Страница:
адъютанта.
Из дивизии пришли новые приказы, и необходимо было
окончательно определить маршрут прибывшего Девяносто первого
полка, так как, согласно новой диспозиции, по первоначальному
маршруту теперь отправлялся маршевый батальон Сто второго
полка.
Все страшно перепуталось. Русские поспешно отступали из
северо-восточной Галиции, и некоторые австрийские части здесь
перемешались. Кое-где в расположение австрийских войск клином
врезались части германской армии. Хаос увеличивали новые
маршевые батальоны и другие воинские части, прибывавшие на
фронт. То же самое происходило в прифронтовой полосе, например,
здесь, в Саноке, куда внезапно нагрянул резерв германской
ганноверской дивизии под командованием полковника с таким
отвратительным взглядом, что бригадный командир пришел в полное
замешательство. Полковник резерва ганноверской дивизии
предъявил диспозицию своего штаба, по которой его солдат
следовало разместить в гимназии, где только что был
расквартирован маршевый батальон Девяносто первого полка. Для
размещения своего штаба он требовал очистить здание Краковского
банка, в котором помещался штаб бригады.
Бригадный командир связался с дивизией, изложил точно
ситуацию, а затем с дивизией говорил ганноверец с
отвратительным взглядом. В результате этих разговоров бригада
получила приказ: "Бригаде оставить город в шесть часов вечера и
идти по направлению Турова-Волска -- Лисковец -- Старая Соль --
Самбор, где ждать дальнейших распоряжений. Вместе с ней сняться
маршевому батальону Девяносто первого полка, образующему
прикрытие. Порядок выступления выработан бригадой по следующей
схеме: авангард выступает в полшестого на Турову, между южным и
северным фланговыми прикрытиями расстояние три с половиной
километра. Прикрывающий арьергард выступает в четверть
седьмого".
В гимназии началась суматоха. На совещании офицеров
батальона отсутствовал только подпоручик Дуб, отыскать которого
было поручено Швейку.
-- Надеюсь,-- сказал Швейку подпоручик Лукаш,-- вы найдете
его без всяких затруднений, у вас ведь вечно друг с другом
какие-то трения.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, прошу дать
письменный приказ от роты именно потому, что у нас вечно друг с
другом какие-то трения.
Пока поручик Лукаш писал на листке блокнота приказ
подпоручику Дубу: немедленно явиться в гимназию на совещание,--
Швейк уверял его:
-- Так точно, господин обер-лейтенант, теперь вы, как
всегда, можете быть спокойны. Я его найду. Так как солдатам
запрещено ходить в бордели, то он безусловно в одном из них.
Ему же надо быть уверенным, что никто из его взвода не хочет
попасть под полевой суд, которым он обыкновенно угрожает. Он
сам объявил солдатам, что обойдет все бордели и что они узнают
его с плохой стороны. Впрочем, я знаю, где он. Вот тут, как раз
напротив, в этом кафе. Все его солдаты следили, куда он сперва
пойдет.
"Объединенное увеселительное заведение и городское кафе",
о котором упомянул Швейк, было разделено на две части. Кто не
желал идти через кафе, шел черным ходом, где на солнце грелась
старая дама, произносившая по-немецки, по-польски и
по-венгерски приблизительно следующее приветствие: "Заходите,
заходите, солдатик, у нас хорошенькие барышни!"
Когда солдатик входил, она отводила его в нечто похожее на
приемную и звала одну из барышень, которая тут же прибегала в
одной рубашке; прежде всего барышня требовала денег; пока
солдатик отмыкал штык, деньги тут же на месте забирала "мадам".
Офицерство проникало через кафе. Эта дорога была более
трудной, так как вилась по коридору через задние комнаты, где
жили барышни, предназначенные для офицерства. Здесь красоток
наряжали в кружевные рубашечки, здесь пили вино и ликеры. Но в
этих помещениях "мадам" ничего не допускала,-- все происходило
наверху, в комнатках.
В таком раю, полном клопов, на диване, в одних кальсонах
валялся подпоручик Дуб. Мадемуазель Элла рассказывала ему
вымышленную, как это всегда бывает в таких случаях, трагедию
своей жизни: отец ее был фабрикантом, она -- учительницей
гимназии в Будапеште и вот из-за несчастной любви пошла по этой
дорожке.
Совсем близко от подпоручика Дуба, на расстоянии вытянутой
руки, на столике стояла бутылка рябиновки и рюмки. Так как
бутылка была опорожнена только наполовину, а Элла и подпоручик
Дуб уже и лыка не вязали, было ясно, что пить Дуб не умеет. Из
его слов можно было понять, что он все перепутал и принимает
Эллу за своего денщика Кунерта; он так ее и называл, угрожая,
по привычке, воображаемому Кунерту: "Кунерт, Ку-нерт, бестия!
Ты еще узнаешь меня с плохой стороны!"
Швейк должен был подвергнуться той же процедуре, что и
остальные солдаты, которые ходили через черный ход. Однако он
галантно вырвался из рук полураздетой девицы, на крик которой
прибежала "мадам" -- полька; она нахально соврала Швейку, что
никакого подпоручика среди гостей нет.
-- Не очень-то орите на меня, милостивая государыня,--
вежливо попросил Швейк, сопровождая свои слова сладкой
улыбкой,-- не то получите в морду. Раз у нас на Платнержской
улице одну "мадам" так избили, что она своих долго вспомнить не
могла. Сын искал там своего отца, Вондрачека, торговца
пневматическими шинами. Фамилия этой "мадам" -- Кржованова.
Когда ее на станции Скорой помощи привели в себя и спросили,
как ее фамилия, она сказала что-то на букву "х". А позвольте
узнать, как ваша фамилия?
После этого Швейк отстранил "мадам" и с важным видом стал
подниматься по деревянной лестнице вверх, на второй этаж, а
почтенная матрона подняла страшный крик.
Внизу появился сам владелец публичного дома, обедневший
польский шляхтич, он погнался по лестнице за Швейком и схватил
его за рукав, крича при этом по-немецки, что солдатам наверх
ходить воспрещается, что там для господ офицеров, что для
солдат внизу.
Швейк обратил его внимание на то, что пришел сюда в
интересах целой армии, что ищет одного господина подпоручика,
без которого армия не может отправиться на поле сражения. Когда
приставания хозяина приобрели агрессивный характер, Швейк
спустил его с лестницы и принялся осматривать верхнее
помещение. Все комнатки были пусты, и лишь в самом конце
галереи комнатка была занята. Когда Швейк постучался и,
взявшись за ручку, приоткрыл дверь, писклявый голос Эллы
пронзительно взвизгнул: "Besetzt!" / Занято! (нем.)/ -- а бас
подпоручика Дуба, воображавшего, должно быть, что он находится
еще в своей комнате, в лагере, разрешил: "Herein!" / Войдите!
