился, если я правильно помню. А теперь, раз она сама так этого жаждет и раз вы с вашей супругой ее поддерживаете… Знаете, что я вам скажу? – И он сердечно похлопал гостя по плечу. – Был бы я азартным человеком, я бы пошел на какое угодно пари, что через год мальчик станет неузнаваем!
Мистеру Сондерсу трудно было как следует раскурить сигару. Он резко откусил кончик и, окутавшись облаком дыма, выпалил:
– Миссис Сондерс все еще сильно сомневается… – Он разогнал дым и увидел, что крупное лицо ректора посерело, замерло. – Не то чтоб она возражала, сами понимаете… – («И почему она сама не пришла, чертова баба, вместо того, чтоб меня посылать?») Ректор с сожалением причмокнул:
– Это нехорошо, признаюсь, не ожидал.
– О, я уверен, что мы с вами ее убедим, особенно при поддержке Сесили!
– Он забыл свои собственные сомнения, забыл, что вообще не хотел выдавать дочку замуж.
– Да, нехорошо, – безнадежно повторил ректор.
– Конечно, она не откажет в согласии, – сбивчиво врал мистер Сондерс. – Вот только она не убеждена в разумности этого шага, особенно принимая во внимание, что До… что Сесили, да, Сесили так молода, – вдруг нашелся он. – Напротив, я поднял этот вопрос только для того, чтобы мы пришли к полному взаимопониманию. Не считаете ли вы, что нам лучше всего выяснить фактическое положение?
– Да, да. – Ректор никак не мог как следует набить трубку. Он положил ее на стол, отодвинул подальше. Потом встал и тяжело зашагал по протертой дорожке на ковре.
– Да, очень жаль, – сказал мистер Сондерс.
(«Это Дональд, мой сын. Он умер».)
– Постойте, постойте! Все же не надо делать из мыши слона! – сказал наконец ректор без особого убеждения. – Как вы сами сказали, девочка хочет выйти замуж за Дональда, и я убежден, что мать не откажет ей в согласии. Как, по-вашему? Может быть, нам вместе поговорить с ней? Может быть, она не учитывает всех обстоятельств, того, что он… они так любят друг друга. Ведь ваша супруга не видела Дональда после приезда, а вы сами знаете, как распространяются всякие слухи… – («Это Дональд, мой сын. Он умер».) Ректор остановился, огромный, бесформенный в своей небрежной черной одежде, умоляюще глядя на гостя. Мистер Сондерс встал, и ректор взял его под руку – только бы он не убежал.
– Да, это самое лучшее. Мы вместе пойдем к ней и все обсудим как следует, прежде чем принять окончательное решение. Да, да! – повторил ректор, подстегивая слабеющую уверенность, стараясь убедить себя. – Значит, сегодня же, к вечеру?
– Хорошо, к вечеру, – согласился мистер Сондерс.
– Да, это правильный путь. Я уверен, что она не все понимает. Вы тоже считаете, что она не все полностью уяснила себе? – («Это Дональд, мой сын. Он умер».)
– Конечно, конечно, – в свою очередь согласился мистер Сондерс.
Джонс уже нашел трубку и, придерживая болевшую руку, набил и раскурил ее.
5
Она только что встретила миссис Уорзингтон в магазине и обсудила с ней, как консервировать сливы. Потом миссис Уорзингтон попрощалась и медленно проковыляла к своей машине. Негр-шофер ловко и равнодушно подсадил ее и захлопнул дверцу.
«А я куда здоровей, – радостно подумала миссис Берни, следя за болезненной, подагрической походкой другой старухи. – Какая она ни на есть богачка, при своей машине. – И от злорадства ей стало легче, даже кости не так ныли, даже походка сделалась ровнее. – При всех при ейных денежках, – подумала она. И тут увидела эту чужую женщину, что жила у ректора Мэтона, ту, что приехала с ректорским сыном и с другим мужчиной. – Столько про нее всякого говорят и, видать, правильно. Все думали – она-то за него и выйдет, а мальчик возьми да брось ее из-за этой Сондерсовой девчонки, вертихвостки этакой».
– Ну, как, – заговорила она со сдержанным любопытством, заглядывая в бледное спокойное лицо высокой темноволосой женщины в неизменном темном платье с безукоризненным белым воротничком и манжетками, – говорят, у вас в доме скоро свадьба. Это для Дональда счастье. Небось влюблен в нее по уши?
– Да. Они ведь были обручены давно.
– Как же, знаю. Но никто не думал, что она станет дожидаться его, а не то, чтобы пойти за такого больного, такого изрубцованного. У ней-то женихов было хоть отбавляй.
– Люди часто ошибаются, – напомнила ей миссис Пауэрс. Но миссис Берни настаивала на своем:
– Да, женишков хоть отбавляй. Да и Дональд, видно, не зевал? – хитро спросила она.
– Не знаю. Видите ли, я с ним знакома совсем недавно.
– Вон оно как! А мы-то думали, что вы с ним – старые дружки.
Миссис Пауэрс посмотрела на ее приземистую аккуратную фигурку в плотном черном платье и ничего не ответила.
Миссис Берни вздохнула:
– Да, брак – дело благое. Вот мой мальчик, так и не женился. Может, сейчас он и был бы женат: девушки по нем с ума сходили, да только он ушел на войну совсем мальчишкой. – Жадное, назойливое любопытство вдруг покинуло ее.
– Слыхали про моего сына? – с тоской спросила она.
– Да, мне про него говорили. Доктор Мэгон рассказывал. Говорят, он был храбрым солдатом?
