– Я как школьник перед вами, – сквозь слезы произнес он. – Мое наказание в моем унижении. Люблю вас и не смею поглядеть вам прямо в глаза. Стыдно, совесть мучает, грызет. Я перед вами гадость сделал. Простите ли вы мне?
   Он схватил ее руки и стал покрывать их поцелуями, обливая слезами.
   Она не отнимала их.
   – Ваши деньги… начал было он.
   – Не говорите об этом, – зажала она ему рот рукой, – не хочу я слышать вашего признания, видеть ваше унижение. Об этих деньгах никогда не спрошу. У вас мука в душе, я знаю, вам тяжело самому. Я все поняла. Вашу муку поняла, объяснила себе, оправдала и стало мне невыносимо жаль вас; хорошего, умного человека в вас жаль, нравственно страдающего. Так жаль вашей настоящей муки, что, кажется, за это я вас еще больше теперь люблю. Вы дороже, ближе мне стали. Облегчить вашу муку, утешить, успокоить хотела бы, примирить вас с вашей совестью и оправдать.
   – Оправдать, но не простить! – печально произнес он, все продолжая целовать ее руки.
   Она наклонилась и поцеловала его в голову. Он припал головою к ее плечу и обнял ее за талию.
   – Дорогая моя! Прости, прости, ты добрая, светлая, любимая моя… Моя ведь? – поглядел он ей в глаза.
   – Все прощаю, – нежно сказала она, обнимая его за шею, – надо забыть прошлое и в будущем новом, лучшем, надо стараться, чтобы ничего не напоминало. Ты был один, а теперь не один. Не скрывать ничего, а говорить правду. Какая бы она не была… Не стыдиться, знать, что тебя поймут… Теперь должно наступить другое… около тебя есть любящее существо, которое всю жизнь свою готово отдать, чтобы огородить, уберечь тебя от всего дурного… Себя отдать одной цели: чтобы жилось тебе лучше, легче, светлее…
   Он порывисто, со страстью поцеловал ее.
   – Чудная моя! Надя, любимая моя. Моя? Да? Будь женою моей, с тобой я чувствую, что буду другим человеком. Согласна? Дай мне это счастье! – умоляющим голосом произнес он.
   – Да, твоя… но не жена, женою быть не хочу… боюсь, слишком скоро… Лучше после… Подождем. У тебя увлекающийся характер. Ты можешь разлюбить меня. Посмотрим, можешь ли ты быть счастлив со мною. Я тебя связывать браком не хочу. Свяжешься, не развяжешься со мной после венца. Я боюсь себя. Тогда я с собой не слажу. Не хорошо кончу. Ты ведь не знаешь меня. Я ведь горячая, безумная… и так ты должен быть уверен, что я люблю тебя, еще более уверен… повторяю, твоя, твоя…
   Она в свою очередь обняла его и крепко поцеловала.

V. Без протекции

   После описанных нами в предыдущих главах нашего рассказа событий незаметно прошел год однообразной в своем разнообразии петербургской жизни.
   Владимир Николаевич с помощью Бориса Александровича Шмеля и искусно составленных им отчетов благополучно пережил общее собрание членов общества и вновь почти единогласно был избран председателем. Это уже отошло в область прошедшего и через несколько дней предстояло новое общее собрание, которое, впрочем, далеко не так, как прежнее, беспокоило Бежецкого. Наука Шмеля принесла свои плоды.
   Надо еще заметить, что Владимир Николаевич, кроме пользующейся большим влиянием в обществе Надежды Александровны Крюковской, имел в настоящее время солидную поддержку в лице члена общества Исаака Соломоновича Когана, петербургского банкира и богача, и Нины Николаевны Дюшар, дамы аристократки, председательницы одного благотворительного общества, в котором Бежецкий состоял членом. Последняя была положительно околдована Владимиром Николаевичем и ради него записалась членом «общества поощрения искусств» и подбила на то же самое некоторых из своих знакомых.
   Это упроченное положение барина отразилось и на расположении духа знакомого нам его «вернаго личарды» – Акима.
   В описываемый нами день он благодушно беседовал, сидя за чайком в своей комнате около передней, с своей дражайшей половиной – Марьей Сильверстовной, старой женщиной, внушительного сложения, с ястребиным носом и таким же взглядом изжелта серых глаз и громадными руками, которыми она быстро вязала чулок и, казалось, не обращала ни малейшего внимания на разболтавшегося супруга.
