Страница:
— Не случайно Любомудр учит — проси прощения у цветка, если поломал, посади новый росток — если срубил. Но я никак не пойму — мы строим лодьи, ты вот недавно избу Любаве справил…?
— Верно, справил! — усмехнулся Святобор, — Был дух лесовик — стал домовик! И у корабля своя душа имеется — от дерева да от соли морской. Даже в берестяной записке, не говоря уж о книге, буковой доске, в самой маленькой руне на них есть душа! Погоди, вырастешь — всему научу.
— И волховать научишь?
— Волхвом, сынок, родиться надо… — и видя на глазах у Ингвара слезинки, примирительно добавил. — Научу! Всему, что сам знаю, что сам чур поведал, до чего своим умом дошел.
Князь верил Святобору, как самому себе. Поэтому на материк ушли втроем — отец, Редон — опытный мореход, и сам Ингвар… Святобор, не раздумывая, выбрал провожатых.
Проснувшись на рассвете в лодке Власа, которую прибило к берегу неподалеку от Арконы, Игорь-Ингвар уже знал, что Редон погиб. Епископ Абсалон приказал казнить ругенского пирата.
Так некогда те же германцы [27]расправились с сыном Рюрика. Этим они подсобили кровавой княгине Ольге, которая затем побила и древлян, стоящих за несчастного Игоря.
Вот и подручные епископа привязали Редона к верхушкам двух согнутых сосен, которые через мгновение разорвали тело пленника на части.
Отец остался проследить за врагом, а сына Ингвара, того, в ком «сидел» ныне Игорь, направил обратно. Святобор уже не сомневался, что предстоящая схватка с данами для Арконы станет последней.
— Спасайте женщин и детей — они возродят племя ругов! Спасайте память нашу — летописи, «дощки», книги! Передай это, Ингвар, князю на словах. Расскажи, что видел — что слышал. Многочисленны и умелы вороги наши… Они сами викинги и потомки викингов. На месте Вальдемара [28]я бы высадил воинов и на Западном берегу, и на Восточном сразу, обложил бы остров с моря… И еще знай — нет былого единства славянского, те, кто поклонились Распятому и под данами ходят, вместе с ворогом на нас идут, предатели. Смертная битва будет. Так что, прощай, коли не свидимся!
Мужчины крепко обнялись.
Все это Игорь вспомнил, чуть его нога ступила брег родного острова. Так происходит озарение недоступное человеческому пониманию.
Чтобы стереть с лица земли народ — надо лишить его исторической памяти и культуры. Просветитель Русской Земли, тоже Владимир, начал свое богоугодное дело с того, что за пару годков уничтожил почти всех грамотных и мудрейших людей Киевской стороны. Он и прочие ревнители новой веры, здесь нельзя не упомянуть того же дядю князя, Добрыню [29]Малховича, не остановились на достигнутом. Во славу Господа, для несомненной пользы просвещения жгли древние манускрипты, дощечки, бересту, рукописи, летописи и книги, а вместе с тем и укрывателей бесовского письма в их же собственных избах.
Еще за десять лет до этого с усердием одержимого внебрачный сын Великого Святослава насаждал культ Перуна, возвысив Громовика над прочими Богами. Но соблазненный идеей абсолютной власти он вскоре тайно крестился, чтобы потом просвещать наш «вечно темный» народ.
С тех пор, как Красно Солнышко вернулся из Корсуни в Киев с кучей попов и мощами святого Климента — на Русь потекли и прочие священные принадлежности. Одними гвоздями с печально знаменитого креста можно было бы пришпилить, точно насекомых, половину населения киевской Скифии. А если бы слезы Богородицы, проданные доверчивым русичам, слить воедино, географы нанесли бы на карту Европы второе Мертвое море.
— Прежде — думал Игорь, — Богов было много, славь, каких хочешь, верь в кого пожелаешь, но и другому не мешай — делать то же самое.
Владимир! За всю многострадальную историю славянских народов не найдется, пожалуй, более неоднозначной и противоречивой фигуры, чем этот князь. Предавал ли он, меняя убеждения, как рукавицы? Или предательство сидело у него в крови, и всякий раз, предавая, он слепо следовал зову этой крови? Игорь ведал, что нарек себя Красно Солнышко великим каганом на хазарский лад. Братоубийца, лицемер и клятвопреступник — устроитель градов и державы. Лес рубят — щепки летят? Талейран русской земли.
Аскольд и Дир еще давали хазарам дань, платил не только Киев — даже гордые вятичи, и те покорялись каганату. Лишь походы ильменских словен да дружин Вещего Олега, а затем и Святослава, положили этому конец.
И на тебе! Снова — здорово! Хазары, засев в Тьмутаракани, не мытьем, так катаньем планомерно брали свое, чему немало способствовал и Владимир, прозванный за все свои благодеяния Святым. Историки оправдывают его деятельность на поприще ростовщичества развитием товарно-денежной системы, но даже государственник Карамзин, — это Игорь хорошо помнил еще по институту, — не сумел умолчать о «всех смертных грехах» Красна Солнышка.
Новгород и до Владимира прекрасно обходился без засилья иноземных менял, великий город и за сто лет до него процветал, свободный от всяческой дани и унижений. Деятельность же этого «святого» — думал Игорь — сводилась, в основном, к смене одной формы ига другой. Изощренной, гибкой и еще более жестокой, потому что желтый дьявол шел рука об руку с властью божьих рабов!
Предупреждал Варяжко Ярополка Святославича — не ходи к змию в пасть. Не послушал тот слугу верного, а внял совету слуги скверного, Блуда. Владимир зарезал родного брата, изменника наградил по-свойски. Беременную невестку брата своего, Ярополка, гречанку, изнасиловал и упрятал в гарем. И рек летописец: «От греховного бо корне злые плоды бывают, от двоих отцов — от Ярополка и от Володимера».
Ненасытный в страсти Красно Солнышко не терпел, чтоб ему перечили. И не он ли пожег несчастный Полоцк, где добывал в жены себе еще и Рогнеду. Та не желала идти за «робича». Прежде чем возлечь на нее, Владимир убил отца Рогнеды, варяга [30]Рогволода, а затем и братьев своей младой жертвы.
Любят князья наши не узнанными приходить на казнь непримиримых супротивников. Позже выясняется, князь сильно недужил, а бояре радивые да заплечных дел мастера, дескать, перестарались. Простаки умиляются, кесарю сходит с рук. И не перечислить, не упомнить всего того, что творили и творят супостаты разные княжьим именем.