– Ну как же! Да вот не уберегли его, столько вокруг народу толкалось, а его все равно убили. Могли бы хоть отнести его куда, в какой-нибудь дом, что ли, может, там женщины какие спасли бы его. Другие небось вернулись здоровехоньки, знай, хвастают, пыжатся. Небось, их, офицеришек этих и не задело! – Она обвела выцветшими голубоватыми глазами притихшую площадь. Потом спросила: – А вы никого из близких на войне не потеряли?
– Нет, – тихо ответила миссис Пауэрс.
– Так я и думала, – сердито сказала старуха. – И непохоже: такая складная, красивая. Да мало у кого такое горе. А мой был такой молодой, такой храбрый… – Она завозилась с зонтиком. Потом бодро сказала: – Что ж, хоть к Мэгону сын вернулся. Это же хорошо. Особенно теперь, когда он женится. – В ней опять проснулось нехорошее любопытство: – А он сам как, годится?
– Годится?
– Да, для женитьбы. Он не того… не совсем… Понимаете, мужчина не имеет права навязываться, ежели он не совсем…
– До свидания! – коротко бросила миссис Пауэрс и пошла, а та осталась стоять, приземистая, аккуратная, в своем чистеньком, не пропускающем воздух черном платье, подняв бумажный зонтик, как знамя, упрямая и непоколебимая.
«А я куда здоровей, – радостно подумала миссис Берни, следя за болезненной, подагрической походкой другой старухи. – Какая она ни на есть богачка, при своей машине. – И от злорадства ей стало легче, даже кости не так ныли, даже походка сделалась ровнее. – При всех при ейных денежках, – подумала она. И тут увидела эту чужую женщину, что жила у ректора Мэтона, ту, что приехала с ректорским сыном и с другим мужчиной. – Столько про нее всякого говорят и, видать, правильно. Все думали – она-то за него и выйдет, а мальчик возьми да брось ее из-за этой Сондерсовой девчонки, вертихвостки этакой».
– Ну, как, – заговорила она со сдержанным любопытством, заглядывая в бледное спокойное лицо высокой темноволосой женщины в неизменном темном платье с безукоризненным белым воротничком и манжетками, – говорят, у вас в доме скоро свадьба. Это для Дональда счастье. Небось влюблен в нее по уши?
– Да. Они ведь были обручены давно.
– Как же, знаю. Но никто не думал, что она станет дожидаться его, а не то, чтобы пойти за такого больного, такого изрубцованного. У ней-то женихов было хоть отбавляй.
– Люди часто ошибаются, – напомнила ей миссис Пауэрс. Но миссис Берни настаивала на своем:
– Да, женишков хоть отбавляй. Да и Дональд, видно, не зевал? – хитро спросила она.
– Не знаю. Видите ли, я с ним знакома совсем недавно.
– Вон оно как! А мы-то думали, что вы с ним – старые дружки.
Миссис Пауэрс посмотрела на ее приземистую аккуратную фигурку в плотном черном платье и ничего не ответила.
Миссис Берни вздохнула:
– Да, брак – дело благое. Вот мой мальчик, так и не женился. Может, сейчас он и был бы женат: девушки по нем с ума сходили, да только он ушел на войну совсем мальчишкой. – Жадное, назойливое любопытство вдруг покинуло ее.
– Слыхали про моего сына? – с тоской спросила она.
– Да, мне про него говорили. Доктор Мэгон рассказывал. Говорят, он был храбрым солдатом?
– Ну как же! Да вот не уберегли его, столько вокруг народу толкалось, а его все равно убили. Могли бы хоть отнести его куда, в какой-нибудь дом, что ли, может, там женщины какие спасли бы его. Другие небось вернулись здоровехоньки, знай, хвастают, пыжатся. Небось, их, офицеришек этих и не задело! – Она обвела выцветшими голубоватыми глазами притихшую площадь. Потом спросила: – А вы никого из близких на войне не потеряли?
– Нет, – тихо ответила миссис Пауэрс.
– Так я и думала, – сердито сказала старуха. – И непохоже: такая складная, красивая. Да мало у кого такое горе. А мой был такой молодой, такой храбрый… – Она завозилась с зонтиком. Потом бодро сказала: – Что ж, хоть к Мэгону сын вернулся. Это же хорошо. Особенно теперь, когда он женится. – В ней опять проснулось нехорошее любопытство: – А он сам как, годится?
– Годится?
– Да, для женитьбы. Он не того… не совсем… Понимаете, мужчина не имеет права навязываться, ежели он не совсем…
– До свидания! – коротко бросила миссис Пауэрс и пошла, а та осталась стоять, приземистая, аккуратная, в своем чистеньком, не пропускающем воздух черном платье, подняв бумажный зонтик, как знамя, упрямая и непоколебимая.
6
– Дура, сумасшедшая идиотка! Выходить за слепого, за нищего… Да он же почти мертвец!
– Неправда! Неправда!
– А как же его еще назвать? Вчера у меня была тетушка Калли и Нельсон. Она говорит: его белые люди совсем убили, до смерти.
– Мало ли что негры болтают. Наверно, ей не позволили беспокоить его, вот она и говорит…
– Глупости! Тетушка Калли столько детей вынянчила, что и не сосчитать. Раз она говорит, что он болен, – значит, он действительно болен.
– Мне все равно. Я выхожу за него замуж.
Миссис Сондерс шумно вздохнула, скрипнув корсетом. Сесили стояла перед ней, раскрасневшаяся, упрямая.
– Слушай, детка. Если ты выйдешь за него – тыпогубишь себя, погубишь все свои возможности, свою молодость, красоту, откажешься от всех, кому ты так нравишься: от прекрасных партий, отличных женихов.
– Мне все равно, – упрямо повторила Сесили.
