Страница:
Швейк самого важного не узнал и не мог этого использовать.--
Знаете Гангофера?
-- Кто он такой? -- вежливо осведомился Швейк.
-- Немецкий писатель, дурак вы этакий! -- обозлился
поручик Лукаш.
-- Ей-богу, господин обер-лейтенант,-- сказал Швейк, и
лицо его выразило искреннюю муку,-- лично я не знаком ни с
одним немецким писателем. Я был знаком только с одним чешским
писателем, Гаеком Ладиславом из Домажлиц. Он был редактором
журнала "Мир животных", и я ему всучил дворняжку за
чистокровного шпица. Очень веселый и порядочный был человек.
Посещал он один трактир и всегда читал там свои рассказы, такие
печальные, что все со смеху умирали, а он плакал и платил за
всех. А мы должны были ему петь:
Домажлицкая башня
Росписью украшена.
Кто ее так размалевал,
Часто девушек целовал.
Больше нет его здесь:
Помер, вышел весь...
-- Вы не в театре! Орет, как оперный певец,-- испуганно
прошипел поручик Лукаш, когда Швейк запел последнюю фразу:
"Помер, вышел весь..." -- Я вас не об этом спрашиваю. Я хотел
только знать, обратили вы внимание, что те книжки, о которых мы
говорили,-- сочинение Гангофера? Так что стало с теми книжками?
-- злобно выпалил поручик.
-- С теми, которые я принес из полковой канцелярии? --
задумчиво переспросил Швейк.-- Они действительно, господин
обер-лейтенант, были написаны тем, о котором вы спрашивали, не
знаком ли я с ним. Я получил телефонограмму прямо из полковой
канцелярии. Видите ли, там хотели послать эти книжки в
канцелярию батальона, но в канцелярии не было ни души; ведь все
непременно должны были пойти в кантину, ибо, отправляясь на
фронт, никто не знает, доведется ли ему когда-нибудь опять
посидеть в кантине. Так вот, там они были и пили. В других
маршевых ротах по телефону тоже никого не смогли отыскать.
Памятуя, что мне как ординарцу вы приказали дежурить у
телефона, пока к нам не будет прикомандирован телефонист
Ходоунский, я сидел и ждал, пока не дошла и до меня очередь. В
полковой канцелярии ругались: никуда, мол, не дозвонишься, а
получена телефонограмма с приказом забрать из полковой
канцелярии книжки для господ офицеров всего маршевого
батальона. Так как я понимаю, господин обер-лейтенант, что на
военной службе нужно действовать быстро, я ответил им по
телефону, что сам заберу эти книжки и отнесу их в батальонную
канцелярию. Мне дали такой тяжелый ранец, что я едва его
дотащил. Здесь я просмотрел эти книжки. И рассудил по-своему:
старший писарь в полковой канцелярии сказал мне, что, согласно
телефонограмме, которая была передана в полк, в батальоне уже
знают, какие из этих книжек выбрать, который там том. Эти
книжки были в двух томах-- первый том отдельно, второй --
отдельно. Ни разу в жизни я так не смеялся, потому, что я
прочел много книжек, но никогда не начинал читать со второго
тома. А он мне опять: "Вот вам первые тома, а вот-- вторые.
Который том должны читать господа офицеры, они уж сами знают!"
Я подумал, что все нализались, потому что книжку всегда читают
с начала. Скажем, роман об отцовских грехах, который я принес
(я, можно сказать, знаю немецкий язык), нужно начинать с
первого тома, ведь мы не евреи и не читаем сзаду наперед. Потом
по телефону я спросил об этом вас, господин обер-лейтенант,
когда вы возвратились из Офицерского собрания. Я рапортовал вам
об этих книжках, спросил, не пошло ли на войне все
шиворот-навыворот и не полагается ли читать книжки в обратном
порядке: сначала второй том, а потом первый. Вы ответили, что я
пьяная скотина. раз не знаю, что в "Отче наш" сначала идет
"Отче наш" и только потом "аминь"... Вам нехорошо, господин
обер-лейтенант? -- с участием спросил Швейк, видя, как
побледневший поручик Лукаш схватился за подножку погасшего
паровоза.
Бледное лицо Лукаша уже не выражало злобы. На нем было
написано безнадежное отчаяние.
-- Продолжайте, продолжайте, Швейк... уже прошло. Уже все
равно...
-- И я,-- прозвучал на заброшенном пути мягкий голос
Швейка,-- придерживался, как я уже говорил, того же мнения.
Однажды я купил кровавый роман "Рож Шаван из Баконского леса",
и в нем не хватало первой части. Так мне пришлось догадываться
о том, что было вначале. Ведь даже в разбойничьей истории без
первой части не обойтись. Мне было совершенно ясно, что,
собственно говоря, господам офицерам совершенно бессмысленно
читать сначала вторую часть, а потом первую, и глупо было бы с
моей стороны передавать в батальон то, что мне сказали в
полковой канцелярии: господа офицеры, мол, сами знают, который
том должны читать. Вообще вся история с этими книжками,
господин обер-лейтенант, казалась мне ужасно странной и
загадочной. Я знал, что господа офицеры вообще мало читают, а в
грохоте войны...
-- Оставьте ваши глупости, Швейк,-- простонал поручик
Лукаш.
-- Ведь я, господин обер-лейтенант, тогда же спросил,
желаете ли вы сразу оба тома. А вы ответили точь-в-точь как
теперь, чтобы я оставил свои глупости -- нечего, мол, таскаться
с какими-то книгами, и я решил: раз таково ваше мнение, то
остальные господа офицеры должны быть того же мнения.
Посоветовался я об этом с нашим Ванеком. Ведь он уже был на
фронте и имеет опыт в подобных делах. Он сказал, что поначалу
господа офицеры воображали, будто война -- чепуха, и привозили
на фронт, словно на дачу, целые библиотеки. Офицеры получали от
эрцгерцогинь в дар даже полные собрания сочинений разных
поэтов, так что денщики под тяжестью книг сгибались в три
погибели и проклинали день, когда их мать на свет родила. Ванек
рассказывал, что эти книги совершенно не шли на раскурку, так
как были напечатаны на очень хорошей толстой бумаге, а в
отхожем месте человек такими стихами обдирал себе, извиняюсь,
господин обер-лейтенант, всю задницу. Читать было некогда, так
как все время приходилось удирать; все понемножку
выбрасывалось, а потом уже стало правилом: заслышав первую
канонаду, денщик сразу вышвыривает все книги для чтения. Все
это я уже знал, но мне хотелось, господин обер-лейтенант, еще
раз услышать ваше мнение, и, когда я вас спросил по телефону,
что делать с этими книжками, вы сказали, что, когда мне
что-нибудь влезет в мою дурацкую башку, я не отстану до тех
пор, пока не получу по морде. Так я, значит, господин
обер-лейтенант, отнес в канцелярию батальона только первые тома
этого романа, а второй том оставил на время в нашей ротной
канцелярии. Сделал я это с добрым намерением, чтобы после того,
как господа офицеры прочтут первый том, выдать им второй том,
как это делается в библиотеке. Но вдруг пришло извещение об
отправке, и по всему батальону была передана телефонограмма,--
все лишнее сдать на полковой склад. Я еще раз спросил господина
Ванека, не считает ли он второй том романа лишним. Он мне
ответил, что после печального опыта в Сербии, Галиции и Венгрии
никаких книг для чтения на фронт не возят. Единственно
полезными являются только ящики в городах, куда для солдат
складывают прочитанные газеты, так как в газету удобно
завертывать табак или сено, что курят солдаты в окопах. В
батальоне уже раздали первые тома этого романа, а вторые тома
мы отнесли на склад.-- Швейк помолчал, а минуту спустя добавил:
-- Там, на этом складе, чего только нет, даже цилиндр
будейовицкого регента, в котором он явился в полк по
мобилизации.