   Последний на это тоже, видимо, не обращал особенного внимания и продолжал начатую речь, взглянув на висевшие в комнате стенные часы.
   – Еще всего двенадцать часов, а что у нас народищу перебывало. Слава те Господи, хоть Дюшарша за барином чай пить прислала, ну и сбурили всех. Рученьки разломало, отворяя дверь. Хоть часок другой теперь отдохну. Так на звонке и виснешь цельный день.
   Он с наслаждением стал отхлебывать чай с блюдечка.
   Супруга хранила невозмутимое молчание.
   – А все же, неча греха таить, прибыльное место. Ноне, слава Богу, заработал детишкам на молочишко, а ино бывает, что и задаром все утро прошмыгаешь. С актеров взятки то гладки. Николи ничего не дадут, коли сам не попросишь. Ну а ежели, что им к барину понадобится – тогда мне доход.
   – На пьянство, – съязвила супруга.
   Он не обратил внимание даже на это ее замечание или же, быть может, не слыхал его.
   – Это наша Надежда иной раз и сама сунет, – продолжал он. – Добрая, неча говорить… А ей не сдобровать! Шабаш, брат.
   Он даже подмигнул углубившейся в вязание супруге.
   – Белобрысая Дюшарша отобьет. Придет, так около барина по французскому и юлить. Да и дарит то то, то другое. Глянь-ка, в кабинет подушки какие навышивала. Но уж и барин наш хорош, неча сказать. Ветрогон такой! Страсть! И как его хватает, и чего его мечет, – не разберу. Диво, право, диво. Деньгам один перевод, да и просвистится с бабьем. Горе!.. Но и то правда, место такое на виду, бабье и лезет. – Вот уж я тебя ни с кем не сменяю, ни в жисть. Ино выпьешь, ведь ты меня башмаком лупишь, а я все люблю. Ты бьешь, а я как у принцессы у тебя руки целую. Потому знаю, что любя бьешь.
   В передней послышался звонок.
   – Иди, седая сорока, отворяй, – оборвала любовные излияния мужа Марья Сильверстовна.
   Звонок повторился опять.
   – Ну, ну! Опять поехали… – заворчал Аким, направляясь к двери.
   Нетерпеливой посетительницей оказалась очень полная, высокого роста пожилая дама с раскрашенным лицом, подведенными бровями, одетая в потертую суконную шубку с плюшевым воротником и в такой же шапке, покрытой шелковым белым платком сомнительной чистоты. В руках она держала большой радикюль.
   Несмотря на заявление Акима, что барина нет дома, она силой вошла в переднюю, прошла приемную и достигла кабинета.
   – Да говорят вам, дома нет, что вы лезете. Фу, ты. Господи, так и прет… Экая корпусная какая! – увещевал посетительницу Аким, стараясь заградить ей дорогу, но безуспешно.
   Она как буря неслась далее.
   – Врешь, врешь… вы всегда господам не докладываете, – раздражительно заговорила она на ходу.
   Вошедши в кабинет, она оглянулась кругом.
   – Должно быть, и в самом деле дома нет! – заметила она упавшим голосом.
   – Ведь я же вам сказал, а вы все свое. Говорят, так нет, неймется! Приходите в другой раз, а теперь неча вам здесь делать. Отправляйтесь туда, откуда пришли… – с досадой отвечал Аким.
   – Я и то уж на двух днях четыре раза была… Как же мне теперь быть?.. Что значит женщина без протекции… – всхлипывала она.
   Аким молча продолжал указывать ей на дверь.
   Она, между тем, как ни в чем не бывало внимательно осматривала комнату.
   – Вот он где поживает-то, хоть на комнату председательскую погляжу… А вы у них лакеем, голубчик? – заискивающим голосом обратилась она к Акиму.
   – Видите, чего же спрашиваете?
   – А как вас зовут, голубчик?
   – А вам на что?
   – Да все лучше, в другой раз, по крайности, приду и буду знать.
   – Акимом, – с досадой отвечал он, – только отвяжитесь. Да уходите теперь-то!
   – Я немножко только отдохну, голубчик, – уселась она совершенно неожиданно для Акима в кресло, – позвольте, Акимушка, уж отдохнуть, а то пешком шла – устала. Я женщина одинокая, без протекции, лишнего на извозчика тратить не могу…
   Аким посмотрел на нее высокомерно.