Не мог устоять Владимир. Сам поглядеть пришел, как по приказу княжьему вчерашнего громового кумира протащили по дорогам пыльным Киева, избили палками и скинули в Днепр.
На севере ж боярин Путята крестил новгородцев мечом, а Добрыня — огнем. Сомнительно было при этом ожидать совершенной покорности славян уготованной им участи.
… Завидев густую толпу горожан на мосту, Добрыня махнул рукой — по этой команде ратники теснее сомкнули щиты, изготовили копья. Словене попятились, загудели.
— Расходитесь? Мы за делом княжеским прибыли! Выдайте Владимиру супостатов, а зла никому не будет! — крикнул вельможа новгородцам.
— А это вот видел! Не дураки — нас на мякине не проведешь! — отозвались те вразнобой. — Не может быть веры предателю! Ты по что, гад, кумирни наши осквернил!
— Врут волхвы новгородские, потому не умильны они князю киевскому! Только он на Руси хозяин да судья — Володимир Святославлич! Расступитесь, негодники! — помогал вельможе Путята.
В ответ полетели камни, проверяя щиты да шеломы киян на прочность.
— Не желаете лада — будет вам брань! — пригрозил кулачищем Добрыня.
Дружина тронулась вперед, постепенно тесня толпу. Новгородцы скопом подались назад, и их враги оказались перед завалом из толстенных бревен.
— Придите и возьмите, псы позорные!
— Не бывать такому, чтобы отца мать поимела! — раздался голос волхва Богумила. — Мы не рабы распятому! Мы не слуги Володимиру! Так и передай слово наше, новгородское.
— Погоди! Еще сквитаемся! — пообещал Добрыня, поворачивая коня.
Град камней усилился. То тут, то там падали ратники. Иной, под дружное улюлюканье новгородцев, срывался в Волхов и, оглушенный, шел ко дну — Ящеру на прокорм.
— Станем, други, за Богов наших! Не дадим на поругание! — воодушевлял новгородцев тысяцкий Угоняй.
— Как один, станем, батюшка! — вторили ему.
Но вышло совсем иначе. По ночи ворога не устерегли. Добрынины конные отряды ворвались в город, разя направо и налево. На одной из улиц дорогу им преградила стена огня. По дощатому настилу расползалась пламенеющая смола.
— За Владимира! За князя! — проорал Путята.
— Вперед!
Всадники яростно ринулись сквозь языки пламени, прорвав неплотный строй словен… Звенели тетивы. Бились в муках израненные, обожженные кони, калеча и сминая пеших.
Многие враги были сражены меткими выстрелами, но, раскидав последних защитников, Добрынина конница лавиной стекла по улице вниз, прямо к вечевой площади. За всадниками бросились и остальные…
Народ бушевал. Друг друга никто не слушал и не слышал.
— Тише, громадяне! — взывал Богумил к землякам. — За тысяцким послано уж.
— Сбежал твой тысяцкий! — орала громада.
— Пусть выйдет к нам Угоняй! Небось, сбежал!
— Подать сюда Угоняя!
Богумил в бессилии воздел посох к небесам, но вышние Боги не слышали своего служителя.
К помосту, на котором стоял волхв, протиснулся малец, весь перемазанный кровью и сажей.
— Дедушко Богумил! Дедушко! Добрынины вои по всей стороне уж дворы жгут. Угоняя порешили… Твоих тоже…
— Ах, сучий потрох! — воскликнул жрец, и добавил, — Покарай их Боги: и выкормыша, и вуя его!
Договорить не пришлось — в тот же миг на площадь вытекла конная лава ростовцев, с коими Путята затемно перебрался через Волхов. На всем скаку всадники врезались в толпу, расчленили ее, немилосердно раздавая секущие удары. А за конными двинулись и ратники, закрепляя успех новой веры копьем.
— Пожар! Пожар! — заорали со всех концов людского моря на разные голоса.
И казавшееся великим словенское озеро стыдливо утекло, просачиваясь сквозь свободные улицы. Добрыня приказал не мешать, площадь быстро пустела.
Новгородцы отправились спасать пожитки, дружинники волочили по кровавой осенней грязюке Перунов столп, привязав его к хвостам лошадей. Столп застревал среди раздавленных и посеченных тел. Стонали раненые. Вои невозмутимо волокли Перуна к реке.
— Вот он, твой народ! Срам, да и только? — засмеялся вельможа, поглядывая из-под черных густых бровей на старика Богумила.
— Каждому воздастся по вере его и делам его! — хрипло отвечал Богумил, бросив на княжьего дядю взор, исполненный ненависти.
Над городом повисла серая дымная пелена.
Услужливый стремянной придержал Добрыниного коня. Вельможа слез на землю, теплую от пепла и ржавую от славянской крови.
Шагнув к волхву, за плечами которого уж высились каты, он схватил Богумила за бороду:
— И что, козел старый, помогли ль тебе твои бесы?
В это время к ним подъехал и Путята.
— Как? Взяли тысяцкого? — повернулся к нему Добрыня.
— Не серчай, перестарались вои! Силен оказался, гори он в пекле! — выругался Путята, и подкрепил свои слова, вытащив за волосы из мешка мертвую Угоняеву голову, хранящую зловещий оскал.
— Проклятье тебе, боярин! Будь проклято семя твое, предатель! — замахнулся на вельможу Богумил, но ударить не успел. Каты заломили руки.
Добрыня, вытащив нож, ухмыльнулся, попробовал пальцем — остер ли… И с неожиданной яростью всадил его старику в живот по самую рукоять.
Даже заплечники отшатнулись, оставили волхва. Тот скрипнул зубами, потом вдохнул полной грудью… выронил свой корявый посох и рухнул на колени, успев схватить мертвеющими перстами платье убийцы. Добрыня неловко пихнул волхва коленом. Богумил захрипел и повалился на бок, но уже на земле, скрючившись, все ж таки успел указать в сторону вельможи трясущимся пальцем:
— Ни хитру, ни горазду… Велесова суда никому не избежать!
