Страница:
Гиллиген поставил своего шатающегося спутника на ноги и сказал:
– Добрый день, мэм!
Лоу что-то пробормотал, пуская пузыри, и Гиллиген продолжал:
– Вот он, одинокий моряк, вот кого я подобрал! Плыви, мой гордый, одинокий! – воззвал он к своему бесчувственному, безвольному грузу. Но курсант Лоу только пробормотал что-то невнятное. Глаза у него походили на устриц. – Чего? – переспросил Гиллиген. – Ну, будь мужчиной! Поговори с этой милой леди!
Курсант Лоу снова издал нечленораздельный звук, и она шепнула:
– Тсс! Не шумите!
– Что? – удивленно сказал Гиллиген. – Лейтенант спит? Зачем спать в такую рань?
С неистребимым оптимизмом Лоу снова попытался что-то пробормотать, и Гиллиген сочувственно повторил:
– А-а, вот что тебе нужно! Так бы и говорил, откровенно, по-мужски. Он почему-то хочет спать! – объяснил он миссис Пауэрс.
– Правильно, так и надо! – сказала она. Гиллиген, с пьяной заботливостью, подвел Лоу ко второй постели и с преувеличенной осторожностью, свойственной пьяным, уложил его. Тот свернулся в клубок, вздохнул и повернулся к ним спиной, но Гиллиген стянул с него башмаки и обмотки, и, осторожно подымая каждый башмак, обеими руками поставил их на стол. Она стояла, прислонясь к изножью кровати Мэгона, опираясь длинным бедром о жесткую спинку кровати, пока Гиллиген раздевал Лоу.
Наконец Лоу, освободившись от обуви, со вздохом повернулся к стенке.
– Вы очень пьяны, Джо?
– Нет, не очень, мэм. А что случилось? Лейтенанту надо помочь?
Но Мэгон спал. Мгновенно уснул и курсант Лоу.
– Мне надо поговорить с вами, Джо. О нем, – торопливо добавила она, встретив его удивленный взгляд. – Можете выслушать сейчас, а если вам лучше лечь спать – тогда утром поговорим.
Гиллиген, стараясь сосредоточить взгляд в одной точке, ответил:
– Да нет, сейчас самое подходящее время. Никогда не отказываю леди.
Она вдруг решительно сказала:
– Хорошо, идем в мою комнату.
– Пожалуйста, дайте только взять бутылку – и я к вашим услугам.
Пока он искал бутылку, она вернулась к себе в номер, и когда он вошел, она уже сидела в кровати, закутавшись в одеяло и обхватив руками колени. Гиллиген пододвинул себе стул.
– Джо, вы знаете, что он слепнет? – резко и отрывисто сказала она.
Ее лицо расплывалось у него перед глазами, но потом опять стало лицом, и, стараясь удержать его в фокусе, он сказал:
– Я больше того знаю. Он умирает.
– Умирает?
– Да, мэм. У него на лице смерть написана, это же ясно видно. О, черт бы ее побрал, эту жизнь! – вдруг крикнул он.
– Тес! – прошептала она.
– Верно, совсем забыл, – быстро проговорил он. Она крепче обхватила колени, закрытые одеялом, все тело у нее затекло, она переменила позу, чувствуя спиной деревянную спинку кровати, думая, почему тут кровати не железные, думая, почему все так, зачем железные кровати, зачем вдруг сама берешь какого-то человека, впускаешь в свою жизнь, зачем этот человек умирает, зачем берешь других… «Неужели я тоже буду так умирать – беспокойно, бессмысленно? Отчего это я ничего не чувствую, как другие, – от природы ли я такая холодная, или уже все внутренние силы разменяла на медяки, растратила? Дик, Дик. Какая безобразная смерть».
Гиллиген неустойчиво сидел на стуле, с трудом сосредоточив взгляд в одной точке, чувствуя, что глаза его не слушаются, скользят, как выпущенные из скорлупы сырые яйца. Свет расплывается кругами, кольцами; она с двумя лицами, сидит на двух кроватях, обхватив коленки четырьмя руками… Отчего это человек не может быть очень счастлив или очень несчастен? Получается какая-то бледная смесь… Вроде пива, когда тебе-то надо глотнуть виски или вроде воды.
Она шевельнулась, крепче закуталась в одеяло. Весна в колодце двора, весенние шумы, но в номере от парового отопления еще несло умирающей зимой.
– Давайте выпьем, Джо.
Он встал, осторожно, ломко, и, двигаясь с напряженной четкостью, принес графин и стаканы. Она пододвинула поближе маленький столик, и Гиллиген приготовил питье. Выпив, она поставила стакан. Он дал ей закурить.
– Гнусная штука – жизнь, Джо.
– Что верно, то верно. И смерть – еще не самое страшное.
– Смерть?
– Я про него. Беда в том, что он-то помрет не вовремя.
– Не вовремя? Гиллиген выпил глоток.
– Я про него все узнал, понятно? Дома у него – девушка; их обручили родные еще детьми, перед самой войной. А знаете, что она сделает, когда увидит его лицо? – спросил он, уставясь на нее. Наконец-то оба ее лица слились в одно, волосы стали черными. Рот – словно рана…
– Нет, нет, Джо, не может этого быть. – Она села. Одеяло соскользнуло с ее плеч, она закуталась еще плотнее, пристально вглядываясь в него.
Усилием воли Гиллиген разорвал круг водимых предметов и сказал:
– Вы себя не уговаривайте. Видел я ее фотографию. И последнее письмо к нему читал.
– Он сам вам показал? – спросила она сразу.
– Это все равно. Видел – и баста.
– Джо! Неужели вы рылись в его вещах?
– А, черт! Мы же хотим ему помочь, и я и вы, мэм! Ну, ладно, сделал то, что по светским заповедям не положено, но сами знаете, ведь я могу ему помочь, черт меня дери, только не надо на себя запреты накладывать. А если я вижу, что так надо, так мне никакие запреты не помеха.
Она смотрела на него, и он заторопился:
– Понимаете, мы с вами знаем, как ему помочь, но если вам постоянно будут стоять поперек дороги всякие правила – того джентльмену нельзя, этого нельзя, – так вы ему ничем не поможете. Вам понятно?
– Но почему вы так уверены, что она от него откажется?
– Я же вам говорю, прочитал ее письмо: вся эта дурацкая чушь про рыцарей воздуха, про романтику боя, – нет, про это даже слезливые толстухи думать забывают, когда шумиха кончается и все эти мундиры и раненые не только выходят из моды, но просто надоедают.
– Но откуда у вас такая уверенность? Ведь вы ее даже не видели.
– Видел, на фотографии: этакая хорошенькая вертушка, волосы пышные. Как раз такая невеста, как ему полагается.
– Почем вы знаете, что все так и осталось? Может быть, она давно забыла его. А он, наверно, ее и не помнит.