-- Одно скажу вам, Швейк,-- с тяжким вздохом произнес
поручик Лукаш.-- Вы даже не отдаете себе отчета в размерах
своих проступков. Мне уже самому противно без конца повторять,
что вы идиот. Слов не хватает, чтобы определить вашу глупость.
Когда я называю вас идиотом, это еще очень мягко и
снисходительно. Вы сделали такую ужасную вещь, что все
преступления, совершенные вами с тех пор, как я вас знаю,
ангельская музыка по сравнению с этим. Если бы вы только знали,
что вы натворили, Швейк... Но вы этого никогда не узнаете! Если
когда-нибудь вспомнят об этих книжках, не вздумайте трепаться,
что я сказал вам по телефону насчет второго тома... Если зайдет
речь о том, как обстояло дело с первым и вторым томами, вы и
виду не подавайте! Вы ничего не знаете, ни о чем не помните!
Посмейте только впутать меня в какую-нибудь историю! Смотрите у
меня...
Поручик Лукаш говорил как в лихорадке. Момент, когда он
умолк, Швейк использовал для невинного вопроса:
-- Прошу великодушно простить меня, господин
обер-лейтенант, но почему я никогда не узнаю, что я такого
ужасного натворил? Я, господин обер-лейтенант, осмелился вас
спросить об этом единственно для того, чтобы в будущем избегать
подобных вещей. Мы ведь, как говорится, учимся на своих
ошибках. Вот, например, литейщик Адамец из Даньковки. Он по
ошибке выпил соляную кислоту...
Швейк не окончил, так как поручик Лукаш прервал его
повествование:
-- Балбес! Ничего я не буду объяснять! Лезьте обратно в
вагон и скажите Балоуну, пусть он, когда мы приедем в Будапешт,
принесет в штабной вагон булочку и печеночный паштет, который
лежит внизу в моем чемоданчике, завернутый в станиоль. А Ванеку
скажите, что он лошак. Трижды я приказывал ему представить мне
точные данные о численном составе роты. Сегодня мне эти данные
понадобились, и оказалось, что у меня старые сведения, с
прошлой недели.
-- Zum Befehl, Herr Oberleutnant, / Слушаюсь, господин
обер-лейтенант (нем.)/-- пролаял Швейк и не спеша направился к
своему вагону.
Поручик Лукаш, бредя по железнодорожному полотну, бранил
сам себя: "Мне бы следовало надавать ему оплеух, а я болтаю с
ним, как с приятелем!"
Швейк степенно влез в свой вагон. Он проникся уважением к
своей особе. Ведь не каждый день удается совершить нечто столь
страшное, что даже сам не имеешь права узнать это.
-- Господин фельдфебель,-- доложил Швейк, усевшись на свое
место,-- господин обер-лейтенант Лукаш, как мне кажется,
сегодня в очень хорошем расположении духа. Он велел передать
вам, что вы лошак, так как он уже трижды требовал от вас точных
сведений о численном составе роты.
-- Боже ты мой! -- разволновался Ванек.-- Задам же я
теперь этим взводным! Разве я виноват, если каждый бродяга
взводный делает, что ему вздумается, и не посылает мне данных о
составе взвода? Из пальца мне, что ли, высосать эти сведения?
Вот какие порядки у нас в роте! Это возможно только в нашей
одиннадцатой маршевой роте. Я это предчувствовал, я так и знал!
Я ни минуты не сомневался, что у нас непорядки. Сегодня в кухне
недостает четырех порций, завтра, наоборот, три лишних. Если бы
эти разбойники сообщали, по крайней мере, кто лежит в
госпитале! Еще прошлый месяц у меня в ведомостях значился
Никодем, и только при выплате жалованья я узнал, что этот
Никодем умер от скоротечной чахотки в будейовицкой
туберкулезной больнице, а мы все это время получали на него
довольствие. Мы выдали для него мундир, а куда он делся -- один
бог ведает. И после этого господин обер-лейтенант называет меня
лошаком. Он сам не в состоянии уследить за порядком в своей
роте.
Старший писарь Ванек взволнованно расхаживал по вагону.
-- Будь я командиром, у меня все бы шло как по-писаному! Я
имел бы сведения о каждом. Унтера должны были бы дважды в день
подавать мне данные о численном составе. Но что делать, когда
наши унтера ни к черту не годятся! И хуже всех взводный Зика.
Все шуточки да анекдоты. Ты ему объявляешь, что Коларжик
откомандирован из его взвода в обоз, а он на другой день
докладывает, что численный состав взвода остался без изменения,
как будто Коларжик и сейчас болтается в роте и в его взводе. И
так изо дня в день. А после этого я лошак! Нет, господин
обер-лейтенант, так вы не приобретете себе друзей! Старший
ротный писарь в чине фельдфебеля -- это вам не ефрейтор,
которым каждый может подтереть себе...
Балоун, слушавший разиня рот, договорил за Ванека это
изящное словцо, желая, по-видимому, вмешаться в разговор.
-- Цыц, вы там! -- озлился разволновавшийся старший
писарь.
-- Послушай-ка, Балоун,-- вдруг вспомнил Швейк,-- господин
обер-лейтенант велел тебе, как только мы приедем в Будапешт,
принести булочку и печеночный паштет в станиоле, который лежит
в чемоданчике у господина обер-лейтенанта в самом низу.
Великан Балоун сразу сник, безнадежно свесив свои длинные
обезьяньи руки, и долго оставался в таком положении.
-- Нет его у меня,-- едва слышно, с отчаянием пролепетал
он, уставившись на грязный пол вагона.-- Нет его у меня,--
повторил он отрывисто.-- Я думал... я его перед отъездом
развернул... Я его понюхал... не испортился ли... Я его
попробовал! -- закричал он с таким искренним раскаянием, что
всем все стало ясно.
-- Вы сожрали его вместе со станиолем,-- остановился перед
Балоуном старший писарь Ванек.
