Страница:
И все-таки… Несмотря на то что прибывшие рабочие занялись всем зданием сразу – убирали из зрительного зала целые ряды прикрепленных к полу кресел, чтобы освободить место для затребованного Дягилевым оркестра; выколачивали ковры в театральном вестибюле и в коридорах; беспрестанно починяли что-нибудь на подмостках; то отодвигали, то вновь задвигали кулисы; таскали туда-сюда огромные ящики с реквизитом, постоянно прибывающим из Петербурга и Москвы согласно все новым распоряжениям Дягилева, ведущего себя, как генерал перед решающей битвой, – несмотря на все это начались репетиции. Вера не понимала, как можно репетировать в таком хаосе. Единственным (кроме художника сцены Бенуа), кто охватывал взглядом всю панораму разворачивающихся в театре событий, оставался Михаил Фокин, на которого Дягилев, судя по всему, переложил боґльшую часть хлопот. Он то и дело собирал артистов на сцене, объяснял, какими он видит предстоящие спектакли, подсказывал каждому и каждой, какую ему или ей надлежит занять позицию и принять позу, – и репетировал с каждым по отдельности. Вера с трудом удерживалась от того, чтобы высказать вслух постоянно нарастающее недовольство: все ее худшие опасения, казалось, оправдывались. В нарушение обещания, данного ей в Москве Дягилевым, главную партию в балете «Павильон Армиды» на премьерном спектакле дали не ей. Фокин перепоручил роль Анне Павловой, уже танцевавшей эту партию на сцене Мариинки. Партнером ее Фокин решил стать сам. Вера и Михаил Мордкин остались, таким образом, во втором составе – и выйти на сцену им было дозволено лишь один-единственный раз, а именно на генеральной репетиции (на которой, как предполагалось, выступят оба дуэта). Слабым утешением Вере послужило то обстоятельство, что Дягилев все-таки выговорил для нее у Фокина возможность выйти на сцену в спектаклях, идущих вслед за премьерным, с тем чтобы и она получила шанс блеснуть своим дарованием.
Вернувшись в гостиницу, Вера дала волю чувствам и принялась – в гневе на Фокина и Дягилева – бить и крушить все, что подворачивалось ей под руку. После чего бурно разрыдалась. Собинов, понимая ее разочарование, попытался ее хоть как-то утешить. За время, что они прожили вместе, певец изучил порывистый характер Веры и научился справляться с этим норовом более или менее успешно. Сейчас он повез ее на веранду ресторана в Булонский лес, уверенный в том, что благодаря изысканной трапезе на открытом вешнем воздухе Вера сменит гнев на милость и начнет смотреть на вещи хотя бы чуточку трезвее. Ему даже удалось заставить ее рассмеяться, пусть поначалу это и был смех сквозь слезы; в конце концов, заметил он, так называемый юмор висельников – далеко не худший способ совладать с неприятностями. О юморе (пусть даже юморе висельников) речи пока быть не могло, но Вера и впрямь малость успокоилась. Хотя рана, нанесенная Фокиным, по-прежнему не заживала.
Близящаяся премьера, как это и бывает в каждом театре, заставила отступить на задний план все признаки недовольства и нервозности. Мало-помалу воцарилась атмосфера тревожного предвкушения этого события и замешанного на нем товарищества. И напротив, день ото дня все раздраженнее становился Фокин. Во-первых, он с нарастающим нетерпением ждал приезда Анны Павловой, до сих пор не соизволившей прибыть в Париж. А во-вторых, ему постоянно мешали: то и дело в зрительном зале, а то и прямо на сцене появлялись сгорающие от любопытства друзья и знакомые Дягилева из парижского высшего света или из артистических кругов, мелькали и также приглашенные знаменитым импресарио журналисты, норовя взять интервью у столь экзотических гостей города, как русские танцовщики и балерины. Дягилев отмахивался от фокинских упреков: хореограф, по его словам, замечательно разбирался в балете, его можно было даже, пожалуй, назвать гением, – но о том, как следует обращаться с общественностью, чтобы на долю твоего предприятия выпал шумный успех, он не имел ни малейшего представления! Париж – это вам не Петербург! Дягилев напечатал и развесил по городу афиши, разместил в парижских газетах крупноформатную рекламу, подружился со множеством рецензентов (а по слухам, и «подмазал» кое-кого из них), чтобы они в своих писаниях подогревали ожидания публики. Когда Дягилеву наконец стало известно, что Анна Павлова приедет в Париж только после премьеры, потому что в день открытия «русского сезона» должна танцевать в Вене, он, конечно, разозлился на взбалмошную приму, однако только укрепился в своем сложившемся еще в Москве мнении: на партию Армиды из всех русских балерин больше всего подходит Вера Каралли!
Напоминать Вере о том, что в вечер премьеры она должна станцевать как никогда раньше, потому что на карту поставлено все ее артистическое будущее, было не нужно. Она и сама прекрасно понимала, что сама судьба предоставляет ей уникальный шанс, которым просто необходимо воспользоваться, чтобы выйти наконец из глубокой тени Анны Павловой (да и не ее одной). И партнером Веры на генеральной репетиции должен был стать не расстроившийся из-за отсутствия Павловой Фокин, а хорошо знакомый ей по совместным выступлениям Мордкин. И это придавало ей уверенность.
В день премьеры Дягилев прибыл в театр с утра пораньше. Он критически понаблюдал за последними усилиями Фокина внести в танец исполнителей заключительные штрихи, еще раз проинспектировал театральные костюмы и декорации, поднялся даже к осветителям, чтобы внести в их работу кое-какие поправки. Не только труппу, но и весь театральный персонал Дягилев выписал из Петербурга и Москвы, начиная с дирижера Николая Черепнина (который к тому же был автором балета «Павильон Армиды») и художника Александра Бенуа и заканчивая помощниками режиссера и теми же осветителями. А перед самой премьерой, когда зрительный зал уже начал наполняться публикой, Дягилев вновь созвал за кулисами всех танцовщиков и балерин, занятых в предстоящем спектакле. И лишний раз (причем без особой надобности) призвал их свято чтить традиции русского балета с присущей национальной школе особой виртуозностью. «Весь Париж собрался сегодня здесь, – сказал он, – чтобы посмотреть на вас и проникнуться вашим очарованием». Дягилев пожелал артистам удачи – удачи и успеха, – прекрасно понимая, что и его собственный успех в ближайшие недели целиком и полностью зависит от них. Открыть задуманные им в Париже «русские сезоны» надлежало с медными трубами. Сейчас артистам стало заметно, что и сам Дягилев страшно нервничает.