…Ничто, даже новая вера, не могла умерить княжьего сладострастия. Владимир обрюхатил всю округу близ Киева, имея несколько сот наложниц, согласно возложенному на себя званию — так просветитель Руси улучшал породу… По всему видать еще тот кобель был, хотя и трусоват. В народе долго вспоминали ночку, что провел княже под мостом, сберегаясь от степняков. Не случайно, видать, былинный Владимир «лижет пятки» Идолищу, воссевшему во Киеве? И лизал бы до скончания веку, кабы не старый Муромец!
Отцову кровь Ярослава Мудрого охладила его супруга, шведская княгиня Ингигерд, внучка князя бодричей. По приезде на Хольмградскую землю вместе со своими викингами она обосновалась в родовом гнезде Рюриковичей — Ладоге. Отсюда на мечах словен и варягов сын Владимира совершил восхождение к вершинам власти, перешагнув через трупы братьев, весьма кстати зарезанных Святополком.
Когда волхвы возглавили голодные людские толпы в Суздале. Захватив языческих жрецов, Ярослав одних отправил в изгнание, прочих казнил, дав суздальцам благочестиво-христианское объяснение постигшего их мора: «Пути Господа неисповедимы!»
На дыбу послали скоморохов, а пели то всего лишь -
Истребляя носителей традиции, — прозревал Игорь, — целому народу стирали историческую память. Последний ли раз? Все вернется на круги свои — будут взлеты, их сменят падения. Мы уж иные русы, иное племя.
ГЛАВА ПЯТАЯ. НОЧЬ НАД РУТЕНИЕЙ
— Верно, справил! — усмехнулся Святобор, — Был дух лесовик — стал домовик! И у корабля своя душа имеется — от дерева да от соли морской. Даже в берестяной записке, не говоря уж о книге, буковой доске, в самой маленькой руне на них есть душа! Погоди, вырастешь — всему научу.
— И волховать научишь?
— Волхвом, сынок, родиться надо… — и видя на глазах у Ингвара слезинки, примирительно добавил. — Научу! Всему, что сам знаю, что сам чур поведал, до чего своим умом дошел.
Князь верил Святобору, как самому себе. Поэтому на материк ушли втроем — отец, Редон — опытный мореход, и сам Ингвар… Святобор, не раздумывая, выбрал провожатых.
Проснувшись на рассвете в лодке Власа, которую прибило к берегу неподалеку от Арконы, Игорь-Ингвар уже знал, что Редон погиб. Епископ Абсалон приказал казнить ругенского пирата.
Так некогда те же германцы [27]расправились с сыном Рюрика. Этим они подсобили кровавой княгине Ольге, которая затем побила и древлян, стоящих за несчастного Игоря.
Вот и подручные епископа привязали Редона к верхушкам двух согнутых сосен, которые через мгновение разорвали тело пленника на части.
Отец остался проследить за врагом, а сына Ингвара, того, в ком «сидел» ныне Игорь, направил обратно. Святобор уже не сомневался, что предстоящая схватка с данами для Арконы станет последней.
— Спасайте женщин и детей — они возродят племя ругов! Спасайте память нашу — летописи, «дощки», книги! Передай это, Ингвар, князю на словах. Расскажи, что видел — что слышал. Многочисленны и умелы вороги наши… Они сами викинги и потомки викингов. На месте Вальдемара [28]я бы высадил воинов и на Западном берегу, и на Восточном сразу, обложил бы остров с моря… И еще знай — нет былого единства славянского, те, кто поклонились Распятому и под данами ходят, вместе с ворогом на нас идут, предатели. Смертная битва будет. Так что, прощай, коли не свидимся!
Мужчины крепко обнялись.
Все это Игорь вспомнил, чуть его нога ступила брег родного острова. Так происходит озарение недоступное человеческому пониманию.
Чтобы стереть с лица земли народ — надо лишить его исторической памяти и культуры. Просветитель Русской Земли, тоже Владимир, начал свое богоугодное дело с того, что за пару годков уничтожил почти всех грамотных и мудрейших людей Киевской стороны. Он и прочие ревнители новой веры, здесь нельзя не упомянуть того же дядю князя, Добрыню [29]Малховича, не остановились на достигнутом. Во славу Господа, для несомненной пользы просвещения жгли древние манускрипты, дощечки, бересту, рукописи, летописи и книги, а вместе с тем и укрывателей бесовского письма в их же собственных избах.
Еще за десять лет до этого с усердием одержимого внебрачный сын Великого Святослава насаждал культ Перуна, возвысив Громовика над прочими Богами. Но соблазненный идеей абсолютной власти он вскоре тайно крестился, чтобы потом просвещать наш «вечно темный» народ.
С тех пор, как Красно Солнышко вернулся из Корсуни в Киев с кучей попов и мощами святого Климента — на Русь потекли и прочие священные принадлежности. Одними гвоздями с печально знаменитого креста можно было бы пришпилить, точно насекомых, половину населения киевской Скифии. А если бы слезы Богородицы, проданные доверчивым русичам, слить воедино, географы нанесли бы на карту Европы второе Мертвое море.
— Прежде — думал Игорь, — Богов было много, славь, каких хочешь, верь в кого пожелаешь, но и другому не мешай — делать то же самое.
Владимир! За всю многострадальную историю славянских народов не найдется, пожалуй, более неоднозначной и противоречивой фигуры, чем этот князь. Предавал ли он, меняя убеждения, как рукавицы? Или предательство сидело у него в крови, и всякий раз, предавая, он слепо следовал зову этой крови? Игорь ведал, что нарек себя Красно Солнышко великим каганом на хазарский лад. Братоубийца, лицемер и клятвопреступник — устроитель градов и державы. Лес рубят — щепки летят? Талейран русской земли.
Аскольд и Дир еще давали хазарам дань, платил не только Киев — даже гордые вятичи, и те покорялись каганату. Лишь походы ильменских словен да дружин Вещего Олега, а затем и Святослава, положили этому конец.
И на тебе! Снова — здорово! Хазары, засев в Тьмутаракани, не мытьем, так катаньем планомерно брали свое, чему немало способствовал и Владимир, прозванный за все свои благодеяния Святым. Историки оправдывают его деятельность на поприще ростовщичества развитием товарно-денежной системы, но даже государственник Карамзин, — это Игорь хорошо помнил еще по институту, — не сумел умолчать о «всех смертных грехах» Красна Солнышка.