Он развеселился. Теперь ему не нужно доказывать, что не
только он лошак, как назвал его поручик Лукаш. Теперь ясно, что
причина колебания численности состава "х" имеет свои глубокие
корни в других "лошаках". Кроме того, он был доволен, что
переменилась тема разговора и объектом насмешек стал ненасытный
Балоун и новое трагическое происшествие. Ванека так и подмывало
сказать Балоуну что-нибудь неприятно-нравоучительное. Но его
опередил повар-оккультист Юрайда. Отложив свою любимую книжку
-- перевод древнеиндийских сутр "Прагна Парамита", он обратился
к удрученному Балоуну, безропотно принимавшему новые удары
судьбы.
-- Вы, Балоун, должны постоянно следить за собой, чтобы не
потерять веры в себя и в свою судьбу. Вы не имеете права
приписывать себе то, что является заслугой других. Всякий раз,
когда перед вами возникает проблема, подобная сегодняшней --
сожрать или не сожрать,-- спросите самого себя: "В каком
отношении ко мне находится печеночный паштет?"
Швейк счел нужным пояснить это теоретическое положение
примером:
-- Ты, Балоун, говорил, что у вас будут резать свинью и
коптить ее и что, как только ты узнаешь номер нашей полевой
почты, тебе пришлют окорок. Вот представь себе, полевая почта
переслала окорок к нам в роту и мы с господином старшим ротным
писарем отрезали себе по куску. Ветчина так нам понравилась,
что мы отрезали еще по куску, пока с этим окороком не случилось
то, что с одним моим знакомым почтальоном по фамилии Козел. У
него была костоеда. Сначала ему отрезали ногу по щиколотку,
потом по колено, потом ляжку, а если бы он вовремя не умер, его
чинили бы, как карандаш с разбитым графитом. Представь себе,
что мы сожрали твой окорок, как ты слопал печеночный паштет у
господина обер-лейтенанта.
Великан Балоун обвел всех грустным взглядом.
-- Только благодаря моим стараниям,-- напомнил Балоуну
старший писарь,-- вы остались в денщиках у господина
обер-лейтенанта. Вас хотели перевести в санитары, и вам
пришлось бы выносить раненых с поля сражения. Под Дуклой наши
три раза подряд посылали санитаров за прапорщиком, который был
ранен в живот у самых проволочных заграждений, и все они
остались там -- всем пули угодили в голову. Только четвертой
паре санитаров удалось вынести его с линии огня, но еще по
дороге в перевязочный пункт прапорщик приказал долго жить.
Балоун не сдержался и всхлипнул.
-- Постыдился бы,-- с презрением сказал Швейк.-- А еще
солдат!
-- Да-а, если я не гожусь для войны! -- захныкал Балоун.--
Обжора я, ненасытный я, это правда. А ведь все потому, что
оторвали меня от привычной жизни. Это у нас в роду. Покойник
отец в Противинском трактире бился об заклад, что за один
присест съест пятьдесят сарделек да два каравая хлеба, и
выиграл. А я раз поспорил, что съем четырех гусей и две миски
кнедликов с капустой, и съел. Бывало, после обеда захочется
закусить. Схожу в чуланчик, отрежу себе кусок мяса, пошлю за
жбаном пива и умну килограмма два копченого мяса. Служил у нас
батрак Вомела, старый человек, так он мне всегда внушал, чтобы
я этим не гордился и не приучался к обжорству. Он, мол, помнит,
как дед рассказывал про одного обжору. Во время войны восемь
лет подряд не родился хлеб. Пекли тогда что-то из соломы и из
льняного жмыха, а когда в молоко могли накрошить немного
творогу,-- ведь хлеба-то не было,-- это считалось большим
праздником. Обжора-мужик помер через неделю, потому что его
желудок к голоду был непривычен.
Балоун обратил печальный взор к небу.
-- Но я верю, что господь бог хоть и наказует людей за
грехи, но все же совсем их своей милостью не оставляет.
-- Господь бог сотворил обжор, он о них и позаботится,--
заметил Швейк.-- Один раз тебя уже связывали, а теперь ты
вполне заслужил передовые позиции. Когда я был денщиком
господина обер-лейтенанта, он во всем на меня полагался. Ему и
в голову не приходило, что я могу что-нибудь у него сожрать.
Когда выдавали сверх пайка, он мне обычно говорил: "Возьмите
это себе, Швейк" или же: "Чего там, мне много не нужно.
Оставьте мне часть, а с остальным поступайте как знаете".
Когда мы жили в Праге, он меня посылал в ресторан за
обедом. Порции там были очень маленькие, так я, чтоб он ничего
плохого не вообразил, покупал ему на свои последние деньги еще
одну порцию, только бы он наелся досыта! Но как-то он об этом
дознался. Я приносил из ресторана меню, а он себе выбирал.
Однажды он выбрал фаршированного голубя. Когда мне дали
половину голубя, я решил, что господин обер-лейтенант может
подумать, будто другая половина съедена мной. Купил я еще одну
половину и принес домой такую царскую порцию, что господин
обер-лейтенант Шеба, который в тот день искал, где бы ему
пообедать, и зашел в гости к моему лейтенанту как раз в
обеденное время, тоже наелся. А когда наелся, то заявил:
"Только не рассказывай мне, что это одна порция. Нигде в мире
ты не получишь по меню целого фаршированного голубя. Если
сегодня мне удастся стрельнуть деньги, то я пошлю за обедом в
этот твой ресторан. Сознайся, это двойная порция?" Господин
обер-лейтенант попросил меня подтвердить, что деньги были
отпущены на одну порцию: ведь не знал же он, что в этот день у
него будут гости! Я подтвердил. "Вот видишь! -- сказал мой
обер-лейтенант.-- Но это еще пустяки. Недавно Швейк принес на
обед две гусиные ножки. Представь себе: лапша, говядина с
сарделевой подливой, две гусиные ножки, кнедликов и капусты
прямо до потолка и, наконец, блинчики".
-- Та-тта-тата! Черт подери! -- облизывался Балоун.
Швейк продолжал:
-- Это явилось камнем преткновения. Господин
обер-лейтенант Шеба на следующий же день послал своего
долговязого денщика в наш ресторан. Тот принес ему на закуску
маленькую кучку куриного пилава, ну словно шестинедельный
ребенок накакал в пеленочку,-- так, ложечки две. Тут господин
обер-лейтенант Шеба бросился на него: ты, мол, половину сам
сожрал, а тот знай твердит, что не виновен. Господин
обер-лейтенант Шеба съездил ему по морде и поставил в пример
меня: он, мол, вот какие порции носит господину обер-лейтенанту
Лукашу. На другой день этот невинно избитый солдат снова пошел
за обедом, расспросил обо мне в ресторане и рассказал все
своему господину, а тот, в свою очередь, моему обер-лейтенанту.
Сижу я вечером с газетой и читаю сводки вражеских штабов с поля
сражения. Вдруг входит мой обер-лейтенант, весь бледный, и
сразу ко мне -- признавайся-де, сколько двойных порций купил в
ресторане за свой счет; ему, мол, все известно, и никакое
запирательство мне не поможет. Он, мол, давно знает, что я
идиот, но что я к тому же еще и сумасшедший -- это ему будто бы
в голову не приходило. Я-де так его опозорил, что теперь у него
единственное желание застрелить меня, а потом себя. "Господин
обер-лейтенант,-- объясняю я.-- Когда вы меня принимали в
денщики, то в первый же день заявили, что все денщики воры и
подлецы, а так как в этом ресторане действительно давали очень
маленькие порции, то вы и взаправду могли подумать, что я такой
же подлец, как и все, способный жрать вашу..."