– Не в том дело. Если не помнит – хорошо. А вдруг он всех узнает, всех своих родных. Тогда ему, вероятно, захочется поверить, что в его жизни еще не все пошло кувырком.
Они помолчали, потом Гиллиген сказал:
– Мне бы с ним раньше познакомиться. Мне бы такого сына… – Он допил остатки.
– Да сколько же вам лет, Джо?
– Тридцать два, мэм.
– Откуда вы так хорошо знаете нас, женщин? – спросила она глядя на него с любопытством.
Он коротко ухмыльнулся.
– Не то что знаю, просто говорю – и все. Наверно, напрактиковался. Все от разговоров. – В голосе слышалась едкая насмешка. – Столько болтаешь, что рано или поздно скажешь верные слова. Вы-то не очень разговорчивая.
– Не очень, – согласилась она. Она вдруг повернулась, и одеяло сползло совсем, открыв ее тонкую ночную рубашку, длинную линию бедра, поворот ноги, голую ступню, когда она, подняв руки, укладывалась поудобнее.
Не двинувшись, Гиллиген сказал:
– Выходите за меня замуж, мэм!
Она снова быстро закуталась в одеяло, уже чувствуя легкое отвращение к себе.
– Господь с вами, Джо. Разве вы не знаете, что я замужем?
– Знаю. И знаю, что мужа у вас нет. Мне только неизвестно, где он, куда вы его девали, но сейчас-то вы без мужа.
– Слушайте, я скоро начну вас бояться: слишком много вы знаете. Но вы правы: мой муж убит в прошлом году.
Гиллиген взглянул на нее, сказал:
– Не повезло.
И снова, ощутив смутную теплую грусть, она наклонилась, обхватив руками колени.
– Да, не повезло. Вот именно, так оно и было, так и есть. Даже горе – одно притворство. – Она подняла лицо, бледное лицо под черными волосами, перерезанное шрамом рта. – Знаете, Джо, мне еще никто не сочувствовал так искренне, как вы. Подите сюда.
Он пододвинулся к ней, она взяла его руку, приложила к своей щеке. Потом отняла, тряхнула волосами.
– Вы – чудесный человек, Джо. Если бы я хотела выйти замуж, я бы непременно вышла за вас. Простите мою глупую выходку, Джо.
– Выходку? – повторил Джо, глядя на ее черные волосы. Потом сказал безразличным голосом: – А-а…
– Но мы еще не решили, что делать с этим несчастным мальчиком, – деловито сказала она, кутаясь в одеяло. – А я об этом и хотела с вами поговорить. Вам хочется спать?
– Ничуть, – сказал он. – И, наверно, никогда не захочется.
– Мне тоже. – Она села поудобнее, опираясь головой о спинку кровати. – Прилягте тут, давайте решать, как быть.
– Хорошо, – сказал Гиллиген. – Только лучше бы снять башмаки. Испачкаю гостиничное одеяло.
– Черт с ним, – сказала она. – Ложитесь сверху, с ногами.
Гиллиген прилег, закрывая ладонью глаза от света. Помолчав, она сказала:
– Так что же с ним делать?
– Сначала надо доставить его домой, – сказал Гиллиген. – Завтра я дам телеграмму его родным – старик у него священник, понимаете. Но беспокоит меня эта его чертова девчонка. Надо бы дать ему помереть спокойно. Но что делать – сам не знаю… Видите ли, я многое понимаю, – объяснил он, – но, в конце концов, женщинам легче угадать, они правильнее решат, мне так не додуматься.
– По-моему, никто больше вас для него не сделает. Я на вас надеюсь, как на каменную гору.
Он отодвинулся, закрывая глаза от света.
– Не знаю. Пока что я пригожусь, а потом надо будет не только соображать. Слушайте, а почему бы вам не поехать с нами, со мной и с генералом?
– А я и собираюсь ехать, Джо. – Ее голос словно шел откуда-то из-под его ладони. – По-моему, я с самого начала так и решила.
«Влюбилась в него». Вслух он сказал:
– Вот и хорошо. Я знал, что вы правильно поступите. А как ваши родные?
– Никак. Только вот, насчет денег…
– Денег?
– Конечно… Мало ли что ему понадобится. Ну, понимаете. Он может по дороге заболеть.
– Черт, да я выиграл в покер столько, что истратить не успел. Нет, деньги найдутся. Это не проблема, – сказал он грубовато.
– Да, деньги найдутся. Я ведь получила пенсию за мужа.
Он молчал, защищая ладонью глаза от света. Его ноги в грубых башмаках лежали на чистом покрывале. Она сидела, обняв колени, закутавшись в одеяло. Помолчав, она спросила:
– Вы спите, Джо?
– Смешная штука жизнь, верно? – сказал он внезапно, не двигаясь.
– Смешная?
– Еще бы. Солдат помирает, оставляет вам деньги, а вы тратите эти деньги, чтоб другой солдат мог помереть спокойно. Разве не смешно?
– Наверно, смешно. Все смешно. Смешно и страшно.
– Во всяком случае хорошо, что мы все решили, – сказал он после паузы.
– Он будет рад, что вы с нами поедете.
«Дик, милый, милый». «Мэгон спит, и этот шрам…» «Дик, мой дорогой».
Она чувствовала затылком жесткую доску изголовья, ощущала свои длинные ноги в крепко сжатом кольце рук, обхвативших колени, видела самодовольную, равнодушную, безличную комнату, похожую на отведенный ей мавзолей (сколько же тревог, страстей, желаний похоронено тут?), высоко над миром радостей, и горестей, и жажды жизни, над неприступными деревьями, занятыми только материнством и весной. «Дик, Дик, мертвый, страшный Дик. Ты был когда-то живым, молодым, страстным и злым, а потом ты умер. Дик, милый, милый. Эта плоть, это тело, которое я любила и не любила, твое прекрасное, молодое, злое тело, милый Дик, теперь оно кишит червями, как скисшее молоко. Дик, милый».
Гиллиген Джозеф, бывший рядовой по призыву, демократ, пронумерованный, как каторжник, спал рядом, и его башмаки (выданные ему бесплатно демократами более высокого ранга, чем другие демократы) невинно и неловко лежали на белом покрывале гостиничной кровати, безупречно чистом и безличном.
Она высунула руку из-под одеяла и одним движением погрузила комнату в тьму. Потом свернулась под одеялом, подложив руку под голову. Гиллиген мирно храпел, наполняя комнату домашними, успокоительными звуками.
«Дик, милый, какая безобразная смерть…»
В соседнем номере курсант Лоу стряхнул с себя кошмар, открыл глаза и безразлично, с равнодушием самого вседержителя, уставился на лампы, горевшие вокруг. Через некоторое время он ощутил свое тело, вспомнил, где он, и с усилием повернул голову. На другой постели спал офицер с изуродованным лицом. «Я – Джулиан Лоу. Я ем, перевариваю, усваиваю пищу; я летал. А этот человек… Вот этот человек, спящий здесь, со своим шрамом… Чем мы связаны? О Господи Боже мой!» Он чувствовал свое тело, свой желудок.