В этот воистину исторический вечер 19 мая 1909 года партер, ложи и ярусы маленького театра (а все билеты были распроданы) заполнили, разумеется, не только завзятые балетоманы и подкупленные клакеры. Прибыло сюда и изрядное число аристократов, а также нуворишей (финансово помогали русскому импресарио как раз последние). И конечно же, присутствовали и представители артистического мира – композиторы, художники и писатели, – в том числе Клод Дебюсси, Игорь Стравинский, Андре Жид, Марсель Пруст, Жорж Брак, Леон Бакст, молодой Пабло Пикассо. Этот вечер должен был стать незабываемым буквально для каждого из исполнителей, независимо от его роли в сегодняшнем гала-представлении, которому доведено было начаться балетом, продолжиться сценами из оперы Бородина «Князь Игорь» с «Половецкими плясками» в сопровождении оркестра и большого хора московской оперы и завершиться балетным дивертисментом, благодаря участию в котором танцовщикам и балеринам предоставлялась еще одна возможность блеснуть мастерством классического и характерного танца. И уже когда по завершении финальной картины «Павильона Армиды» в первый раз дали занавес, стало ясно, что парижская публика завоевана. Разразились несмолкающие аплодисменты, причем было не слишком ясно, кому они адресованы в первую очередь – Вере Каралли, Михаилу Мордкину или юному Вацлаву Нижинскому, который в партии возлюбленного раба Армиды, пожалуй, превзошел самого себя.
Когда Вера – уже в одиночестве – в самый последний раз выходила на поклоны, ей кое-что вспомнилось. Давнишние, еще в хореографическом училище сказанные слова Горского о реверансах дам перед королем Франции и о том, что когда-нибудь ей, Вере, предстоит кланяться публике, как французскому королю. Сколько бы раз уже ни доводилось ей выходить на поклоны зрительному залу, но сейчас, в Париже, глубоко склонившись, она замерла так надолго, что из-за кулис ей нетерпеливо шепнули, что уже пора уходить.
Обе заключительные части представления – «Половецкие пляски» из оперы «Князь Игорь» и целый каскад финальных танцевальных дивертисментов на музыку Глинки, Чайковского, Глазунова и Мусоргского, в которых был задействован весь балет, – прошли еще успешнее и вызвали столь долгую и бурную овацию, что сотрясались, казалось, и стены самого здания. Все, включая Дягилева (который на протяжении всего спектакля ни на мгновение не покинул наблюдательной точки за кулисами), были совершенно измучены и вместе с тем безумно – на грани эйфории – счастливы. Люди обнимались; ревнивое соперничество москвичей и петербуржцев, пошедшее на убыль уже в последнюю неделю репетиций, теперь окончательно сошло на нет.
Звездным часом в истории балета назвали назавтра парижские газеты грандиозное русское представление – и Вера в гостиничном номере жадно проглатывала расточаемые ей балетными критиками похвалы. Один из рецензентов написал про нее, что «эта темноволосая стройная барышня с миндалевидными глазами и словно бы вся выточенная из слоновой кости» заставила его размечтаться о великолепии султанских гаремов. Судя по всему, Вера произвела на этого писаку неизгладимое впечатление, заметил Собинов, войдя к Вере с таким роскошным букетом тюльпанов и орхидей, что фигура самого певца потерялась в его тени. Казалось, Собинов радуется успеху Веры ничуть не меньше ее самой – и разумеется, он был на ее спектакле и видел все воочию. К себе в отель они вернулись сильно за полночь. Толпа посетителей галерки никак не отпускала Веру после спектакля – и, когда Собинов наконец подогнал карету, многие готовы были распрячь лошадей, с тем чтобы впрячься в повозку самим и провезти Веру по всему ночному Парижу. Меж тем это и впрямь была карета, а вовсе не всегдашние парижские дрожки, и на дверце этой кареты красовался герб. У Собинова имелись почитатели и среди французской аристократии. В гостиничном ресторане, в котором Вера впервые в жизни попробовала устриц – только не с шампанским, устрицы идеально идут под водку, пояснил ей московский знаток изысканной парижской кухни Собинов, – юная балерина была совершенно счастлива; и позднее, оставшись одна в номере (Собинов, как всегда, в какой-то момент удалился к себе), Вера никак не могла заснуть и, закрывая глаза, мысленно кружилась по сцене театра Шатле – уже не под музыку, а под нескончаемые овации.
Следующие два дня Вера провела как в тумане. Дягилев пригласил ее на торжественный обед, который его друзья и покровители устроили в честь него и ведущих солистов труппы в отеле «Ритц», – успех русского балета оказался столь же грандиозен и вместе тем невероятен, как землетрясение. И Дягилев решил насладиться этим триумфом в полной мере. Виновниками своего успеха он назвал (поочередно поднимая за них бокал) сидящего рядом с самим импресарио Михаила Фокина, грандиозно воплотившего на сцене собственные идеи; Веру, безупречно исполнившую партию Армиды и превзошедшую в этом образе его самые смелые ожидания; великолепного Михаила Мордкина и еще более великолепного Вацлава Нижинского (как всем было известно, Дягилев буквально боготворил его); Тамару Карсавину и создателя незабываемых сценических декораций Александра Бенуа. «Если бы у меня достало рук, – сказал Дягилев, – я был бы счастлив обнять вас всех сразу; а сейчас я могу лишь поднять за вас бокал и пожелать счастья и удачи и на ближайшие выступления». Глядя на импресарио, можно было понять, что волнует его прежде всего собственный успех – и он уже мысленно подсчитывает необходимые капиталовложения и прикидывает, кто из сидящих за пышным столом меценатов окажется в этом плане покладистее остальных.