-- Господи милостивый! -- прошептал Балоун, нагнулся за
чемоданчиком поручика Лукаша и скрылся с ним в глубине вагона.
-- Потом поручик Лукаш,-- продолжал Швейк,-- стал рыться
во всех карманах, а когда это ни к чему не привело, он вынул из
жилетки серебряные часы и отдал их мне. Так растрогался!
"Швейк, говорит, когда я получу жалованье, составьте счет,
сколько я вам должен. А часы эти -- мой подарок. И в другой раз
не будьте идиотом". Как-то раз нам пришлось очень туго, и я
отнес часы в ломбард...
-- Что вы там делаете, Балоун? -- вдруг воскликнул старший
писарь Ванек.
Бедняга Балоун поперхнулся от неожиданности. Он уже успел
открыть чемоданчик поручика Лукаша и запихивал в рот его
последнюю булочку.
Мимо станции, не останавливаясь, прошел другой воинский
поезд, битком набитый "дейчмейстерами", которых отправляли на
сербский фронт. Они до сих пор не опомнились после восторженных
проводов в Вене и без устали орали:
Prinz Eugenius, der edle Ritter,
wollt` dem Kaiser wiedrum kriegen
Stadt und Festung Belegrad.
Er lies schlagen einen Brucken,
das man kunnt` hinuberrucken
mit der Armee wohl fur die Stadt.
/ Храбрый рыцарь, принц Евгений,
обещал монарху в Вене,
что вернет ему Белград:
перекинет мост понтонный,
и тотчас пойдут колонны
на войну, как на парад (нем.)/
Какой-то капрал с залихватски закрученными усами
облокотился о плечи солдат, которые, сидя в дверях, болтали
ногами, и высунулся из вагона. Капрал дирижировал и неистово
кричал:
Als der Brucken war geschlagen,
das man kunnt` mit Stuck und Wagen
frei passier'n den Donauflus,
bei Semlin schlug man das Lager
alle Serben zu verjagen...
/ Скоро мост был перекинут
и обоз тяжелый двинут
вместе с войском за Дунай.
Под Землином стали наши,
чтоб из сербов сделать кашу... (нем.)
/
Вдруг он потерял равновесие, вылетел из вагона, на лету со
всего маху ударился животом о рычаг стрелки и повис на нем, как
наколотый. Поезд же шел все дальше, и в задних вагонах пели
другую песню:
Graf Radetzky, edier Degen,
schwur's des Kaisers Feind zu fegen
aus der falschen Lombardei.
In Verona langes Hoffen,
als mehr Truppen eingetroffen,
fuhlt und ruhrt der Held sich frei...
/Граф Радецкий, воин бравый,
из Ломбардии лукавой
клялся вымести врагов.
Ждал в Вероне подкреплений
и, хоть не без промедлений,
дождался, вздохнул легко... (нем.)/
Наколотый на дурацкую стрелку воинственный капрал был
мертв. Около него на карауле уже стоял молодой солдатик из
состава вокзальной комендатуры, исключительно серьезно
выполнявший свои обязанности. Он стоял навытяжку с таким
победоносным видом, будто это он насадил капрала на стрелку.
Молодой солдат был мадьяр, и, когда из эшелона батальона
Девяносто первого полка приходили смотреть на капрала, он орал
на всю станцию:
-- Nern szabat! Nem szabat! Komision militar, nern szabat!
/ Не разрешается! Не разрешается! Военная комиссия, не
разрешается! (венг. и нем.)/
-- Уже отмучился,-- вздохнул бравый солдат Швейк, который
также оказался среди любопытствующих.-- В этом есть свое
преимущество. Хоть он и получил кусок железа в живот, зато все
знают, где похоронен. Его могилу не придется разыскивать на
всех полях сражений. Очень аккуратно накололся,-- со знанием
дела прибавил Швейк, обойдя капрала со всех сторон,-- кишки
остались в штанах...
-- Nem szabat! Nem szabat! -- кричал молоденький
мадьярский солдат.-- Komision militar -- Bahnhof, nem szabat!
За спиной Швейка раздался строгий окрик:
-- Вы что тут делаете?
Перед ним стоял кадет Биглер. Швейк отдал честь.
-- Осмелюсь доложить, рассматриваем покойника, господин
кадет.
-- А что за агитацию вы здесь развели? Какое вам до всего
этого дело?
-- Осмелюсь доложить, господин кадет,-- с достоинством и
спокойно ответил Швейк,-- я никогда никакой "заагитации" не
вел.
За спиной кадета послышался смех солдат, и старший писарь
Ванек выступил вперед.
-- Господин кадет,-- объяснил он,-- господин
обер-лейтенант послал сюда ординарца Швейка, чтобы тот сообщил
ему о случившемся. Я был недавно в штабном вагоне. Вас там
разыскивает Матушич по распоряжению господина командира
батальона. Вам следует немедленно явиться к господину капитану
Сагнеру.
Когда минуту спустя раздался сигнал "на посадку", все
разбрелись по вагонам.
Ванек, идя рядом со Швейком, сказал:
-- Когда собирается много народу, вы поменьше
разглагольствуйте. У вас могут быть неприятности. Раз этот
капрал из "дейчмейстеров", то будут говорить, что вы радовались
его смерти. Ведь Биглер -- заядлый чехоед.
-- Да ведь я ничего и не говорил,-- возразил Швейк тоном,
исключавшим всякое сомнение;-- разве только, что капрал
напоролся аккуратно и все кишки остались у него в штанах... Он
мог...
-- Лучше прекратим этот разговор, Швейк.-- И старший
писарь Ванек сплюнул.
-- Ведь все равно,-- не унимался Швейк.-- где за государя
императора вылезут кишки, здесь или там. Он свой долг
выполнил... Он мог бы...
-- Посмотрите, Швейк,-- прервал его Ванек,-- ординарец
батальона Матушич опять несется к штабному вагону. Удивляюсь,
как он еще не растянулся на рельсах.
Незадолго перед этим между капитаном Сагнером и усердным
Биглером произошел очень резкий разговор.
-- Я удивлен, кадет Биглер,-- начал капитан Сагнер.--
Почему вы немедленно не доложили мне, что солдатам не выдали
сто пятьдесят граммов венгерской колбасы? Теперь мне самому
приходится ходить и выяснять, почему солдаты возвращаются со
склада с пустыми руками. Господа офицеры тоже хороши, словно
приказ не есть приказ. Ведь я точно выразился: "На склад
походной колонной поротно". Это значит, если вы на складе
ничего не достали, то и возвращаться нужно походной колонной
поротно. Я вам приказал, кадет Биглер, поддерживать порядок, а
Знаете Гангофера?