Новгород и до Владимира прекрасно обходился без засилья иноземных менял, великий город и за сто лет до него процветал, свободный от всяческой дани и унижений. Деятельность же этого «святого» — думал Игорь — сводилась, в основном, к смене одной формы ига другой. Изощренной, гибкой и еще более жестокой, потому что желтый дьявол шел рука об руку с властью божьих рабов!
Предупреждал Варяжко Ярополка Святославича — не ходи к змию в пасть. Не послушал тот слугу верного, а внял совету слуги скверного, Блуда. Владимир зарезал родного брата, изменника наградил по-свойски. Беременную невестку брата своего, Ярополка, гречанку, изнасиловал и упрятал в гарем. И рек летописец: «От греховного бо корне злые плоды бывают, от двоих отцов — от Ярополка и от Володимера».
Ненасытный в страсти Красно Солнышко не терпел, чтоб ему перечили. И не он ли пожег несчастный Полоцк, где добывал в жены себе еще и Рогнеду. Та не желала идти за «робича». Прежде чем возлечь на нее, Владимир убил отца Рогнеды, варяга [30]Рогволода, а затем и братьев своей младой жертвы.
Любят князья наши не узнанными приходить на казнь непримиримых супротивников. Позже выясняется, князь сильно недужил, а бояре радивые да заплечных дел мастера, дескать, перестарались. Простаки умиляются, кесарю сходит с рук. И не перечислить, не упомнить всего того, что творили и творят супостаты разные княжьим именем.
Не мог устоять Владимир. Сам поглядеть пришел, как по приказу княжьему вчерашнего громового кумира протащили по дорогам пыльным Киева, избили палками и скинули в Днепр.
На севере ж боярин Путята крестил новгородцев мечом, а Добрыня — огнем. Сомнительно было при этом ожидать совершенной покорности славян уготованной им участи.
… Завидев густую толпу горожан на мосту, Добрыня махнул рукой — по этой команде ратники теснее сомкнули щиты, изготовили копья. Словене попятились, загудели.
— Расходитесь? Мы за делом княжеским прибыли! Выдайте Владимиру супостатов, а зла никому не будет! — крикнул вельможа новгородцам.
— А это вот видел! Не дураки — нас на мякине не проведешь! — отозвались те вразнобой. — Не может быть веры предателю! Ты по что, гад, кумирни наши осквернил!
— Врут волхвы новгородские, потому не умильны они князю киевскому! Только он на Руси хозяин да судья — Володимир Святославлич! Расступитесь, негодники! — помогал вельможе Путята.
В ответ полетели камни, проверяя щиты да шеломы киян на прочность.
— Не желаете лада — будет вам брань! — пригрозил кулачищем Добрыня.
Дружина тронулась вперед, постепенно тесня толпу. Новгородцы скопом подались назад, и их враги оказались перед завалом из толстенных бревен.
— Придите и возьмите, псы позорные!
— Не бывать такому, чтобы отца мать поимела! — раздался голос волхва Богумила. — Мы не рабы распятому! Мы не слуги Володимиру! Так и передай слово наше, новгородское.
— Погоди! Еще сквитаемся! — пообещал Добрыня, поворачивая коня.
Град камней усилился. То тут, то там падали ратники. Иной, под дружное улюлюканье новгородцев, срывался в Волхов и, оглушенный, шел ко дну — Ящеру на прокорм.
— Станем, други, за Богов наших! Не дадим на поругание! — воодушевлял новгородцев тысяцкий Угоняй.
— Как один, станем, батюшка! — вторили ему.
Но вышло совсем иначе. По ночи ворога не устерегли. Добрынины конные отряды ворвались в город, разя направо и налево. На одной из улиц дорогу им преградила стена огня. По дощатому настилу расползалась пламенеющая смола.
— За Владимира! За князя! — проорал Путята.
— Вперед!
Всадники яростно ринулись сквозь языки пламени, прорвав неплотный строй словен… Звенели тетивы. Бились в муках израненные, обожженные кони, калеча и сминая пеших.
Многие враги были сражены меткими выстрелами, но, раскидав последних защитников, Добрынина конница лавиной стекла по улице вниз, прямо к вечевой площади. За всадниками бросились и остальные…
Народ бушевал. Друг друга никто не слушал и не слышал.
— Тише, громадяне! — взывал Богумил к землякам. — За тысяцким послано уж.
— Сбежал твой тысяцкий! — орала громада.
— Пусть выйдет к нам Угоняй! Небось, сбежал!
— Подать сюда Угоняя!
Богумил в бессилии воздел посох к небесам, но вышние Боги не слышали своего служителя.
К помосту, на котором стоял волхв, протиснулся малец, весь перемазанный кровью и сажей.
— Дедушко Богумил! Дедушко! Добрынины вои по всей стороне уж дворы жгут. Угоняя порешили… Твоих тоже…
— Ах, сучий потрох! — воскликнул жрец, и добавил, — Покарай их Боги: и выкормыша, и вуя его!
Договорить не пришлось — в тот же миг на площадь вытекла конная лава ростовцев, с коими Путята затемно перебрался через Волхов. На всем скаку всадники врезались в толпу, расчленили ее, немилосердно раздавая секущие удары. А за конными двинулись и ратники, закрепляя успех новой веры копьем.
— Пожар! Пожар! — заорали со всех концов людского моря на разные голоса.
И казавшееся великим словенское озеро стыдливо утекло, просачиваясь сквозь свободные улицы. Добрыня приказал не мешать, площадь быстро пустела.
Новгородцы отправились спасать пожитки, дружинники волочили по кровавой осенней грязюке Перунов столп, привязав его к хвостам лошадей. Столп застревал среди раздавленных и посеченных тел. Стонали раненые. Вои невозмутимо волокли Перуна к реке.
— Вот он, твой народ! Срам, да и только? — засмеялся вельможа, поглядывая из-под черных густых бровей на старика Богумила.
— Каждому воздастся по вере его и делам его! — хрипло отвечал Богумил, бросив на княжьего дядю взор, исполненный ненависти.
Над городом повисла серая дымная пелена.
Услужливый стремянной придержал Добрыниного коня. Вельможа слез на землю, теплую от пепла и ржавую от славянской крови.
Шагнув к волхву, за плечами которого уж высились каты, он схватил Богумила за бороду:
— И что, козел старый, помогли ль тебе твои бесы?
В это время к ним подъехал и Путята.
— Как? Взяли тысяцкого? — повернулся к нему Добрыня.