– Подумай хорошенько. Ты можешь выйти за кого угодно. Столько будет радости: венчаться в Атланте, роскошная свадьба, все твои знакомые будут шаферами, подружками, чудные платья, свадебная поездка… И вдруг так себя погубить! И это после того, что мы с отцом для тебя сделали.
– Мне все равно. Я выйду за него замуж.
– Но почему? Неужели ты его любишь?
– Да, да!
– Даже с этим шрамом?
Сесили побелела, уставившись на мать. Глаза у нее потемнели, она медленно подняла руку. Миссис Сондерс взяла ее за руку, насильно притянула к себе на колени. Сесили пыталась сопротивляться, но мать обняла ее, прижала головой к своему плечу, нежно погладила по голове.
– Прости меня, крошка. Я не хотела… Расскажи мне сама: что же произошло?
«Нет, это нечестно с маминой стороны», – подумала Сесили с гневом, но поведение матери ее обезоруживало: она чувствовала, что сейчас расплачется. А тогда все пропало.
– Пусти меня! – сказала она, вырываясь, ненавидя эти материнские уловки.
– Тише, тише! Успокойся, расскажи мне, в чем дело. Есть же у тебя какая-то причина.
Она перестала сопротивляться и лежала, совершенно обессилев.
– Нет. Просто хочу за него замуж. Пусти меня, мама, ну, пожалуйста.
– Сесили, может быть, отец вбил тебе это в голову?
Она покачала головой, и мать повернула ее лицом к себе.
– Посмотри на меня! – Они смотрели в глаза друг другу, и миссис Сондерс повторила: – Объясни же мне: что за причина?
– Не могу!
– То есть не хочешь?
– Ничего не могу тебе сказать! – Сесили вдруг соскользнула с колен матери, но миссис Сондерс, не выпуская ее, прижала к своим коленям. – Не скажу! – крикнула Сесили, вырываясь. Мать прижала ее еще крепче. – Пусти, мне больно!
– Скажи мне все!
Сесили вырвалась из ее рук, встала.
– Ничего не могу сказать. Просто я должна выйти за него замуж.
– Должна? То есть как это – «должна»? – Она уставилась на дочку, и постепенно ей стали вспоминаться старые слухи про Дональда, сплетни, которые она позабыла. – Должна выйти за него замуж? Уж не хочешь ли ты сказать, что ты… что моя собственная дочь – со слепым, с человеком без гроша, с нищим…
Сесили в ужасе смотрела на мать, лицо ее вспыхнуло.
– Ты… Ты смела подумать… ты мне говоришь… Нет, ты мне не мать, ты… ты чужая! – И вдруг она расплакалась, громко, как ребенок, открыв рот, даже не пряча лица. Она повернулась, побежала. – Не смей со мной разговаривать! – крикнула она, задыхаясь, и с плачем помчалась наверх.
Хлопнула дверь. Миссис Сондерс осталась сидеть в раздумье, мерно постукивая ногтем по зубам. Через некоторое время она встала и, подойдя к телефону, вызвала номер мужа.
– Неправда! Неправда!
– А как же его еще назвать? Вчера у меня была тетушка Калли и Нельсон. Она говорит: его белые люди совсем убили, до смерти.
– Мало ли что негры болтают. Наверно, ей не позволили беспокоить его, вот она и говорит…
– Глупости! Тетушка Калли столько детей вынянчила, что и не сосчитать. Раз она говорит, что он болен, – значит, он действительно болен.
– Мне все равно. Я выхожу за него замуж.
Миссис Сондерс шумно вздохнула, скрипнув корсетом. Сесили стояла перед ней, раскрасневшаяся, упрямая.
– Слушай, детка. Если ты выйдешь за него – тыпогубишь себя, погубишь все свои возможности, свою молодость, красоту, откажешься от всех, кому ты так нравишься: от прекрасных партий, отличных женихов.
– Мне все равно, – упрямо повторила Сесили.
– Подумай хорошенько. Ты можешь выйти за кого угодно. Столько будет радости: венчаться в Атланте, роскошная свадьба, все твои знакомые будут шаферами, подружками, чудные платья, свадебная поездка… И вдруг так себя погубить! И это после того, что мы с отцом для тебя сделали.
– Мне все равно. Я выйду за него замуж.
– Но почему? Неужели ты его любишь?
– Да, да!
– Даже с этим шрамом?
Сесили побелела, уставившись на мать. Глаза у нее потемнели, она медленно подняла руку. Миссис Сондерс взяла ее за руку, насильно притянула к себе на колени. Сесили пыталась сопротивляться, но мать обняла ее, прижала головой к своему плечу, нежно погладила по голове.
– Прости меня, крошка. Я не хотела… Расскажи мне сама: что же произошло?
«Нет, это нечестно с маминой стороны», – подумала Сесили с гневом, но поведение матери ее обезоруживало: она чувствовала, что сейчас расплачется. А тогда все пропало.
– Пусти меня! – сказала она, вырываясь, ненавидя эти материнские уловки.
– Тише, тише! Успокойся, расскажи мне, в чем дело. Есть же у тебя какая-то причина.
Она перестала сопротивляться и лежала, совершенно обессилев.
– Нет. Просто хочу за него замуж. Пусти меня, мама, ну, пожалуйста.
– Сесили, может быть, отец вбил тебе это в голову?
Она покачала головой, и мать повернула ее лицом к себе.
– Посмотри на меня! – Они смотрели в глаза друг другу, и миссис Сондерс повторила: – Объясни же мне: что за причина?
– Не могу!
– То есть не хочешь?
