Страница:
Мой макияж под хиджру не смог долго вводить в заблуждение Салима. Он слишком хорошо меня знал. Он не стал произносить моего имени вслух, а просто плотно сжал губы и жестом приказал двоим мускулистым охранникам отвести меня в комнату к Просперу.
– Не находите сходства? – спросила я его, входя.
– Сходства с кем, Розалинда?
– С Сами.
Он повернулся к Салиму:
– Какие еще неполадки?
Салим покачал головой.
– Единственная проблема – пришла только половина приглашенных танцовщиц-хиджр.
– На них никогда нельзя положиться, – прокомментировал его слова Проспер. – Но это, безусловно, меньшая из наших проблем. Самое важное сейчас – наверстать упущенное время, чтобы успеть воспользоваться естественным солнечным освещением.
Когда Салим вышел из комнаты и в ней остались Проспер и два технических работника, внимание свояка снова полностью переключилось на меня.
– Вы расскажете мне, как вам удалось все это проделать?
Он жестом указал в сторону компьютера, управляющего изображением на экранах пещеры.
– Невозможно, – ответила я. – Я ничего не понимаю в компьютерах.
Проспер кивнул в сторону мужчины, сидевшего рядом с ним за панелью с разноцветными кнопками и переключателями.
– А этот джентльмен великолепно в них разбирается. И он уже удалил вашу запись и заменил ее нашим оригиналом. Неужели вы на самом деле полагали, что будет так легко уничтожить результат нескольких месяцев работы? Или что та игра, в которую вы вчера поиграли с Мистри, удастся вам сегодня со мной?
Я пожала плечами.
– Хождение путями истины – хождение по канату, как-то сказал ваш товарищ Оден в своем эссе по «Буре». Но это единственное, что нам удалось сделать за столь короткий промежуток времени.
– Очевидно, вы запасли еще какие-то сюрпризы для нас?
Взмахом руки Проспер указал в сторону диска.
– Я думала, фотографии смогут вызвать у вас кое-какие приятные воспоминания.
– Какая жалость, что впустую потрачено столько ума и таланта.
Он улыбнулся, но совсем не той своей улыбкой, которая была призвана очаровать собеседника и которую я уже очень хорошо знала.
– Вы могли бы заниматься чем-то значительно более достойным, чем склейка дешевых видеороликов для ночного телевидения. Но теперь мы должны продолжить работу. Надеюсь, вы получили удовольствие от своего шоу.
Перед нами располагалась батарея мониторов, каждый из них представлял одну съемочную камеру: половина – для камер, снимавших в пещере, вторая – для тех, что находились снаружи на морском берегу. Как и Проспер, я имела возможность наблюдать только за актерами, но не за изображением на экранах. Но судя по тишине, царившей на площадке, все было в порядке. Все шло в соответствии с расписанием, тихо и спокойно, так же, как в любой другой день в ходе любых других съемок. Слышалось тихое жужжание камер. Стоп. Регулировка света. Стоп. Жужжание камер. Стоп. Повторный дубль. Жужжание камер. Стоп. Уберите волосок с обтюратора!
За те несколько часов, которые я провела, наблюдая за работой свояка, я поняла, что он настоящий художник. И при этом немного актер – ему нравилось мое присутствие в качестве вынужденного зрителя.
В два тридцать Проспер кивнул помощникам:
– Перерыв на обед, двадцать минут. Мы выбились из графика. – Кто-то из них бросил взгляд на меня, и он добавил: – Оставьте охрану на крыльце, а также у Западного выхода. А когда будете возвращаться, принесите нам чаю.
Он закурил золотистую сигарету «Бенсон & Хеджес», откинулся на спинку кресла, сделал первую затяжку, прикрыв глаза от наслаждения. Он напомнил мне Шому Кумар в тот день, когда мы встретились с ней в отеле «Тадж-Махал».
– Миранда не оставляет попыток отучить меня от курения, – заметил он.
– Скажите мне откровенно, Проспер, чем вы занимались в постели с Майей, Шомой, Нони и всеми остальными вашими любовницами? И с Мирандой.
Он открыл свои удивительно красивые глаза.
– И что же вам, по вашему мнению, известно обо мне, Розалинда?
– Сами.
– Но я ведь никогда не говорил, что не знаком с Сами. Мне он очень понравился, когда мы впервые встретились много лет назад. Мы снимали документальный фильм в районе Грейт-Пэлас. Он привел меня в совершенный восторг. Такое странное сочетание ума и...
– Преступных наклонностей? Мне все известно о связи между вами. Семейный снимок.
– О чем вы говорите? – Его голос звучал предельно убедительно и почти наставительно. – Сами подошел ко мне в прошлом году с этим жалким маленьким фото. Ему казалось, что проблему так легко решить. И ему так мало было нужно. Я просто передал всю информацию Калебу и попросил найти какой-то выход из ситуации.
– Калеб сказал, что вы никогда не говорили ему, что Сами мог быть его сыном.
– И вы ему поверили? – На лице Проспера отобразилось совершенно искреннее удивление. – Ну, конечно, ведь у вас с ним было нечто вроде... любовной связи.
– Но почему же вы не сказали Сами, что он не ваш сын?
Брови Проспера изогнулись – он задумался.
– Не знаю, в самом деле не знаю почему. Поначалу мне даже понравилось предположение, что я мог породить...
Я прервала его прежде, чем он смог выдумать какую-нибудь новую историю:
– Это был хороший предлог для встреч с Сами и одновременно возможность обманывать себя по поводу истинных ваших намерений.
– О, вы заблуждаетесь относительно моих намерений. Я совершенно искренне любил Сами. Он обладал удивительными талантами. Был исключительно одаренным художником и скульптором...
– И изготовителем подделок.
– Если бы он родился в другое время, то стал бы одним из придворных фаворитов. При дворе Великих Моголов существовала долгая традиция романтических связей с хиджрами. Я узнал об этом, когда собирал материал к фильму.
– Мне это известно. Даже в «Камасутре» описано, как заниматься любовью с евнухом. Итак, вы трахнули Сами и поняли, что вам понравилось. Заставив же поверить в то, что вы являетесь его отцом, вы посвятили его также и в таинства инцеста. Но что же случилось потом?