Вере показалось, будто во время дягилевского спича в ее честь Фокин меряет ее пристальным взглядом. И вот, переглянувшись с Дягилевым, балетмейстер объявил, что уже в ближайшие дни прибудет Анна Павлова и что партия Армиды сразу же перейдет ей. Этот припасенный в рукаве козырь Фокин разыграл с мастерством истинного картежника. Вера вздрогнула, как будто ее ударили. До ее сознания едва доходили восторженные восклицания дягилевских друзей: вот он, мол, какой хитрец – грандиозного успеха уже добился, а главное, и неотразимое, оружие, оказывается, решил придержать на потом. Вера окинула взглядом сидящих за столом коллег в расчете на какую бы то ни было реакцию, но, судя по всему, все заранее знали куда больше нее; да ведь на самом деле данная новость и впрямь затрагивала Веру лишь опосредованно. Сказав, что ей необходимо освежиться, балерина поднялась из-за стола. В гардеробе, где она распорядилась подать себе пальто, Веру внезапно настиг Дягилев. Он собирался сам сообщить ей об этом, объяснил импресарио, однако Фокин опередил его. Но Вере не следует обижаться; он, Дягилев, по-прежнему высоко ценит ее и позаботится о том, чтобы она танцевала в Париже серьезные партии; в конце концов, ей присущи определенные достоинства, которыми не обладает никто другой, в том числе и Анна Павлова, чья репутация зиждется на прошлых успехах, а уж насколько эта репутация правомерна сейчас, сказать не может никто. Дягилев снял с плеч у Веры пальто, вернул его гардеробщику и, взяв под руку, препроводил балерину к банкетному столу. Вышло это довольно демонстративно, как показалось самой Вере, и вообще она решила, что и в дальнейшем может полагаться на Дягилева: не зря же он выписал ее в Париж, сдержав данное еще в Москве слово. Конечно, демарш Фокина оскорбил триумфально выступившую на премьере балерину – и Дягилев не дал балетмейстеру надлежащего отпора, но Веру он все-таки обнадежил.
Надежда эта уже назавтра вечером переросла в едва ли не в стопроцентную уверенность. Сидя в ложе Гранд-опера, Вера почувствовала, что на нее обращают внимание; а галерка и вовсе встретила ее появление рукоплесканиями и выкликами «Браво!», затихшими, лишь когда наступила всеобщая напряженная тишина, в зале погас свет, на сцене поднялся занавес и замершей публике предстал Собинов. И на сей раз – причем еще сильнее, чем в Лондоне, – Вера почувствовала, что он поет только для нее. В качестве вступительного номера Собинов (очевидно, совершенно сознательно) выбрал ту арию Руслана из оперы Глинки «Руслан и Людмила», распевая которую витязь на руках выносит спящую возлюбленную из чертогов зловещего Черномора, – выносит для того, чтобы никогда больше с нею не расставаться. Эта ария показалась ей публичным признанием в любви. Редко ей доводилось слышать его пение столь эмоциональным и вместе с тем столь восхитительно прекрасным. По окончании номера Вера поднялась у себя в ложе, перегнулась через бортик и, когда грянули аплодисменты, внезапно осознала, что и пальцем пошевелить не может. В антракте Вера решила пройти к Собинову в артистическую уборную. Ливрейный служитель не пропускал ее: маэстро распорядился, чтобы его никто не тревожил! Неужели этому церберу неизвестно, кто она такая? Оттолкнув служителя, Вера прошла за кулисы. Собинов сидел у себя в уборной перед зеркалом. Он снял концертный галстук-бабочку (выйдя в этой бабочке на сцену, он вопреки всему напомнил Вере официанта из ресторана «Ритц»), расстегнул сорочку. Не проходя в глубь помещения, Вера застыла на пороге.
– Ария Руслана, – сказала она. – Значит, ты не забыл!
– Я никогда не забываю ни слова из того, что ты мне рассказываешь, – возразил Собинов.
Маленькая Верочка в Ярославле, в кустах на берегу Волги, с томиком Пушкина на коленях. Можно ли было нынешним вечером преподнести ей нечто лучшее, чем эта ария? Позже, уже в гостинице, он, подобно Руслану, взял свою возлюбленную на руки и понес в спальню.
А с утра Вера вновь погрузилась во всегдашнюю театральную суету. Уже назначенная репетиция откладывалась на неопределенное время. Фокин с Дягилевым отправились на вокзал встречать прибывающую из Вены Анну Павлову. У Веры не было с петербургской примой никаких личных счетов. Уже во время петербургских гастролей Большого Вера поняла, что Павлова исключительно талантлива, разве что поведение столичной дивы вне сцены показалось ей несколько высокомерным. Но разве следовало ожидать чего-нибудь иного от прославленной примы еще более прославленного Мариинского театра, привыкшей вращаться в высшем свете и чуть ли не подле самого царя! А к ней самой Павлова отнеслась тогда без малейшей демонстрации собственного превосходства (чего Вера опасалась заранее). Может быть, произошло это как раз потому, что Павлова еще не сумела распознать в ней серьезной соперницы. Зато теперь, в Париже, все будет совершенно по-другому, решила Вера.
Еще дважды танцевала она в театре Шатле партию Армиды, причем оба раза ей чудилось, будто где-то за кулисами стоит, наблюдая за ней и твердо вознамерившись отобрать у нее парижский триумф, Анна Павлова. Вера и сама чувствовала, что танцует не так хорошо, как на премьере, да и ее партнеры Мордкин и Нижинский это, несомненно, заметили. Публика же по-прежнему принимала ее восторженно, а по окончании спектаклей Веру по многу раз вызывали на поклоны. Уже не впервые ей предстояло расстаться с партией, к которой она прикипела душой и телом, однако никогда еще за спиной у нее не маячила счастливая конкурентка, о которой к тому же было заранее известно, что, едва ступив на подмостки, она поставит под сомнение вроде бы безоговорочно одержанную Верой победу. Конечно, Вера и сама еще не была готова встать на одну доску с Павловой, однако она пребывала в твердом убеждении (подкрепленном овациями парижской публики), что здесь, в Шатле, ей удалось превзойти саму себя. Что ж, в любом случае замечательного выступления на премьере и восторженных отзывов критики не сможет отнять у нее и сама Анна Павлова. Вера поднялась на вершину – и обнаружила (как все, кому довелось туда добраться), что горный воздух слишком разрежен.