   – Ну, пожалуй, отдохните, коли уж так устали. Позволяю, – с важностью разрешил он ей, усаживаясь в другое кресло.
   Наступило молчание.
   – Вы кто будете, – прервал ее Аким.
   – Я-то? Я – артистка Анфиса Львовна Дудкина. Была из любительниц. Всех драматических любовниц играю; и Маргариту Готье в «Как живешь, так и прослывешь» играю, и Марьицу в «Каширской старине». Но могу и другие роли. Очень полезна быть могу на всех ролях. Как кого нет, так я всегда и заменю, голубчик, все роли играю.
   – И мужчинские тоже? – усмехнулся Аким.
   – Ах, нет, – обиделась Дудкина, – при моей-то комплекции. Хотя женщина я бедная, но до этого не доходила. В молодости разве пажей и мальчиков играла. А теперь нет. Вы надо мной не смейтесь. Ведь я еще и теперь молода и желаю почетное место в труппе занять. И заняла бы, да вот лет пять как протекции лишилась, а прежде за мной многие ухаживали.
   – А какое жалованье получаете?
   – Прежде и триста и двести получала, а теперь на семьдесят пять и пятьдесят в месяц даже пойду, лишь бы приняли, без места давно и за пятьдесят пойду, – заспешила она.
   – Я бы и этого не дал, потому вид страшенный, больно толсты, – серьезно заметил Аким.
   Дудкина заплакала.
   – Почему это вы меня так низко цените? Обиду хотите сказать. Вот везде со мной так. Участь моя горькая такая. В людях сердца нет. Не все же тоненьким девчонкам да красавицам на сцене быть. Да мне со сцены больше двадцати лет никто и не дает, как корсет надену. Я играть гожусь. Еще как играю… Всей залой принимают, как иногда плакать начну… Чувство на сцене главное. Заплачешь – всех тронешь…
   – Ну, на это, может, и годитесь, – глубокомысленно решил Аким, – вот и теперь, чего разрюнились?
   – Да как же! Как вы обижаете. Чем бы помочь бедной женщине, а вы вот насмешки строите, – сквозь слезы продолжала она.
   – Фу! ты… Барыня какая, уже и обиделась, – развел он руками. – Сказать ничего нельзя. Чего ревете то, чем я вам могу помочь. Ничем.
   – Нет, можете, – встрепенулась Дудкина, отирая слезы. – Попросите барина хорошенько за меня. Окажите протекцию. Вы всегда при них состоите. Значит, знаете, в какую минуту сказать. А я бы вас, голубчик, за это уж поблагодарила.
   – Это можно, отчего не сказать, сказать можно, – заметил Аким, важно разваливаясь в кресле и презрительно осматривая с головы до ног Анфису Львовну.
   Та с мольбою смотрела на него.
   – Да чего с вас взять? Какую благодарность? Чай, у самих ничего нет, – с расстановкой продолжал он.
   – Нет, я могу, – снова заспешила она. – У меня есть. Голубчик, уж скажите только, а я вам за протекцию очень буду благодарна! Поблагодарю, будьте благодетель… Да вот!
   Дудкина быстро встала, вынула из радикюля старый портмоне, а из него рублевую бумажку и подала ее Акиму.
   – Возьмите себе за хлопоты, голубчик! А как устроите меня, то полумесячное жалованье вам отдам, честное слово! Только устройте. Сын у меня есть – плод любви несчастной, а кормить нечем. Подумайте, голубчик, об нас. Ведь без протекции теперь…
   Аким взял рублевку и встал перед Анфисой Львовной.
   – Постараемся… Отчего для доброго человека не постараться. Ну, что с вами делать! Хоша и трудновато к нему приступиться, да жалеючи вас, улучу его в духе и дам вам знать. Вы где живете-то?
   – Голубчик, – начала кланяться перед ним Дудкина, – будь отец родной. Я только второй день как приехала и никого здесь не знаю. Без протекции. Вот тут актриса у меня есть знакомая, ее хочу отыскать, да не знаю, где живет, Надежда Александровна Крюковская, она-то мне поможет…
   – Крюковская, – ухмыльнулся Аким. – Я и это могу вам объяснить.
   – Неужели ее знаете? Вот отлично, что разговорились, – обрадовалась она.