– Вы постоянно все передергиваете, Розалинда.
– Я видела фотографии, Проспер.
У Проспера на несколько мгновений возникли трудности с готовыми ответами, и тем не менее я видела, что беседа доставляет ему огромное удовольствие. Она была для него чем-то вроде безобидного визита к психоаналитику, у которого вы можете оставить все свое грязное белье, накопившееся за долгие годы нечистоплотной жизни. В конце концов, кто же поверит на слово сумасшедшей?
– У меня с Мирандой все не очень хорошо складывалось... – наконец произнес он. – Разница в возрасте, всякое другое... потом она забеременела. Поначалу это никак не отразилось на моих отношениях с Сами. Всякий раз ему требовалось чуть-чуть больше, чем прежде, но все же не слишком много. До того момента, пока он не увидел фотографии в журнале Шомы, фотографии беременной Миранды.
– Классическая ситуация. Любовница не предполагала, что ее дружок продолжает трахаться с женушкой. Но ведь вы-то не трахались, не так ли? В том-то и весь парадокс.
– Но почему же вы в этом так убеждены? – Он улыбнулся и покачал головой. – Трудно отрицать, что страсти в наших отношениях с Мирандой поубавилось, но ведь так бывает почти всегда после нескольких лет супружеской жизни. Но это вовсе не значит, что мы совсем перестали заниматься любовью. Потом Сами начал преследовать Миранду. Вначале просто преследовать. Говорил ей разные вещи. Наконец перешел к откровенным угрозам... Кажется, у него уже тогда были все эти фотографии, и не только с моим участием. Он сказал, что покажет их Миранде, если я не дам ему денег на операцию. – Проспер снова задумался. – Сама по себе операция стоила бы мне двадцать семь сари, двадцать юбок, двадцать семь блуз, два танцевальных платья, девять серег и двести рупий на повитуху. Плюс к этому Сами понадобилось бы определенное вспомоществование на то время, в течение которого он не смог бы работать. Ему на протяжении месяца пришлось бы жить в полном одиночестве, ну и потом, после операции, восстановительный период в течение сорока дней. В общем, для нас, конечно, пустяки. Но у него были и другие требования с политическим уклоном, которые не так легко удовлетворить. И я понял, что могу потерять контроль над ситуацией.
– Могли пострадать ваши сделки с людьми, запечатленными на фотографиях Сами. Итак, вы организовали его убийство. Ну и как же вы заметали следы?
– Я режиссер, не убийца.
– О, несомненно! Вы что-то придумываете и воплощаете в реальность плод своего воображения.
– Этот фильм, возможно, мой последний шанс, неужели вы не видите? Кино ничего не прощает. Это жестокий и требовательный вид искусства. Оно требует денег, сложнейших организационных усилий. И если у меня не будет возможности снимать, моя жизнь потеряет всякий смысл. – Он наклонился вперед, стремясь сократить расстояние между нами в надежде, что я все-таки пойму его. – Найти деньги на фильм было невероятно, немыслимо сложно.
Я рассмеялась.
– Вы имеете в виду те деньги, которые вы стянули у «Фонда Тилака». Итак, Сами стал жертвой на алтаре вашего искусства. Уверена, что мысль об этом несколько утешала его в последние минуты. Но как вы все устроили?
Он покачал головой и снова откинулся на спинку кресла, отчаявшись в моей способности понять те правила, по которым он жил.
– Я ничего не устраивал. Один из моих друзей просто неверно истолковал мои слова. Как оказалось, у него были связи с тем сортом людей, которые...
– ...умеют уговаривать состарившихся жен спрыгнуть с балкона?
Проспер не смог сдержать улыбку, потом взглянул на часы:
– Время перерыва закончилось.
По нему невозможно было сказать, сожалеет ли он о том, что произошло, или вообще не испытывает никаких чувств. Я вспомнила Анменна и тот первый раз, когда мы встретились в «Брич-Кэнди». Это сходство с угрем, настолько скользким, что его не поймать руками. Как они похожи!
Как по подсказке появился человек невысокого роста и занял свое место за пультом управления. Съемка продолжилась без единого сбоя.
– Сейчас мы быстро прокрутим сцену маскарада, – произнес Проспер в громкоговоритель, – а потом продолжим съемку.
История развивается следующим образом: пока шах Джахан лежит на смертном одре – «метафора для ухода с острова», шепнул мне Проспер через плечо, – Шива/Калибан танцует в зеркале и открывает своему бессильному повелителю образ будущего в форме пьесы. Три богини со своей труппой демонов, карликов и хиджр представляют окончательное поражение лидера маратхи Шиваджи/Ариэля, а потом также и поражение Аурангзеба и его империи Великих Моголов и приход англичан. Вся пещера должна превратиться в череду оживших ренессансных карт – с изображением сражений, выигранных и проигранных, границ, раздвигающихся, а затем вновь сдвигающихся. Фантастические создания с полей карт – их играют хиджра и карлики – постепенно переходят к центру.
Пока Просперо/шах Джахан произносит свои знаменитые слова «Окончен праздник...», танцовщицы покидают пещеру – «духи растворяются в воздухе», по словам Проспера – и присоединяются к громадной толпе, несущей статуи Ганеши. Они проследуют к морю на фоне грандиозного зрелища муссона, спроецированного на экран, подобного которому я не видела нигде за пределами американских кинотеатров под открытым небом.
– Нам может посчастливиться с реальными погодными спецэффектами, – сказал Проспер, – если во время съемки начнется настоящий муссонный ливень, как это часто случалось в шекспировскую эпоху – дождь частенько проливался на зрителей.
Позже в ходе монтажа шествие и муссонные спецэффекты будут соединены с кадрами реальной муссонной бури, заснятой за два дня до того без участия актеров.
– Чтобы подчеркнуть нематериальную ткань зрелища, – пояснил Проспер. – А шествие с изображениями Ганпати символизирует возникновение Индии как независимого государства. Мы возвратимся к нему позже. Оно заполнит экран в момент произнесения Просперо эпилога.
– Ганпати, устранитель препятствий. Слишком буквальная интерпретация. Вам так не кажется? – спросила я, хотя и не думала, что этот ублюдок на самом деле нуждался в моем одобрении.