— Не серчай, перестарались вои! Силен оказался, гори он в пекле! — выругался Путята, и подкрепил свои слова, вытащив за волосы из мешка мертвую Угоняеву голову, хранящую зловещий оскал.
— Проклятье тебе, боярин! Будь проклято семя твое, предатель! — замахнулся на вельможу Богумил, но ударить не успел. Каты заломили руки.
Добрыня, вытащив нож, ухмыльнулся, попробовал пальцем — остер ли… И с неожиданной яростью всадил его старику в живот по самую рукоять.
Даже заплечники отшатнулись, оставили волхва. Тот скрипнул зубами, потом вдохнул полной грудью… выронил свой корявый посох и рухнул на колени, успев схватить мертвеющими перстами платье убийцы. Добрыня неловко пихнул волхва коленом. Богумил захрипел и повалился на бок, но уже на земле, скрючившись, все ж таки успел указать в сторону вельможи трясущимся пальцем:
— Ни хитру, ни горазду… Велесова суда никому не избежать!
…Ничто, даже новая вера, не могла умерить княжьего сладострастия. Владимир обрюхатил всю округу близ Киева, имея несколько сот наложниц, согласно возложенному на себя званию — так просветитель Руси улучшал породу… По всему видать еще тот кобель был, хотя и трусоват. В народе долго вспоминали ночку, что провел княже под мостом, сберегаясь от степняков. Не случайно, видать, былинный Владимир «лижет пятки» Идолищу, воссевшему во Киеве? И лизал бы до скончания веку, кабы не старый Муромец!
Отцову кровь Ярослава Мудрого охладила его супруга, шведская княгиня Ингигерд, внучка князя бодричей. По приезде на Хольмградскую землю вместе со своими викингами она обосновалась в родовом гнезде Рюриковичей — Ладоге. Отсюда на мечах словен и варягов сын Владимира совершил восхождение к вершинам власти, перешагнув через трупы братьев, весьма кстати зарезанных Святополком.
Когда волхвы возглавили голодные людские толпы в Суздале. Захватив языческих жрецов, Ярослав одних отправил в изгнание, прочих казнил, дав суздальцам благочестиво-христианское объяснение постигшего их мора: «Пути Господа неисповедимы!»
На дыбу послали скоморохов, а пели то всего лишь -
А ничего и не «осталось». Добро пожаловать в самую бездну!
"Орут глашатаи по Русской Земле,
Что князь наш — уверенность в завтрашнем дне.
А мы говорим: "Погляди из окна!
Увидишь, как мало осталось до дна!"
Истребляя носителей традиции, — прозревал Игорь, — целому народу стирали историческую память. Последний ли раз? Все вернется на круги свои — будут взлеты, их сменят падения. Мы уж иные русы, иное племя.
ГЛАВА ПЯТАЯ. НОЧЬ НАД РУТЕНИЕЙ
Ингвар и его названые братья обходили вечерним дозором побережье, когда на склоне холма замаячили фигуры странников.
Их было трое, все они разительно отличались друг от друга, но в их облике проступало что-то неуловимо единое, и каждый дополнял другого. Первым спускался древний старец в выцветшей от солнца и стирки холстине, в руке он сжимал посох, а сбоку от заплечного мешка на ремне у него имелись гусли. Впрочем, может и не они, но в таких тонкостях Игорь не разбирался.
Второй приметили девушку в черном. О том, что она свободна, говорили не знавшие платка рыжевато-золотые волосы — большая редкость ныне. И был еще один… Этот третий, как поглядел Игорь, выделялся колоритной внешностью, она никак не вязалась с ремеслом бродячего артиста.
В Арконе часто искали пристанища бродячие певцы. На всех городских площадях, на любых дорогах Европы ныне их преследовала воинствующая монашеская братия, коль песня не по нраву окажется. Редкому счастливцу удавалось найти знатного покровителя, прошли те старые и добрые времена, когда ярлы и конунги заманивали к себе перехожих мастеров скальдскапа [31]в надежде, что стихотворцы прославят имена благодетелей навек в сагах и балладах. Мельчали и сами скальды, многие охотно шли в услужение, все больше звучало песен на заказ, да на потребу толпе.
Не сладко приходилось боянам и на Руси. В тринадцатом веке потомков Велесова внука нарекли скоморохами. Во многом утратив наследие великих предков, они пели и плясали, радуя народ. Игорь знал — их будут жечь и убивать не меньше, чем последних волхвов. Видно, велика сила песенного слога! И не сила это вовсе, а мощь настоящая. И боятся ее те, кто нечист душой.
Эрили, так звали сельских знахарей в Скандинавии, с успехом пользовали низшей магией символов, заключенной в рунах. Скальды и бояны владели искусством составления рунического заклинания. Объединенные в целое руны порождали магическое действие. И помнил Игорь, что именно это таинство божественного творения помирило асов и ванов, как не должно никогда разъединить германцев и славян! И в знак согласия между собой создали Боги Квасира. После трагической гибели он превратился в чудодейственный напиток, Приводящий в Движение Дух, так асы и ваны, а через них и люди, обрели мед поэзии — дар стихосложения.
«Расскажу о том, как Квасура получил от небожителей секрет приготовления сурыни. И она есть утоление жажды, которое мы имели. И мы должны на празднике-Радогоше около Богов радоваться, и плясать, и венки подбрасывать к небу и петь, славу Богам творя. Квасура был мужем сильным и от Богов вразумляемым. И тут Лада, придя к нему, повелела вылить мед в воду и осуривать его на солнце. И вот Солнце-Сурья сотворило то, что он забродил и превратился в сурицу. И мы пьем ее во славу божью…» — рек Любомудр еще одну, на этот раз словенскую версию обретения кваса, а Игорь-Ингвар, вспоминая, дивился — и как это он раньше не примечал сходства.
— И получили мы наставление от Велеса, как творить квасуру, называемую сурыней… Чуть настанут дни Овсеня, пахарь кончит жатву и радуется сему, и пьют руги напиток Богов. И если иной не удержит своего естества и скажет порой горькие слова — это от Чернобога [32], а другой получит радость — то от Белобога. Но пьем мы равно за них обоих, потому что лишь Род — мера всему! — говорил верховный волхв.