-- Кто он такой? -- вежливо осведомился Швейк.
-- Немецкий писатель, дурак вы этакий! -- обозлился
поручик Лукаш.
-- Ей-богу, господин обер-лейтенант,-- сказал Швейк, и
лицо его выразило искреннюю муку,-- лично я не знаком ни с
одним немецким писателем. Я был знаком только с одним чешским
писателем, Гаеком Ладиславом из Домажлиц. Он был редактором
журнала "Мир животных", и я ему всучил дворняжку за
чистокровного шпица. Очень веселый и порядочный был человек.
Посещал он один трактир и всегда читал там свои рассказы, такие
печальные, что все со смеху умирали, а он плакал и платил за
всех. А мы должны были ему петь:
Домажлицкая башня
Росписью украшена.
Кто ее так размалевал,
Часто девушек целовал.
Больше нет его здесь:
Помер, вышел весь...
-- Вы не в театре! Орет, как оперный певец,-- испуганно
прошипел поручик Лукаш, когда Швейк запел последнюю фразу:
"Помер, вышел весь..." -- Я вас не об этом спрашиваю. Я хотел
только знать, обратили вы внимание, что те книжки, о которых мы
говорили,-- сочинение Гангофера? Так что стало с теми книжками?
-- злобно выпалил поручик.
-- С теми, которые я принес из полковой канцелярии? --
задумчиво переспросил Швейк.-- Они действительно, господин
обер-лейтенант, были написаны тем, о котором вы спрашивали, не
знаком ли я с ним. Я получил телефонограмму прямо из полковой
канцелярии. Видите ли, там хотели послать эти книжки в
канцелярию батальона, но в канцелярии не было ни души; ведь все
непременно должны были пойти в кантину, ибо, отправляясь на
фронт, никто не знает, доведется ли ему когда-нибудь опять
посидеть в кантине. Так вот, там они были и пили. В других
маршевых ротах по телефону тоже никого не смогли отыскать.
Памятуя, что мне как ординарцу вы приказали дежурить у
телефона, пока к нам не будет прикомандирован телефонист
Ходоунский, я сидел и ждал, пока не дошла и до меня очередь. В
полковой канцелярии ругались: никуда, мол, не дозвонишься, а
получена телефонограмма с приказом забрать из полковой
канцелярии книжки для господ офицеров всего маршевого
батальона. Так как я понимаю, господин обер-лейтенант, что на
военной службе нужно действовать быстро, я ответил им по
телефону, что сам заберу эти книжки и отнесу их в батальонную
канцелярию. Мне дали такой тяжелый ранец, что я едва его
дотащил. Здесь я просмотрел эти книжки. И рассудил по-своему:
старший писарь в полковой канцелярии сказал мне, что, согласно
телефонограмме, которая была передана в полк, в батальоне уже
знают, какие из этих книжек выбрать, который там том. Эти
книжки были в двух томах-- первый том отдельно, второй --
отдельно. Ни разу в жизни я так не смеялся, потому, что я
прочел много книжек, но никогда не начинал читать со второго
тома. А он мне опять: "Вот вам первые тома, а вот-- вторые.
Который том должны читать господа офицеры, они уж сами знают!"
Я подумал, что все нализались, потому что книжку всегда читают
с начала. Скажем, роман об отцовских грехах, который я принес
(я, можно сказать, знаю немецкий язык), нужно начинать с
первого тома, ведь мы не евреи и не читаем сзаду наперед. Потом
по телефону я спросил об этом вас, господин обер-лейтенант,
когда вы возвратились из Офицерского собрания. Я рапортовал вам
об этих книжках, спросил, не пошло ли на войне все
шиворот-навыворот и не полагается ли читать книжки в обратном
порядке: сначала второй том, а потом первый. Вы ответили, что я
пьяная скотина. раз не знаю, что в "Отче наш" сначала идет
"Отче наш" и только потом "аминь"... Вам нехорошо, господин
обер-лейтенант? -- с участием спросил Швейк, видя, как
побледневший поручик Лукаш схватился за подножку погасшего
паровоза.
Бледное лицо Лукаша уже не выражало злобы. На нем было
написано безнадежное отчаяние.
-- Продолжайте, продолжайте, Швейк... уже прошло. Уже все
равно...
-- И я,-- прозвучал на заброшенном пути мягкий голос
Швейка,-- придерживался, как я уже говорил, того же мнения.
Однажды я купил кровавый роман "Рож Шаван из Баконского леса",
и в нем не хватало первой части. Так мне пришлось догадываться
о том, что было вначале. Ведь даже в разбойничьей истории без
первой части не обойтись. Мне было совершенно ясно, что,
собственно говоря, господам офицерам совершенно бессмысленно
читать сначала вторую часть, а потом первую, и глупо было бы с
моей стороны передавать в батальон то, что мне сказали в
полковой канцелярии: господа офицеры, мол, сами знают, который
том должны читать. Вообще вся история с этими книжками,
господин обер-лейтенант, казалась мне ужасно странной и
загадочной. Я знал, что господа офицеры вообще мало читают, а в
грохоте войны...
-- Оставьте ваши глупости, Швейк,-- простонал поручик
Лукаш.
-- Ведь я, господин обер-лейтенант, тогда же спросил,
желаете ли вы сразу оба тома. А вы ответили точь-в-точь как
теперь, чтобы я оставил свои глупости -- нечего, мол, таскаться
с какими-то книгами, и я решил: раз таково ваше мнение, то
остальные господа офицеры должны быть того же мнения.
Посоветовался я об этом с нашим Ванеком. Ведь он уже был на
фронте и имеет опыт в подобных делах. Он сказал, что поначалу
господа офицеры воображали, будто война -- чепуха, и привозили
на фронт, словно на дачу, целые библиотеки. Офицеры получали от
эрцгерцогинь в дар даже полные собрания сочинений разных
поэтов, так что денщики под тяжестью книг сгибались в три
погибели и проклинали день, когда их мать на свет родила. Ванек
рассказывал, что эти книги совершенно не шли на раскурку, так
как были напечатаны на очень хорошей толстой бумаге, а в
отхожем месте человек такими стихами обдирал себе, извиняюсь,
господин обер-лейтенант, всю задницу. Читать было некогда, так
как все время приходилось удирать; все понемножку
выбрасывалось, а потом уже стало правилом: заслышав первую
канонаду, денщик сразу вышвыривает все книги для чтения. Все
это я уже знал, но мне хотелось, господин обер-лейтенант, еще
раз услышать ваше мнение, и, когда я вас спросил по телефону,
что делать с этими книжками, вы сказали, что, когда мне
что-нибудь влезет в мою дурацкую башку, я не отстану до тех
пор, пока не получу по морде. Так я, значит, господин
обер-лейтенант, отнес в канцелярию батальона только первые тома
этого романа, а второй том оставил на время в нашей ротной
канцелярии. Сделал я это с добрым намерением, чтобы после того,
как господа офицеры прочтут первый том, выдать им второй том,
как это делается в библиотеке. Но вдруг пришло извещение об
отправке, и по всему батальону была передана телефонограмма,--
все лишнее сдать на полковой склад. Я еще раз спросил господина
Ванека, не считает ли он второй том романа лишним. Он мне
ответил, что после печального опыта в Сербии, Галиции и Венгрии
никаких книг для чтения на фронт не возят. Единственно
полезными являются только ящики в городах, куда для солдат
складывают прочитанные газеты, так как в газету удобно
завертывать табак или сено, что курят солдаты в окопах. В
батальоне уже раздали первые тома этого романа, а вторые тома
мы отнесли на склад.-- Швейк помолчал, а минуту спустя добавил:
-- Там, на этом складе, чего только нет, даже цилиндр
будейовицкого регента, в котором он явился в полк по
мобилизации.