Проспер отмахнулся от моего замечания.
Под рукой не было магических трюков Рэма, чтобы расстроить генеральную репетицию. Это был самый настоящий триумф даже без компьютерных экранов и спецэффектов. Аудитория аплодировала, технические работники улыбались, актеры были довольны. И Проспер ответил на мое напряженное молчание злобной улыбкой, а затем снова повернулся к громкоговорителю.
– Сделаем глубокий вдох и выдох, – сказал он, обращаясь к своей аудитории, как только утихли восторженные восклицания. – Вы все этого так долго ждали. Что бы сейчас ни случилось – дождь, буря, какая угодно катастрофа, – пока я совершенно определенно не скажу вам прекратить съемку, я хочу, чтобы камеры работали непрерывно.
Он поднял свою дирижерскую палочку и повернулся к своим сотрудникам, сидевшим слева.
Мы все ждали.
– И... мотор!
Маскарад прошел превосходно. Я затаила дыхание, когда первый, за ним второй образ появились без малейших заминок на экранах: сквозь колонны храма двигались армии Великих Моголов, статуя Тримурти ожила и приветствовала Ариэля, Калибан превратился в рыбу, затем в лягушку и снова в Шиву. Все это производило впечатление скорее заснятого на пленку спектакля, нежели настоящего кино, однако спектакля завораживающего.
И вновь на стенах возникли шекспировские ремарки: Внезапно Просперо встает и начинает говорить. В конце его речи раздается странный глухой шум и видения исчезают.
И в самом деле, в это мгновение раздался странный глухой звук. И в первый раз за все время Проспер нахмурился. Но Бэзил как ни в чем не бывало продолжал:
– ...в этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они...
Когда богини и их служители начали свой медленный танец, постепенно покидая пещеру, я услышала, как человек за пультом управления сказал:
– Что это такое?
– Что? – спросил Проспер.
– Вон там.
Он указал в угол экрана, где до этого мгновения специальный механизм выдувал тончайшую паутину для «тучами увенчанных гор» Бэзила. Что-то явно случилось. Мы наблюдали, потрясенные, за тем, как паутина начала вдруг непомерно разрастаться. Все больше и больше нитей влетало в студию. Большой вентилятор – включавшийся между съемками отдельных эпизодов для борьбы с чудовищным жаром от студийных осветительных приборов – заработал с жутким грохотом, словно гигантский миксер. То же самое произошло и с одним из механизмов, призванных вызывать ветер. Потом включился и следующий.
Затем случилось самое страшное. Тончайший фон с изображением старинных карт, запечатлевших закат империи Моголов, вряд ли способный выдержать нечто большее, чем тяжелое дыхание Бэзила, стал раскачиваться, рваться и падать длинными полосами вокруг величественной фигуры актера. Постепенно его ноги скрылись под быстро растущим кучевым облаком из невесомой ткани. Но, несмотря ни на что, великий мастер продолжал свой монолог:
– Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной.
Маленькая нимфа, ножки которой запутались в липких нитях паутины, упала на самый большой монитор. На него в это мгновение проецировалась гравюра с изображением первого театра парсов в Бомбее. Когда девушка ударилась об экран, он разбился вдребезги и искры разлетелись в разные стороны.
Техник уставился на Проспера в надежде получить какие-то указания. Проспер молчал. Он сидел неподвижно, словно прикованный к стулу. Только когда нимфа упала, он кивнул. Казалось, Проспер ожидал этого. В тот момент, когда механизм, производивший туман, вышел из-под контроля, он начал постукивать свой дирижерской палочкой по панели управления, как будто отбивая какой-то ритм, понятный ему одному. Сошел с ума, подумала я.
Механизм по производству тумана снова заработал. Небольшое количество плывущего низом тумана, как правило, создается путем заливания горячей воды в ванны с сухим льдом. Полученный в результате туман направляется в нужную сторону с помощью специального вентилятора. Для создания большего количества тумана или дыма используются особые механизмы, которые наполняют жидкостью и подключают к источнику электрического тока. В данном случае туман состоял из мелких капелек масла, которые в случае неосторожного обращения могли серьезно повредить оборудование. Но в создавшейся ситуации, естественно, не могло идти и речи об осторожном обращении с ними. Туман заполнял съемочную площадку подобно пелене муссонных облаков, затягивая все поверхности коварной пленкой, на которой уже успел поскользнуться не один неосторожный актер.
К этому моменту оба инженера уже даже перестали делать вид, что заняты работой. Впервые за десять минут Проспер заговорил:
– Продолжайте снимать.
Наверное, он все-таки сломался от слишком сильного напряжения, подумала я.
Фигура Бэзила исчезла в тумане, но его роскошный непобедимый баритон продолжал звучать:
– И как от этих бестелесных масок, от них не сохранится и следа...
Золотые шары, которые должны были висеть в подсвеченных струях воды (воспроизведение одного из фокусов Саломона Де Каюса), начали разлетаться по полу пещеры. Взгляд Проспера неудержимо притягивался к одному из внешних мониторов. Я заметила, что музыканты, находившиеся слишком далеко, чтобы понять, что происходит, заиграли свою изощренную мелодию. Исполнитель на табла стал отбивать ритм раги, сходный с пульсами старого кокаиниста и с моим. Многолюдная толпа паломников со статуями Ганеши, увидев облака тумана, выплывающие из пещеры, приняла их за часть общего плана Мастера, и подняла статуи, приготовившись к вхождению в море.
– Продолжайте снимать, – снова произнес Проспер очень спокойным и уверенным голосом.
Он улыбался.
И только тогда я поняла, что же все-таки происходит и что он скорее всего победит и на этот раз.
Вход в пещеры был умело превращен художником в слегка «индианизированный» театр якобитского периода с так называемыми небесами, закрывавшими и защищавшими половину открытой сцены, над которой нависал купол в стиле Моголов вместо английской «голубятни».