Итак, внимание Ингвара привлек широкоплечий, высокий рыжеволосый скальд с гладко выбритым лицом, что выглядело крайне необычным среди русых бородатых ругов. С чела на щеку у него сползал свежий, багровый запекшейся кровью шрам. За спиной незнакомца виднелись рукояти двух слегка изогнутых легких мечей, такие многие века спустя назовут шашками Видимо, пришелец владел в совершенстве не только искусством скальдскапа, а также мастерством кровавым и прозаичным.
А Игорю, что смотрел на мир сквозь те же Ингваровы очи, но «иными глазами», этот третий почему-то напомнил любимого им голландского актера — Рутгера Хауэра, и он заочно проникся к скальду уважением.
— Будьте здравы, страннички! Далеко ли путь держите!? — окликнул Ратич троицу, выступив вперед.
— Держим путь мы с земли бодричей. А идем к Лютобору, князю ругов и защитнику священного острова.
— Худо им.
— Еще бы не худо. Под германцами волком воют, а куда денешься! Не просто воют, нынче на вас с данами идут.
— Да уж, наслышаны. Что, дело есть до князя?
— А то как же? Имеется… — ответил за всех мужчина с мечами.
— Таково ли дело, чтобы князь рядил? — засомневался Сев, показываясь с противоположной Ратичу стороны.
— Ладно тебе! Смотри, как старик уморился! — прервал его Ингвар, и уже обращаясь к путникам, миролюбиво продолжил. — Вы простите нас, странники, на то мы и в дозор поставлены, чтоб чужих высматривать. Вы скажите нам, какого вы роду-племени… А до князя вам лучше с нами добираться. В ночи оно и заблудиться можно.
— Наши имена ничего не скажут, а роду мы славянского, в том не сомневайтесь. Кто такие мы? Не разведчики, не лазутчики, а певцы мы бродячие. Нам дорога — дом родной, чисто поле — пуховая постель… — опять ответил за всех подозрительный рыжеволосый.
— Ой, что-то не нравится мне этот боян! — раздалось в ответ. — Да ты посмотри на себя! Ну, какой из тебя певец? Глаза рысьи, нос поломан, этот шрам — схватки лютой память? Песнь клинков — лучшая из песен! Скажешь не так? — не унимался Сев.
— Ты поверь нам, добрый человек! Мы не тати и не воры. Все зовут меня Светланою, — встала между ними девушка. — А спутники мои — верный Инегельд — она указала на мужчину — и Златогор, дед моего отца. Именуют нас по-разному. Кто кличет фокусниками и артистами, кто певцами безродными. Иной вспомнит о скальдах, другой о внуке Велеса, третий о Браги, сыне Одина.
«Ага!» — сказал себе Игорь — «То-то больно стар, кудесник. И молчун к тому же. Он из тех же, что и мой Олег, вырий ему небесный!»
— Имя-то не наше, Инегельд! — заупрямился Сев.
— Как это не наше? В честь Световита у неё имя! — удивился Ратич, не сообразив.
— А что тебе до имени моего, юноша!? Я бы звался Иггом, коль не страшно тебе — таким знают меня враги! Но как величать себя — знаю сам.
— Пусть Инегельд споет! — предложил Ратич. Сев согласно кивнул. «А если у незнакомца и впрямь что-то толковое получится — вот стыд то! Но лучше лишний раз своего остановить, чем врага проморгать!» — подумал он.
— Я не могу петь, когда того не желаю… — начал Инегельд и улыбнулся, взглянув на Ратича.
Тот нервно поглаживал рукоять грозной и таинственной датской секиры — ибо те, кто с ней познакомился поближе, никому больше не выдавали тайну этого знакомства… впрочем, как и все остальные тайны тоже.
— Сейчас самое время для хорошей драпы [33], потому что всем нам скоро потребуются небывалые силы. Но для хвалебных строк у меня не лучшее настроение… — продолжил молодой скальд.
— А, может, я? — тихо спросила девушка у дозорных.
У Сева аж дыхание перехватило от этого чудного голоса. Он кивнул.
— Спой им, Солиг! — подтвердил Инегельд. — Не верят нам, люди добрые.
Старик Златогор незаметно сдвинул музыкальный инструмент на бок, не говоря ни слова, тихонько тронул струны. Следом запела и Светлана, ее исполнение не шло ни в какое сравнение с приблатненными выкриками эстрадных певичек конца двадцатого века, столь привычными для слуха Игоря. Под мерный перезвон струн и аккомпанемент морской волны, набегавшей на берег, братья услышали такую балладу:
— Раунд прошел в позиционной борьбе, — усмехнулся Игорь в усы.
— Ночуйте с нами! Рискованно вам в потемках под славянские же стрелы соваться! — нарушил Сев повисшее в воздухе молчание.
Хромой сын Владимира, подобно отцу, весело проводил ночи в своей загородной резиденции, селе Берестове. Иерей местной церкви Святых апостолов, Илларион, вскоре стал митрополитом и благословил православных на окончательное изничтожение языческой ереси.
С той поры служители Велеса засекретили свою деятельность, хотя то здесь, то там появлялись перехожие калики, лечившие заклинанием да заговорами. Костоправы и травники, скоморохи и сказители путешествовали по дорогам и почитались за юродивых да блаженных. Волхвы и вещуны схоронились в чащах и пещерах. Впрочем, через двадцать лет, один из них возглавил восстание в Новом городе. Бедный люд взялся за колья, но жрец не хотел крови, наивный, он верил в силу Слова, ведь и зверь, бывает, слушает, как человек. Епископ Новгородский в полном облачении и с крестом в руках вышел на вечевую площадь, предложив всем язычникам отойти к волхву, а христианам собраться вокруг князя Глеба.
Сам князь вышел на переговоры:
— Если ты волхв, скажи, что сбудется с тобою самим?
— Мои Боги говорят, что ты не в силах причинить мне вред. И еще говорят мои Боги, что свершится скоро великое чудо.
— Говорят? Врут твои истуканы! Получи!… — с этими словами Глеб обрушил топор, ранее спрятанный под плащом, на голову жреца.
Все, кто стал за язычника, были порубаны предательски налетевшей, остервенелой и вооруженной до зубов дружиной.
Года через три епископ Феодор скончался при странных обстоятельствах, Глеб тоже отправился вслед за святым отцом в свой христианский ад два лета спустя. Произошло это, надо полагать, не без ведома Стрибога.