(нем.)/
Швейк вошел, подошел к дивану и, подавая подпоручику Дубу
листок из блокнота, отрапортовал, косясь на разбросанное в углу
постели обмундирование:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что, согласно
приказу, который я вам здесь вручаю, вы должны немедленно
одеться и прибыть в наши казармы в гимназию. Там идет большой
военный совет!
Подпоручик Дуб вытаращил на него посоловевшие глазки, но
сообразил, однако, что он не настолько пьян, чтобы не узнать
Швейка. Ему тут же пришла мысль, что Швейка послали к нему на
рапорт, поэтому он сказал:
-- Я сейчас с тобой расправлюсь, Швейк! Увидишь, что с
тобой будет...
-- Кунерт,-- крикнул он Элле,-- налей мне еще одну!
Он выпил и, разорвав письменный приказ, расхохотался:
-- Это извинение? У-- нас-- извинения-- недействительны!
Мы-- на -- военной службе,-- а не-- в школе. Так -- значит --
тебя -- поймали в борделе? Подойди-- ко мне, Швейк,-- ближе-- я
тебе-- дам в морду. В каком году Филипп Македонский победил
римлян, не знаешь, жеребец этакий?!
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- неумолимо
стоял на своем Швейк,-- это строжайший приказ по бригаде:
господам офицерам одеться и отправиться на батальонное
совещание. Мы ведь выступаем, теперь уже будут решать вопрос,
которая рота пойдет в авангарде, которая -- во фланговом
прикрытии и которая -- в арьергарде. Это будут решать теперь, и
я думаю, что вам, господин лейтенант, тоже следует высказаться
по этому вопросу.
Под влиянием столь дипломатической речи подпоручик Дуб
отчасти пришел в себя: для него в какой-то мере сделалось ясно,
что он не в казармах, однако из предосторожности он все же
спросил:
-- Где я?
-- Вы изволите быть в бардачке, господин лейтенант. Пути
господни неисповедимы!
Подпоручик Дуб тяжело вздохнул, слез с дивана и стал
надевать свое обмундирование. Швейк ему помогал. Наконец Дуб
оделся, и оба вышли. Но Швейк тут же вернулся и, не обращая
внимания на Эллу, которая, превратно истолковав его
возвращение, по причине несчастной любви опять полезла на
кровать, быстро выпил остаток рябиновки и устремился за
подпоручиком.
На улице подпоручику Дубу хмель снова ударил в голову, так
как было очень душно. Он понес какую-то бессвязную чушь.
Рассказывал Швейку о том, что у него дома есть почтовая марка с
Гельголанда и что они тотчас же по получении аттестата зрелости
пошли играть в бильярд и не поздоровались с классным
наставником. К каждой фразе он прибавлял:
-- Надеюсь, вы меня правильно понимаете?!
-- Вполне правильно,-- твердил Швейк.-- Вы говорите, как
будейовицкий жестяник Покорный. Тот, когда его спрашивали:
"Купались ли вы в этом году в Мальше?" -- отвечал: "Не купался,
но зато в этом году будет хороший урожай слив". А когда его
спрашивали: "Вы уже ели в этом году грибы?" -- он отвечал: "Не
ел, но зато новый марокканский султан, говорят, весьма
достойный человек".
Подпоручик Дуб остановился и высказал еще одно свое
убеждение:
-- Марокканский султан -- конченая фигура,-- вытер пот со
лба и, глядя помутневшими глазами на Швейка, проворчал: -- Так
сильно я даже зимою не потел. Согласны? Вы понимаете меня?
-- Вполне, господин лейтенант. К нам в трактир "У чаши"
ходил один старый господин, какой-то отставной советник из
Краевого комитета, он утверждал то же самое. Он всегда говорил,
что удивлен огромной разницей в температуре зимой и летом, что
его поражает, как люди до сих пор этого не замечали.
В воротах гимназии Швейк оставил подпоручика Дуба. Тот,
шатаясь, поднялся вверх по лестнице в учительскую, где
происходило военное совещание, и сейчас же доложил капитану
Сагнеру, что он совершенно пьян.
Во время доклада он сидел с опущенной головой, а во время
дебатов изредка поднимался и кричал:
-- Ваше мнение справедливо, господа, но я совершенно пьян!
План диспозиции был разработан. Рота поручика Лукаша была
назначена в авангард. Подпоручик Дуб внезапно вздрогнул, встал
и сказал:
-- Никогда не забуду, господа, нашего классного
наставника. Многая ему лета! Многая, многая, многая лета!
Поручик Лукаш подумал, что лучше всего велеть денщику
Кунерту уложить подпоручика Дуба рядом, в физическом кабинете,
у дверей которого стоял караульный, дабы никто не мог украсть
уже наполовину разворованной коллекции минералов. На это
бригада постоянно обращала внимание проходящих частей.
К предосторожностям подобного рода начали прибегать с тех
пор, как один из гонведских батальонов, размещенный в гимназии,
попытался ограбить кабинет. Особенно понравилась гонведам
коллекция минералов -- пестрых кристаллов и колчеданов, которые
они рассовали по своим вещевым мешкам.
На военном кладбище на одном из белых крестов имеется
надпись: "Ласло Гаргань". Там спит вечным сном гонвед, который
при грабеже гимназических коллекций выпил весь денатурат из
банки, где были заспиртованы разные пресмыкающиеся.
Мировая война истребляла человеческое племя даже настойкой
на змеях.
Когда все разошлись, поручик Лукаш велел позвать денщика
Кунерта, который увел и уложил на кушетку подпоручика Дуба.
Подпоручик Дуб вдруг превратился в маленького ребенка:
взял Кунерта за руку, долго рассматривал его ладонь, уверяя,
что угадает по ней фамилию его будущей супруги.
-- Как ваша фамилия? Выньте из нагрудного кармана моего
мундира записную книжку и карандаш. Значит, ваша фамилия
Кунерт. Придите через четверть часа, и я вам оставлю здесь
листок с фамилией вашей будущей супруги.
Сказав это, он захрапел, но вдруг проснулся и стал что-то
черкать в своей записной книжке, потом вырвал исписанные листки
и бросил их на пол. Приложив многозначительно пальцы к губам,
он заплетающимся языком прошептал:
-- Пока еще нет, но через четверть часа... Лучше всего
искать бумажку с завязанными глазами.
Кунерт был настолько глуп, что действительно пришел через
четверть часа и, развернув бумажку, прочитал каракули
подпоручика Дуба: "Фамилия вашей будущей супруги: пани
Кунертова".
Когда Кунерт показал бумажку Швейку, тот посоветовал ему
хорошенько ее беречь. Такие документы от начальства должно
ценить; в мирное время на военной службе не было такого случая,
чтобы офицер переписывался со своим денщиком и называл его при
этом паном.