Надежда Веры исполнить заглавную партию и в следующем балете – «Клеопатре» – потерпела крушение: Фокин распорядился, что Клеопатру будет танцевать Анна Павлова, а Антония – он сам. И даже в романтический балетный дивертисмент «Сильфиды» (который в Петербурге назывался «Шопенианой», теперь, однако же, в память о великом парижском балетмейстере прошлого столетия Тальони – и как знак внимания здешней публике – вновь получил прежнее название и с ошеломляющим успехом был показан в вечер премьеры) Фокин ввел Павлову, Карсавину и Нижинского, предоставив Вере, как и Екатерине Гельцер, лишь партии второго плана. Судя по всему, Фокин, заинтересованный в первую очередь в том, чтобы представить в самом выигрышном свете солистов Мариинки, сумел навязать свою волю Дягилеву. Теперь, когда Вера напомнила Сергею Павловичу о его же собственном обещании, данном ей в гардеробе отеля «Ритц», он отреагировал лишь кисло-сладкой миной. Вера имела в виду при этом партию Клеопатры во втором составе, доставшуюся при распределении ролей Иде Рубинштейн. Конечно, Иду нельзя было назвать выдающейся балериной, однако Дягилев все-таки взял ее в Париж с оглядкой на вечную нехватку денег: у Иды имелся в Лондоне богатый покровитель из тамошних промышленников.
Даже такому человеку, как Дягилев, не прыгнуть выше головы, ответил Вере Собинов, когда она пересказала ему не давший положительного результата разговор с импресарио. Дягилев положился на Фокина, он поставил на него – и как минимум в первый «русский сезон» сильно от него зависит. Сейчас он просто не в состоянии пойти на решительный разрыв с Фокиным из-за Веры. С этим следует смириться, хотя он, Собинов, прекрасно понимает, что ей нелегко внезапно перейти в труппе с самой вершины на вторые и даже третьи роли. Зато для него самого она по-прежнему остается на первом месте.
«Разговаривает со мной, как с больной лошадью», – подумала Вера. Что ж, не исключено, что это даже к лучшему. Парижскую главу в ее жизни на этом смело можно закрыть; здесь ей указали ее место – не только за Павловой, но и за Гельцер с Карсавиной. На репетициях Вера тем не менее продолжала вести себя как ни в чем не бывало. Однако была не просто огорчена, но и раздражена и то и дело вступала в бесплодные стычки с товарками и конкурентками – Тамарой Карсавиной и Идой Рубинштейн – в стычки, которые казались ей самой (стоило ей немного остыть) страшно пошлыми. Пребывание в Париже и «русский сезон» оказались для нее тем самым отравлены, а закончилось дело и вовсе несчастьем. Может, по оплошности, а может, и вполне сознательно Вера во время репетиции поскользнулась на лестнице. Усевшись на ступеньках и принявшись массировать стопу, Вера снизу вверх не без вызова посмотрела на Фокина: на сегодня, мол, у меня все! Он взглянул на нее – то ли сочувствуя, то ли сомневаясь, – пожал плечами и пробормотал по-французски: «Бывает». И не добавил к этому ни слова. Прихрамывая, Вера сошла со сцены; при этом она ни разу не обернулась, и ей было совершенно безразлично, верит Фокин в серьезность полученной ею травмы или нет.
Собинов же испугался по-настоящему; хотя, как показалось Вере, его отчасти позабавила поза, в которой она, высоко задрав травмированную ногу, уселась на гостиничный диван. Собинов вызвал врача; врач констатировал возможное растяжение сухожилия и предписал на несколько дней постельный режим. После ухода врача Вера, откинувшись на подушки, испытала глубокое облегчение, как будто ее избавили от необходимости самостоятельно решать чрезвычайно трудную задачу. Она и сейчас не была вполне уверена в том, не нарочно ли поскользнулась, но, разумеется, ничего не сказала об этом Собинову. Она понимала, какой он ответственный человек, какой дисциплинированный и надежный, и знала, что он ожидает и от остальных проявления тех же качеств. Еще в Москве Вера успела насмотреться на то, как тщательно готовится певец к каждому выступлению: влажные компрессы, чай на антоновских яблоках, долгие часы медитаций на диване в собственном кабинете.
«А не попробовать ли горячий влажный компресс?» – в шутку предложила она. Собинов рассмеялся, да так сильно, что не удержалась от смеха и Вера. Весь день она пролежала в гостиничной постели, прислушиваясь к шумам и голосам, доносящимся с улицы через полуоткрытое окно, к однозвучным выкликам уличного разносчика, тогда как Собинов хлопотал над ней. В конце концов Вера встала и объявила несколько обескураженному Собинову, что ей необходимо подышать свежим воздухом; уж несколько шагов вдоль по улице ей вполне по силам. Собинов повез ее в Булонский лес, и там, в летнем кафе, Вера объявила певцу, что театром Шатле и Парижем в целом уже сыта по горло. Он, Собинов, может немедленно увезти ее куда ему вздумается; правда, только не в Москву – туда (а значит, и в Большой) она возвращаться сейчас не хочет. Чтобы созреть для возвращения, ей понадобится определенное время.
Собинов ни о чем не стал спрашивать; он заметил, как вздрогнула Вера, когда ей на мгновение показалось, будто на берегу пруда поблизости от кафе появился Дягилев в сопровождении Анны Павловой. «Он разозлится на меня», – пробормотала она, поглядев на Собинова тем же по-детски испуганным взглядом, что и при их первой встрече за кулисами Большого. Собственное поведение казалось ей несколько фарсовым, и не исключено, точно так же относились к этому ее коллеги и, может быть, даже Собинов – но в любом случае решение она приняла. Париж был ее мечтой, и эта мечта осуществилась; Париж снился ей, и она его повидала; но сейчас этот сон превратился в кошмар, от которого следовало как можно скорее очнуться.