Не было и нет всеобщего рецепта от бед, единого лекарства от всех болезней. Если власти и знали об этом, то от осознания собственного бессилия казнили направо и налево, тщетно доказывая свою необходимость и значимость. Любой инакомыслящий тем или иным способом преследовался, изничтожался, его втаптывали в грязь, сжигали и распинали. Между тем, именно еретики от науки, отщепенцы от религии, язычники искусства подымали человеческую культуру ввысь, покоряя вершину за вершиной. Именно то, что называют благом цивилизации или государственным благом неумолимо сталкивало культуру вниз и обращало в ничто.
Их было трое, все они разительно отличались друг от друга, но в их облике проступало что-то неуловимо единое, и каждый дополнял другого. Первым спускался древний старец в выцветшей от солнца и стирки холстине, в руке он сжимал посох, а сбоку от заплечного мешка на ремне у него имелись гусли. Впрочем, может и не они, но в таких тонкостях Игорь не разбирался.
Второй приметили девушку в черном. О том, что она свободна, говорили не знавшие платка рыжевато-золотые волосы — большая редкость ныне. И был еще один… Этот третий, как поглядел Игорь, выделялся колоритной внешностью, она никак не вязалась с ремеслом бродячего артиста.
В Арконе часто искали пристанища бродячие певцы. На всех городских площадях, на любых дорогах Европы ныне их преследовала воинствующая монашеская братия, коль песня не по нраву окажется. Редкому счастливцу удавалось найти знатного покровителя, прошли те старые и добрые времена, когда ярлы и конунги заманивали к себе перехожих мастеров скальдскапа [31]в надежде, что стихотворцы прославят имена благодетелей навек в сагах и балладах. Мельчали и сами скальды, многие охотно шли в услужение, все больше звучало песен на заказ, да на потребу толпе.
Не сладко приходилось боянам и на Руси. В тринадцатом веке потомков Велесова внука нарекли скоморохами. Во многом утратив наследие великих предков, они пели и плясали, радуя народ. Игорь знал — их будут жечь и убивать не меньше, чем последних волхвов. Видно, велика сила песенного слога! И не сила это вовсе, а мощь настоящая. И боятся ее те, кто нечист душой.
Эрили, так звали сельских знахарей в Скандинавии, с успехом пользовали низшей магией символов, заключенной в рунах. Скальды и бояны владели искусством составления рунического заклинания. Объединенные в целое руны порождали магическое действие. И помнил Игорь, что именно это таинство божественного творения помирило асов и ванов, как не должно никогда разъединить германцев и славян! И в знак согласия между собой создали Боги Квасира. После трагической гибели он превратился в чудодейственный напиток, Приводящий в Движение Дух, так асы и ваны, а через них и люди, обрели мед поэзии — дар стихосложения.
«Расскажу о том, как Квасура получил от небожителей секрет приготовления сурыни. И она есть утоление жажды, которое мы имели. И мы должны на празднике-Радогоше около Богов радоваться, и плясать, и венки подбрасывать к небу и петь, славу Богам творя. Квасура был мужем сильным и от Богов вразумляемым. И тут Лада, придя к нему, повелела вылить мед в воду и осуривать его на солнце. И вот Солнце-Сурья сотворило то, что он забродил и превратился в сурицу. И мы пьем ее во славу божью…» — рек Любомудр еще одну, на этот раз словенскую версию обретения кваса, а Игорь-Ингвар, вспоминая, дивился — и как это он раньше не примечал сходства.
— И получили мы наставление от Велеса, как творить квасуру, называемую сурыней… Чуть настанут дни Овсеня, пахарь кончит жатву и радуется сему, и пьют руги напиток Богов. И если иной не удержит своего естества и скажет порой горькие слова — это от Чернобога [32], а другой получит радость — то от Белобога. Но пьем мы равно за них обоих, потому что лишь Род — мера всему! — говорил верховный волхв.
Итак, внимание Ингвара привлек широкоплечий, высокий рыжеволосый скальд с гладко выбритым лицом, что выглядело крайне необычным среди русых бородатых ругов. С чела на щеку у него сползал свежий, багровый запекшейся кровью шрам. За спиной незнакомца виднелись рукояти двух слегка изогнутых легких мечей, такие многие века спустя назовут шашками Видимо, пришелец владел в совершенстве не только искусством скальдскапа, а также мастерством кровавым и прозаичным.
А Игорю, что смотрел на мир сквозь те же Ингваровы очи, но «иными глазами», этот третий почему-то напомнил любимого им голландского актера — Рутгера Хауэра, и он заочно проникся к скальду уважением.
— Будьте здравы, страннички! Далеко ли путь держите!? — окликнул Ратич троицу, выступив вперед.
— Держим путь мы с земли бодричей. А идем к Лютобору, князю ругов и защитнику священного острова.
— Худо им.
— Еще бы не худо. Под германцами волком воют, а куда денешься! Не просто воют, нынче на вас с данами идут.
— Да уж, наслышаны. Что, дело есть до князя?
— А то как же? Имеется… — ответил за всех мужчина с мечами.
— Таково ли дело, чтобы князь рядил? — засомневался Сев, показываясь с противоположной Ратичу стороны.
— Ладно тебе! Смотри, как старик уморился! — прервал его Ингвар, и уже обращаясь к путникам, миролюбиво продолжил. — Вы простите нас, странники, на то мы и в дозор поставлены, чтоб чужих высматривать. Вы скажите нам, какого вы роду-племени… А до князя вам лучше с нами добираться. В ночи оно и заблудиться можно.
— Наши имена ничего не скажут, а роду мы славянского, в том не сомневайтесь. Кто такие мы? Не разведчики, не лазутчики, а певцы мы бродячие. Нам дорога — дом родной, чисто поле — пуховая постель… — опять ответил за всех подозрительный рыжеволосый.
— Ой, что-то не нравится мне этот боян! — раздалось в ответ. — Да ты посмотри на себя! Ну, какой из тебя певец? Глаза рысьи, нос поломан, этот шрам — схватки лютой память? Песнь клинков — лучшая из песен! Скажешь не так? — не унимался Сев.
— Ты поверь нам, добрый человек! Мы не тати и не воры. Все зовут меня Светланою, — встала между ними девушка. — А спутники мои — верный Инегельд — она указала на мужчину — и Златогор, дед моего отца. Именуют нас по-разному. Кто кличет фокусниками и артистами, кто певцами безродными. Иной вспомнит о скальдах, другой о внуке Велеса, третий о Браги, сыне Одина.