Когда все приготовления к выступлению согласно данным
диспозиции были закончены, бригадный генерал, которого так
великолепно выставил из помещения ганноверский полковник,
собрал весь батальон, построил его, как обычно, в каре и
произнес речь. Генерал очень любил произносить речи. Он понес
околесицу, перескакивая с пятого на десятое, а исчерпав до
конца источник своего красноречия, вспомнил о полевой почте.
-- Солдаты! -- гремел он, обращаясь к выстроившимся в каре
солдатам.-- Мы приближаемся к неприятельскому фронту, от
которого нас отделяют лишь несколько дневных переходов.
Солдаты, до сих пор во время похода вы не имели возможности
сообщить вашим близким, которых вы оставили, свои адреса, дабы
ваши далекие знали, куда вам писать, и дабы вам могли доставить
радость письма ваших дорогих покинутых...
Он запутался, смешался, повторяя бесконечно: "Милые,
далекие -- дорогие родственники -- милые покинутые" и т. д.,
пока наконец не вырвался из этого заколдованного круга могучим
восклицанием: "Для этого и существует на фронте полевая почта!"
Дальнейшая его речь сводилась приблизительно к тому, что
все люди в серых шинелях должны идти на убой с величайшей
радостью потому лишь, что на фронте существует полевая почта. И
если граната оторвет кому-нибудь обе ноги, то каждому будет
приятно умирать, если он вспомнит. что номер его полевой почты
семьдесят два и там, быть может, лежит письмо из дому от
далеких милых с посылкой, содержащей кусок копченого мяса, сало
и домашние сухари.
После этой речи, когда бригадный оркестр сыграл гимн, была
провозглашена слава императору, и отдельные группы людского
скота, предназначенного на убой где-нибудь за Бугом, согласно
отданным приказам, одна за другой отправились в поход.
Одиннадцатая рота выступила в половине шестого по
направлению на Турову-Волску. Швейк тащился позади со штабом
роты и санитарной частью, а поручик Лукаш объезжал всю колонну,
то и дело возвращаясь в конец ее, чтобы посмотреть, как на
повозке, накрытой брезентом, санитары везут подпоручика Дуба к
новым геройским подвигам в неведомом будущем, а также чтобы
скоротать время беседой со Швейком, который безропотно нес свой
мешок и винтовку, рассказывая фельдфебелю Ванеку, как приятно
было маршировать несколько лет тому назад на маневрах возле
Бельке Мезиржичи.
-- Местность была точь-в-точь такая же, только мы
маршировали не с полной выкладкой, потому что тогда мы даже и
не знали, что такое запасные консервы; если где-нибудь мы и
получали консервы, то сжирали их на ближайшем же ночлеге и
вместо них клали в мешки кирпичи. В одно село пришла инспекция
и все кирпичи из мешков выбросила. Их оказалось так много, что
кто-то там даже выстроил себе домик.
Через некоторое время Швейк энергично шагал рядом с
лошадью поручика Лукаша и рассказывал о полевой почте:
-- Прекрасная была речь! Конечно, каждому очень приятно на
войне получить нежное письмецо из дому. Но я, когда несколько
лет тому назад служил в Будейовицах, за все время военной
службы получил в казармы одно-единственное письмо; оно у меня
до сих пор хранится.
Швейк достал из грязной кожаной сумки засаленное письмо и
принялся читать, стараясь попадать в ногу с лошадью поручика
Лукаша, которая шла умеренной рысью:
-- "Ты подлый хам, душегуб и подлец! Господин капрал Кржиш
приехал в Прагу в отпуск, я с ним танцевала "У Коцанов", и он
мне рассказал, что ты танцуешь в Будейовицах "У зеленой
лягушки" с какой-то идиоткой-шлюхой и что ты меня совершенно
бросил. Знай, я пишу это письмо в сортире на доске возле дыры,
между нами все кончено. Твоя бывшая Божена.
Чтобы не забыть, этот капрал будет тебя тиранить, он на
это мастак, и я его об этом просила. И еще, чтобы не забыть,
когда приедешь в отпуск, то меня уже не найдешь среди живых".
-- Разумеется,-- продолжал Швейк, труся рядом с лошадью
поручика легкой рысцой,-- когда я приехал в отпуск, она была
"среди живых", да еще среди каких живых! Нашел я ее там же "У
Коцанов". Около нее увивались два солдата из другого полка, и
один такой шустрый, что при всех полез к ней за лифчик, как
будто хотел, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,
достать оттуда пыльцу невинности, как сказала бы Венцеслава
Лужицкая. Нечто вроде этого отмочила одна молоденькая девица,
так лет шестнадцати: на уроке танцев она, заливаясь слезами,
сказала одному гимназисту, ущипнувшему ее за плечо: "Вы сняли,
сударь, пыльцу моей девственности!" Ну ясно, все засмеялись, а
мамаша, присматривавшая за ней, вывела дуреху в коридор в
"Беседе" и надавала пинков. Я пришел, господин обер-лейтенант,
к тому заключению, что деревенские девки все же откровеннее,
чем изморенные городские барышни, которые ходят на уроки
танцев. Когда мы несколько лет назад стояли лагерем в Мнишеке,
я ходил танцевать в "Старый Книн" и ухаживал там за Карлой
Векловой. Но только я ей не очень нравился. Однажды в
воскресенье вечером пошел я с ней к пруду, и сели мы там на
плотину. А когда солнце стало заходить, я спросил, любит ли она
меня. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, воздух был
такой теплый, все птицы пели, а она дьявольски захохотала и
ответила: "Люблю, как соломину в заднице. Дурак ты!" И
действительно, я был так здорово глуп, что, осмелюсь доложить,
господин обер-лейтенант, до этого, гуляя с ней по полям меж
высоких хлебов, где не видела нас ни единая душа, мы даже ни
разу не присели, я только показывал ей эту божью благодать и,
как дурак, разъяснял деревенской девке, что рожь, что пшеница,
а что овес.
И как бы в подтверждение слов Швейка об овсе, где-то
впереди послышались голоса солдат его роты, хором распевавших
песню, с которой когда-то чешские полки шли к Сольферино
проливать кровь за Австрию:
А как ноченька пришла,
Овес вылез из мешка,
Жупайдия, жупайдас,
Нам любая девка даст!
Остальные подхватили:
Даст, даст, как не дать,
Да почему бы ей не дать?
Даст нам по два поцелуя,
Не кобенясь, не балуя.
Жупайдия, жупайдас,
Нам любая девка даст.
Даст, даст, как не дать,
Да почему бы ей не дать?
Потом немцы принялись петь ту же песню по-немецки.