Подняв руку, он ощупал свой неповрежденный лоб. Никакого шрама. Рядом, на стуле, лежала его фуражка, перерезанная белой полоской, а на столе – фуражка того, с суконным верхом, с бронзовым гербом и буквами.
Во рту было горько, в желудке нехорошо.
– Быть бы таким, как он, – простонал Лоу, – только бы стать, как он. Пусть забирает мое здоровое тело. Пусть берет его себе! А мне бы крылья на груди, мне бы эти крылья; ради такого шрама я бы завтра пошел на смерть…
На стуле лежала куртка Мэгона, над левым нагрудным карманом крылья расходились от герба, под короной – шли книзу в застывшем узорном изгибе: символ мечты.
Стать, как он, с такими крыльями и с таким же шрамом! Курсант Лоу повернулся к стене в страстном разочаровании, впившемся, как лиса в его внутренности. Всхлипывая и мыча, курсант Лоу снова уснул, снова видел сны.
Проснувшись, курсант Лоу увидел утро и Гиллигена, одетого и выходившего из соседней комнаты. Гиллиген взглянул на него.
– Как поживаете, ас?
Мэгон все спал, со шрамом на лбу. Куртка висела на стуле, над левым карманом крылья шелковисто спускались книзу, над ленточкой. Алый, белый, алый.
– О господи, – простонал Лоу.
Гиллиген, с уверенностью физически здорового человека, застыл, приостановившись в четком движении.
– Вольно, солдат. Сейчас спущусь и велю подать завтрак. Побудь здесь, пока лейтенант проснется, ладно?
Курсант Лоу ощутил горечь во рту и опять застонал. Гиллиген посмотрел на него.
– Побудешь тут, ладно? Я сейчас вернусь. Дверь за ним закрылась, и Лоу, подумав: «Мне бы воды», встал и неверными шагами добрался до графина в другом конце комнаты. Графин. На что похоже – графин, дельфин, дофин. Вода была вкусная, но, ставя графин на место, он вдруг почувствовал дурноту. Наконец он добрался до кровати.
Он задремал, забыв о тошноте, и вдруг вспомнил и проснулся. Он чувствовал, как тупо пухнет голова, потом увидал изножье кровати и, снова подумав: «Выпить бы воды», поднял голову с подушки и увидел вторую такую же кровать и мягкие очертания халата на неподвижно стоявшей у постели фигуре. Склонившись над запрокинутым, изуродованным лицом Мэгона, она оказала Лоу:
– Не вставайте!
Лоу сказал: «Не буду», закрыл глаза и с горечью во рту увидел сквозь покрасневшие веки ее длинную тонкую фигуру, открыл глаза и увидал только контур бедра, сливавшийся с безличными складками платья. Еще усилие – и он мог бы увидеть ее щиколотку. «А там ее ножка, – подумал он, но не смог даже поднять голову и снова, закрыв глаза: – Сказать бы ей что-то такое, чтоб она прижала губы к моим губам. О господи, – простонал он, чувствуя, что так плохо еще никому не было, воображая, как она сказала бы ему: «Я тебя тоже люблю». – Вот если бы у меня были крылья и шрам… К чертям офицеров, – подумал он, засыпая. – К чертям «В.К."[7], вот что. Не желаю быть каким-то паршивым «В.К.». Лучше быть сержантом. Лучше быть механиком. Держись, курсант. Да, черт подери. А почему бы и нет? Война кончена. Рад. Рад. О черт. У него крылья. У него шрам. Тот, последний раз…»
На миг он снова очутился в самолете, ощущая запах смазочного масла, плоскости самолета медленно кренились, он чувствовал порыв ветра, ощущал штурвал в руке, следя за горизонтом, ведя машину на горизонт, словно целясь из револьвера («А черт, мне-то что?»), видя, как нос машины подымается, пока горизонт не скрылся, видя, как он снова выходит из-под опускающейся дуги крыла и как вдруг машина резко стопорит и обезумевший мир вихрем начинает кружиться вокруг него.
«Верно, тебе-то что?» – говорит голос, и, проснувшись, он видит рядом Гиллигена со стаканом виски.
– Выпей-ка, генерал, – говорит Гиллиген и сует ему стакан под нос.
– О Господи, убери, слышишь, убери!
– Давай, давай, выпей, тебе лучше станет. Лейтенант уже давно на ногах и миссис Пауэрс тоже. И с чего ты так напился, ас?
– О черт, откуда я знаю? – с тоской сказал Лоу, отворачивая голову. – Оставь меня в покое.
Гиллиген настаивал:
– Давай, пей сейчас же.
Но курсант Лоу в сердцах крикнул:
– Оставь меня, сейчас пройдет!
– Ясно, пройдет, выпьешь – и пройдет. -г Не могу. Уходи.
– Надо. Ты что, хочешь, чтоб я тебе шею сломал? – добродушно спросил Гиллиген, придвигая к нему лицо, доброе, беспощадное.
Лоу уклонялся от него, и Гиллиген, подсунув руку ему под спину, силой приподнял его с кровати.
– Дай полежать! – умоляюще сказал Лоу.
– Хочешь тут навеки остаться? Нам уезжать надо. – Нельзя тут сидеть без конца.
– Не могу я пить! – Все внутренности в нем свело судорогой до головокружения. – Ради Бога, оставь меня!
– Слушай, ас, – сказал Гиллиген, подымая ему голову. – Раз надо – значит, надо. Лучше выпей сам. Иначе я тебе силой вгоню в глотку, вместе со стаканом. Ну, пей!
Он раздвинул ему губы стаканом, и Лоу выпил, одним глотком, боясь поперхнуться. Но после глотка ему сразу стало хорошо. Он словно ожил. Приятный пот прошиб его, и Гиллиген убрал пустой стакан. – Мэгон, одетый, но без пояса, сидел у стола. Гиллиген исчез за дверью, и Лоу встал, пошатываясь, но вполне отрезвев. Он выпил еще. В ванной зашумела вода, и Гиллиген, вернувшись в комнату, коротко сказал:
– Молодчага!
Потом втолкнул Лоу в ванную:
– Ныряй, ас, – сказал он.
Лоу чувствовал нежные колкие иглы струи, обжигающей плечи, смотрел, как серебряный покров воды без конца соскальзывал с тела, вдыхал запах мыла, а за стеной была ее комната, и она сама, высокая, ало-бело-черная, прекрасная. «Сейчас же скажу ей все», – решил он, безжалостно растирая свое твердое молодое тело грубым полотенцем. Разогревшись, он почистил зубы, пригладил щеткой волосы, потом выпил еще глоток, под спокойным, ушедшим внутрь взглядом Мэгона и вопросительным – Гиллигена. Он одевался, слыша, как она ходит по своей комнате. «Может, думает обо мне», – мелькнула мысль, и он торопливо застегнул куртку.