– Ничего не могу тебе сказать! – Сесили вдруг соскользнула с колен матери, но миссис Сондерс, не выпуская ее, прижала к своим коленям. – Не скажу! – крикнула Сесили, вырываясь. Мать прижала ее еще крепче. – Пусти, мне больно!
– Скажи мне все!
Сесили вырвалась из ее рук, встала.
– Ничего не могу сказать. Просто я должна выйти за него замуж.
– Должна? То есть как это – «должна»? – Она уставилась на дочку, и постепенно ей стали вспоминаться старые слухи про Дональда, сплетни, которые она позабыла. – Должна выйти за него замуж? Уж не хочешь ли ты сказать, что ты… что моя собственная дочь – со слепым, с человеком без гроша, с нищим…
Сесили в ужасе смотрела на мать, лицо ее вспыхнуло.
– Ты… Ты смела подумать… ты мне говоришь… Нет, ты мне не мать, ты… ты чужая! – И вдруг она расплакалась, громко, как ребенок, открыв рот, даже не пряча лица. Она повернулась, побежала. – Не смей со мной разговаривать! – крикнула она, задыхаясь, и с плачем помчалась наверх.
Хлопнула дверь. Миссис Сондерс осталась сидеть в раздумье, мерно постукивая ногтем по зубам. Через некоторое время она встала и, подойдя к телефону, вызвала номер мужа.
7
ГОЛОСА
Весь город
– Интересно, что думает эта женщина, с которой он приехал, теперь, когда он берет другую? Будь я дочкой Сондерсов – ни за что не вышла бы за человека, который привез другую женщину чуть ли не ко мне в дом. А эта приезжая, что же она теперь будет делать? Должно быть, уедет, найдет себе еще кого-нибудь. Надеюсь, теперь она будет умнее, найдет себе здорового… Странные дела там творятся, в этом доме. Да еще у священника. Правда, он из епископальной церкви. Будь он не такой хороший человек…
Джордж Фарр
– Это неправда, Сесили, милая, любимая. Ты не можешь, не можешь. После того, что было, – тело твое, распростертое, узкое, как ручей, расступается…
Весь город
– Слышал я, будто сын Мэгона, ну, этот, инвалид, женится на дочке Сондерсов. Жена меня уверяла, что никогда этого не будет, а я все время говорил…
Миссис Берни
– Мужчины ничего не понимают. Смотрели бы за ним лучше. А теперь говорят: нет, ему было неплохо…
Джордж Фарр
– Сесили, Сесили… Ведь это же смерть!
Весь город
– Там еще тот солдат, что приехал с Мэгоном. Небось теперь эта женщина его возьмет. А может, ей уже и стараться не надо? Может, он зря времени не терял?
– А ты бы на его месте терял?
Сержант Мэдден
– Пауэрс, Пауэрс… Огненное копье вспышки в лицо человеку, как бабочку – булавкой… Пауэрс… Не повезло ей, бедняжке.
Миссис Берни
– Дьюи, сыночек…
Сержант Мэдден
– Нет, мэм. Все было в порядке. Мы сделали, что могли…
Сесили Сондерс
– Да, да, Дональд, правда, правда! Правда, я привыкну к твоему бедному лицу, Дональд… Джордж, милый, любовь моя, увези меня, Джордж!
Сержант Мэдден
– Да, да! Все было в порядке! – («Солдат на приступке… кричит от страха…») Джордж Фарр
– Сесили, как ты могла? Как ты могла?..
Весь город
– А эта девочка!.. Пора, пора взять ее в руки. Бегает по городу, чуть ли не нагишом. Хорошо, что он слепой, верно?
– Она, видно, на то и надеется, что он так и не прозреет…
Маргарет Пауэрс Нет, нет, прощай милый мертвый Дик, некрасивый мертвый Дик…
Джо Гиллиген Он помирает, а ему достается женщина, которая ему вовсе и не нужна, а я вот не помираю… Маргарет, что же мне делать? Что я могу сказать?
Эмми
– «Пойди сюда, Эмми… Ох, иди же ко мне, Дональд». Нет, он мертвый.
Сесили Сондерс
– Джордж, бедный, милый… любовь моя». Что мы наделали?
Миссис Берни
– Дьюи, Дьюи, такой храбрый, такой молодой…
(«Это Дональд, мой сын. Он умер».)
Весь город
– Интересно, что думает эта женщина, с которой он приехал, теперь, когда он берет другую? Будь я дочкой Сондерсов – ни за что не вышла бы за человека, который привез другую женщину чуть ли не ко мне в дом. А эта приезжая, что же она теперь будет делать? Должно быть, уедет, найдет себе еще кого-нибудь. Надеюсь, теперь она будет умнее, найдет себе здорового… Странные дела там творятся, в этом доме. Да еще у священника. Правда, он из епископальной церкви. Будь он не такой хороший человек…
Джордж Фарр
– Это неправда, Сесили, милая, любимая. Ты не можешь, не можешь. После того, что было, – тело твое, распростертое, узкое, как ручей, расступается…
Весь город
– Слышал я, будто сын Мэгона, ну, этот, инвалид, женится на дочке Сондерсов. Жена меня уверяла, что никогда этого не будет, а я все время говорил…
Миссис Берни
– Мужчины ничего не понимают. Смотрели бы за ним лучше. А теперь говорят: нет, ему было неплохо…
Джордж Фарр
– Сесили, Сесили… Ведь это же смерть!
Весь город
– Там еще тот солдат, что приехал с Мэгоном. Небось теперь эта женщина его возьмет. А может, ей уже и стараться не надо? Может, он зря времени не терял?
– А ты бы на его месте терял?
Сержант Мэдден
– Пауэрс, Пауэрс… Огненное копье вспышки в лицо человеку, как бабочку – булавкой… Пауэрс… Не повезло ей, бедняжке.