   – Знаем, как не знать… Даже близко знаем-с. Я вам и адрес дам, – важно заметил он.
   – Спасибо вам, голубчик! Я к ней сейчас же пешком и пойду, а то вам отдала последние, уж на извозчика-то и нет. Недалеко живет?
   – Тут недалече от нас помещается. Барин-то наш туды часто шастает, – таинственно сообщил он ей.
   – Ах, ах… Это отлично; я его там и увижу… Спасибо, что рассказали, буду знать…
   Звонок, раздавшийся в передней, прервал ее речь.
   Аким пошел отворять, а Анфиса Львовна последовала за ним.
   Звонивший оказался посланным от Крюковской с письмом к Бежецкому. Аким с этим же посланным отправил к Надежде Александровне Дудкину, рассыпавшуюся перед ним в благодарностях…
   – Вот не чаял, не гадал, а на водку попало, – рассуждал он уже сам с собою, кладя принесенное письмо на барский письменный стол. – Те, что заработал, Марье отдал, а эту рублевку, нет, брат, шалишь, не отдам! Мои кровные, на штофик. Сегодня себе можно дозволить, потому что ни свет ни заря встал, все шмыгал. Бенефис себе по-ахтерскому устрою, такой – страсть. Душеньку отведу, выпью, право, выпью.
   Аким даже вынул из кармана данную ему Дудкиной рублевую бумажку и любовно начал ее осматривать, вертя в руках.
   Эту идиллию прервал раздавшийся снова в передней звонок.
   – Ну, кого там еще нелегкая несет, – буркнул он себе под нос, пряча бумажку в карман.
   Оказалось, что «нелегкая» принесла Владимира Николаевича и Нину Николаевну Дюшар, приказавшую Акиму вынуть из кареты и внести за ними в кабинет какой-то большой и тяжелый сверток.

VI. Благотворительница

   Нина Николаевна Дюшар, о которой мы уже упомянули только вскользь и которую Аким в разговоре с своей женой назвал «белобрысой», была действительно сильно белокурая, худенькая дамочка, средних лет, скромно, но изящно одетая в шелковое темно-серое платье и такую же шляпку. Довольно высокого роста, стройная, она держала себя чопорно и отличалась какими-то неестественными, натянутыми манерами.
   – Положите, пожалуйста, здесь, – указала она Акиму на диван, входя в кабинет вместе с Бежецким.
   Аким бережно опустил сверток на диван.
   – Спасибо.
   Аким отошел от двери и стал у притолоки.
   – Теперь можешь идти. Ступай и затвори дверь, – сказал ему Владимир Николаевич, снимая перчатки.
   Аким удалился.
   Нина Николаевна уселась на одно из кресел.
   – Merci, merci, chere Нина Николаевна, – подошел к ней Бежецкий и поцеловал ее руку поверх перчатки.
   – Ах, mon cher amie… Это так мало, не стоит… Я очень рада, что эта безделица вам нравится…
   Она пересела на диван и, развернув сверток, вынула из него большие столовые бронзовые часы.
   – N'est cepas que c'est genlil… – обратилась она к нему.
   – Прелестно, – подтвердил он, взяв часы с дивана и ставя их на стол; – но я не понимаю, как это удалось мне на один билет выиграть такую прелесть.
   – Не догадываетесь, – засмеялась Нина Николаевна, – как это случилось, а, между тем, это очень просто! Я употребила маленькую невинную хитрость. Мне давно хотелось вам подарить такие часы, я и выбрала их в магазине для первого выигрыша в нашей аллегри, а вчера приказала нашей Marie, помните барышню, что сидела у колеса, отметить сверточек с первым нумером красным карандашом. До вашего приезда аллегри не открывалась, а как вы приехали, я вам вынуть предложила свои услуги.
   – Merci, merci, – подсел он к ней на диван и снова стал целовать ее руку.
   – Женщина, когда захочет схитрить, всегда схитрит. Особенно для любимого человека. Надеюсь, вы за это на меня не посетуете. Этого никто не знает, никто, никто. Было бы очень досадно, если бы такая прелесть досталась кому-нибудь постороннему, cher Voldemar.
   Она потрепала его по щеке. Бежецкий поймал ее руку и начал стягивать с нее перчатку, покрывая поцелуями. Она поцеловала его в лоб и склонилась к нему головой на плечо.