На протяжении съемок фильма Проспер держался условностей, характерных для театров шекспировской эпохи, что позволяло ему снимать ночные сцены на залитой солнцем площадке. Теперь же, глядя на экран монитора, я видела танцовщиц, карликов, прокаженных, заклинателей змей, выходящих из пещеры, прикрывая глаза рукой от ослепительного солнца, а вздымающиеся клубы искусственного тумана придавали им облик актеров, спасающихся от чудовищного пожара, вспыхнувшего за кулисами. Кадры, которые я видела на мониторе, обладали удивительной, незабываемой силой.
Фильм моего свояка, несомненно, станет художественным триумфом. Шедевром.
– Мы созданы из вещества того же, что наши сны... – произнес Бэзил.
Камера медленно отъехала назад, чтобы в полном объеме вместить все величие грандиозного зрелища, созданного Проспером Шармой.
В это мгновение появилась первая хиджра. Бина, сбросившая вуаль, под которой открылась вторая кожа из латекса с такими же шрамами, как у Сами, кожа, иссеченная и изрезанная, с широкими браслетами из обнажившихся сухожилий на запястьях. Это почти и в самом деле была кожа Сами, взятая напрокат у Сатиша с его модели.
Проспер начал было отрицательно покачивать головой и вроде бы сказал:
– Нет, – но слишком тихо, чтобы его кто-то мог расслышать среди грохочущей музыки.
За Биной последовала вторая хиджра с такой же кожей из латекса, на этот раз имитирующей кожу Майи. Вскоре длинная вереница Сами и Май танцевала на всех мониторах, расставленных перед нами. И, перекрывая звуки живой музыки, звучала запись голоса Майи из того ее последнего фильма, который я так хорошо помнила:
Камера отъехала назад. И мы увидели, что там, где над съемочной площадкой на громадном экране должны были реветь морские валы сезона дождей, вместо них предстала живая картина из украденных фотографий Сами, скопированных нами прошлой ночью и проецируемых на экран одна за другой со специфическим дрожанием, характерным для плохой анимации.
Несмотря на то что Проспера на этих снимках было практически невозможно узнать из-за сильного искажения в ходе оцифровывания, другие лица были вполне узнаваемы. Некоторые из изображенных на фотографиях имели друзей, деловых партнеров, политических союзников или (что значительно хуже) врагов среди присутствующих здесь важных персон. И пока камера переходила с одного знакомого лица и менее знакомой задницы на другое, всем постепенно становилось ясно, что же все-таки происходит.
– Остановить! Вырезать! – крикнул Проспер, но слишком поздно.
Послышался звук лопающихся ламп, и один за другим из строя вышли несколько софитов.
– И распечатать, – добавила я.
Эпилог
И вот я осталась со всеми этими историями. И кто может сказать, какая из них правдива?
В своем биографическом бестселлере, посвященном Просперу Шарме, написанном через несколько лет, Бэзил Чопра утверждает, что причиной всех тех непростительных поступков, которые, по слухам, распространявшимся в бомбейвудской среде, совершил Проспер, явился невероятный психологический стресс, вызванный сложнейшими съемками «Бури», оказавшейся последним фильмом для них обоих. Если Проспер действительно причастен... Бэзил в своей книге постоянно подчеркивает, что все эти омерзительные истории не более чем слухи, сплетни, пустые россказни, основанные на незначительных и крайне ненадежных фактах.
Но слухи – мощное оружие. Они сделали для Проспера то, что не смогла сделать полиция даже после того, как я передала им все остававшиеся у меня материалы. Проспера ждал другой приговор, выносимый не в зале суда, приговор людей его круга, более страшный, чем любое обычное тюремное заключение, приговор, начисто лишенный всякой романтики: вечное отлучение от славы. Будущее в безвестности, без денег и влияния, без всякой надежды на амнистию. Бомбейвуд, так же, как и его калифорнийский собрат, не любит проигравших.
Уход муссона – более спокойный период, чем его приход, хотя время от времени кое-где еще может разразиться настоящая буря. Индийский поэт VI века назвал его временем «ярких зорь и облаков бегущих... когда над озером гортанны крики цапель, лягушки замолкают и змеи уползают в темноту».
К концу сезона дождей празднества обычно посвящаются призыванию богов. Во время Дивали, праздника, отмечаемого в октябре и знаменующего собой официальное завершение муссона, границы между миром живых и мертвых исчезают и, как считается, мертвые очень близко подходят к живым.
Но и к октябрю тело Роби так и не удалось отыскать. И несмотря на то, что я много раз искала Гулаба у входа в отель «Тадж-Махал», я больше его никогда не встретила. Мужчина с характерной узкой фигурой из старой школы английского языка Гулаба, которая находилась за кинотеатром «Голиаф», сообщил мне, что его бывший ассистент в один прекрасный день исчез и с тех пор больше не появлялся. Я подумала об Ариэле в театре шекспировских времен. Он, наверное, носил плащ с надписью «Невидимый». Нищета сродни такому плащу.
Ашок вернулся к своей таинственной профессии, и примерно через месяц после того, как я передала ему свои «улики», я получила от него по почте пару газетных вырезок. В одной из них сообщалось, что иностранные инвесторы проекта, связанного с «Голиафом», вышли из сделки по перестройке зданий этого района в современный гостиничный комплекс, объяснив свое решение нестабильностью политической ситуации в Бомбее. Новость, радостно встреченная нынешними обитателями комплекса «Голиаф».
В другой вырезке говорилось о возвращении коллекции золотых мохаров и похищенных храмовых статуэток. Деньги на расследование, как утверждалось в статье, были предоставлены «Фондом Тилака». Никакие конкретные имена в статье не упоминались.
Я оставалась в Бомбее до самой осени, выполняла разную работу для Рэма и этим зарабатывала на карманные расходы, пила пиво и наблюдала, как толстеют и здоровеют мой племянник и его мать. Миранда так и не вернулась к Просперу. Она переехала жить ко мне. Мы общались друг с другом с предельной нежностью и тактом, хотя в наших отношениях и сохранялась некая недоговоренность. Мы никогда не вспоминали о Калебе и Проспере, даже после того, как волны скандала докатились и до Миранды. Я поняла, что люди могут вылечиться от змеиных укусов. Так же, как в случае с алиби, оргазмом, ценами на недвижимость, это только вопрос места и времени.
– Не находите сходства? – спросила я его, входя.
– Сходства с кем, Розалинда?