-- Одно скажу вам, Швейк,-- с тяжким вздохом произнес
поручик Лукаш.-- Вы даже не отдаете себе отчета в размерах
своих проступков. Мне уже самому противно без конца повторять,
что вы идиот. Слов не хватает, чтобы определить вашу глупость.
Когда я называю вас идиотом, это еще очень мягко и
снисходительно. Вы сделали такую ужасную вещь, что все
преступления, совершенные вами с тех пор, как я вас знаю,
ангельская музыка по сравнению с этим. Если бы вы только знали,
что вы натворили, Швейк... Но вы этого никогда не узнаете! Если
когда-нибудь вспомнят об этих книжках, не вздумайте трепаться,
что я сказал вам по телефону насчет второго тома... Если зайдет
речь о том, как обстояло дело с первым и вторым томами, вы и
виду не подавайте! Вы ничего не знаете, ни о чем не помните!
Посмейте только впутать меня в какую-нибудь историю! Смотрите у
меня...
Поручик Лукаш говорил как в лихорадке. Момент, когда он
умолк, Швейк использовал для невинного вопроса:
-- Прошу великодушно простить меня, господин
обер-лейтенант, но почему я никогда не узнаю, что я такого
ужасного натворил? Я, господин обер-лейтенант, осмелился вас
спросить об этом единственно для того, чтобы в будущем избегать
подобных вещей. Мы ведь, как говорится, учимся на своих
ошибках. Вот, например, литейщик Адамец из Даньковки. Он по
ошибке выпил соляную кислоту...
Швейк не окончил, так как поручик Лукаш прервал его
повествование:
-- Балбес! Ничего я не буду объяснять! Лезьте обратно в
вагон и скажите Балоуну, пусть он, когда мы приедем в Будапешт,
принесет в штабной вагон булочку и печеночный паштет, который
лежит внизу в моем чемоданчике, завернутый в станиоль. А Ванеку
скажите, что он лошак. Трижды я приказывал ему представить мне
точные данные о численном составе роты. Сегодня мне эти данные
понадобились, и оказалось, что у меня старые сведения, с
прошлой недели.
-- Zum Befehl, Herr Oberleutnant, / Слушаюсь, господин
обер-лейтенант (нем.)/-- пролаял Швейк и не спеша направился к
своему вагону.
Поручик Лукаш, бредя по железнодорожному полотну, бранил
сам себя: "Мне бы следовало надавать ему оплеух, а я болтаю с
ним, как с приятелем!"
Швейк степенно влез в свой вагон. Он проникся уважением к
своей особе. Ведь не каждый день удается совершить нечто столь
страшное, что даже сам не имеешь права узнать это.
-- Господин фельдфебель,-- доложил Швейк, усевшись на свое
место,-- господин обер-лейтенант Лукаш, как мне кажется,
сегодня в очень хорошем расположении духа. Он велел передать
вам, что вы лошак, так как он уже трижды требовал от вас точных
сведений о численном составе роты.
-- Боже ты мой! -- разволновался Ванек.-- Задам же я
теперь этим взводным! Разве я виноват, если каждый бродяга
взводный делает, что ему вздумается, и не посылает мне данных о
составе взвода? Из пальца мне, что ли, высосать эти сведения?
Вот какие порядки у нас в роте! Это возможно только в нашей
одиннадцатой маршевой роте. Я это предчувствовал, я так и знал!
Я ни минуты не сомневался, что у нас непорядки. Сегодня в кухне
недостает четырех порций, завтра, наоборот, три лишних. Если бы
эти разбойники сообщали, по крайней мере, кто лежит в
госпитале! Еще прошлый месяц у меня в ведомостях значился
Никодем, и только при выплате жалованья я узнал, что этот
Никодем умер от скоротечной чахотки в будейовицкой
туберкулезной больнице, а мы все это время получали на него
довольствие. Мы выдали для него мундир, а куда он делся -- один
бог ведает. И после этого господин обер-лейтенант называет меня
лошаком. Он сам не в состоянии уследить за порядком в своей
роте.
Старший писарь Ванек взволнованно расхаживал по вагону.
-- Будь я командиром, у меня все бы шло как по-писаному! Я
имел бы сведения о каждом. Унтера должны были бы дважды в день
подавать мне данные о численном составе. Но что делать, когда
наши унтера ни к черту не годятся! И хуже всех взводный Зика.
Все шуточки да анекдоты. Ты ему объявляешь, что Коларжик
откомандирован из его взвода в обоз, а он на другой день
докладывает, что численный состав взвода остался без изменения,
как будто Коларжик и сейчас болтается в роте и в его взводе. И
так изо дня в день. А после этого я лошак! Нет, господин
обер-лейтенант, так вы не приобретете себе друзей! Старший
ротный писарь в чине фельдфебеля -- это вам не ефрейтор,
которым каждый может подтереть себе...
Балоун, слушавший разиня рот, договорил за Ванека это
изящное словцо, желая, по-видимому, вмешаться в разговор.
-- Цыц, вы там! -- озлился разволновавшийся старший
писарь.
-- Послушай-ка, Балоун,-- вдруг вспомнил Швейк,-- господин
обер-лейтенант велел тебе, как только мы приедем в Будапешт,
принести булочку и печеночный паштет в станиоле, который лежит
в чемоданчике у господина обер-лейтенанта в самом низу.
Великан Балоун сразу сник, безнадежно свесив свои длинные
обезьяньи руки, и долго оставался в таком положении.
-- Нет его у меня,-- едва слышно, с отчаянием пролепетал
он, уставившись на грязный пол вагона.-- Нет его у меня,--
повторил он отрывисто.-- Я думал... я его перед отъездом
развернул... Я его понюхал... не испортился ли... Я его
попробовал! -- закричал он с таким искренним раскаянием, что
всем все стало ясно.
-- Вы сожрали его вместе со станиолем,-- остановился перед
Балоуном старший писарь Ванек.