Он встретил добрый, рассеянный взгляд офицера, и тот сказал:
– Как вы себя чувствуете?
– Как после первого самостоятельного вылета – отлично! – сказал он. Ему хотелось петь. – Да, кажется, я вчера вечером забыл свою фуражку у нее в номере, – сказал он Гиллигену. – Пойти разве забрать?
– Вот она, твоя фуражка, – недобрым голосом сказал Гиллиген, подавая ее.
– Хорошо. Тогда мне просто надо с ней поговорить. Не возражаешь? – сказал курсант Лоу, вычищенный, принаряженный, воинственный.
– Что вы, генерал! Прошу вас! – с готовностью согласился Гиллиген. – Разве она может отказать спасителю своей страны? – Он постучал в дверь соседней комнаты: – Мисс Пауэрс!
– Что? – глухо ответил ее голос.
– С вами желает поговорить генерал Першинг… Да, конечно… В полном порядке. – Он повернулся кругом, открыл двери: – Входи, ас!
Уже ненавидя его, Лоу старался не замечать, как он подмигнул ему, и вошел. Она сидела в постели, на коленях стоял поднос с завтраком. Она была еще не одета, и Лоу деликатно отвернулся. Но она безмятежно сказала:
– Привет, курсант. Как сегодня воздух?
Потом показала на стул, и Лоу придвинул его к кровати, настолько стараясь не смотреть на нее, что его напряжение стало заметным. Она посмотрела на него беглым взглядом и предложила кофе. Подбодренный виски, выпитым на пустой желудок, он вдруг почувствовал голод и взял чашку.
– Доброе утро, – с запоздалой вежливостью сказал он, стараясь казаться старше своих девятнадцати лет. (И почему девятнадцатилетние стыдятся своего возраста?) «Обращается со мной, как с ребенком, – подумал он обиженно и, набираясь храбрости, все смелее смотрел туда, где угадывались ее плечи, и с любопытством думая, есть ли на ней чулки. – Почему я ничего не сказал, когда вошел? Надо бы сказать что-нибудь легкое, интимное. Послушайте, с первого взгляда моя любовь к вам была… как моя любовь… как будто моя любовь к вам… О господи, зачем я столько выпил вчера! Я бы ей давно сказал: «Моя любовь к вам… моя любовь, как будто… моя к вам… любовь к вам…» И он смотрел на ее руки, когда от движения спустились широкие рукава халата, и говорил – да, он рад, что война кончилась, – и рассказывал, что налетал сорок семь часов и через две недели получил бы крылья и что мать ждет его в Сан-Франциско.
«Обращается со мной, как с ребенком», – думал он в отчаянии, глядя на покатые плечи, на то место, где угадывалась грудь.
– Какие у вас черные волосы, – сказал он, и она спросила:
– Лоу, когда вы уедете домой?
– Не знаю. А зачем мне ехать домой? Хочется сначала увидеть страну.
– А что скажет мама? – Она посмотрела на него.
– Мало ли что, – сказал он небрежно. – Знаете, какие они, женщины, вечно надоедают.
– Лоу! Откуда вы все знаете? Даже про женщин? Вы женаты?
– Чтоб я – женат?! – воскликнул он, не заботясь о стиле. – Чтоб я – женатый? Ну, нет, знаете! Конечно, девчонок у меня уйма, но жениться? – Он испустил короткий, неестественно бодрый смешок. – Почему вы так решили?
– Сама не знаю. Вы такой… такой опытный, хотя бы с виду.
– О, это летная служба. Вы на него, там, поглядите.
– Вот оно что! Да, я по вас вижу. Наверно, вы тоже стали бы героем, если бы пришлось столкнуться с немцами?
Он только взглянул на нее, как побитый щенок. Вот она опять, эта глупая, унылая обида.
– Простите! – торопливо, очень искренне сказала она. – Я не то думала: ну, конечно, вы бы стали героем. Вы же не виноваты. Вы все сделали, что могли, я это чувствую.
– Бросьте! – сказал он обиженно. – Что вы, женщины, понимаете? И ничуть я не хуже летаю, чем те, что попали на фронт, и вообще я не хуже их. – Он сидел, помрачнев, под ее взглядом. Потом поднялся. – Слушайте, а как вас, в сущности, зовут?
– Маргарет, – сказала она. Он подошел к ее постели, но она сразу остановила его: – Еще кофе, да? Но вы не взяли свою чашку. Вон она, на столике.
Не успев подумать, он вернулся к столу, принес чашку, получил кофе, которое ему было не нужно. Он чувствовал, что остался в дураках, и, по молодости лет, обиделся. «Ну, погоди же, – пригрозил он мысленно и сел на место, недовольный и злой. – К чертям их всех».
– Я вас обидела, да? – сказала она. – Но мне так нехорошо, Лоу, а вы хотели объясняться мне в любви.
– Почему вы так решили? – спросил он обиженно и мрачно.
– Сама не знаю. У женщин на это чутье. А я не хочу, чтобы мне объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал.
– Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать!
– Нет, нет, он вовсе не приставал ко мне, и вы тоже. Я даже была польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали, когда шли сюда?
С мальчишечьим пылом Лоу сказал:
– Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел – сразу понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам?
– Да нет же, конечно, нет! – Она посмотрела на него, подумала. – Мистер Гиллиген сказал, что он умирает.
– Умирает? – повторил он. И еще раз: – Умирает?
Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у него есть крылья и шрам – он еще умирает!
– Маргарет! – сказал он с таким отчаянием, что ее внезапно охватила жалость. – Маргарет, неужели вы в пего влюблены? (Он знал: будь он женщиной – он непременно бы влюбился в него.)
– Нет, конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во Франции, – мягко сказала она.
– О, Маргарет, – с искренней горечью сказал он, – если бы я только мог, я дал бы себя убить, дал бы себя ранить, как этот, там, разве вы не понимаете?
– Понимаю, милый. – Она отставила поднос. – Поди сюда.
Курсант Лоу встал, снова подошел к ней.
– Убили бы или ранили, если бы повезло! – повторил он.
Она притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что она этого от него и ждет, но иначе он не мог. Разочарование, отчаяние охватили его с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял их руками.
– Мне так хотелось туда, – сознался он неожиданно для себя, – пусть бы мне и его шрам и все.
– И умереть, как он скоро умрет?
Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя – в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения… Чего еще требовать от судьбы?
– Да, да! – сказал он.
– Ведь ты тоже летал, правда? – сказала она, держа его голову на коленях. – И ты мог бы быть на его месте, но тебе просто повезло. А может быть, ты летал бы так хорошо, что тебя не подстрелили бы, как его. Ты об этом подумал?
– Не знаю, наверно, я все-таки тоже попался бы на его месте. Нет, вы в него влюблены.
– Добрый день, мэм!