Миссис Берни
– Дьюи, сыночек…
Сержант Мэдден
– Нет, мэм. Все было в порядке. Мы сделали, что могли…
Сесили Сондерс
– Да, да, Дональд, правда, правда! Правда, я привыкну к твоему бедному лицу, Дональд… Джордж, милый, любовь моя, увези меня, Джордж!
Сержант Мэдден
– Да, да! Все было в порядке! – («Солдат на приступке… кричит от страха…») Джордж Фарр
– Сесили, как ты могла? Как ты могла?..
Весь город
– А эта девочка!.. Пора, пора взять ее в руки. Бегает по городу, чуть ли не нагишом. Хорошо, что он слепой, верно?
– Она, видно, на то и надеется, что он так и не прозреет…
Маргарет Пауэрс Нет, нет, прощай милый мертвый Дик, некрасивый мертвый Дик…
Джо Гиллиген Он помирает, а ему достается женщина, которая ему вовсе и не нужна, а я вот не помираю… Маргарет, что же мне делать? Что я могу сказать?
Эмми
– «Пойди сюда, Эмми… Ох, иди же ко мне, Дональд». Нет, он мертвый.
Сесили Сондерс
– Джордж, бедный, милый… любовь моя». Что мы наделали?
Миссис Берни
– Дьюи, Дьюи, такой храбрый, такой молодой…
(«Это Дональд, мой сын. Он умер».)
8
Миссис Пауэрс поднималась по лестнице под любопытным взглядом миссис Сондерс. Хозяйка дома встретила ее холодно, почти грубо, но миссис Пауэрс настояла на своем и, следуя указаниям матери, нашла дверь в комнату Сесили и постучала.
Подождав, она снова постучала и позвала:
– Мисс Сондерс!
Снова молчание, напряженное, недолгое, – и голос Сесили, глухо:
– Уходите!
– Прошу вас, – настаивала гостья. – Мне нужно видеть вас.
– Нет, нет, уходите!
– Но мне необходимо вас видеть. – Ответа не было, и она добавила: – Я только что разговаривала с вашей мамой и с доктором Мэгоном. Впустите меня, прошу вас!
Она услыхала движение, скрип кровати, потом – снова тишина. «Дурочка, зря тратит время, пудрится. Да ты сама тоже напудрилась бы», – сказала она себе. Дверь под ее рукой отворилась.
Следы слез стали только заметнее от пудры, и Сесили повернулась спиной к миссис Пауэрс. Та видела отпечаток тела на постели, смятую подушку. Миссис Пауэрс села в ногах кровати – стул ей не предложили, – и Сесили, на другом конце комнаты, опершись на подоконник, нелюбезно спросила:
– Что вам надо?
«Как похожа на нее эта комната!» – подумала гостья, глядя на светлое полированное дерево, туалет с тройным зеркалом, уставленный хрупким хрусталем, и тонкое белье, сброшенное на стулья, на пол. На комоде стояла маленькая любительская фотография в рамке.
– Можно взглянуть? – опросила она, инстинктивно угадывая, чья это фотография.
Сесили упрямо повернулась спиной, и сквозь прозрачный свободный халатик прошел свет из окна, очертив ее узенькую талию. Миссис Пауэрс подошла и увидала Дональда Мэгона – без шапки, в помятой расстегнутой куртке, он стоял у железной ограды, держа маленького покорного щенка за шиворот, как сумку.
– Очень на него похоже, правда? – спросила она, но Сесили грубо сказала:
– Чего вам от меня надо?
– Вы знаете, ваша матушка меня спросила то же самое. Видно, она тоже считает, что я вмешиваюсь не в свое дело.
– А разве нет? Никто вас сюда не звал. – Сесили повернулась к ней, прислонясь бедром к подоконнику.
– Нет, я не считаю вмешательством то, что оправдано. А вы?
– Оправдано? Кто же вас просил вмешаться? Неужели Дональд? А может, вы меня хотите отпугнуть? Только не говорите, что Дональд просил вас избавить его от меня: это ложь.
– Но я и не собираюсь. Я только хочу помочь вам обоим.
– Знаю, вы против меня. Все против меня, кроме Дональда. А вы его держите взаперти, как… как арестанта. – Она круто повернулась и прислонилась к стеклу.
Миссис Пауэрс сидела спокойно, разглядывая ее хрупкое полуобнаженное тело под этим бессмысленным халатиком – прозрачным, как паутинка, хуже чем ничего, дополнявшим что-то, обшитое кружевцем, видневшееся над длинной шелковистой линией чулок… «Если бы Челлини был монахом-анахоретом, он бы вообразил ее именно такой», – подумала миссис Пауэрс, смутно представляя себе девушку совсем нагой. Потом встала с кровати, подошла к окну. Сесили упрямо отвернула голову, и, думая, что она плачет, гостья осторожно погладила ее плечо.
– Сесили, – сказала она тихо.
Но зеленые глаза Сесили были сухи, как камни, и она быстро перешла комнату легкими, грациозными шагами. Она остановилась у двери, широко распахнув ее. Но миссис Пауэрс не приняла вызов, осталась у окна. «Неужто она никогда, никогда не забывает позировать?» – подумала она, смотря, как девушка с заученной грацией, полуобернувшись, как на свободном шарнире, стояла у дверей. Сесили встретила ее взгляд с высокомерным, повелительным презрением.
– Неужели вы не выйдете из комнаты, даже когда вас просят? – сказала она, заставляя себя говорить размеренно и холодно.