Он развеселился. Теперь ему не нужно доказывать, что не
только он лошак, как назвал его поручик Лукаш. Теперь ясно, что
причина колебания численности состава "х" имеет свои глубокие
корни в других "лошаках". Кроме того, он был доволен, что
переменилась тема разговора и объектом насмешек стал ненасытный
Балоун и новое трагическое происшествие. Ванека так и подмывало
сказать Балоуну что-нибудь неприятно-нравоучительное. Но его
опередил повар-оккультист Юрайда. Отложив свою любимую книжку
-- перевод древнеиндийских сутр "Прагна Парамита", он обратился
к удрученному Балоуну, безропотно принимавшему новые удары
судьбы.
-- Вы, Балоун, должны постоянно следить за собой, чтобы не
потерять веры в себя и в свою судьбу. Вы не имеете права
приписывать себе то, что является заслугой других. Всякий раз,
когда перед вами возникает проблема, подобная сегодняшней --
сожрать или не сожрать,-- спросите самого себя: "В каком
отношении ко мне находится печеночный паштет?"
Швейк счел нужным пояснить это теоретическое положение
примером:
-- Ты, Балоун, говорил, что у вас будут резать свинью и
коптить ее и что, как только ты узнаешь номер нашей полевой
почты, тебе пришлют окорок. Вот представь себе, полевая почта
переслала окорок к нам в роту и мы с господином старшим ротным
писарем отрезали себе по куску. Ветчина так нам понравилась,
что мы отрезали еще по куску, пока с этим окороком не случилось
то, что с одним моим знакомым почтальоном по фамилии Козел. У
него была костоеда. Сначала ему отрезали ногу по щиколотку,
потом по колено, потом ляжку, а если бы он вовремя не умер, его
чинили бы, как карандаш с разбитым графитом. Представь себе,
что мы сожрали твой окорок, как ты слопал печеночный паштет у
господина обер-лейтенанта.
Великан Балоун обвел всех грустным взглядом.
-- Только благодаря моим стараниям,-- напомнил Балоуну
старший писарь,-- вы остались в денщиках у господина
обер-лейтенанта. Вас хотели перевести в санитары, и вам
пришлось бы выносить раненых с поля сражения. Под Дуклой наши
три раза подряд посылали санитаров за прапорщиком, который был
ранен в живот у самых проволочных заграждений, и все они
остались там -- всем пули угодили в голову. Только четвертой
паре санитаров удалось вынести его с линии огня, но еще по
дороге в перевязочный пункт прапорщик приказал долго жить.
Балоун не сдержался и всхлипнул.
-- Постыдился бы,-- с презрением сказал Швейк.-- А еще
солдат!
-- Да-а, если я не гожусь для войны! -- захныкал Балоун.--
Обжора я, ненасытный я, это правда. А ведь все потому, что
оторвали меня от привычной жизни. Это у нас в роду. Покойник
отец в Противинском трактире бился об заклад, что за один
присест съест пятьдесят сарделек да два каравая хлеба, и
выиграл. А я раз поспорил, что съем четырех гусей и две миски
кнедликов с капустой, и съел. Бывало, после обеда захочется
закусить. Схожу в чуланчик, отрежу себе кусок мяса, пошлю за
жбаном пива и умну килограмма два копченого мяса. Служил у нас
батрак Вомела, старый человек, так он мне всегда внушал, чтобы
я этим не гордился и не приучался к обжорству. Он, мол, помнит,
как дед рассказывал про одного обжору. Во время войны восемь
лет подряд не родился хлеб. Пекли тогда что-то из соломы и из
льняного жмыха, а когда в молоко могли накрошить немного
творогу,-- ведь хлеба-то не было,-- это считалось большим
праздником. Обжора-мужик помер через неделю, потому что его
желудок к голоду был непривычен.
Балоун обратил печальный взор к небу.
-- Но я верю, что господь бог хоть и наказует людей за
грехи, но все же совсем их своей милостью не оставляет.
-- Господь бог сотворил обжор, он о них и позаботится,--
заметил Швейк.-- Один раз тебя уже связывали, а теперь ты
вполне заслужил передовые позиции. Когда я был денщиком
господина обер-лейтенанта, он во всем на меня полагался. Ему и
в голову не приходило, что я могу что-нибудь у него сожрать.
Когда выдавали сверх пайка, он мне обычно говорил: "Возьмите
это себе, Швейк" или же: "Чего там, мне много не нужно.
Оставьте мне часть, а с остальным поступайте как знаете".
Когда мы жили в Праге, он меня посылал в ресторан за
обедом. Порции там были очень маленькие, так я, чтоб он ничего
плохого не вообразил, покупал ему на свои последние деньги еще
одну порцию, только бы он наелся досыта! Но как-то он об этом
дознался. Я приносил из ресторана меню, а он себе выбирал.
Однажды он выбрал фаршированного голубя. Когда мне дали
половину голубя, я решил, что господин обер-лейтенант может
подумать, будто другая половина съедена мной. Купил я еще одну
половину и принес домой такую царскую порцию, что господин
обер-лейтенант Шеба, который в тот день искал, где бы ему
пообедать, и зашел в гости к моему лейтенанту как раз в
обеденное время, тоже наелся. А когда наелся, то заявил:
"Только не рассказывай мне, что это одна порция. Нигде в мире
ты не получишь по меню целого фаршированного голубя. Если
сегодня мне удастся стрельнуть деньги, то я пошлю за обедом в
этот твой ресторан. Сознайся, это двойная порция?" Господин
обер-лейтенант попросил меня подтвердить, что деньги были
отпущены на одну порцию: ведь не знал же он, что в этот день у
него будут гости! Я подтвердил. "Вот видишь! -- сказал мой
обер-лейтенант.-- Но это еще пустяки. Недавно Швейк принес на
обед две гусиные ножки. Представь себе: лапша, говядина с
сарделевой подливой, две гусиные ножки, кнедликов и капусты
прямо до потолка и, наконец, блинчики".
-- Та-тта-тата! Черт подери! -- облизывался Балоун.
Швейк продолжал:
-- Это явилось камнем преткновения. Господин
обер-лейтенант Шеба на следующий же день послал своего
долговязого денщика в наш ресторан. Тот принес ему на закуску
маленькую кучку куриного пилава, ну словно шестинедельный
ребенок накакал в пеленочку,-- так, ложечки две. Тут господин
обер-лейтенант Шеба бросился на него: ты, мол, половину сам
сожрал, а тот знай твердит, что не виновен. Господин
обер-лейтенант Шеба съездил ему по морде и поставил в пример
меня: он, мол, вот какие порции носит господину обер-лейтенанту
Лукашу. На другой день этот невинно избитый солдат снова пошел
за обедом, расспросил обо мне в ресторане и рассказал все
своему господину, а тот, в свою очередь, моему обер-лейтенанту.
Сижу я вечером с газетой и читаю сводки вражеских штабов с поля
сражения. Вдруг входит мой обер-лейтенант, весь бледный, и
сразу ко мне -- признавайся-де, сколько двойных порций купил в
ресторане за свой счет; ему, мол, все известно, и никакое
запирательство мне не поможет. Он, мол, давно знает, что я
идиот, но что я к тому же еще и сумасшедший -- это ему будто бы
в голову не приходило. Я-де так его опозорил, что теперь у него
единственное желание застрелить меня, а потом себя. "Господин
обер-лейтенант,-- объясняю я.-- Когда вы меня принимали в
денщики, то в первый же день заявили, что все денщики воры и
подлецы, а так как в этом ресторане действительно давали очень
маленькие порции, то вы и взаправду могли подумать, что я такой
же подлец, как и все, способный жрать вашу..."