Это была старая солдатская песня. Ее, вероятно, на всех
языках распевали солдаты еще во время наполеоновских войн.
Теперь она привольно разливалась по галицийской равнине, по
пыльному шоссе к Турове-Волске, где по обе стороны шоссе до
видневшихся далеко-далеко на юге зеленых холмов нива была
истоптана и уничтожена копытами коней и подошвами тысяч и тысяч
тяжелых солдатских башмаков.
-- Раз на маневрах около Писека мы этак же поле
разделали,-- проронил Швейк, оглядываясь кругом.-- Был там с
нами один эрцгерцог. Такой справедливый был барин, что когда из
стратегических соображений проезжал со своим штабом по хлебам,
то адъютант тут же на месте оценивал нанесенный ими ущерб. Один
крестьянин, по фамилии Пиха, которого такой визит ничуть не
обрадовал, не взял восемнадцать крон, которые казна ему давала
за потоптанные пять мер поля, захотел, господин обер-лейтенант,
судиться и получил за это восемнадцать месяцев.
Я полагаю, господин обер-лейтенант, что он должен был быть
счастлив, что член царствующего дома навестил его на его земле.
Другой, более сознательный крестьянин, одел бы всех своих девиц
в белые платья, как на крестный ход, дал бы им в руки цветы,
расставил бы по полю, велел бы каждой приветствовать
высокопоставленного пана, как это делают в Индии, где подданные
властелина бросаются под ноги слону, чтобы слон их растоптал.
-- Что вы там болтаете, Швейк? -- окликнул ординарца
поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я имел в
виду того слона, который нес на своей спине властелина, про
которого я читал,
-- Если бы вы только все правильно объясняли...-- сказал
поручик Лукаш и поскакал вперед. Там колонна разорвалась. После
отдыха в поезде непривычный поход в полном снаряжении утомил
всех; в плечах ломило, и каждый старался облегчить себе тяжесть
похода, как мог. Солдаты перекладывали винтовки с одного плеча
на другое, большинство уже несло их не на ремне, а на плече,
как грабли или вилы. Некоторые думали, что будет легче, если
пойти по канаве или по меже, где почва казалась мягче, чем на
пыльном шоссе.
Головы поникли, все страдали от жажды. Несмотря на то что
солнце уже зашло, было душно и жарко, как в полдень, во фляжках
не осталось ни капли влаги. Это был первый день похода, и
непривычная обстановка, бывшая как бы прологом к еще большим
мытарствам, чем дальше, тем сильнее утомляла всех и
расслабляла. Солдаты даже перестали петь и только высчитывали,
сколько осталось до Туровы-Волски, где, как они предполагали,
будет ночлег. Некоторые садились на краю канавы и, чтобы
прикрыть недозволенный отдых, расшнуровывали башмаки. Сперва
можно было подумать, что у солдата скверно навернуты портянки и
он старается перемотать их так, чтобы в походе не натереть ног.
Другие укорачивали или удлиняли ремни на винтовке; третьи
развязывали мешок и перекладывали находящиеся в нем предметы,
убеждая самих себя, что делают это для равномерного
распределения груза, дабы лямки мешка не оттягивали то одно, то
другое плечо. Когда же к ним медленно приближался поручик
Лукаш, они вставали и докладывали, что у них где-то жмет или
что-нибудь в этом роде, если до того кадет или взводный, увидев
издали кобылу поручика Лукаша, уже не погнал их вперед.
Объезжая роту, поручик Лукаш мягко предлагал солдатам
встать, так как до Туровы-Волски осталось километра три и там
сделают привал.
Тем временем от постоянной тряски на санитарной двуколке
подпоручик Дуб пришел в себя, правда, не окончательно, но
все-таки мог уже подняться. Он высунулся из двуколки и стал
что-то кричать людям из штаба роты, которые налегке бодро
двигались рядом с ним, так как все, начиная с Балоуна и кончая
Ходоунским, сложили свои мешки на двуколку. Один лишь Швейк
молодцевато шел вперед с мешком на спине, с винтовкой
по-драгунски на груди. Он покуривал трубку и напевал:
Шли мы прямо в Яромерь,
Коль не хочешь, так не верь.
Подоспели к ужину...
Больше чем в пятистах шагах от подпоручика Дуба
поднимались по дороге клубы пыли, из которых выплывали фигуры
солдат. Подпоручик Дуб, к которому вернулся энтузиазм,
высунулся из двуколки и принялся орать в дорожную пыль:
-- Солдаты, ваша почетная задача трудна, вам предстоят
тяжелые походы, лишения, всевозможные мытарства. Но я твердо
верю в вашу выносливость и в вашу силу воли.
-- Молчал бы, дурень, что ли...-- срифмовал Швейк.
Подпоручик Дуб продолжал:
-- Для вас, солдаты, нет таких преград, которых вы не
могли бы преодолеть. Еще раз, солдаты, повторяю, не к легкой
победе я веду вас! Это будет твердый орешек, но вы справитесь!
История впишет ваши имена в свою золотую книгу!
-- Смотри, поедешь в Ригу,-- опять срифмовал Швейк.
Как бы послушавшись Швейка, подпоручик Дуб, свесивший вниз
голову, вдруг начал блевать в дорожную пыль, а после этого,
крикнув еще раз: "Солдаты, вперед!" -- повалился на мешок
телефониста Ходоунского и проспал до самой Туровы-Волски, где
его наконец поставили на ноги и по приказу поручика Лукаша
сняли с повозки. Поручик Лукаш имел с ним весьма
продолжительный и весьма неприятный разговор, пока подпоручик
Дуб не пришел в себя настолько, что мог наконец заявить:
"Рассуждая логически, я сделал глупость, которую искуплю перед
лицом неприятеля".
Впрочем, он не совсем пришел в себя, так как, направляясь
к своему взводу, погрозил поручику Лукашу:
-- Вы меня еще не знаете, но вы меня узнаете!..
-- О том, что вы натворили, можете узнать у Швейка.
Поэтому, прежде чем пойти к своему взводу, подпоручик Дуб
направился к Швейку, которого нашел в обществе Балоуна и
старшего писаря Ванека.
Балоун как раз рассказывал, что у себя на мельнице, в
колодце, он всегда держал бутылку пива. Пиво было такое
холодное, что зубы ныли. Вечером на мельнице этим пивом
запивали творог со сметаной, но он по своей обжорливости, за
которую господь бог теперь так его наказал, после творога
съедал еще порядочный кусок мяса. Теперь, дескать, правосудие
божье покарало его, и в наказание он должен пить теплую вонючую
воду из колодца в Турове-Волске, в которую солдаты должны были
сыпать только что розданную им лимонную кислоту, дабы не
подцепить здесь холеру.