Миссис Пауэрс подумала: «О черт, все это бесполезно», – и, подойдя к кровати, прислонилась к изголовью. Сесили, не меняя позы, подчеркнутым жестом еще шире распахнула двери. Миссис Пауэрс стояла спокойно, изучая ее заученное хрупкое изящество («Ноги прелестные, – подумала она, – но зачем она так позирует передо мной? Я же не мужчина»), потом медленно провела ладонью по гладкому дереву кровати. Вдруг Сесили грохнула дверью и вернулась к окошку. Миссис Пауэрс подошла к ней.
– Сесили, почему бы нам не поговорить спокойно? – (Девушка не ответила, словно перед ней была пустота, и только нервно мяла занавеску.) – Мисс Сондерс!
– Оставьте меня в покое! – вдруг вспыхнула Сесили, опалив ее гневом. -
Мне с вами не о чем разговаривать. Зачем вы пришли ко мне? – Глаза у нее потемнели, смягчились. – Хотите его отнять? Берите! У вас есть все возможности – заперли его так, что даже мне нельзя его видеть!
– Но я вовсе не хочу его отнимать. Я только хочу наладить все для него. Неужто вы не понимаете, что если бы я захотела, я вышла бы за него замуж до того, как привезти его домой?
– Вы, наверно, пробовали, и вам не удалось. Оттого вы и не вышли за него. Нет, нет, не возражайте, – перебила она гостью, когда та попыталась возразить, – я с первого дня все поняла. Вы за ним охотитесь. А если нет – зачем вы тут живете?
– Вы отлично знаете, что это ложь, – спокойно сказала миссис Пауэрс.
– Тогда почему вы так им интересуетесь, если вы не влюблены в него?
(«Нет, это безнадежно».) Гостья положила руку на плечо девушки. Сесили сразу вырвалась, и миссис Пауэрс снова прислонилась к кровати. Потом сказала:
– Ваша мама решительно против, а отец Дональда этого ждет. Но разве вы можете пойти против матери? – («И против самой себя!»)
– Во всяком случае в ваших советах я не нуждаюсь! – Сесили отвернулась, весь ее гнев, все высокомерие пропало, сменившись скрытым, безнадежным отчаянием. Даже ее голос, ее поза совершенно изменились. – Неужели вы не видите, какая я несчастная? – жалобно сказала она. – Я не хотела вам грубить, но я не знаю, что мне делать, не знаю… Я попала в такую беду: со мной случилась ужасная вещь. Нет, не надо!..
Миссис Пауэрс, видя ее лицо, торопливо подошла к ней, обвила рукой узенькие плечи. Но Сесили уклонилась от нее:
– Уходите, пожалуйста. Пожалуйста, уходите!
– Скажите мне, что случилось?
– Нет, нет, не могу. Пожалуйста…
Они замолчали, прислушались. Раздались шаги, остановились у двери. Стук – и голос отца Сесили окликнул ее.
– Да?
– Доктор Мэгон пришел. Ты можешь сойти вниз?
Женщины посмотрели друг на друга.
– Пойдем! – сказала миссис Пауэрс.
Глаза Сесили совсем потемнели.
– Нет, нет, нет! – зашептала она, дрожа.
– Сесили! – позвал отец.
– Скажите: «Сейчас», – шепнула миссис Пауэрс.
– Сейчас, папочка. Иду!
– Хорошо!
Шаги удалились, и миссис Пауэрс потянула Сесили к двери. Девушка сопротивлялась.
– Не могу идти в таком виде! – истерически бормотала она.
– Нет, можете. Ничего. Пойдем.
Миссис Сондерс, прямая, напыщенная, с воинственным видом сидела в кресле, и они из-за двери услышали, как она сказала:
– Разрешите спросить, какое отношение имеет эта… эта женщина?
Ее муж жевал сигару. Свет, падая на лицо ректора, лежал на нем, словно серая, выветренная маска. Сесили бросилась к нему.
– Дядя Джо! – крикнула она.
– Сесили! – резко сказала мать. – Как ты смеешь являться в таком виде?
Ректор встал, огромный, черный, обнял девушку.
– Дядя Джо! – повторила она, прижимаясь к нему.
– Ну, Роберт… – начала было миссис Сондерс, но ректор перебил ее.
– Сесили! – сказал он, подымая ее голову. Но она отвернулась и спрятала лицо у него на груди.
– Роберт! – сказала миссис Сондерс.
Ректор ровным, серым голосом сказал:
– Сесили, мы все обсудили… сообща… и мы думаем… твои родители…
Она встрепенулась, вся на виду, в этом бессмысленном халатике.
– Папочка! – крикнула она, в испуге глядя на отца.
Он опустил глаза, медленно крутя в руках сигару. Ректор продолжал:
– Мы думаем, что ты только… что тебе… Говорят, что Дональд скоро умрет, Сесили, – докончил он.
Гибкая, как тростинка, она откинулась назад в его руках, вглядываясь в его лицо испуганно, пристально
– Ах, дядя Джо! Неужели и вы меня предали? – в отчаянии крикнула она.
Подождав, она снова постучала и позвала:
– Мисс Сондерс!
Снова молчание, напряженное, недолгое, – и голос Сесили, глухо:
– Уходите!
– Прошу вас, – настаивала гостья. – Мне нужно видеть вас.
– Нет, нет, уходите!
– Но мне необходимо вас видеть. – Ответа не было, и она добавила: – Я только что разговаривала с вашей мамой и с доктором Мэгоном. Впустите меня, прошу вас!
Она услыхала движение, скрип кровати, потом – снова тишина. «Дурочка, зря тратит время, пудрится. Да ты сама тоже напудрилась бы», – сказала она себе. Дверь под ее рукой отворилась.