– С Сами.
Он повернулся к Салиму:
– Какие еще неполадки?
Салим покачал головой.
– Единственная проблема – пришла только половина приглашенных танцовщиц-хиджр.
– На них никогда нельзя положиться, – прокомментировал его слова Проспер. – Но это, безусловно, меньшая из наших проблем. Самое важное сейчас – наверстать упущенное время, чтобы успеть воспользоваться естественным солнечным освещением.
Когда Салим вышел из комнаты и в ней остались Проспер и два технических работника, внимание свояка снова полностью переключилось на меня.
– Вы расскажете мне, как вам удалось все это проделать?
Он жестом указал в сторону компьютера, управляющего изображением на экранах пещеры.
– Невозможно, – ответила я. – Я ничего не понимаю в компьютерах.
Проспер кивнул в сторону мужчины, сидевшего рядом с ним за панелью с разноцветными кнопками и переключателями.
– А этот джентльмен великолепно в них разбирается. И он уже удалил вашу запись и заменил ее нашим оригиналом. Неужели вы на самом деле полагали, что будет так легко уничтожить результат нескольких месяцев работы? Или что та игра, в которую вы вчера поиграли с Мистри, удастся вам сегодня со мной?
Я пожала плечами.
– Хождение путями истины – хождение по канату, как-то сказал ваш товарищ Оден в своем эссе по «Буре». Но это единственное, что нам удалось сделать за столь короткий промежуток времени.
– Очевидно, вы запасли еще какие-то сюрпризы для нас?
Взмахом руки Проспер указал в сторону диска.
– Я думала, фотографии смогут вызвать у вас кое-какие приятные воспоминания.
– Какая жалость, что впустую потрачено столько ума и таланта.
Он улыбнулся, но совсем не той своей улыбкой, которая была призвана очаровать собеседника и которую я уже очень хорошо знала.
– Вы могли бы заниматься чем-то значительно более достойным, чем склейка дешевых видеороликов для ночного телевидения. Но теперь мы должны продолжить работу. Надеюсь, вы получили удовольствие от своего шоу.
Перед нами располагалась батарея мониторов, каждый из них представлял одну съемочную камеру: половина – для камер, снимавших в пещере, вторая – для тех, что находились снаружи на морском берегу. Как и Проспер, я имела возможность наблюдать только за актерами, но не за изображением на экранах. Но судя по тишине, царившей на площадке, все было в порядке. Все шло в соответствии с расписанием, тихо и спокойно, так же, как в любой другой день в ходе любых других съемок. Слышалось тихое жужжание камер. Стоп. Регулировка света. Стоп. Жужжание камер. Стоп. Повторный дубль. Жужжание камер. Стоп. Уберите волосок с обтюратора!
За те несколько часов, которые я провела, наблюдая за работой свояка, я поняла, что он настоящий художник. И при этом немного актер – ему нравилось мое присутствие в качестве вынужденного зрителя.
В два тридцать Проспер кивнул помощникам:
– Перерыв на обед, двадцать минут. Мы выбились из графика. – Кто-то из них бросил взгляд на меня, и он добавил: – Оставьте охрану на крыльце, а также у Западного выхода. А когда будете возвращаться, принесите нам чаю.
Он закурил золотистую сигарету «Бенсон & Хеджес», откинулся на спинку кресла, сделал первую затяжку, прикрыв глаза от наслаждения. Он напомнил мне Шому Кумар в тот день, когда мы встретились с ней в отеле «Тадж-Махал».
– Миранда не оставляет попыток отучить меня от курения, – заметил он.
– Скажите мне откровенно, Проспер, чем вы занимались в постели с Майей, Шомой, Нони и всеми остальными вашими любовницами? И с Мирандой.
Он открыл свои удивительно красивые глаза.
– И что же вам, по вашему мнению, известно обо мне, Розалинда?
– Сами.
– Но я ведь никогда не говорил, что не знаком с Сами. Мне он очень понравился, когда мы впервые встретились много лет назад. Мы снимали документальный фильм в районе Грейт-Пэлас. Он привел меня в совершенный восторг. Такое странное сочетание ума и...
– Преступных наклонностей? Мне все известно о связи между вами. Семейный снимок.
– О чем вы говорите? – Его голос звучал предельно убедительно и почти наставительно. – Сами подошел ко мне в прошлом году с этим жалким маленьким фото. Ему казалось, что проблему так легко решить. И ему так мало было нужно. Я просто передал всю информацию Калебу и попросил найти какой-то выход из ситуации.
– Калеб сказал, что вы никогда не говорили ему, что Сами мог быть его сыном.
– И вы ему поверили? – На лице Проспера отобразилось совершенно искреннее удивление. – Ну, конечно, ведь у вас с ним было нечто вроде... любовной связи.
– Но почему же вы не сказали Сами, что он не ваш сын?
Брови Проспера изогнулись – он задумался.
– Не знаю, в самом деле не знаю почему. Поначалу мне даже понравилось предположение, что я мог породить...
Я прервала его прежде, чем он смог выдумать какую-нибудь новую историю:
– Это был хороший предлог для встреч с Сами и одновременно возможность обманывать себя по поводу истинных ваших намерений.
– О, вы заблуждаетесь относительно моих намерений. Я совершенно искренне любил Сами. Он обладал удивительными талантами. Был исключительно одаренным художником и скульптором...
– И изготовителем подделок.
– Если бы он родился в другое время, то стал бы одним из придворных фаворитов. При дворе Великих Моголов существовала долгая традиция романтических связей с хиджрами. Я узнал об этом, когда собирал материал к фильму.
– Мне это известно. Даже в «Камасутре» описано, как заниматься любовью с евнухом. Итак, вы трахнули Сами и поняли, что вам понравилось. Заставив же поверить в то, что вы являетесь его отцом, вы посвятили его также и в таинства инцеста. Но что же случилось потом?
– Вы постоянно все передергиваете, Розалинда.
– Я видела фотографии, Проспер.
У Проспера на несколько мгновений возникли трудности с готовыми ответами, и тем не менее я видела, что беседа доставляет ему огромное удовольствие. Она была для него чем-то вроде безобидного визита к психоаналитику, у которого вы можете оставить все свое грязное белье, накопившееся за долгие годы нечистоплотной жизни. В конце концов, кто же поверит на слово сумасшедшей?