Балоун высказал мнение, что эта самая лимонная кислота
Из дивизии пришли новые приказы, и необходимо было
окончательно определить маршрут прибывшего Девяносто первого
полка, так как, согласно новой диспозиции, по первоначальному
маршруту теперь отправлялся маршевый батальон Сто второго
полка.
Все страшно перепуталось. Русские поспешно отступали из
северо-восточной Галиции, и некоторые австрийские части здесь
перемешались. Кое-где в расположение австрийских войск клином
врезались части германской армии. Хаос увеличивали новые
маршевые батальоны и другие воинские части, прибывавшие на
фронт. То же самое происходило в прифронтовой полосе, например,
здесь, в Саноке, куда внезапно нагрянул резерв германской
ганноверской дивизии под командованием полковника с таким
отвратительным взглядом, что бригадный командир пришел в полное
замешательство. Полковник резерва ганноверской дивизии
предъявил диспозицию своего штаба, по которой его солдат
следовало разместить в гимназии, где только что был
расквартирован маршевый батальон Девяносто первого полка. Для
размещения своего штаба он требовал очистить здание Краковского
банка, в котором помещался штаб бригады.
Бригадный командир связался с дивизией, изложил точно
ситуацию, а затем с дивизией говорил ганноверец с
отвратительным взглядом. В результате этих разговоров бригада
получила приказ: "Бригаде оставить город в шесть часов вечера и
идти по направлению Турова-Волска -- Лисковец -- Старая Соль --
Самбор, где ждать дальнейших распоряжений. Вместе с ней сняться
маршевому батальону Девяносто первого полка, образующему
прикрытие. Порядок выступления выработан бригадой по следующей
схеме: авангард выступает в полшестого на Турову, между южным и
северным фланговыми прикрытиями расстояние три с половиной
километра. Прикрывающий арьергард выступает в четверть
седьмого".
В гимназии началась суматоха. На совещании офицеров
батальона отсутствовал только подпоручик Дуб, отыскать которого
было поручено Швейку.
-- Надеюсь,-- сказал Швейку подпоручик Лукаш,-- вы найдете
его без всяких затруднений, у вас ведь вечно друг с другом
какие-то трения.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, прошу дать
письменный приказ от роты именно потому, что у нас вечно друг с
другом какие-то трения.
Пока поручик Лукаш писал на листке блокнота приказ
подпоручику Дубу: немедленно явиться в гимназию на совещание,--
Швейк уверял его:
-- Так точно, господин обер-лейтенант, теперь вы, как
всегда, можете быть спокойны. Я его найду. Так как солдатам
запрещено ходить в бордели, то он безусловно в одном из них.
Ему же надо быть уверенным, что никто из его взвода не хочет
попасть под полевой суд, которым он обыкновенно угрожает. Он
сам объявил солдатам, что обойдет все бордели и что они узнают
его с плохой стороны. Впрочем, я знаю, где он. Вот тут, как раз
напротив, в этом кафе. Все его солдаты следили, куда он сперва
пойдет.
"Объединенное увеселительное заведение и городское кафе",
о котором упомянул Швейк, было разделено на две части. Кто не
желал идти через кафе, шел черным ходом, где на солнце грелась
старая дама, произносившая по-немецки, по-польски и
по-венгерски приблизительно следующее приветствие: "Заходите,
заходите, солдатик, у нас хорошенькие барышни!"
Когда солдатик входил, она отводила его в нечто похожее на
приемную и звала одну из барышень, которая тут же прибегала в
одной рубашке; прежде всего барышня требовала денег; пока
солдатик отмыкал штык, деньги тут же на месте забирала "мадам".
Офицерство проникало через кафе. Эта дорога была более
трудной, так как вилась по коридору через задние комнаты, где
жили барышни, предназначенные для офицерства. Здесь красоток
наряжали в кружевные рубашечки, здесь пили вино и ликеры. Но в
этих помещениях "мадам" ничего не допускала,-- все происходило
наверху, в комнатках.
В таком раю, полном клопов, на диване, в одних кальсонах
валялся подпоручик Дуб. Мадемуазель Элла рассказывала ему
вымышленную, как это всегда бывает в таких случаях, трагедию
своей жизни: отец ее был фабрикантом, она -- учительницей
гимназии в Будапеште и вот из-за несчастной любви пошла по этой
дорожке.
Совсем близко от подпоручика Дуба, на расстоянии вытянутой
руки, на столике стояла бутылка рябиновки и рюмки. Так как
бутылка была опорожнена только наполовину, а Элла и подпоручик
Дуб уже и лыка не вязали, было ясно, что пить Дуб не умеет. Из
его слов можно было понять, что он все перепутал и принимает
Эллу за своего денщика Кунерта; он так ее и называл, угрожая,
по привычке, воображаемому Кунерту: "Кунерт, Ку-нерт, бестия!
Ты еще узнаешь меня с плохой стороны!"
Швейк должен был подвергнуться той же процедуре, что и
остальные солдаты, которые ходили через черный ход. Однако он
галантно вырвался из рук полураздетой девицы, на крик которой
прибежала "мадам" -- полька; она нахально соврала Швейку, что
никакого подпоручика среди гостей нет.
-- Не очень-то орите на меня, милостивая государыня,--
вежливо попросил Швейк, сопровождая свои слова сладкой
улыбкой,-- не то получите в морду. Раз у нас на Платнержской
улице одну "мадам" так избили, что она своих долго вспомнить не
могла. Сын искал там своего отца, Вондрачека, торговца
пневматическими шинами. Фамилия этой "мадам" -- Кржованова.
Когда ее на станции Скорой помощи привели в себя и спросили,
как ее фамилия, она сказала что-то на букву "х". А позвольте
узнать, как ваша фамилия?
После этого Швейк отстранил "мадам" и с важным видом стал
подниматься по деревянной лестнице вверх, на второй этаж, а
почтенная матрона подняла страшный крик.
Внизу появился сам владелец публичного дома, обедневший
польский шляхтич, он погнался по лестнице за Швейком и схватил
его за рукав, крича при этом по-немецки, что солдатам наверх
ходить воспрещается, что там для господ офицеров, что для
солдат внизу.
Швейк обратил его внимание на то, что пришел сюда в
интересах целой армии, что ищет одного господина подпоручика,
без которого армия не может отправиться на поле сражения. Когда
приставания хозяина приобрели агрессивный характер, Швейк
спустил его с лестницы и принялся осматривать верхнее
помещение. Все комнатки были пусты, и лишь в самом конце
галереи комнатка была занята. Когда Швейк постучался и,
взявшись за ручку, приоткрыл дверь, писклявый голос Эллы
пронзительно взвизгнул: "Besetzt!" / Занято! (нем.)/ -- а бас
подпоручика Дуба, воображавшего, должно быть, что он находится
еще в своей комнате, в лагере, разрешил: "Herein!" / Войдите!