И все же, в последний раз проезжая вместе с Собиновым по улицам и бульварам Парижа до Северного вокзала, куда Вера прибыла всего несколько недель назад, полная надежд и ожиданий, она испытывала тихое разочарование. И тот факт, что дрожки все же не проехали по набережной, на которой стоит театр Шатле, принес ей некоторое облегчение и помог заглушить укоры совести – ведь как-никак Вера своим внезапным решением об отъезде подвела всех, кто на нее так или иначе рассчитывал.
С Собиновым по России
Вернувшись в гостиницу, Вера дала волю чувствам и принялась – в гневе на Фокина и Дягилева – бить и крушить все, что подворачивалось ей под руку. После чего бурно разрыдалась. Собинов, понимая ее разочарование, попытался ее хоть как-то утешить. За время, что они прожили вместе, певец изучил порывистый характер Веры и научился справляться с этим норовом более или менее успешно. Сейчас он повез ее на веранду ресторана в Булонский лес, уверенный в том, что благодаря изысканной трапезе на открытом вешнем воздухе Вера сменит гнев на милость и начнет смотреть на вещи хотя бы чуточку трезвее. Ему даже удалось заставить ее рассмеяться, пусть поначалу это и был смех сквозь слезы; в конце концов, заметил он, так называемый юмор висельников – далеко не худший способ совладать с неприятностями. О юморе (пусть даже юморе висельников) речи пока быть не могло, но Вера и впрямь малость успокоилась. Хотя рана, нанесенная Фокиным, по-прежнему не заживала.
Близящаяся премьера, как это и бывает в каждом театре, заставила отступить на задний план все признаки недовольства и нервозности. Мало-помалу воцарилась атмосфера тревожного предвкушения этого события и замешанного на нем товарищества. И напротив, день ото дня все раздраженнее становился Фокин. Во-первых, он с нарастающим нетерпением ждал приезда Анны Павловой, до сих пор не соизволившей прибыть в Париж. А во-вторых, ему постоянно мешали: то и дело в зрительном зале, а то и прямо на сцене появлялись сгорающие от любопытства друзья и знакомые Дягилева из парижского высшего света или из артистических кругов, мелькали и также приглашенные знаменитым импресарио журналисты, норовя взять интервью у столь экзотических гостей города, как русские танцовщики и балерины. Дягилев отмахивался от фокинских упреков: хореограф, по его словам, замечательно разбирался в балете, его можно было даже, пожалуй, назвать гением, – но о том, как следует обращаться с общественностью, чтобы на долю твоего предприятия выпал шумный успех, он не имел ни малейшего представления! Париж – это вам не Петербург! Дягилев напечатал и развесил по городу афиши, разместил в парижских газетах крупноформатную рекламу, подружился со множеством рецензентов (а по слухам, и «подмазал» кое-кого из них), чтобы они в своих писаниях подогревали ожидания публики. Когда Дягилеву наконец стало известно, что Анна Павлова приедет в Париж только после премьеры, потому что в день открытия «русского сезона» должна танцевать в Вене, он, конечно, разозлился на взбалмошную приму, однако только укрепился в своем сложившемся еще в Москве мнении: на партию Армиды из всех русских балерин больше всего подходит Вера Каралли!
Напоминать Вере о том, что в вечер премьеры она должна станцевать как никогда раньше, потому что на карту поставлено все ее артистическое будущее, было не нужно. Она и сама прекрасно понимала, что сама судьба предоставляет ей уникальный шанс, которым просто необходимо воспользоваться, чтобы выйти наконец из глубокой тени Анны Павловой (да и не ее одной). И партнером Веры на генеральной репетиции должен был стать не расстроившийся из-за отсутствия Павловой Фокин, а хорошо знакомый ей по совместным выступлениям Мордкин. И это придавало ей уверенность.
В день премьеры Дягилев прибыл в театр с утра пораньше. Он критически понаблюдал за последними усилиями Фокина внести в танец исполнителей заключительные штрихи, еще раз проинспектировал театральные костюмы и декорации, поднялся даже к осветителям, чтобы внести в их работу кое-какие поправки. Не только труппу, но и весь театральный персонал Дягилев выписал из Петербурга и Москвы, начиная с дирижера Николая Черепнина (который к тому же был автором балета «Павильон Армиды») и художника Александра Бенуа и заканчивая помощниками режиссера и теми же осветителями. А перед самой премьерой, когда зрительный зал уже начал наполняться публикой, Дягилев вновь созвал за кулисами всех танцовщиков и балерин, занятых в предстоящем спектакле. И лишний раз (причем без особой надобности) призвал их свято чтить традиции русского балета с присущей национальной школе особой виртуозностью. «Весь Париж собрался сегодня здесь, – сказал он, – чтобы посмотреть на вас и проникнуться вашим очарованием». Дягилев пожелал артистам удачи – удачи и успеха, – прекрасно понимая, что и его собственный успех в ближайшие недели целиком и полностью зависит от них. Открыть задуманные им в Париже «русские сезоны» надлежало с медными трубами. Сейчас артистам стало заметно, что и сам Дягилев страшно нервничает.
В этот воистину исторический вечер 19 мая 1909 года партер, ложи и ярусы маленького театра (а все билеты были распроданы) заполнили, разумеется, не только завзятые балетоманы и подкупленные клакеры. Прибыло сюда и изрядное число аристократов, а также нуворишей (финансово помогали русскому импресарио как раз последние). И конечно же, присутствовали и представители артистического мира – композиторы, художники и писатели, – в том числе Клод Дебюсси, Игорь Стравинский, Андре Жид, Марсель Пруст, Жорж Брак, Леон Бакст, молодой Пабло Пикассо. Этот вечер должен был стать незабываемым буквально для каждого из исполнителей, независимо от его роли в сегодняшнем гала-представлении, которому доведено было начаться балетом, продолжиться сценами из оперы Бородина «Князь Игорь» с «Половецкими плясками» в сопровождении оркестра и большого хора московской оперы и завершиться балетным дивертисментом, благодаря участию в котором танцовщикам и балеринам предоставлялась еще одна возможность блеснуть мастерством классического и характерного танца. И уже когда по завершении финальной картины «Павильона Армиды» в первый раз дали занавес, стало ясно, что парижская публика завоевана. Разразились несмолкающие аплодисменты, причем было не слишком ясно, кому они адресованы в первую очередь – Вере Каралли, Михаилу Мордкину или юному Вацлаву Нижинскому, который в партии возлюбленного раба Армиды, пожалуй, превзошел самого себя.