– У меня с Мирандой все не очень хорошо складывалось... – наконец произнес он. – Разница в возрасте, всякое другое... потом она забеременела. Поначалу это никак не отразилось на моих отношениях с Сами. Всякий раз ему требовалось чуть-чуть больше, чем прежде, но все же не слишком много. До того момента, пока он не увидел фотографии в журнале Шомы, фотографии беременной Миранды.
– Классическая ситуация. Любовница не предполагала, что ее дружок продолжает трахаться с женушкой. Но ведь вы-то не трахались, не так ли? В том-то и весь парадокс.
– Но почему же вы в этом так убеждены? – Он улыбнулся и покачал головой. – Трудно отрицать, что страсти в наших отношениях с Мирандой поубавилось, но ведь так бывает почти всегда после нескольких лет супружеской жизни. Но это вовсе не значит, что мы совсем перестали заниматься любовью. Потом Сами начал преследовать Миранду. Вначале просто преследовать. Говорил ей разные вещи. Наконец перешел к откровенным угрозам... Кажется, у него уже тогда были все эти фотографии, и не только с моим участием. Он сказал, что покажет их Миранде, если я не дам ему денег на операцию. – Проспер снова задумался. – Сама по себе операция стоила бы мне двадцать семь сари, двадцать юбок, двадцать семь блуз, два танцевальных платья, девять серег и двести рупий на повитуху. Плюс к этому Сами понадобилось бы определенное вспомоществование на то время, в течение которого он не смог бы работать. Ему на протяжении месяца пришлось бы жить в полном одиночестве, ну и потом, после операции, восстановительный период в течение сорока дней. В общем, для нас, конечно, пустяки. Но у него были и другие требования с политическим уклоном, которые не так легко удовлетворить. И я понял, что могу потерять контроль над ситуацией.
– Могли пострадать ваши сделки с людьми, запечатленными на фотографиях Сами. Итак, вы организовали его убийство. Ну и как же вы заметали следы?
– Я режиссер, не убийца.
– О, несомненно! Вы что-то придумываете и воплощаете в реальность плод своего воображения.
– Этот фильм, возможно, мой последний шанс, неужели вы не видите? Кино ничего не прощает. Это жестокий и требовательный вид искусства. Оно требует денег, сложнейших организационных усилий. И если у меня не будет возможности снимать, моя жизнь потеряет всякий смысл. – Он наклонился вперед, стремясь сократить расстояние между нами в надежде, что я все-таки пойму его. – Найти деньги на фильм было невероятно, немыслимо сложно.
Я рассмеялась.
– Вы имеете в виду те деньги, которые вы стянули у «Фонда Тилака». Итак, Сами стал жертвой на алтаре вашего искусства. Уверена, что мысль об этом несколько утешала его в последние минуты. Но как вы все устроили?
Он покачал головой и снова откинулся на спинку кресла, отчаявшись в моей способности понять те правила, по которым он жил.
– Я ничего не устраивал. Один из моих друзей просто неверно истолковал мои слова. Как оказалось, у него были связи с тем сортом людей, которые...
– ...умеют уговаривать состарившихся жен спрыгнуть с балкона?
Проспер не смог сдержать улыбку, потом взглянул на часы:
– Время перерыва закончилось.
По нему невозможно было сказать, сожалеет ли он о том, что произошло, или вообще не испытывает никаких чувств. Я вспомнила Анменна и тот первый раз, когда мы встретились в «Брич-Кэнди». Это сходство с угрем, настолько скользким, что его не поймать руками. Как они похожи!
Как по подсказке появился человек невысокого роста и занял свое место за пультом управления. Съемка продолжилась без единого сбоя.
– Сейчас мы быстро прокрутим сцену маскарада, – произнес Проспер в громкоговоритель, – а потом продолжим съемку.
История развивается следующим образом: пока шах Джахан лежит на смертном одре – «метафора для ухода с острова», шепнул мне Проспер через плечо, – Шива/Калибан танцует в зеркале и открывает своему бессильному повелителю образ будущего в форме пьесы. Три богини со своей труппой демонов, карликов и хиджр представляют окончательное поражение лидера маратхи Шиваджи/Ариэля, а потом также и поражение Аурангзеба и его империи Великих Моголов и приход англичан. Вся пещера должна превратиться в череду оживших ренессансных карт – с изображением сражений, выигранных и проигранных, границ, раздвигающихся, а затем вновь сдвигающихся. Фантастические создания с полей карт – их играют хиджра и карлики – постепенно переходят к центру.
Пока Просперо/шах Джахан произносит свои знаменитые слова «Окончен праздник...», танцовщицы покидают пещеру – «духи растворяются в воздухе», по словам Проспера – и присоединяются к громадной толпе, несущей статуи Ганеши. Они проследуют к морю на фоне грандиозного зрелища муссона, спроецированного на экран, подобного которому я не видела нигде за пределами американских кинотеатров под открытым небом.
– Нам может посчастливиться с реальными погодными спецэффектами, – сказал Проспер, – если во время съемки начнется настоящий муссонный ливень, как это часто случалось в шекспировскую эпоху – дождь частенько проливался на зрителей.
Позже в ходе монтажа шествие и муссонные спецэффекты будут соединены с кадрами реальной муссонной бури, заснятой за два дня до того без участия актеров.
– Чтобы подчеркнуть нематериальную ткань зрелища, – пояснил Проспер. – А шествие с изображениями Ганпати символизирует возникновение Индии как независимого государства. Мы возвратимся к нему позже. Оно заполнит экран в момент произнесения Просперо эпилога.
– Ганпати, устранитель препятствий. Слишком буквальная интерпретация. Вам так не кажется? – спросила я, хотя и не думала, что этот ублюдок на самом деле нуждался в моем одобрении.
Проспер отмахнулся от моего замечания.
Под рукой не было магических трюков Рэма, чтобы расстроить генеральную репетицию. Это был самый настоящий триумф даже без компьютерных экранов и спецэффектов. Аудитория аплодировала, технические работники улыбались, актеры были довольны. И Проспер ответил на мое напряженное молчание злобной улыбкой, а затем снова повернулся к громкоговорителю.