(нем.)/
Швейк вошел, подошел к дивану и, подавая подпоручику Дубу
листок из блокнота, отрапортовал, косясь на разбросанное в углу
постели обмундирование:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что, согласно
приказу, который я вам здесь вручаю, вы должны немедленно
одеться и прибыть в наши казармы в гимназию. Там идет большой
военный совет!
Подпоручик Дуб вытаращил на него посоловевшие глазки, но
сообразил, однако, что он не настолько пьян, чтобы не узнать
Швейка. Ему тут же пришла мысль, что Швейка послали к нему на
рапорт, поэтому он сказал:
-- Я сейчас с тобой расправлюсь, Швейк! Увидишь, что с
тобой будет...
-- Кунерт,-- крикнул он Элле,-- налей мне еще одну!
Он выпил и, разорвав письменный приказ, расхохотался:
-- Это извинение? У-- нас-- извинения-- недействительны!
Мы-- на -- военной службе,-- а не-- в школе. Так -- значит --
тебя -- поймали в борделе? Подойди-- ко мне, Швейк,-- ближе-- я
тебе-- дам в морду. В каком году Филипп Македонский победил
римлян, не знаешь, жеребец этакий?!
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- неумолимо
стоял на своем Швейк,-- это строжайший приказ по бригаде:
господам офицерам одеться и отправиться на батальонное
совещание. Мы ведь выступаем, теперь уже будут решать вопрос,
которая рота пойдет в авангарде, которая -- во фланговом
прикрытии и которая -- в арьергарде. Это будут решать теперь, и
я думаю, что вам, господин лейтенант, тоже следует высказаться
по этому вопросу.
Под влиянием столь дипломатической речи подпоручик Дуб
отчасти пришел в себя: для него в какой-то мере сделалось ясно,
что он не в казармах, однако из предосторожности он все же
спросил:
-- Где я?
-- Вы изволите быть в бардачке, господин лейтенант. Пути
господни неисповедимы!
Подпоручик Дуб тяжело вздохнул, слез с дивана и стал
надевать свое обмундирование. Швейк ему помогал. Наконец Дуб
оделся, и оба вышли. Но Швейк тут же вернулся и, не обращая
внимания на Эллу, которая, превратно истолковав его
возвращение, по причине несчастной любви опять полезла на
кровать, быстро выпил остаток рябиновки и устремился за
подпоручиком.
На улице подпоручику Дубу хмель снова ударил в голову, так
как было очень душно. Он понес какую-то бессвязную чушь.
Рассказывал Швейку о том, что у него дома есть почтовая марка с
Гельголанда и что они тотчас же по получении аттестата зрелости
пошли играть в бильярд и не поздоровались с классным
наставником. К каждой фразе он прибавлял:
-- Надеюсь, вы меня правильно понимаете?!
-- Вполне правильно,-- твердил Швейк.-- Вы говорите, как
будейовицкий жестяник Покорный. Тот, когда его спрашивали:
"Купались ли вы в этом году в Мальше?" -- отвечал: "Не купался,
но зато в этом году будет хороший урожай слив". А когда его
спрашивали: "Вы уже ели в этом году грибы?" -- он отвечал: "Не
ел, но зато новый марокканский султан, говорят, весьма
достойный человек".
Подпоручик Дуб остановился и высказал еще одно свое
убеждение:
-- Марокканский султан -- конченая фигура,-- вытер пот со
лба и, глядя помутневшими глазами на Швейка, проворчал: -- Так
сильно я даже зимою не потел. Согласны? Вы понимаете меня?
-- Вполне, господин лейтенант. К нам в трактир "У чаши"
ходил один старый господин, какой-то отставной советник из
Краевого комитета, он утверждал то же самое. Он всегда говорил,
что удивлен огромной разницей в температуре зимой и летом, что
его поражает, как люди до сих пор этого не замечали.
В воротах гимназии Швейк оставил подпоручика Дуба. Тот,
шатаясь, поднялся вверх по лестнице в учительскую, где
происходило военное совещание, и сейчас же доложил капитану
Сагнеру, что он совершенно пьян.
Во время доклада он сидел с опущенной головой, а во время
дебатов изредка поднимался и кричал:
-- Ваше мнение справедливо, господа, но я совершенно пьян!
План диспозиции был разработан. Рота поручика Лукаша была
назначена в авангард. Подпоручик Дуб внезапно вздрогнул, встал
и сказал:
-- Никогда не забуду, господа, нашего классного
наставника. Многая ему лета! Многая, многая, многая лета!
Поручик Лукаш подумал, что лучше всего велеть денщику
Кунерту уложить подпоручика Дуба рядом, в физическом кабинете,
у дверей которого стоял караульный, дабы никто не мог украсть
уже наполовину разворованной коллекции минералов. На это
бригада постоянно обращала внимание проходящих частей.
К предосторожностям подобного рода начали прибегать с тех
пор, как один из гонведских батальонов, размещенный в гимназии,
попытался ограбить кабинет. Особенно понравилась гонведам
коллекция минералов -- пестрых кристаллов и колчеданов, которые
они рассовали по своим вещевым мешкам.
На военном кладбище на одном из белых крестов имеется
надпись: "Ласло Гаргань". Там спит вечным сном гонвед, который
при грабеже гимназических коллекций выпил весь денатурат из
банки, где были заспиртованы разные пресмыкающиеся.
Мировая война истребляла человеческое племя даже настойкой
на змеях.
Когда все разошлись, поручик Лукаш велел позвать денщика
Кунерта, который увел и уложил на кушетку подпоручика Дуба.
Подпоручик Дуб вдруг превратился в маленького ребенка:
взял Кунерта за руку, долго рассматривал его ладонь, уверяя,
что угадает по ней фамилию его будущей супруги.
-- Как ваша фамилия? Выньте из нагрудного кармана моего
мундира записную книжку и карандаш. Значит, ваша фамилия
Кунерт. Придите через четверть часа, и я вам оставлю здесь
листок с фамилией вашей будущей супруги.
Сказав это, он захрапел, но вдруг проснулся и стал что-то
черкать в своей записной книжке, потом вырвал исписанные листки
и бросил их на пол. Приложив многозначительно пальцы к губам,
он заплетающимся языком прошептал:
-- Пока еще нет, но через четверть часа... Лучше всего
искать бумажку с завязанными глазами.
Кунерт был настолько глуп, что действительно пришел через
четверть часа и, развернув бумажку, прочитал каракули
подпоручика Дуба: "Фамилия вашей будущей супруги: пани
Кунертова".
Когда Кунерт показал бумажку Швейку, тот посоветовал ему
хорошенько ее беречь. Такие документы от начальства должно
ценить; в мирное время на военной службе не было такого случая,
чтобы офицер переписывался со своим денщиком и называл его при
этом паном.