Лоу что-то пробормотал, пуская пузыри, и Гиллиген продолжал:
– Вот он, одинокий моряк, вот кого я подобрал! Плыви, мой гордый, одинокий! – воззвал он к своему бесчувственному, безвольному грузу. Но курсант Лоу только пробормотал что-то невнятное. Глаза у него походили на устриц. – Чего? – переспросил Гиллиген. – Ну, будь мужчиной! Поговори с этой милой леди!
Курсант Лоу снова издал нечленораздельный звук, и она шепнула:
– Тсс! Не шумите!
– Что? – удивленно сказал Гиллиген. – Лейтенант спит? Зачем спать в такую рань?
С неистребимым оптимизмом Лоу снова попытался что-то пробормотать, и Гиллиген сочувственно повторил:
– А-а, вот что тебе нужно! Так бы и говорил, откровенно, по-мужски. Он почему-то хочет спать! – объяснил он миссис Пауэрс.
– Правильно, так и надо! – сказала она. Гиллиген, с пьяной заботливостью, подвел Лоу ко второй постели и с преувеличенной осторожностью, свойственной пьяным, уложил его. Тот свернулся в клубок, вздохнул и повернулся к ним спиной, но Гиллиген стянул с него башмаки и обмотки, и, осторожно подымая каждый башмак, обеими руками поставил их на стол. Она стояла, прислонясь к изножью кровати Мэгона, опираясь длинным бедром о жесткую спинку кровати, пока Гиллиген раздевал Лоу.
Наконец Лоу, освободившись от обуви, со вздохом повернулся к стенке.
– Вы очень пьяны, Джо?
– Нет, не очень, мэм. А что случилось? Лейтенанту надо помочь?
Но Мэгон спал. Мгновенно уснул и курсант Лоу.
– Мне надо поговорить с вами, Джо. О нем, – торопливо добавила она, встретив его удивленный взгляд. – Можете выслушать сейчас, а если вам лучше лечь спать – тогда утром поговорим.
Гиллиген, стараясь сосредоточить взгляд в одной точке, ответил:
– Да нет, сейчас самое подходящее время. Никогда не отказываю леди.
Она вдруг решительно сказала:
– Хорошо, идем в мою комнату.
– Пожалуйста, дайте только взять бутылку – и я к вашим услугам.
Пока он искал бутылку, она вернулась к себе в номер, и когда он вошел, она уже сидела в кровати, закутавшись в одеяло и обхватив руками колени. Гиллиген пододвинул себе стул.
– Джо, вы знаете, что он слепнет? – резко и отрывисто сказала она.
Ее лицо расплывалось у него перед глазами, но потом опять стало лицом, и, стараясь удержать его в фокусе, он сказал:
– Я больше того знаю. Он умирает.
– Умирает?
– Да, мэм. У него на лице смерть написана, это же ясно видно. О, черт бы ее побрал, эту жизнь! – вдруг крикнул он.
– Тес! – прошептала она.
– Верно, совсем забыл, – быстро проговорил он. Она крепче обхватила колени, закрытые одеялом, все тело у нее затекло, она переменила позу, чувствуя спиной деревянную спинку кровати, думая, почему тут кровати не железные, думая, почему все так, зачем железные кровати, зачем вдруг сама берешь какого-то человека, впускаешь в свою жизнь, зачем этот человек умирает, зачем берешь других… «Неужели я тоже буду так умирать – беспокойно, бессмысленно? Отчего это я ничего не чувствую, как другие, – от природы ли я такая холодная, или уже все внутренние силы разменяла на медяки, растратила? Дик, Дик. Какая безобразная смерть».
Гиллиген неустойчиво сидел на стуле, с трудом сосредоточив взгляд в одной точке, чувствуя, что глаза его не слушаются, скользят, как выпущенные из скорлупы сырые яйца. Свет расплывается кругами, кольцами; она с двумя лицами, сидит на двух кроватях, обхватив коленки четырьмя руками… Отчего это человек не может быть очень счастлив или очень несчастен? Получается какая-то бледная смесь… Вроде пива, когда тебе-то надо глотнуть виски или вроде воды.
Она шевельнулась, крепче закуталась в одеяло. Весна в колодце двора, весенние шумы, но в номере от парового отопления еще несло умирающей зимой.
– Давайте выпьем, Джо.
Он встал, осторожно, ломко, и, двигаясь с напряженной четкостью, принес графин и стаканы. Она пододвинула поближе маленький столик, и Гиллиген приготовил питье. Выпив, она поставила стакан. Он дал ей закурить.
– Гнусная штука – жизнь, Джо.
– Что верно, то верно. И смерть – еще не самое страшное.
– Смерть?
– Я про него. Беда в том, что он-то помрет не вовремя.
– Не вовремя? Гиллиген выпил глоток.
– Я про него все узнал, понятно? Дома у него – девушка; их обручили родные еще детьми, перед самой войной. А знаете, что она сделает, когда увидит его лицо? – спросил он, уставясь на нее. Наконец-то оба ее лица слились в одно, волосы стали черными. Рот – словно рана…
– Нет, нет, Джо, не может этого быть. – Она села. Одеяло соскользнуло с ее плеч, она закуталась еще плотнее, пристально вглядываясь в него.
Усилием воли Гиллиген разорвал круг водимых предметов и сказал:
– Вы себя не уговаривайте. Видел я ее фотографию. И последнее письмо к нему читал.
– Он сам вам показал? – спросила она сразу.
– Это все равно. Видел – и баста.
– Джо! Неужели вы рылись в его вещах?
– А, черт! Мы же хотим ему помочь, и я и вы, мэм! Ну, ладно, сделал то, что по светским заповедям не положено, но сами знаете, ведь я могу ему помочь, черт меня дери, только не надо на себя запреты накладывать. А если я вижу, что так надо, так мне никакие запреты не помеха.
Она смотрела на него, и он заторопился:
– Понимаете, мы с вами знаем, как ему помочь, но если вам постоянно будут стоять поперек дороги всякие правила – того джентльмену нельзя, этого нельзя, – так вы ему ничем не поможете. Вам понятно?
– Но почему вы так уверены, что она от него откажется?
– Я же вам говорю, прочитал ее письмо: вся эта дурацкая чушь про рыцарей воздуха, про романтику боя, – нет, про это даже слезливые толстухи думать забывают, когда шумиха кончается и все эти мундиры и раненые не только выходят из моды, но просто надоедают.
– Но откуда у вас такая уверенность? Ведь вы ее даже не видели.
– Видел, на фотографии: этакая хорошенькая вертушка, волосы пышные. Как раз такая невеста, как ему полагается.
– Почем вы знаете, что все так и осталось? Может быть, она давно забыла его. А он, наверно, ее и не помнит.
– Не в том дело. Если не помнит – хорошо. А вдруг он всех узнает, всех своих родных. Тогда ему, вероятно, захочется поверить, что в его жизни еще не все пошло кувырком.