– Сделаем глубокий вдох и выдох, – сказал он, обращаясь к своей аудитории, как только утихли восторженные восклицания. – Вы все этого так долго ждали. Что бы сейчас ни случилось – дождь, буря, какая угодно катастрофа, – пока я совершенно определенно не скажу вам прекратить съемку, я хочу, чтобы камеры работали непрерывно.
Он поднял свою дирижерскую палочку и повернулся к своим сотрудникам, сидевшим слева.
Мы все ждали.
– И... мотор!
Маскарад прошел превосходно. Я затаила дыхание, когда первый, за ним второй образ появились без малейших заминок на экранах: сквозь колонны храма двигались армии Великих Моголов, статуя Тримурти ожила и приветствовала Ариэля, Калибан превратился в рыбу, затем в лягушку и снова в Шиву. Все это производило впечатление скорее заснятого на пленку спектакля, нежели настоящего кино, однако спектакля завораживающего.
И вновь на стенах возникли шекспировские ремарки: Внезапно Просперо встает и начинает говорить. В конце его речи раздается странный глухой шум и видения исчезают.
И в самом деле, в это мгновение раздался странный глухой звук. И в первый раз за все время Проспер нахмурился. Но Бэзил как ни в чем не бывало продолжал:
– ...в этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они...
Когда богини и их служители начали свой медленный танец, постепенно покидая пещеру, я услышала, как человек за пультом управления сказал:
– Что это такое?
– Что? – спросил Проспер.
– Вон там.
Он указал в угол экрана, где до этого мгновения специальный механизм выдувал тончайшую паутину для «тучами увенчанных гор» Бэзила. Что-то явно случилось. Мы наблюдали, потрясенные, за тем, как паутина начала вдруг непомерно разрастаться. Все больше и больше нитей влетало в студию. Большой вентилятор – включавшийся между съемками отдельных эпизодов для борьбы с чудовищным жаром от студийных осветительных приборов – заработал с жутким грохотом, словно гигантский миксер. То же самое произошло и с одним из механизмов, призванных вызывать ветер. Потом включился и следующий.
Затем случилось самое страшное. Тончайший фон с изображением старинных карт, запечатлевших закат империи Моголов, вряд ли способный выдержать нечто большее, чем тяжелое дыхание Бэзила, стал раскачиваться, рваться и падать длинными полосами вокруг величественной фигуры актера. Постепенно его ноги скрылись под быстро растущим кучевым облаком из невесомой ткани. Но, несмотря ни на что, великий мастер продолжал свой монолог:
– Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной.
Маленькая нимфа, ножки которой запутались в липких нитях паутины, упала на самый большой монитор. На него в это мгновение проецировалась гравюра с изображением первого театра парсов в Бомбее. Когда девушка ударилась об экран, он разбился вдребезги и искры разлетелись в разные стороны.
Техник уставился на Проспера в надежде получить какие-то указания. Проспер молчал. Он сидел неподвижно, словно прикованный к стулу. Только когда нимфа упала, он кивнул. Казалось, Проспер ожидал этого. В тот момент, когда механизм, производивший туман, вышел из-под контроля, он начал постукивать свой дирижерской палочкой по панели управления, как будто отбивая какой-то ритм, понятный ему одному. Сошел с ума, подумала я.
Механизм по производству тумана снова заработал. Небольшое количество плывущего низом тумана, как правило, создается путем заливания горячей воды в ванны с сухим льдом. Полученный в результате туман направляется в нужную сторону с помощью специального вентилятора. Для создания большего количества тумана или дыма используются особые механизмы, которые наполняют жидкостью и подключают к источнику электрического тока. В данном случае туман состоял из мелких капелек масла, которые в случае неосторожного обращения могли серьезно повредить оборудование. Но в создавшейся ситуации, естественно, не могло идти и речи об осторожном обращении с ними. Туман заполнял съемочную площадку подобно пелене муссонных облаков, затягивая все поверхности коварной пленкой, на которой уже успел поскользнуться не один неосторожный актер.
К этому моменту оба инженера уже даже перестали делать вид, что заняты работой. Впервые за десять минут Проспер заговорил:
– Продолжайте снимать.
Наверное, он все-таки сломался от слишком сильного напряжения, подумала я.
Фигура Бэзила исчезла в тумане, но его роскошный непобедимый баритон продолжал звучать:
– И как от этих бестелесных масок, от них не сохранится и следа...
Золотые шары, которые должны были висеть в подсвеченных струях воды (воспроизведение одного из фокусов Саломона Де Каюса), начали разлетаться по полу пещеры. Взгляд Проспера неудержимо притягивался к одному из внешних мониторов. Я заметила, что музыканты, находившиеся слишком далеко, чтобы понять, что происходит, заиграли свою изощренную мелодию. Исполнитель на табла стал отбивать ритм раги, сходный с пульсами старого кокаиниста и с моим. Многолюдная толпа паломников со статуями Ганеши, увидев облака тумана, выплывающие из пещеры, приняла их за часть общего плана Мастера, и подняла статуи, приготовившись к вхождению в море.
– Продолжайте снимать, – снова произнес Проспер очень спокойным и уверенным голосом.
Он улыбался.
И только тогда я поняла, что же все-таки происходит и что он скорее всего победит и на этот раз.
Вход в пещеры был умело превращен художником в слегка «индианизированный» театр якобитского периода с так называемыми небесами, закрывавшими и защищавшими половину открытой сцены, над которой нависал купол в стиле Моголов вместо английской «голубятни».
На протяжении съемок фильма Проспер держался условностей, характерных для театров шекспировской эпохи, что позволяло ему снимать ночные сцены на залитой солнцем площадке. Теперь же, глядя на экран монитора, я видела танцовщиц, карликов, прокаженных, заклинателей змей, выходящих из пещеры, прикрывая глаза рукой от ослепительного солнца, а вздымающиеся клубы искусственного тумана придавали им облик актеров, спасающихся от чудовищного пожара, вспыхнувшего за кулисами. Кадры, которые я видела на мониторе, обладали удивительной, незабываемой силой.
Фильм моего свояка, несомненно, станет художественным триумфом. Шедевром.