-- Господи милостивый! -- прошептал Балоун, нагнулся за
чемоданчиком поручика Лукаша и скрылся с ним в глубине вагона.
-- Потом поручик Лукаш,-- продолжал Швейк,-- стал рыться
во всех карманах, а когда это ни к чему не привело, он вынул из
жилетки серебряные часы и отдал их мне. Так растрогался!
"Швейк, говорит, когда я получу жалованье, составьте счет,
сколько я вам должен. А часы эти -- мой подарок. И в другой раз
не будьте идиотом". Как-то раз нам пришлось очень туго, и я
отнес часы в ломбард...
-- Что вы там делаете, Балоун? -- вдруг воскликнул старший
писарь Ванек.
Бедняга Балоун поперхнулся от неожиданности. Он уже успел
открыть чемоданчик поручика Лукаша и запихивал в рот его
последнюю булочку.
Мимо станции, не останавливаясь, прошел другой воинский
поезд, битком набитый "дейчмейстерами", которых отправляли на
сербский фронт. Они до сих пор не опомнились после восторженных
проводов в Вене и без устали орали:
Prinz Eugenius, der edle Ritter,
wollt` dem Kaiser wiedrum kriegen
Stadt und Festung Belegrad.
Er lies schlagen einen Brucken,
das man kunnt` hinuberrucken
mit der Armee wohl fur die Stadt.
/ Храбрый рыцарь, принц Евгений,
обещал монарху в Вене,
что вернет ему Белград:
перекинет мост понтонный,
и тотчас пойдут колонны
на войну, как на парад (нем.)/
Какой-то капрал с залихватски закрученными усами
облокотился о плечи солдат, которые, сидя в дверях, болтали
ногами, и высунулся из вагона. Капрал дирижировал и неистово
кричал:
Als der Brucken war geschlagen,
das man kunnt` mit Stuck und Wagen
frei passier'n den Donauflus,
bei Semlin schlug man das Lager
alle Serben zu verjagen...
/ Скоро мост был перекинут
и обоз тяжелый двинут
вместе с войском за Дунай.
Под Землином стали наши,
чтоб из сербов сделать кашу... (нем.)
/
Вдруг он потерял равновесие, вылетел из вагона, на лету со
всего маху ударился животом о рычаг стрелки и повис на нем, как
наколотый. Поезд же шел все дальше, и в задних вагонах пели
другую песню:
Graf Radetzky, edier Degen,
schwur's des Kaisers Feind zu fegen
aus der falschen Lombardei.
In Verona langes Hoffen,
als mehr Truppen eingetroffen,
fuhlt und ruhrt der Held sich frei...
/Граф Радецкий, воин бравый,
из Ломбардии лукавой
клялся вымести врагов.
Ждал в Вероне подкреплений
и, хоть не без промедлений,
дождался, вздохнул легко... (нем.)/
Наколотый на дурацкую стрелку воинственный капрал был
мертв. Около него на карауле уже стоял молодой солдатик из
состава вокзальной комендатуры, исключительно серьезно
выполнявший свои обязанности. Он стоял навытяжку с таким
победоносным видом, будто это он насадил капрала на стрелку.
Молодой солдат был мадьяр, и, когда из эшелона батальона
Девяносто первого полка приходили смотреть на капрала, он орал
на всю станцию:
-- Nern szabat! Nem szabat! Komision militar, nern szabat!
/ Не разрешается! Не разрешается! Военная комиссия, не
разрешается! (венг. и нем.)/
-- Уже отмучился,-- вздохнул бравый солдат Швейк, который
также оказался среди любопытствующих.-- В этом есть свое
преимущество. Хоть он и получил кусок железа в живот, зато все
знают, где похоронен. Его могилу не придется разыскивать на
всех полях сражений. Очень аккуратно накололся,-- со знанием
дела прибавил Швейк, обойдя капрала со всех сторон,-- кишки
остались в штанах...
-- Nem szabat! Nem szabat! -- кричал молоденький
мадьярский солдат.-- Komision militar -- Bahnhof, nem szabat!
За спиной Швейка раздался строгий окрик:
-- Вы что тут делаете?
Перед ним стоял кадет Биглер. Швейк отдал честь.
-- Осмелюсь доложить, рассматриваем покойника, господин
кадет.
-- А что за агитацию вы здесь развели? Какое вам до всего
этого дело?
-- Осмелюсь доложить, господин кадет,-- с достоинством и
спокойно ответил Швейк,-- я никогда никакой "заагитации" не
вел.
За спиной кадета послышался смех солдат, и старший писарь
Ванек выступил вперед.
-- Господин кадет,-- объяснил он,-- господин
обер-лейтенант послал сюда ординарца Швейка, чтобы тот сообщил
ему о случившемся. Я был недавно в штабном вагоне. Вас там
разыскивает Матушич по распоряжению господина командира
батальона. Вам следует немедленно явиться к господину капитану
Сагнеру.
Когда минуту спустя раздался сигнал "на посадку", все
разбрелись по вагонам.
Ванек, идя рядом со Швейком, сказал:
-- Когда собирается много народу, вы поменьше
разглагольствуйте. У вас могут быть неприятности. Раз этот
капрал из "дейчмейстеров", то будут говорить, что вы радовались
его смерти. Ведь Биглер -- заядлый чехоед.
-- Да ведь я ничего и не говорил,-- возразил Швейк тоном,
исключавшим всякое сомнение;-- разве только, что капрал
напоролся аккуратно и все кишки остались у него в штанах... Он
мог...
-- Лучше прекратим этот разговор, Швейк.-- И старший
писарь Ванек сплюнул.
-- Ведь все равно,-- не унимался Швейк.-- где за государя
императора вылезут кишки, здесь или там. Он свой долг
выполнил... Он мог бы...
-- Посмотрите, Швейк,-- прервал его Ванек,-- ординарец
батальона Матушич опять несется к штабному вагону. Удивляюсь,
как он еще не растянулся на рельсах.
Незадолго перед этим между капитаном Сагнером и усердным
Биглером произошел очень резкий разговор.
-- Я удивлен, кадет Биглер,-- начал капитан Сагнер.--
Почему вы немедленно не доложили мне, что солдатам не выдали
сто пятьдесят граммов венгерской колбасы? Теперь мне самому
приходится ходить и выяснять, почему солдаты возвращаются со
склада с пустыми руками. Господа офицеры тоже хороши, словно
приказ не есть приказ. Ведь я точно выразился: "На склад
походной колонной поротно". Это значит, если вы на складе
ничего не достали, то и возвращаться нужно походной колонной
поротно. Я вам приказал, кадет Биглер, поддерживать порядок, а