Когда все приготовления к выступлению согласно данным
диспозиции были закончены, бригадный генерал, которого так
великолепно выставил из помещения ганноверский полковник,
собрал весь батальон, построил его, как обычно, в каре и
произнес речь. Генерал очень любил произносить речи. Он понес
околесицу, перескакивая с пятого на десятое, а исчерпав до
конца источник своего красноречия, вспомнил о полевой почте.
-- Солдаты! -- гремел он, обращаясь к выстроившимся в каре
солдатам.-- Мы приближаемся к неприятельскому фронту, от
которого нас отделяют лишь несколько дневных переходов.
Солдаты, до сих пор во время похода вы не имели возможности
сообщить вашим близким, которых вы оставили, свои адреса, дабы
ваши далекие знали, куда вам писать, и дабы вам могли доставить
радость письма ваших дорогих покинутых...
Он запутался, смешался, повторяя бесконечно: "Милые,
далекие -- дорогие родственники -- милые покинутые" и т. д.,
пока наконец не вырвался из этого заколдованного круга могучим
восклицанием: "Для этого и существует на фронте полевая почта!"
Дальнейшая его речь сводилась приблизительно к тому, что
все люди в серых шинелях должны идти на убой с величайшей
радостью потому лишь, что на фронте существует полевая почта. И
если граната оторвет кому-нибудь обе ноги, то каждому будет
приятно умирать, если он вспомнит. что номер его полевой почты
семьдесят два и там, быть может, лежит письмо из дому от
далеких милых с посылкой, содержащей кусок копченого мяса, сало
и домашние сухари.
После этой речи, когда бригадный оркестр сыграл гимн, была
провозглашена слава императору, и отдельные группы людского
скота, предназначенного на убой где-нибудь за Бугом, согласно
отданным приказам, одна за другой отправились в поход.
Одиннадцатая рота выступила в половине шестого по
направлению на Турову-Волску. Швейк тащился позади со штабом
роты и санитарной частью, а поручик Лукаш объезжал всю колонну,
то и дело возвращаясь в конец ее, чтобы посмотреть, как на
повозке, накрытой брезентом, санитары везут подпоручика Дуба к
новым геройским подвигам в неведомом будущем, а также чтобы
скоротать время беседой со Швейком, который безропотно нес свой
мешок и винтовку, рассказывая фельдфебелю Ванеку, как приятно
было маршировать несколько лет тому назад на маневрах возле
Бельке Мезиржичи.
-- Местность была точь-в-точь такая же, только мы
маршировали не с полной выкладкой, потому что тогда мы даже и
не знали, что такое запасные консервы; если где-нибудь мы и
получали консервы, то сжирали их на ближайшем же ночлеге и
вместо них клали в мешки кирпичи. В одно село пришла инспекция
и все кирпичи из мешков выбросила. Их оказалось так много, что
кто-то там даже выстроил себе домик.
Через некоторое время Швейк энергично шагал рядом с
лошадью поручика Лукаша и рассказывал о полевой почте:
-- Прекрасная была речь! Конечно, каждому очень приятно на
войне получить нежное письмецо из дому. Но я, когда несколько
лет тому назад служил в Будейовицах, за все время военной
службы получил в казармы одно-единственное письмо; оно у меня
до сих пор хранится.
Швейк достал из грязной кожаной сумки засаленное письмо и
принялся читать, стараясь попадать в ногу с лошадью поручика
Лукаша, которая шла умеренной рысью:
-- "Ты подлый хам, душегуб и подлец! Господин капрал Кржиш
приехал в Прагу в отпуск, я с ним танцевала "У Коцанов", и он
мне рассказал, что ты танцуешь в Будейовицах "У зеленой
лягушки" с какой-то идиоткой-шлюхой и что ты меня совершенно
бросил. Знай, я пишу это письмо в сортире на доске возле дыры,
между нами все кончено. Твоя бывшая Божена.
Чтобы не забыть, этот капрал будет тебя тиранить, он на
это мастак, и я его об этом просила. И еще, чтобы не забыть,
когда приедешь в отпуск, то меня уже не найдешь среди живых".
-- Разумеется,-- продолжал Швейк, труся рядом с лошадью
поручика легкой рысцой,-- когда я приехал в отпуск, она была
"среди живых", да еще среди каких живых! Нашел я ее там же "У
Коцанов". Около нее увивались два солдата из другого полка, и
один такой шустрый, что при всех полез к ней за лифчик, как
будто хотел, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,
достать оттуда пыльцу невинности, как сказала бы Венцеслава
Лужицкая. Нечто вроде этого отмочила одна молоденькая девица,
так лет шестнадцати: на уроке танцев она, заливаясь слезами,
сказала одному гимназисту, ущипнувшему ее за плечо: "Вы сняли,
сударь, пыльцу моей девственности!" Ну ясно, все засмеялись, а
мамаша, присматривавшая за ней, вывела дуреху в коридор в
"Беседе" и надавала пинков. Я пришел, господин обер-лейтенант,
к тому заключению, что деревенские девки все же откровеннее,
чем изморенные городские барышни, которые ходят на уроки
танцев. Когда мы несколько лет назад стояли лагерем в Мнишеке,
я ходил танцевать в "Старый Книн" и ухаживал там за Карлой
Векловой. Но только я ей не очень нравился. Однажды в
воскресенье вечером пошел я с ней к пруду, и сели мы там на
плотину. А когда солнце стало заходить, я спросил, любит ли она
меня. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, воздух был
такой теплый, все птицы пели, а она дьявольски захохотала и
ответила: "Люблю, как соломину в заднице. Дурак ты!" И
действительно, я был так здорово глуп, что, осмелюсь доложить,
господин обер-лейтенант, до этого, гуляя с ней по полям меж
высоких хлебов, где не видела нас ни единая душа, мы даже ни
разу не присели, я только показывал ей эту божью благодать и,
как дурак, разъяснял деревенской девке, что рожь, что пшеница,
а что овес.
И как бы в подтверждение слов Швейка об овсе, где-то
впереди послышались голоса солдат его роты, хором распевавших
песню, с которой когда-то чешские полки шли к Сольферино
проливать кровь за Австрию:
А как ноченька пришла,
Овес вылез из мешка,
Жупайдия, жупайдас,
Нам любая девка даст!
Остальные подхватили:
Даст, даст, как не дать,
Да почему бы ей не дать?
Даст нам по два поцелуя,
Не кобенясь, не балуя.
Жупайдия, жупайдас,
Нам любая девка даст.
Даст, даст, как не дать,
Да почему бы ей не дать?
Потом немцы принялись петь ту же песню по-немецки.