Следы слез стали только заметнее от пудры, и Сесили повернулась спиной к миссис Пауэрс. Та видела отпечаток тела на постели, смятую подушку. Миссис Пауэрс села в ногах кровати – стул ей не предложили, – и Сесили, на другом конце комнаты, опершись на подоконник, нелюбезно спросила:
– Что вам надо?
«Как похожа на нее эта комната!» – подумала гостья, глядя на светлое полированное дерево, туалет с тройным зеркалом, уставленный хрупким хрусталем, и тонкое белье, сброшенное на стулья, на пол. На комоде стояла маленькая любительская фотография в рамке.
– Можно взглянуть? – опросила она, инстинктивно угадывая, чья это фотография.
Сесили упрямо повернулась спиной, и сквозь прозрачный свободный халатик прошел свет из окна, очертив ее узенькую талию. Миссис Пауэрс подошла и увидала Дональда Мэгона – без шапки, в помятой расстегнутой куртке, он стоял у железной ограды, держа маленького покорного щенка за шиворот, как сумку.
– Очень на него похоже, правда? – спросила она, но Сесили грубо сказала:
– Чего вам от меня надо?
– Вы знаете, ваша матушка меня спросила то же самое. Видно, она тоже считает, что я вмешиваюсь не в свое дело.
– А разве нет? Никто вас сюда не звал. – Сесили повернулась к ней, прислонясь бедром к подоконнику.
– Нет, я не считаю вмешательством то, что оправдано. А вы?
– Оправдано? Кто же вас просил вмешаться? Неужели Дональд? А может, вы меня хотите отпугнуть? Только не говорите, что Дональд просил вас избавить его от меня: это ложь.
– Но я и не собираюсь. Я только хочу помочь вам обоим.
– Знаю, вы против меня. Все против меня, кроме Дональда. А вы его держите взаперти, как… как арестанта. – Она круто повернулась и прислонилась к стеклу.
Миссис Пауэрс сидела спокойно, разглядывая ее хрупкое полуобнаженное тело под этим бессмысленным халатиком – прозрачным, как паутинка, хуже чем ничего, дополнявшим что-то, обшитое кружевцем, видневшееся над длинной шелковистой линией чулок… «Если бы Челлини был монахом-анахоретом, он бы вообразил ее именно такой», – подумала миссис Пауэрс, смутно представляя себе девушку совсем нагой. Потом встала с кровати, подошла к окну. Сесили упрямо отвернула голову, и, думая, что она плачет, гостья осторожно погладила ее плечо.
– Сесили, – сказала она тихо.
Но зеленые глаза Сесили были сухи, как камни, и она быстро перешла комнату легкими, грациозными шагами. Она остановилась у двери, широко распахнув ее. Но миссис Пауэрс не приняла вызов, осталась у окна. «Неужто она никогда, никогда не забывает позировать?» – подумала она, смотря, как девушка с заученной грацией, полуобернувшись, как на свободном шарнире, стояла у дверей. Сесили встретила ее взгляд с высокомерным, повелительным презрением.
– Неужели вы не выйдете из комнаты, даже когда вас просят? – сказала она, заставляя себя говорить размеренно и холодно.
Миссис Пауэрс подумала: «О черт, все это бесполезно», – и, подойдя к кровати, прислонилась к изголовью. Сесили, не меняя позы, подчеркнутым жестом еще шире распахнула двери. Миссис Пауэрс стояла спокойно, изучая ее заученное хрупкое изящество («Ноги прелестные, – подумала она, – но зачем она так позирует передо мной? Я же не мужчина»), потом медленно провела ладонью по гладкому дереву кровати. Вдруг Сесили грохнула дверью и вернулась к окошку. Миссис Пауэрс подошла к ней.
– Сесили, почему бы нам не поговорить спокойно? – (Девушка не ответила, словно перед ней была пустота, и только нервно мяла занавеску.) – Мисс Сондерс!
– Оставьте меня в покое! – вдруг вспыхнула Сесили, опалив ее гневом. -
Мне с вами не о чем разговаривать. Зачем вы пришли ко мне? – Глаза у нее потемнели, смягчились. – Хотите его отнять? Берите! У вас есть все возможности – заперли его так, что даже мне нельзя его видеть!
– Но я вовсе не хочу его отнимать. Я только хочу наладить все для него. Неужто вы не понимаете, что если бы я захотела, я вышла бы за него замуж до того, как привезти его домой?
– Вы, наверно, пробовали, и вам не удалось. Оттого вы и не вышли за него. Нет, нет, не возражайте, – перебила она гостью, когда та попыталась возразить, – я с первого дня все поняла. Вы за ним охотитесь. А если нет – зачем вы тут живете?
– Вы отлично знаете, что это ложь, – спокойно сказала миссис Пауэрс.
– Тогда почему вы так им интересуетесь, если вы не влюблены в него?
(«Нет, это безнадежно».) Гостья положила руку на плечо девушки. Сесили сразу вырвалась, и миссис Пауэрс снова прислонилась к кровати. Потом сказала:
– Ваша мама решительно против, а отец Дональда этого ждет. Но разве вы можете пойти против матери? – («И против самой себя!»)
– Во всяком случае в ваших советах я не нуждаюсь! – Сесили отвернулась, весь ее гнев, все высокомерие пропало, сменившись скрытым, безнадежным отчаянием. Даже ее голос, ее поза совершенно изменились. – Неужели вы не видите, какая я несчастная? – жалобно сказала она. – Я не хотела вам грубить, но я не знаю, что мне делать, не знаю… Я попала в такую беду: со мной случилась ужасная вещь. Нет, не надо!..
Миссис Пауэрс, видя ее лицо, торопливо подошла к ней, обвила рукой узенькие плечи. Но Сесили уклонилась от нее:
– Уходите, пожалуйста. Пожалуйста, уходите!