Когда Вера – уже в одиночестве – в самый последний раз выходила на поклоны, ей кое-что вспомнилось. Давнишние, еще в хореографическом училище сказанные слова Горского о реверансах дам перед королем Франции и о том, что когда-нибудь ей, Вере, предстоит кланяться публике, как французскому королю. Сколько бы раз уже ни доводилось ей выходить на поклоны зрительному залу, но сейчас, в Париже, глубоко склонившись, она замерла так надолго, что из-за кулис ей нетерпеливо шепнули, что уже пора уходить.
Обе заключительные части представления – «Половецкие пляски» из оперы «Князь Игорь» и целый каскад финальных танцевальных дивертисментов на музыку Глинки, Чайковского, Глазунова и Мусоргского, в которых был задействован весь балет, – прошли еще успешнее и вызвали столь долгую и бурную овацию, что сотрясались, казалось, и стены самого здания. Все, включая Дягилева (который на протяжении всего спектакля ни на мгновение не покинул наблюдательной точки за кулисами), были совершенно измучены и вместе с тем безумно – на грани эйфории – счастливы. Люди обнимались; ревнивое соперничество москвичей и петербуржцев, пошедшее на убыль уже в последнюю неделю репетиций, теперь окончательно сошло на нет.
Звездным часом в истории балета назвали назавтра парижские газеты грандиозное русское представление – и Вера в гостиничном номере жадно проглатывала расточаемые ей балетными критиками похвалы. Один из рецензентов написал про нее, что «эта темноволосая стройная барышня с миндалевидными глазами и словно бы вся выточенная из слоновой кости» заставила его размечтаться о великолепии султанских гаремов. Судя по всему, Вера произвела на этого писаку неизгладимое впечатление, заметил Собинов, войдя к Вере с таким роскошным букетом тюльпанов и орхидей, что фигура самого певца потерялась в его тени. Казалось, Собинов радуется успеху Веры ничуть не меньше ее самой – и разумеется, он был на ее спектакле и видел все воочию. К себе в отель они вернулись сильно за полночь. Толпа посетителей галерки никак не отпускала Веру после спектакля – и, когда Собинов наконец подогнал карету, многие готовы были распрячь лошадей, с тем чтобы впрячься в повозку самим и провезти Веру по всему ночному Парижу. Меж тем это и впрямь была карета, а вовсе не всегдашние парижские дрожки, и на дверце этой кареты красовался герб. У Собинова имелись почитатели и среди французской аристократии. В гостиничном ресторане, в котором Вера впервые в жизни попробовала устриц – только не с шампанским, устрицы идеально идут под водку, пояснил ей московский знаток изысканной парижской кухни Собинов, – юная балерина была совершенно счастлива; и позднее, оставшись одна в номере (Собинов, как всегда, в какой-то момент удалился к себе), Вера никак не могла заснуть и, закрывая глаза, мысленно кружилась по сцене театра Шатле – уже не под музыку, а под нескончаемые овации.
Следующие два дня Вера провела как в тумане. Дягилев пригласил ее на торжественный обед, который его друзья и покровители устроили в честь него и ведущих солистов труппы в отеле «Ритц», – успех русского балета оказался столь же грандиозен и вместе тем невероятен, как землетрясение. И Дягилев решил насладиться этим триумфом в полной мере. Виновниками своего успеха он назвал (поочередно поднимая за них бокал) сидящего рядом с самим импресарио Михаила Фокина, грандиозно воплотившего на сцене собственные идеи; Веру, безупречно исполнившую партию Армиды и превзошедшую в этом образе его самые смелые ожидания; великолепного Михаила Мордкина и еще более великолепного Вацлава Нижинского (как всем было известно, Дягилев буквально боготворил его); Тамару Карсавину и создателя незабываемых сценических декораций Александра Бенуа. «Если бы у меня достало рук, – сказал Дягилев, – я был бы счастлив обнять вас всех сразу; а сейчас я могу лишь поднять за вас бокал и пожелать счастья и удачи и на ближайшие выступления». Глядя на импресарио, можно было понять, что волнует его прежде всего собственный успех – и он уже мысленно подсчитывает необходимые капиталовложения и прикидывает, кто из сидящих за пышным столом меценатов окажется в этом плане покладистее остальных.
Вере показалось, будто во время дягилевского спича в ее честь Фокин меряет ее пристальным взглядом. И вот, переглянувшись с Дягилевым, балетмейстер объявил, что уже в ближайшие дни прибудет Анна Павлова и что партия Армиды сразу же перейдет ей. Этот припасенный в рукаве козырь Фокин разыграл с мастерством истинного картежника. Вера вздрогнула, как будто ее ударили. До ее сознания едва доходили восторженные восклицания дягилевских друзей: вот он, мол, какой хитрец – грандиозного успеха уже добился, а главное, и неотразимое, оружие, оказывается, решил придержать на потом. Вера окинула взглядом сидящих за столом коллег в расчете на какую бы то ни было реакцию, но, судя по всему, все заранее знали куда больше нее; да ведь на самом деле данная новость и впрямь затрагивала Веру лишь опосредованно. Сказав, что ей необходимо освежиться, балерина поднялась из-за стола. В гардеробе, где она распорядилась подать себе пальто, Веру внезапно настиг Дягилев. Он собирался сам сообщить ей об этом, объяснил импресарио, однако Фокин опередил его. Но Вере не следует обижаться; он, Дягилев, по-прежнему высоко ценит ее и позаботится о том, чтобы она танцевала в Париже серьезные партии; в конце концов, ей присущи определенные достоинства, которыми не обладает никто другой, в том числе и Анна Павлова, чья репутация зиждется на прошлых успехах, а уж насколько эта репутация правомерна сейчас, сказать не может никто. Дягилев снял с плеч у Веры пальто, вернул его гардеробщику и, взяв под руку, препроводил балерину к банкетному столу. Вышло это довольно демонстративно, как показалось самой Вере, и вообще она решила, что и в дальнейшем может полагаться на Дягилева: не зря же он выписал ее в Париж, сдержав данное еще в Москве слово. Конечно, демарш Фокина оскорбил триумфально выступившую на премьере балерину – и Дягилев не дал балетмейстеру надлежащего отпора, но Веру он все-таки обнадежил.