Это была старая солдатская песня. Ее, вероятно, на всех
языках распевали солдаты еще во время наполеоновских войн.
Теперь она привольно разливалась по галицийской равнине, по
пыльному шоссе к Турове-Волске, где по обе стороны шоссе до
видневшихся далеко-далеко на юге зеленых холмов нива была
истоптана и уничтожена копытами коней и подошвами тысяч и тысяч
тяжелых солдатских башмаков.
-- Раз на маневрах около Писека мы этак же поле
разделали,-- проронил Швейк, оглядываясь кругом.-- Был там с
нами один эрцгерцог. Такой справедливый был барин, что когда из
стратегических соображений проезжал со своим штабом по хлебам,
то адъютант тут же на месте оценивал нанесенный ими ущерб. Один
крестьянин, по фамилии Пиха, которого такой визит ничуть не
обрадовал, не взял восемнадцать крон, которые казна ему давала
за потоптанные пять мер поля, захотел, господин обер-лейтенант,
судиться и получил за это восемнадцать месяцев.
Я полагаю, господин обер-лейтенант, что он должен был быть
счастлив, что член царствующего дома навестил его на его земле.
Другой, более сознательный крестьянин, одел бы всех своих девиц
в белые платья, как на крестный ход, дал бы им в руки цветы,
расставил бы по полю, велел бы каждой приветствовать
высокопоставленного пана, как это делают в Индии, где подданные
властелина бросаются под ноги слону, чтобы слон их растоптал.
-- Что вы там болтаете, Швейк? -- окликнул ординарца
поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я имел в
виду того слона, который нес на своей спине властелина, про
которого я читал,
-- Если бы вы только все правильно объясняли...-- сказал
поручик Лукаш и поскакал вперед. Там колонна разорвалась. После
отдыха в поезде непривычный поход в полном снаряжении утомил
всех; в плечах ломило, и каждый старался облегчить себе тяжесть
похода, как мог. Солдаты перекладывали винтовки с одного плеча
на другое, большинство уже несло их не на ремне, а на плече,
как грабли или вилы. Некоторые думали, что будет легче, если
пойти по канаве или по меже, где почва казалась мягче, чем на
пыльном шоссе.
Головы поникли, все страдали от жажды. Несмотря на то что
солнце уже зашло, было душно и жарко, как в полдень, во фляжках
не осталось ни капли влаги. Это был первый день похода, и
непривычная обстановка, бывшая как бы прологом к еще большим
мытарствам, чем дальше, тем сильнее утомляла всех и
расслабляла. Солдаты даже перестали петь и только высчитывали,
сколько осталось до Туровы-Волски, где, как они предполагали,
будет ночлег. Некоторые садились на краю канавы и, чтобы
прикрыть недозволенный отдых, расшнуровывали башмаки. Сперва
можно было подумать, что у солдата скверно навернуты портянки и
он старается перемотать их так, чтобы в походе не натереть ног.
Другие укорачивали или удлиняли ремни на винтовке; третьи
развязывали мешок и перекладывали находящиеся в нем предметы,
убеждая самих себя, что делают это для равномерного
распределения груза, дабы лямки мешка не оттягивали то одно, то
другое плечо. Когда же к ним медленно приближался поручик
Лукаш, они вставали и докладывали, что у них где-то жмет или
что-нибудь в этом роде, если до того кадет или взводный, увидев
издали кобылу поручика Лукаша, уже не погнал их вперед.
Объезжая роту, поручик Лукаш мягко предлагал солдатам
встать, так как до Туровы-Волски осталось километра три и там
сделают привал.
Тем временем от постоянной тряски на санитарной двуколке
подпоручик Дуб пришел в себя, правда, не окончательно, но
все-таки мог уже подняться. Он высунулся из двуколки и стал
что-то кричать людям из штаба роты, которые налегке бодро
двигались рядом с ним, так как все, начиная с Балоуна и кончая
Ходоунским, сложили свои мешки на двуколку. Один лишь Швейк
молодцевато шел вперед с мешком на спине, с винтовкой
по-драгунски на груди. Он покуривал трубку и напевал:
Шли мы прямо в Яромерь,
Коль не хочешь, так не верь.
Подоспели к ужину...
Больше чем в пятистах шагах от подпоручика Дуба
поднимались по дороге клубы пыли, из которых выплывали фигуры
солдат. Подпоручик Дуб, к которому вернулся энтузиазм,
высунулся из двуколки и принялся орать в дорожную пыль:
-- Солдаты, ваша почетная задача трудна, вам предстоят
тяжелые походы, лишения, всевозможные мытарства. Но я твердо
верю в вашу выносливость и в вашу силу воли.
-- Молчал бы, дурень, что ли...-- срифмовал Швейк.
Подпоручик Дуб продолжал:
-- Для вас, солдаты, нет таких преград, которых вы не
могли бы преодолеть. Еще раз, солдаты, повторяю, не к легкой
победе я веду вас! Это будет твердый орешек, но вы справитесь!
История впишет ваши имена в свою золотую книгу!
-- Смотри, поедешь в Ригу,-- опять срифмовал Швейк.
Как бы послушавшись Швейка, подпоручик Дуб, свесивший вниз
голову, вдруг начал блевать в дорожную пыль, а после этого,
крикнув еще раз: "Солдаты, вперед!" -- повалился на мешок
телефониста Ходоунского и проспал до самой Туровы-Волски, где
его наконец поставили на ноги и по приказу поручика Лукаша
сняли с повозки. Поручик Лукаш имел с ним весьма
продолжительный и весьма неприятный разговор, пока подпоручик
Дуб не пришел в себя настолько, что мог наконец заявить:
"Рассуждая логически, я сделал глупость, которую искуплю перед
лицом неприятеля".
Впрочем, он не совсем пришел в себя, так как, направляясь
к своему взводу, погрозил поручику Лукашу:
-- Вы меня еще не знаете, но вы меня узнаете!..
-- О том, что вы натворили, можете узнать у Швейка.
Поэтому, прежде чем пойти к своему взводу, подпоручик Дуб
направился к Швейку, которого нашел в обществе Балоуна и
старшего писаря Ванека.
Балоун как раз рассказывал, что у себя на мельнице, в
колодце, он всегда держал бутылку пива. Пиво было такое
холодное, что зубы ныли. Вечером на мельнице этим пивом
запивали творог со сметаной, но он по своей обжорливости, за
которую господь бог теперь так его наказал, после творога
съедал еще порядочный кусок мяса. Теперь, дескать, правосудие
божье покарало его, и в наказание он должен пить теплую вонючую
воду из колодца в Турове-Волске, в которую солдаты должны были
сыпать только что розданную им лимонную кислоту, дабы не
подцепить здесь холеру.
Балоун высказал мнение, что эта самая лимонная кислота