– Мы созданы из вещества того же, что наши сны... – произнес Бэзил.
Камера медленно отъехала назад, чтобы в полном объеме вместить все величие грандиозного зрелища, созданного Проспером Шармой.
В это мгновение появилась первая хиджра. Бина, сбросившая вуаль, под которой открылась вторая кожа из латекса с такими же шрамами, как у Сами, кожа, иссеченная и изрезанная, с широкими браслетами из обнажившихся сухожилий на запястьях. Это почти и в самом деле была кожа Сами, взятая напрокат у Сатиша с его модели.
Проспер начал было отрицательно покачивать головой и вроде бы сказал:
– Нет, – но слишком тихо, чтобы его кто-то мог расслышать среди грохочущей музыки.
За Биной последовала вторая хиджра с такой же кожей из латекса, на этот раз имитирующей кожу Майи. Вскоре длинная вереница Сами и Май танцевала на всех мониторах, расставленных перед нами. И, перекрывая звуки живой музыки, звучала запись голоса Майи из того ее последнего фильма, который я так хорошо помнила:
Уличный торговец пиратскими аудиокассетами с радостью продал нам старую запись песни.
Кто победитель, кто проигравший,
И какова цена?
Отец проиграл,
Свекор одержал победу,
А я, невеста, – цена.
Камера отъехала назад. И мы увидели, что там, где над съемочной площадкой на громадном экране должны были реветь морские валы сезона дождей, вместо них предстала живая картина из украденных фотографий Сами, скопированных нами прошлой ночью и проецируемых на экран одна за другой со специфическим дрожанием, характерным для плохой анимации.
Несмотря на то что Проспера на этих снимках было практически невозможно узнать из-за сильного искажения в ходе оцифровывания, другие лица были вполне узнаваемы. Некоторые из изображенных на фотографиях имели друзей, деловых партнеров, политических союзников или (что значительно хуже) врагов среди присутствующих здесь важных персон. И пока камера переходила с одного знакомого лица и менее знакомой задницы на другое, всем постепенно становилось ясно, что же все-таки происходит.
– Остановить! Вырезать! – крикнул Проспер, но слишком поздно.
Послышался звук лопающихся ламп, и один за другим из строя вышли несколько софитов.
– И распечатать, – добавила я.
Эпилог
Уход Муссона
В последних действиях «Фауста» Гете очистившийся от греха Фауст с помощью Мефистофеля отнимает у моря участок затонувшей суши.
Бэзил Чопра, «Заметки по поводу „Бури“ Проспера Шармы»
И вот я осталась со всеми этими историями. И кто может сказать, какая из них правдива?
В своем биографическом бестселлере, посвященном Просперу Шарме, написанном через несколько лет, Бэзил Чопра утверждает, что причиной всех тех непростительных поступков, которые, по слухам, распространявшимся в бомбейвудской среде, совершил Проспер, явился невероятный психологический стресс, вызванный сложнейшими съемками «Бури», оказавшейся последним фильмом для них обоих. Если Проспер действительно причастен... Бэзил в своей книге постоянно подчеркивает, что все эти омерзительные истории не более чем слухи, сплетни, пустые россказни, основанные на незначительных и крайне ненадежных фактах.
Но слухи – мощное оружие. Они сделали для Проспера то, что не смогла сделать полиция даже после того, как я передала им все остававшиеся у меня материалы. Проспера ждал другой приговор, выносимый не в зале суда, приговор людей его круга, более страшный, чем любое обычное тюремное заключение, приговор, начисто лишенный всякой романтики: вечное отлучение от славы. Будущее в безвестности, без денег и влияния, без всякой надежды на амнистию. Бомбейвуд, так же, как и его калифорнийский собрат, не любит проигравших.
Уход муссона – более спокойный период, чем его приход, хотя время от времени кое-где еще может разразиться настоящая буря. Индийский поэт VI века назвал его временем «ярких зорь и облаков бегущих... когда над озером гортанны крики цапель, лягушки замолкают и змеи уползают в темноту».
К концу сезона дождей празднества обычно посвящаются призыванию богов. Во время Дивали, праздника, отмечаемого в октябре и знаменующего собой официальное завершение муссона, границы между миром живых и мертвых исчезают и, как считается, мертвые очень близко подходят к живым.
Но и к октябрю тело Роби так и не удалось отыскать. И несмотря на то, что я много раз искала Гулаба у входа в отель «Тадж-Махал», я больше его никогда не встретила. Мужчина с характерной узкой фигурой из старой школы английского языка Гулаба, которая находилась за кинотеатром «Голиаф», сообщил мне, что его бывший ассистент в один прекрасный день исчез и с тех пор больше не появлялся. Я подумала об Ариэле в театре шекспировских времен. Он, наверное, носил плащ с надписью «Невидимый». Нищета сродни такому плащу.
Ашок вернулся к своей таинственной профессии, и примерно через месяц после того, как я передала ему свои «улики», я получила от него по почте пару газетных вырезок. В одной из них сообщалось, что иностранные инвесторы проекта, связанного с «Голиафом», вышли из сделки по перестройке зданий этого района в современный гостиничный комплекс, объяснив свое решение нестабильностью политической ситуации в Бомбее. Новость, радостно встреченная нынешними обитателями комплекса «Голиаф».
В другой вырезке говорилось о возвращении коллекции золотых мохаров и похищенных храмовых статуэток. Деньги на расследование, как утверждалось в статье, были предоставлены «Фондом Тилака». Никакие конкретные имена в статье не упоминались.
Я оставалась в Бомбее до самой осени, выполняла разную работу для Рэма и этим зарабатывала на карманные расходы, пила пиво и наблюдала, как толстеют и здоровеют мой племянник и его мать. Миранда так и не вернулась к Просперу. Она переехала жить ко мне. Мы общались друг с другом с предельной нежностью и тактом, хотя в наших отношениях и сохранялась некая недоговоренность. Мы никогда не вспоминали о Калебе и Проспере, даже после того, как волны скандала докатились и до Миранды. Я поняла, что люди могут вылечиться от змеиных укусов. Так же, как в случае с алиби, оргазмом, ценами на недвижимость, это только вопрос места и времени.