Надежда эта уже назавтра вечером переросла в едва ли не в стопроцентную уверенность. Сидя в ложе Гранд-опера, Вера почувствовала, что на нее обращают внимание; а галерка и вовсе встретила ее появление рукоплесканиями и выкликами «Браво!», затихшими, лишь когда наступила всеобщая напряженная тишина, в зале погас свет, на сцене поднялся занавес и замершей публике предстал Собинов. И на сей раз – причем еще сильнее, чем в Лондоне, – Вера почувствовала, что он поет только для нее. В качестве вступительного номера Собинов (очевидно, совершенно сознательно) выбрал ту арию Руслана из оперы Глинки «Руслан и Людмила», распевая которую витязь на руках выносит спящую возлюбленную из чертогов зловещего Черномора, – выносит для того, чтобы никогда больше с нею не расставаться. Эта ария показалась ей публичным признанием в любви. Редко ей доводилось слышать его пение столь эмоциональным и вместе с тем столь восхитительно прекрасным. По окончании номера Вера поднялась у себя в ложе, перегнулась через бортик и, когда грянули аплодисменты, внезапно осознала, что и пальцем пошевелить не может. В антракте Вера решила пройти к Собинову в артистическую уборную. Ливрейный служитель не пропускал ее: маэстро распорядился, чтобы его никто не тревожил! Неужели этому церберу неизвестно, кто она такая? Оттолкнув служителя, Вера прошла за кулисы. Собинов сидел у себя в уборной перед зеркалом. Он снял концертный галстук-бабочку (выйдя в этой бабочке на сцену, он вопреки всему напомнил Вере официанта из ресторана «Ритц»), расстегнул сорочку. Не проходя в глубь помещения, Вера застыла на пороге.
– Ария Руслана, – сказала она. – Значит, ты не забыл!
– Я никогда не забываю ни слова из того, что ты мне рассказываешь, – возразил Собинов.
Маленькая Верочка в Ярославле, в кустах на берегу Волги, с томиком Пушкина на коленях. Можно ли было нынешним вечером преподнести ей нечто лучшее, чем эта ария? Позже, уже в гостинице, он, подобно Руслану, взял свою возлюбленную на руки и понес в спальню.
А с утра Вера вновь погрузилась во всегдашнюю театральную суету. Уже назначенная репетиция откладывалась на неопределенное время. Фокин с Дягилевым отправились на вокзал встречать прибывающую из Вены Анну Павлову. У Веры не было с петербургской примой никаких личных счетов. Уже во время петербургских гастролей Большого Вера поняла, что Павлова исключительно талантлива, разве что поведение столичной дивы вне сцены показалось ей несколько высокомерным. Но разве следовало ожидать чего-нибудь иного от прославленной примы еще более прославленного Мариинского театра, привыкшей вращаться в высшем свете и чуть ли не подле самого царя! А к ней самой Павлова отнеслась тогда без малейшей демонстрации собственного превосходства (чего Вера опасалась заранее). Может быть, произошло это как раз потому, что Павлова еще не сумела распознать в ней серьезной соперницы. Зато теперь, в Париже, все будет совершенно по-другому, решила Вера.
Еще дважды танцевала она в театре Шатле партию Армиды, причем оба раза ей чудилось, будто где-то за кулисами стоит, наблюдая за ней и твердо вознамерившись отобрать у нее парижский триумф, Анна Павлова. Вера и сама чувствовала, что танцует не так хорошо, как на премьере, да и ее партнеры Мордкин и Нижинский это, несомненно, заметили. Публика же по-прежнему принимала ее восторженно, а по окончании спектаклей Веру по многу раз вызывали на поклоны. Уже не впервые ей предстояло расстаться с партией, к которой она прикипела душой и телом, однако никогда еще за спиной у нее не маячила счастливая конкурентка, о которой к тому же было заранее известно, что, едва ступив на подмостки, она поставит под сомнение вроде бы безоговорочно одержанную Верой победу. Конечно, Вера и сама еще не была готова встать на одну доску с Павловой, однако она пребывала в твердом убеждении (подкрепленном овациями парижской публики), что здесь, в Шатле, ей удалось превзойти саму себя. Что ж, в любом случае замечательного выступления на премьере и восторженных отзывов критики не сможет отнять у нее и сама Анна Павлова. Вера поднялась на вершину – и обнаружила (как все, кому довелось туда добраться), что горный воздух слишком разрежен.
Надежда Веры исполнить заглавную партию и в следующем балете – «Клеопатре» – потерпела крушение: Фокин распорядился, что Клеопатру будет танцевать Анна Павлова, а Антония – он сам. И даже в романтический балетный дивертисмент «Сильфиды» (который в Петербурге назывался «Шопенианой», теперь, однако же, в память о великом парижском балетмейстере прошлого столетия Тальони – и как знак внимания здешней публике – вновь получил прежнее название и с ошеломляющим успехом был показан в вечер премьеры) Фокин ввел Павлову, Карсавину и Нижинского, предоставив Вере, как и Екатерине Гельцер, лишь партии второго плана. Судя по всему, Фокин, заинтересованный в первую очередь в том, чтобы представить в самом выигрышном свете солистов Мариинки, сумел навязать свою волю Дягилеву. Теперь, когда Вера напомнила Сергею Павловичу о его же собственном обещании, данном ей в гардеробе отеля «Ритц», он отреагировал лишь кисло-сладкой миной. Вера имела в виду при этом партию Клеопатры во втором составе, доставшуюся при распределении ролей Иде Рубинштейн. Конечно, Иду нельзя было назвать выдающейся балериной, однако Дягилев все-таки взял ее в Париж с оглядкой на вечную нехватку денег: у Иды имелся в Лондоне богатый покровитель из тамошних промышленников.