Они помолчали, потом Гиллиген сказал:
– Мне бы с ним раньше познакомиться. Мне бы такого сына… – Он допил остатки.
– Да сколько же вам лет, Джо?
– Тридцать два, мэм.
– Откуда вы так хорошо знаете нас, женщин? – спросила она глядя на него с любопытством.
Он коротко ухмыльнулся.
– Не то что знаю, просто говорю – и все. Наверно, напрактиковался. Все от разговоров. – В голосе слышалась едкая насмешка. – Столько болтаешь, что рано или поздно скажешь верные слова. Вы-то не очень разговорчивая.
– Не очень, – согласилась она. Она вдруг повернулась, и одеяло сползло совсем, открыв ее тонкую ночную рубашку, длинную линию бедра, поворот ноги, голую ступню, когда она, подняв руки, укладывалась поудобнее.
Не двинувшись, Гиллиген сказал:
– Выходите за меня замуж, мэм!
Она снова быстро закуталась в одеяло, уже чувствуя легкое отвращение к себе.
– Господь с вами, Джо. Разве вы не знаете, что я замужем?
– Знаю. И знаю, что мужа у вас нет. Мне только неизвестно, где он, куда вы его девали, но сейчас-то вы без мужа.
– Слушайте, я скоро начну вас бояться: слишком много вы знаете. Но вы правы: мой муж убит в прошлом году.
Гиллиген взглянул на нее, сказал:
– Не повезло.
И снова, ощутив смутную теплую грусть, она наклонилась, обхватив руками колени.
– Да, не повезло. Вот именно, так оно и было, так и есть. Даже горе – одно притворство. – Она подняла лицо, бледное лицо под черными волосами, перерезанное шрамом рта. – Знаете, Джо, мне еще никто не сочувствовал так искренне, как вы. Подите сюда.
Он пододвинулся к ней, она взяла его руку, приложила к своей щеке. Потом отняла, тряхнула волосами.
– Вы – чудесный человек, Джо. Если бы я хотела выйти замуж, я бы непременно вышла за вас. Простите мою глупую выходку, Джо.
– Выходку? – повторил Джо, глядя на ее черные волосы. Потом сказал безразличным голосом: – А-а…
– Но мы еще не решили, что делать с этим несчастным мальчиком, – деловито сказала она, кутаясь в одеяло. – А я об этом и хотела с вами поговорить. Вам хочется спать?
– Ничуть, – сказал он. – И, наверно, никогда не захочется.
– Мне тоже. – Она села поудобнее, опираясь головой о спинку кровати. – Прилягте тут, давайте решать, как быть.
– Хорошо, – сказал Гиллиген. – Только лучше бы снять башмаки. Испачкаю гостиничное одеяло.
– Черт с ним, – сказала она. – Ложитесь сверху, с ногами.
Гиллиген прилег, закрывая ладонью глаза от света. Помолчав, она сказала:
– Так что же с ним делать?
– Сначала надо доставить его домой, – сказал Гиллиген. – Завтра я дам телеграмму его родным – старик у него священник, понимаете. Но беспокоит меня эта его чертова девчонка. Надо бы дать ему помереть спокойно. Но что делать – сам не знаю… Видите ли, я многое понимаю, – объяснил он, – но, в конце концов, женщинам легче угадать, они правильнее решат, мне так не додуматься.
– По-моему, никто больше вас для него не сделает. Я на вас надеюсь, как на каменную гору.
Он отодвинулся, закрывая глаза от света.
– Не знаю. Пока что я пригожусь, а потом надо будет не только соображать. Слушайте, а почему бы вам не поехать с нами, со мной и с генералом?
– А я и собираюсь ехать, Джо. – Ее голос словно шел откуда-то из-под его ладони. – По-моему, я с самого начала так и решила.
«Влюбилась в него». Вслух он сказал:
– Вот и хорошо. Я знал, что вы правильно поступите. А как ваши родные?
– Никак. Только вот, насчет денег…
– Денег?
– Конечно… Мало ли что ему понадобится. Ну, понимаете. Он может по дороге заболеть.
– Черт, да я выиграл в покер столько, что истратить не успел. Нет, деньги найдутся. Это не проблема, – сказал он грубовато.
– Да, деньги найдутся. Я ведь получила пенсию за мужа.
Он молчал, защищая ладонью глаза от света. Его ноги в грубых башмаках лежали на чистом покрывале. Она сидела, обняв колени, закутавшись в одеяло. Помолчав, она спросила:
– Вы спите, Джо?
– Смешная штука жизнь, верно? – сказал он внезапно, не двигаясь.
– Смешная?
– Еще бы. Солдат помирает, оставляет вам деньги, а вы тратите эти деньги, чтоб другой солдат мог помереть спокойно. Разве не смешно?
– Наверно, смешно. Все смешно. Смешно и страшно.
– Во всяком случае хорошо, что мы все решили, – сказал он после паузы.
– Он будет рад, что вы с нами поедете.
«Дик, милый, милый». «Мэгон спит, и этот шрам…» «Дик, мой дорогой».
Она чувствовала затылком жесткую доску изголовья, ощущала свои длинные ноги в крепко сжатом кольце рук, обхвативших колени, видела самодовольную, равнодушную, безличную комнату, похожую на отведенный ей мавзолей (сколько же тревог, страстей, желаний похоронено тут?), высоко над миром радостей, и горестей, и жажды жизни, над неприступными деревьями, занятыми только материнством и весной. «Дик, Дик, мертвый, страшный Дик. Ты был когда-то живым, молодым, страстным и злым, а потом ты умер. Дик, милый, милый. Эта плоть, это тело, которое я любила и не любила, твое прекрасное, молодое, злое тело, милый Дик, теперь оно кишит червями, как скисшее молоко. Дик, милый».
Гиллиген Джозеф, бывший рядовой по призыву, демократ, пронумерованный, как каторжник, спал рядом, и его башмаки (выданные ему бесплатно демократами более высокого ранга, чем другие демократы) невинно и неловко лежали на белом покрывале гостиничной кровати, безупречно чистом и безличном.
Она высунула руку из-под одеяла и одним движением погрузила комнату в тьму. Потом свернулась под одеялом, подложив руку под голову. Гиллиген мирно храпел, наполняя комнату домашними, успокоительными звуками.
«Дик, милый, какая безобразная смерть…»
В соседнем номере курсант Лоу стряхнул с себя кошмар, открыл глаза и безразлично, с равнодушием самого вседержителя, уставился на лампы, горевшие вокруг. Через некоторое время он ощутил свое тело, вспомнил, где он, и с усилием повернул голову. На другой постели спал офицер с изуродованным лицом. «Я – Джулиан Лоу. Я ем, перевариваю, усваиваю пищу; я летал. А этот человек… Вот этот человек, спящий здесь, со своим шрамом… Чем мы связаны? О Господи Боже мой!» Он чувствовал свое тело, свой желудок.