   – Ах, – сентиментально начала она, – приличия света налагают на нас такие обязанности и оковы, что поневоле приходится хитрить.
   Она томно вздохнула.
   – Вот потому и приятнее иметь отношения с порядочной женщиной. Всегда лучше. Не может быть скандала. Соблюдено всегда приличие. Не рискуешь ничем. Сами свое положение и доброе имя берегут. Ну, а на меня в этом отношении всегда можно положиться. Я никогда не скомпрометирую женщину. Умею хранить, cher amie, чужие тайны.
   Он неожиданно для нее поцеловал ее.
   – Ах! – деланно вскрикнула она и отшатнулась от него.
   Он снова привлек ее к себе.
   – Я в этом уверена, – отвечала она. – Что ж делать, mon ange. Всякая из нас хочет жить, а свет так глуп, что не хочет этого понять. Никакой ни в чем свободы. Мне еще благотворительное общество дает возможность жить, как хочу. А то и к вам нельзя бы было ездить. Неприлично.
   Она потупила глаза.
   – Да, – вдруг переменила она тон, – что же мы главное-то было и забыли. Я привезла, что обещала. Вот тысяча рублей, которые вам нужны.
   Она вынула из кармана пачку ассигнаций.
   – Вчера литературный вечер дал три тысячи пятьсот… Я две показала в отчете в доход общества, а полторы на расход, стоил же вечер только пятьсот, конечно, моими заботами. Все артисты для меня участвовали даром. Ну, мне и можно было взять себе за труды тысячу рублей… Я так много хлопотала!.. Вот эта тысяча рублей, возьмите. Вам нужно было, отдадите, mon cher, когда будут. Да что между нами за счеты? Этого никто не узнает…
   – Нет, Нина Николаевна, я этих денег не возьму… – с расстановкой проговорил он, отстраняя рукой деньги и задумываясь.
   – Что! Почему?.. Ведь вам нужны были… Не обижайте меня… Не отказывайтесь… – заволновалась Нина Николаевна.
   – Неловко мне их взять… – заметил он сквозь зубы.
   – Это почему?.. – с недоумением уставилась на него она. – Ах, mon Dien. Напрасно я с вами была откровенна, вы меня этим оскорбляете. Ведь никто не будет знать этого! Неужели, если порядочная женщина вам доверилась, вы позволите себе ее третировать. O, ciel!.. Нет, берите, берите… Ну, если так вам совестно взять, дайте мне расписку. Вы всегда так надоедливы с вашей щепетильностью…
   Она нежно улыбнулась и поцеловала его в лоб.
   – Противный… но милый… так берите же…
   Она хотела сунуть их ему за борт сюртука, но он отстранился.
   – В таком случае я так оставлю, – встала она и бросила их на письменный стол. Никто не будет знать! – повторила Нина Николаевна.
   Он задумчиво глядел на нее и молчал.
   – А теперь мне пора, – вынула она крошечные золотые часики, – меня ждут. Ах, как досадно, что всегда так мало мне приходится быть с вами вдвоем. До свидания, заезжайте ко мне скорее.
   Он молча поцеловал ее руку, проводил до передней и медленной походкой возвратился в кабинет.

VII. Рассудил

   Взгляд его упал на оставленные Ниной Николаевной на его письменном столе деньги.
   – Черт знает, что за положение, – развел он руками. – Не брать – неловко и взять неловко, а необходимо нужно взять. Иначе, иначе дело дрянь. Или взять… Ужасно неприятно.
   Он задумался.
   – Эх! Все равно… Надо взять…
   Он взял со стола деньги и вдруг весело засмеялся.
   Мысль его перенеслась на Дюшар.
   – Неугодно ли, какой экземпляр. Потеха, да и только, но как мне везет в нынешнем году. Черт знает, что такое. От женщин отбою нет. А ведь что во мне особенного?
   Владимир Николаевич подошел к зеркалу и стал себя осматривать с головы до ног.
   – Не знаю, право. Что их прельщает, – продолжал он далее свои соображения. – Ну, умен, талантлив, говорят. Собой я не особенно уж красив. Такой же, как и все, а ведь вот другим такого счастья нет. Как любить! Все для меня отдать готовы: и деньги, и души, – самодовольно продолжал он.
   Он снова поглядел на себя в зеркало.