– Скажите мне, что случилось?
– Нет, нет, не могу. Пожалуйста…
Они замолчали, прислушались. Раздались шаги, остановились у двери. Стук – и голос отца Сесили окликнул ее.
– Да?
– Доктор Мэгон пришел. Ты можешь сойти вниз?
Женщины посмотрели друг на друга.
– Пойдем! – сказала миссис Пауэрс.
Глаза Сесили совсем потемнели.
– Нет, нет, нет! – зашептала она, дрожа.
– Сесили! – позвал отец.
– Скажите: «Сейчас», – шепнула миссис Пауэрс.
– Сейчас, папочка. Иду!
– Хорошо!
Шаги удалились, и миссис Пауэрс потянула Сесили к двери. Девушка сопротивлялась.
– Не могу идти в таком виде! – истерически бормотала она.
– Нет, можете. Ничего. Пойдем.
Миссис Сондерс, прямая, напыщенная, с воинственным видом сидела в кресле, и они из-за двери услышали, как она сказала:
– Разрешите спросить, какое отношение имеет эта… эта женщина?
Ее муж жевал сигару. Свет, падая на лицо ректора, лежал на нем, словно серая, выветренная маска. Сесили бросилась к нему.
– Дядя Джо! – крикнула она.
– Сесили! – резко сказала мать. – Как ты смеешь являться в таком виде?
Ректор встал, огромный, черный, обнял девушку.
– Дядя Джо! – повторила она, прижимаясь к нему.
– Ну, Роберт… – начала было миссис Сондерс, но ректор перебил ее.
– Сесили! – сказал он, подымая ее голову. Но она отвернулась и спрятала лицо у него на груди.
– Роберт! – сказала миссис Сондерс.
Ректор ровным, серым голосом сказал:
– Сесили, мы все обсудили… сообща… и мы думаем… твои родители…
Она встрепенулась, вся на виду, в этом бессмысленном халатике.
– Папочка! – крикнула она, в испуге глядя на отца.
Он опустил глаза, медленно крутя в руках сигару. Ректор продолжал:
– Мы думаем, что ты только… что тебе… Говорят, что Дональд скоро умрет, Сесили, – докончил он.
Гибкая, как тростинка, она откинулась назад в его руках, вглядываясь в его лицо испуганно, пристально
– Ах, дядя Джо! Неужели и вы меня предали? – в отчаянии крикнула она.
9
Всю неделю Джордж Фарр ходил совершенно пьяный. Его приятель, приказчик из кафе, думал, что тот сойдет с ума. Джордж стал местной достопримечательностью, знаменитостью: даже городские пьяницы уважали его, звали по имени и клялись ему в неизменной верности.
В промежутках между взрывами пьяного буйства, пьяной тоски или веселья его охватывало страшное отчаяние, и он метался в блаженной муке, словно зверь в клетке, в медленной смертельной пытке: неуемная, тупая боль. Но, как правило, он ухитрялся всегда быть пьяным. Узкое ее тело, нагое, нежно расступается… «Выпьем, что ли… Я вас убью, не смейте к ней приставать!.. Девочка моя, единственная… Тонкое тело… Давай выпьем… О господи, господи, господи… нежно расступается… для другого… Ну, выпьем. Какого черта! Плевать мне. О господи, господи, господи…»
И хотя «порядочные» люди с ним на улице не разговаривали, но он как бы находился под защитой случайных знакомых и друзей, белых и черных, как это водится в маленьких городках, особенно среди «низшего» сословия.
Он сидел, глядя остекленелыми глазами на покрытый клеенкой стол, среди запахов жареного, в шуме и гаме.
«Кле-э-вер цве-э-те-о-от… а-ах, кле-э-ве-эр цве-э-те-от», – пел кто-то страшным, гнусавым голосом, и мелодия равномерно прерывалась тикающим, монотонным звуком, похожим на часовой завод бомбы, примерно так: «Кле-э(тик)-ве-эр(тик)… цве-э-(тик)-те-о-от(тик)».
Рядом с ним сидели два его новых дружка, ссорились, плевались, пожимали руки и плакали под бесконечный треск сломанной граммофонной пластинки.
В промежутках между взрывами пьяного буйства, пьяной тоски или веселья его охватывало страшное отчаяние, и он метался в блаженной муке, словно зверь в клетке, в медленной смертельной пытке: неуемная, тупая боль. Но, как правило, он ухитрялся всегда быть пьяным. Узкое ее тело, нагое, нежно расступается… «Выпьем, что ли… Я вас убью, не смейте к ней приставать!.. Девочка моя, единственная… Тонкое тело… Давай выпьем… О господи, господи, господи… нежно расступается… для другого… Ну, выпьем. Какого черта! Плевать мне. О господи, господи, господи…»
И хотя «порядочные» люди с ним на улице не разговаривали, но он как бы находился под защитой случайных знакомых и друзей, белых и черных, как это водится в маленьких городках, особенно среди «низшего» сословия.
Он сидел, глядя остекленелыми глазами на покрытый клеенкой стол, среди запахов жареного, в шуме и гаме.
«Кле-э-вер цве-э-те-о-от… а-ах, кле-э-ве-эр цве-э-те-от», – пел кто-то страшным, гнусавым голосом, и мелодия равномерно прерывалась тикающим, монотонным звуком, похожим на часовой завод бомбы, примерно так: «Кле-э(тик)-ве-эр(тик)… цве-э-(тик)-те-о-от(тик)».
Рядом с ним сидели два его новых дружка, ссорились, плевались, пожимали руки и плакали под бесконечный треск сломанной граммофонной пластинки.