«Ага!» — сказал себе Игорь — «То-то больно стар, кудесник. И молчун к тому же. Он из тех же, что и мой Олег, вырий ему небесный!»
— Имя-то не наше, Инегельд! — заупрямился Сев.
— Как это не наше? В честь Световита у неё имя! — удивился Ратич, не сообразив.
— А что тебе до имени моего, юноша!? Я бы звался Иггом, коль не страшно тебе — таким знают меня враги! Но как величать себя — знаю сам.
— Пусть Инегельд споет! — предложил Ратич. Сев согласно кивнул. «А если у незнакомца и впрямь что-то толковое получится — вот стыд то! Но лучше лишний раз своего остановить, чем врага проморгать!» — подумал он.
— Я не могу петь, когда того не желаю… — начал Инегельд и улыбнулся, взглянув на Ратича.
Тот нервно поглаживал рукоять грозной и таинственной датской секиры — ибо те, кто с ней познакомился поближе, никому больше не выдавали тайну этого знакомства… впрочем, как и все остальные тайны тоже.
— Сейчас самое время для хорошей драпы [33], потому что всем нам скоро потребуются небывалые силы. Но для хвалебных строк у меня не лучшее настроение… — продолжил молодой скальд.
— А, может, я? — тихо спросила девушка у дозорных.
У Сева аж дыхание перехватило от этого чудного голоса. Он кивнул.
— Спой им, Солиг! — подтвердил Инегельд. — Не верят нам, люди добрые.
Старик Златогор незаметно сдвинул музыкальный инструмент на бок, не говоря ни слова, тихонько тронул струны. Следом запела и Светлана, ее исполнение не шло ни в какое сравнение с приблатненными выкриками эстрадных певичек конца двадцатого века, столь привычными для слуха Игоря. Под мерный перезвон струн и аккомпанемент морской волны, набегавшей на берег, братья услышали такую балладу:
Ингвар вздрогнул, где-то за холмами прозвучал гонг, и рог в свою очередь затянул унылую вечернюю песнь — то угас последний солнечный луч, красный диск скрылся за обзором. Все замерли…
О власти волшебников много легенд,
и это оно неспроста.
Той власти в сердцах возведен монумент,
за тысячи лет до Христа.
Ту власть сто веков проклинают слова,
но сердце иное твердит…
Легко Чародеям — считает молва,
но этот неверен вердикт.
Нет могуществу мага границ,
он творит несомненно и глыбко.
Почему же тогда,
у волшебников с лиц,
навсегда исчезает улыбка?
Попы чародеям готовят костры,
и пытки в подвалах тюрьмы.
Мечи крестоносцев длинны и остры,
но так ли их мысли прямы?
Их души источены страхом вконец,
им зависть сжигает сердца.
И магу наденут терновый венец,
восславив святого отца.
Нет могуществу мага границ,
он приводит подонков в смятение.
И они перед ним,
сами падают ниц -
чтоб потом отомстить за падение.
Тому, для кого все открыты пути,
не стоит земным рисковать.
Работай, играй, путешествуй, шути,
учись свое счастье ковать!
Но если спиною ты чувствуешь Рок,
и боль причиняешь, любя,
знай, это тебе преподносят урок -
то Магия ищет тебя!
Нет могуществу мага границ,
хоть могущество — это не мед.
Он стряхнет мои слезы,
с пушистых ресниц,
и взамен ничего не возьмет…
— Раунд прошел в позиционной борьбе, — усмехнулся Игорь в усы.
— Ночуйте с нами! Рискованно вам в потемках под славянские же стрелы соваться! — нарушил Сев повисшее в воздухе молчание.
* * *
Ярославова «Правда» узаконила деление божьих рабов на «новых» русичей-огнищан и русичей «старых» — смердов: «Если холоп ударит свободного человека и скроется, а господин не выдаст его, то взыскать с господина 12 гривен. Истец же имеет право везде умертвить раба, своего обидчика». Впрочем, тогда ни одному княжескому холую не пришло в голову обозвать всех смердов ленивыми и ни на что не способными. Мог бы рогатиной получить. Да где вы ныне найдете на всех по рогатине. Хотя дубовые сучья все так же крепки по Руси…Хромой сын Владимира, подобно отцу, весело проводил ночи в своей загородной резиденции, селе Берестове. Иерей местной церкви Святых апостолов, Илларион, вскоре стал митрополитом и благословил православных на окончательное изничтожение языческой ереси.
С той поры служители Велеса засекретили свою деятельность, хотя то здесь, то там появлялись перехожие калики, лечившие заклинанием да заговорами. Костоправы и травники, скоморохи и сказители путешествовали по дорогам и почитались за юродивых да блаженных. Волхвы и вещуны схоронились в чащах и пещерах. Впрочем, через двадцать лет, один из них возглавил восстание в Новом городе. Бедный люд взялся за колья, но жрец не хотел крови, наивный, он верил в силу Слова, ведь и зверь, бывает, слушает, как человек. Епископ Новгородский в полном облачении и с крестом в руках вышел на вечевую площадь, предложив всем язычникам отойти к волхву, а христианам собраться вокруг князя Глеба.
Сам князь вышел на переговоры:
— Если ты волхв, скажи, что сбудется с тобою самим?
— Мои Боги говорят, что ты не в силах причинить мне вред. И еще говорят мои Боги, что свершится скоро великое чудо.
— Говорят? Врут твои истуканы! Получи!… — с этими словами Глеб обрушил топор, ранее спрятанный под плащом, на голову жреца.
Все, кто стал за язычника, были порубаны предательски налетевшей, остервенелой и вооруженной до зубов дружиной.
Года через три епископ Феодор скончался при странных обстоятельствах, Глеб тоже отправился вслед за святым отцом в свой христианский ад два лета спустя. Произошло это, надо полагать, не без ведома Стрибога.
Не было и нет всеобщего рецепта от бед, единого лекарства от всех болезней. Если власти и знали об этом, то от осознания собственного бессилия казнили направо и налево, тщетно доказывая свою необходимость и значимость. Любой инакомыслящий тем или иным способом преследовался, изничтожался, его втаптывали в грязь, сжигали и распинали. Между тем, именно еретики от науки, отщепенцы от религии, язычники искусства подымали человеческую культуру ввысь, покоряя вершину за вершиной. Именно то, что называют благом цивилизации или государственным благом неумолимо сталкивало культуру вниз и обращало в ничто.