Даже такому человеку, как Дягилев, не прыгнуть выше головы, ответил Вере Собинов, когда она пересказала ему не давший положительного результата разговор с импресарио. Дягилев положился на Фокина, он поставил на него – и как минимум в первый «русский сезон» сильно от него зависит. Сейчас он просто не в состоянии пойти на решительный разрыв с Фокиным из-за Веры. С этим следует смириться, хотя он, Собинов, прекрасно понимает, что ей нелегко внезапно перейти в труппе с самой вершины на вторые и даже третьи роли. Зато для него самого она по-прежнему остается на первом месте.
«Разговаривает со мной, как с больной лошадью», – подумала Вера. Что ж, не исключено, что это даже к лучшему. Парижскую главу в ее жизни на этом смело можно закрыть; здесь ей указали ее место – не только за Павловой, но и за Гельцер с Карсавиной. На репетициях Вера тем не менее продолжала вести себя как ни в чем не бывало. Однако была не просто огорчена, но и раздражена и то и дело вступала в бесплодные стычки с товарками и конкурентками – Тамарой Карсавиной и Идой Рубинштейн – в стычки, которые казались ей самой (стоило ей немного остыть) страшно пошлыми. Пребывание в Париже и «русский сезон» оказались для нее тем самым отравлены, а закончилось дело и вовсе несчастьем. Может, по оплошности, а может, и вполне сознательно Вера во время репетиции поскользнулась на лестнице. Усевшись на ступеньках и принявшись массировать стопу, Вера снизу вверх не без вызова посмотрела на Фокина: на сегодня, мол, у меня все! Он взглянул на нее – то ли сочувствуя, то ли сомневаясь, – пожал плечами и пробормотал по-французски: «Бывает». И не добавил к этому ни слова. Прихрамывая, Вера сошла со сцены; при этом она ни разу не обернулась, и ей было совершенно безразлично, верит Фокин в серьезность полученной ею травмы или нет.
Собинов же испугался по-настоящему; хотя, как показалось Вере, его отчасти позабавила поза, в которой она, высоко задрав травмированную ногу, уселась на гостиничный диван. Собинов вызвал врача; врач констатировал возможное растяжение сухожилия и предписал на несколько дней постельный режим. После ухода врача Вера, откинувшись на подушки, испытала глубокое облегчение, как будто ее избавили от необходимости самостоятельно решать чрезвычайно трудную задачу. Она и сейчас не была вполне уверена в том, не нарочно ли поскользнулась, но, разумеется, ничего не сказала об этом Собинову. Она понимала, какой он ответственный человек, какой дисциплинированный и надежный, и знала, что он ожидает и от остальных проявления тех же качеств. Еще в Москве Вера успела насмотреться на то, как тщательно готовится певец к каждому выступлению: влажные компрессы, чай на антоновских яблоках, долгие часы медитаций на диване в собственном кабинете.
«А не попробовать ли горячий влажный компресс?» – в шутку предложила она. Собинов рассмеялся, да так сильно, что не удержалась от смеха и Вера. Весь день она пролежала в гостиничной постели, прислушиваясь к шумам и голосам, доносящимся с улицы через полуоткрытое окно, к однозвучным выкликам уличного разносчика, тогда как Собинов хлопотал над ней. В конце концов Вера встала и объявила несколько обескураженному Собинову, что ей необходимо подышать свежим воздухом; уж несколько шагов вдоль по улице ей вполне по силам. Собинов повез ее в Булонский лес, и там, в летнем кафе, Вера объявила певцу, что театром Шатле и Парижем в целом уже сыта по горло. Он, Собинов, может немедленно увезти ее куда ему вздумается; правда, только не в Москву – туда (а значит, и в Большой) она возвращаться сейчас не хочет. Чтобы созреть для возвращения, ей понадобится определенное время.
Собинов ни о чем не стал спрашивать; он заметил, как вздрогнула Вера, когда ей на мгновение показалось, будто на берегу пруда поблизости от кафе появился Дягилев в сопровождении Анны Павловой. «Он разозлится на меня», – пробормотала она, поглядев на Собинова тем же по-детски испуганным взглядом, что и при их первой встрече за кулисами Большого. Собственное поведение казалось ей несколько фарсовым, и не исключено, точно так же относились к этому ее коллеги и, может быть, даже Собинов – но в любом случае решение она приняла. Париж был ее мечтой, и эта мечта осуществилась; Париж снился ей, и она его повидала; но сейчас этот сон превратился в кошмар, от которого следовало как можно скорее очнуться.
И все же, в последний раз проезжая вместе с Собиновым по улицам и бульварам Парижа до Северного вокзала, куда Вера прибыла всего несколько недель назад, полная надежд и ожиданий, она испытывала тихое разочарование. И тот факт, что дрожки все же не проехали по набережной, на которой стоит театр Шатле, принес ей некоторое облегчение и помог заглушить укоры совести – ведь как-никак Вера своим внезапным решением об отъезде подвела всех, кто на нее так или иначе рассчитывал.
С Собиновым по России
В Большом театре, узнав о взбалмошном решении Веры покинуть парижскую труппу, недоуменно качали головами, но никаких длительных последствий этот своевольный поступок, к счастью, не имел. О триумфальном выступлении Веры в «Павильоне Армиды» еще не забыли и в Москве. В конце сезона она вновь танцевала двойную партию в «Лебедином озере». На этот раз не с Мордкиным, прямо из Парижа отправившимся вместе с Анной Павловой в гастрольное турне по США и Англии, где выдающейся балерине предстояло впервые выступить с собственным ансамблем. Отсутствующего Мордкина заменил Горский. По окончании спектакля в артистическую уборную к Вере пришел Собинов. С букетом роз. Это были точно такие же темно-красные розы, как те, что он прислал ей когда-то вместе с билетами в ложу. Их роман, чувствовала Вера, после той ночи у него в гостинице стал по возвращении из Франции прочнее, и сейчас она ожидала (и вместе с тем побаивалась) предложения руки и сердца. Розы и подчеркнутая театральность, с которой они были вручены, обеспокоили ее еще сильнее. Однако до сих пор Собинов ни разу не делал ни малейшего намека на то, что собирается узаконить их отношения, а самой Вере нравились нынешние узы – крепкие, но далеко не тугие, а значит, не мешающие ей вести себя в соответствии со своей порывистой натурой.