Подняв руку, он ощупал свой неповрежденный лоб. Никакого шрама. Рядом, на стуле, лежала его фуражка, перерезанная белой полоской, а на столе – фуражка того, с суконным верхом, с бронзовым гербом и буквами.
Во рту было горько, в желудке нехорошо.
– Быть бы таким, как он, – простонал Лоу, – только бы стать, как он. Пусть забирает мое здоровое тело. Пусть берет его себе! А мне бы крылья на груди, мне бы эти крылья; ради такого шрама я бы завтра пошел на смерть…
На стуле лежала куртка Мэгона, над левым нагрудным карманом крылья расходились от герба, под короной – шли книзу в застывшем узорном изгибе: символ мечты.
Стать, как он, с такими крыльями и с таким же шрамом! Курсант Лоу повернулся к стене в страстном разочаровании, впившемся, как лиса в его внутренности. Всхлипывая и мыча, курсант Лоу снова уснул, снова видел сны.
4
Ахиллес: Как готовиться к дальнему полету, курсант?
Меркурий: Опростать пузырь и наполнять бензобак, сэр.
Ахиллес: Выполняйте, курсант!
Старинная пьеса (ок. 19…? г.)
Проснувшись, курсант Лоу увидел утро и Гиллигена, одетого и выходившего из соседней комнаты. Гиллиген взглянул на него.
– Как поживаете, ас?
Мэгон все спал, со шрамом на лбу. Куртка висела на стуле, над левым карманом крылья шелковисто спускались книзу, над ленточкой. Алый, белый, алый.
– О господи, – простонал Лоу.
Гиллиген, с уверенностью физически здорового человека, застыл, приостановившись в четком движении.
– Вольно, солдат. Сейчас спущусь и велю подать завтрак. Побудь здесь, пока лейтенант проснется, ладно?
Курсант Лоу ощутил горечь во рту и опять застонал. Гиллиген посмотрел на него.
– Побудешь тут, ладно? Я сейчас вернусь. Дверь за ним закрылась, и Лоу, подумав: «Мне бы воды», встал и неверными шагами добрался до графина в другом конце комнаты. Графин. На что похоже – графин, дельфин, дофин. Вода была вкусная, но, ставя графин на место, он вдруг почувствовал дурноту. Наконец он добрался до кровати.
Он задремал, забыв о тошноте, и вдруг вспомнил и проснулся. Он чувствовал, как тупо пухнет голова, потом увидал изножье кровати и, снова подумав: «Выпить бы воды», поднял голову с подушки и увидел вторую такую же кровать и мягкие очертания халата на неподвижно стоявшей у постели фигуре. Склонившись над запрокинутым, изуродованным лицом Мэгона, она оказала Лоу:
– Не вставайте!
Лоу сказал: «Не буду», закрыл глаза и с горечью во рту увидел сквозь покрасневшие веки ее длинную тонкую фигуру, открыл глаза и увидал только контур бедра, сливавшийся с безличными складками платья. Еще усилие – и он мог бы увидеть ее щиколотку. «А там ее ножка, – подумал он, но не смог даже поднять голову и снова, закрыв глаза: – Сказать бы ей что-то такое, чтоб она прижала губы к моим губам. О господи, – простонал он, чувствуя, что так плохо еще никому не было, воображая, как она сказала бы ему: «Я тебя тоже люблю». – Вот если бы у меня были крылья и шрам… К чертям офицеров, – подумал он, засыпая. – К чертям «В.К."[7], вот что. Не желаю быть каким-то паршивым «В.К.». Лучше быть сержантом. Лучше быть механиком. Держись, курсант. Да, черт подери. А почему бы и нет? Война кончена. Рад. Рад. О черт. У него крылья. У него шрам. Тот, последний раз…»
На миг он снова очутился в самолете, ощущая запах смазочного масла, плоскости самолета медленно кренились, он чувствовал порыв ветра, ощущал штурвал в руке, следя за горизонтом, ведя машину на горизонт, словно целясь из револьвера («А черт, мне-то что?»), видя, как нос машины подымается, пока горизонт не скрылся, видя, как он снова выходит из-под опускающейся дуги крыла и как вдруг машина резко стопорит и обезумевший мир вихрем начинает кружиться вокруг него.
«Верно, тебе-то что?» – говорит голос, и, проснувшись, он видит рядом Гиллигена со стаканом виски.
– Выпей-ка, генерал, – говорит Гиллиген и сует ему стакан под нос.
– О Господи, убери, слышишь, убери!
– Давай, давай, выпей, тебе лучше станет. Лейтенант уже давно на ногах и миссис Пауэрс тоже. И с чего ты так напился, ас?
– О черт, откуда я знаю? – с тоской сказал Лоу, отворачивая голову. – Оставь меня в покое.
Гиллиген настаивал:
– Давай, пей сейчас же.
Но курсант Лоу в сердцах крикнул:
– Оставь меня, сейчас пройдет!
– Ясно, пройдет, выпьешь – и пройдет. -г Не могу. Уходи.
– Надо. Ты что, хочешь, чтоб я тебе шею сломал? – добродушно спросил Гиллиген, придвигая к нему лицо, доброе, беспощадное.
Лоу уклонялся от него, и Гиллиген, подсунув руку ему под спину, силой приподнял его с кровати.
– Дай полежать! – умоляюще сказал Лоу.
– Хочешь тут навеки остаться? Нам уезжать надо. – Нельзя тут сидеть без конца.
– Не могу я пить! – Все внутренности в нем свело судорогой до головокружения. – Ради Бога, оставь меня!
– Слушай, ас, – сказал Гиллиген, подымая ему голову. – Раз надо – значит, надо. Лучше выпей сам. Иначе я тебе силой вгоню в глотку, вместе со стаканом. Ну, пей!
Он раздвинул ему губы стаканом, и Лоу выпил, одним глотком, боясь поперхнуться. Но после глотка ему сразу стало хорошо. Он словно ожил. Приятный пот прошиб его, и Гиллиген убрал пустой стакан. – Мэгон, одетый, но без пояса, сидел у стола. Гиллиген исчез за дверью, и Лоу встал, пошатываясь, но вполне отрезвев. Он выпил еще. В ванной зашумела вода, и Гиллиген, вернувшись в комнату, коротко сказал:
– Молодчага!
Потом втолкнул Лоу в ванную:
– Ныряй, ас, – сказал он.
Лоу чувствовал нежные колкие иглы струи, обжигающей плечи, смотрел, как серебряный покров воды без конца соскальзывал с тела, вдыхал запах мыла, а за стеной была ее комната, и она сама, высокая, ало-бело-черная, прекрасная. «Сейчас же скажу ей все», – решил он, безжалостно растирая свое твердое молодое тело грубым полотенцем. Разогревшись, он почистил зубы, пригладил щеткой волосы, потом выпил еще глоток, под спокойным, ушедшим внутрь взглядом Мэгона и вопросительным – Гиллигена. Он одевался, слыша, как она ходит по своей комнате. «Может, думает обо мне», – мелькнула мысль, и он торопливо застегнул куртку.
Он встретил добрый, рассеянный взгляд офицера, и тот сказал:
– Как вы себя чувствуете?
– Как после первого самостоятельного вылета – отлично! – сказал он. Ему хотелось петь. – Да, кажется, я вчера вечером забыл свою фуражку у нее в номере, – сказал он Гиллигену. – Пойти разве забрать?
– Вот она, твоя фуражка, – недобрым голосом сказал Гиллиген, подавая ее.
– Хорошо. Тогда мне просто надо с ней поговорить. Не возражаешь? – сказал курсант Лоу, вычищенный, принаряженный, воинственный.
– Что вы, генерал! Прошу вас! – с готовностью согласился Гиллиген. – Разве она может отказать спасителю своей страны? – Он постучал в дверь соседней комнаты: – Мисс Пауэрс!
– Что? – глухо ответил ее голос.
– С вами желает поговорить генерал Першинг… Да, конечно… В полном порядке. – Он повернулся кругом, открыл двери: – Входи, ас!
Уже ненавидя его, Лоу старался не замечать, как он подмигнул ему, и вошел. Она сидела в постели, на коленях стоял поднос с завтраком. Она была еще не одета, и Лоу деликатно отвернулся. Но она безмятежно сказала:
– Привет, курсант. Как сегодня воздух?
Потом показала на стул, и Лоу придвинул его к кровати, настолько стараясь не смотреть на нее, что его напряжение стало заметным. Она посмотрела на него беглым взглядом и предложила кофе. Подбодренный виски, выпитым на пустой желудок, он вдруг почувствовал голод и взял чашку.
– Доброе утро, – с запоздалой вежливостью сказал он, стараясь казаться старше своих девятнадцати лет. (И почему девятнадцатилетние стыдятся своего возраста?) «Обращается со мной, как с ребенком, – подумал он обиженно и, набираясь храбрости, все смелее смотрел туда, где угадывались ее плечи, и с любопытством думая, есть ли на ней чулки. – Почему я ничего не сказал, когда вошел? Надо бы сказать что-нибудь легкое, интимное. Послушайте, с первого взгляда моя любовь к вам была… как моя любовь… как будто моя любовь к вам… О господи, зачем я столько выпил вчера! Я бы ей давно сказал: «Моя любовь к вам… моя любовь, как будто… моя к вам… любовь к вам…» И он смотрел на ее руки, когда от движения спустились широкие рукава халата, и говорил – да, он рад, что война кончилась, – и рассказывал, что налетал сорок семь часов и через две недели получил бы крылья и что мать ждет его в Сан-Франциско.
«Обращается со мной, как с ребенком», – думал он в отчаянии, глядя на покатые плечи, на то место, где угадывалась грудь.
– Какие у вас черные волосы, – сказал он, и она спросила:
– Лоу, когда вы уедете домой?
– Не знаю. А зачем мне ехать домой? Хочется сначала увидеть страну.
– А что скажет мама? – Она посмотрела на него.
– Мало ли что, – сказал он небрежно. – Знаете, какие они, женщины, вечно надоедают.
– Лоу! Откуда вы все знаете? Даже про женщин? Вы женаты?
– Чтоб я – женат?! – воскликнул он, не заботясь о стиле. – Чтоб я – женатый? Ну, нет, знаете! Конечно, девчонок у меня уйма, но жениться? – Он испустил короткий, неестественно бодрый смешок. – Почему вы так решили?
– Сама не знаю. Вы такой… такой опытный, хотя бы с виду.
– О, это летная служба. Вы на него, там, поглядите.
– Вот оно что! Да, я по вас вижу. Наверно, вы тоже стали бы героем, если бы пришлось столкнуться с немцами?
Он только взглянул на нее, как побитый щенок. Вот она опять, эта глупая, унылая обида.
– Простите! – торопливо, очень искренне сказала она. – Я не то думала: ну, конечно, вы бы стали героем. Вы же не виноваты. Вы все сделали, что могли, я это чувствую.
– Бросьте! – сказал он обиженно. – Что вы, женщины, понимаете? И ничуть я не хуже летаю, чем те, что попали на фронт, и вообще я не хуже их. – Он сидел, помрачнев, под ее взглядом. Потом поднялся. – Слушайте, а как вас, в сущности, зовут?
– Маргарет, – сказала она. Он подошел к ее постели, но она сразу остановила его: – Еще кофе, да? Но вы не взяли свою чашку. Вон она, на столике.
Не успев подумать, он вернулся к столу, принес чашку, получил кофе, которое ему было не нужно. Он чувствовал, что остался в дураках, и, по молодости лет, обиделся. «Ну, погоди же, – пригрозил он мысленно и сел на место, недовольный и злой. – К чертям их всех».
– Я вас обидела, да? – сказала она. – Но мне так нехорошо, Лоу, а вы хотели объясняться мне в любви.
– Почему вы так решили? – спросил он обиженно и мрачно.
– Сама не знаю. У женщин на это чутье. А я не хочу, чтобы мне объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал.
– Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать!
– Нет, нет, он вовсе не приставал ко мне, и вы тоже. Я даже была польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали, когда шли сюда?
С мальчишечьим пылом Лоу сказал:
– Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел – сразу понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам?
– Да нет же, конечно, нет! – Она посмотрела на него, подумала. – Мистер Гиллиген сказал, что он умирает.
– Умирает? – повторил он. И еще раз: – Умирает?
Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у него есть крылья и шрам – он еще умирает!
– Маргарет! – сказал он с таким отчаянием, что ее внезапно охватила жалость. – Маргарет, неужели вы в пего влюблены? (Он знал: будь он женщиной – он непременно бы влюбился в него.)
– Нет, конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во Франции, – мягко сказала она.
– О, Маргарет, – с искренней горечью сказал он, – если бы я только мог, я дал бы себя убить, дал бы себя ранить, как этот, там, разве вы не понимаете?
– Понимаю, милый. – Она отставила поднос. – Поди сюда.
Курсант Лоу встал, снова подошел к ней.
– Убили бы или ранили, если бы повезло! – повторил он.
Она притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что она этого от него и ждет, но иначе он не мог. Разочарование, отчаяние охватили его с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял их руками.
– Мне так хотелось туда, – сознался он неожиданно для себя, – пусть бы мне и его шрам и все.
– И умереть, как он скоро умрет?
Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя – в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения… Чего еще требовать от судьбы?
– Да, да! – сказал он.
– Ведь ты тоже летал, правда? – сказала она, держа его голову на коленях. – И ты мог бы быть на его месте, но тебе просто повезло. А может быть, ты летал бы так хорошо, что тебя не подстрелили бы, как его. Ты об этом подумал?
– Не знаю, наверно, я все-таки тоже попался бы на его месте. Нет, вы в него влюблены.