   – Вероятно, во мне есть что-нибудь такое притягательное. Гм! Да! Осанка есть… Уверенность в себе и всегда веселый вид.
 
Приятные манеры
И всегда веселый взгляд.
Шико, шико, шико,
Это все мне говорят!
 
   – запел Бежецкий и отошел от зеркала. – Однако шутки в сторону, – остановил он сам себя. – Чтобы я стал делать, если бы не Нинка. Положим, не совсем красиво деньги достала. Я даже не хотел брать – противно было, а потом подумал, во-первых, не я их у общества взял, а она; теперь, значит, они ее, что же брезговать: к ним ничего не пристало, деньги, как деньги, обыкновенные. А потом думаю, что все равно она промотает на украшение шалами своей гостиной, или на сладкие пироги и чаи для гостей, которые у ней по целым дням так с утра до вечера все чай и пьют, кто хочет приходи. Значит, все равно прахом пойдут, а меня они спасают от беды. Человека спасают, а не на прихоть идут. Все-таки для них благороднее.
   Бежецкий захохотал и бережно положил деньги в карман.
   – Так что в сущности она должна мне быть благодарна, что я взял эти деньги. Я ее поступок облагородил.
   Ему пришло в голову, что это очень похоже на философию Шмеля, и он поморщился.
   Вспомнив Бориса Александровича, он вспомнил и о делах вверенного ему общества.
   – Да… В нынешнем году я стал поопытнее. В прошлом перед общим собранием заблаговременно не запасся деньгами, спустил и свои, и общественные, и не помоги Шмель с отчетами, да Крюковская, тогда же был бы мне крах. Ух, как было жутко. А теперь, через три дня заседание, надо подавать отчеты, а у меня уж сегодня все деньги в сборе. Да-с! Теперь меня Величковскому спутать не придется. Крепко сижу, сам черт не брат. Все общество передо мной на задних лапках ходит. Чествуют меня и уважают.
   Владимир Николаевич самодовольно улыбнулся.
   Вдруг взгляд его снова упал на письменный стол. Он заметил на нем письмо и взял его.
   – Письмо от Крюковской! Эта скотина никогда не доложит. Вот и еще экземпляр! Ну, эта, положим, не чета другим, ее ни с кем сравнить нельзя. Остальные так… веселее живется, а эта…
   Он не окончил своей мысли, распечатал письмо и углубился в чтение, усевшись перед столом.
   Крюковская уведомляла его, что приедет к нему, и просила быть дома. Бежецкий бросил письмо на Стол и задумался.
   Он стал анализировать в уме свои настоящие отношения к этой, любимой им, женщине, так много сделавшей для него.
   Он начал с мысли о предстоящем с нею свидании.
   – Опять, вероятно, объяснение, – начал снова он думать вслух, – вечно чего-то ей недостает, а мне это скучно! Уф! Тяжело становится. И отчего во мне это? Разве не люблю? Нет, люблю и жаль мне ее, она мне дороже других, а чего-то нет во мне к ней!
   Бежецкий опустил голову.
   – Наконец, я сам себя перестаю понимать, не могу разобрать моих к ней отношений. Черт меня знает, что я такое? Или я не способен любить, потерял эту способность? Много жил! Да нет. Ведь вот без нее мне скучно. Отчего же при ней так тяжело. Просто душно как-то! Сознаю, что она хороший человек и меня любит и я ее люблю, должно бы быть с ней легко, а между тем, как вместе – вот так и хочется сбежать. Что это за дурацкая у меня натура? И она чувствует это, хотя и не говорит. Да… страшно жаль мне и уважаю я ее…
   Он вдруг вздрогнул и поднял голову. Видно было, что новая мысль осенила его.
   – Уважаю, – повторил он, – вот, должно быть, отчего и тяжело мне Уважаю ее, а сам не такой. Понимаю, что есть качества, за которые можно уважать человека, а сам таким быть не могу, не умею…
   Он с горечью усмехнулся.
   – Да, оттого мне с ней и тяжело. Она лучше меня, я это слишком глубоко чувствую. Та первая минута любви и воспоминание о моем унижении перед ней невыносимы для самолюбия. Они меня оскорбляют. Зачем она такая, а я не такой? Я часто должен скрывать перед ней мои побуждения и мысли, а то совестно…
   Он снова поник головою.
   – Совестно перед ней, вот слово, вот что меня давит, душит в ее присутствии. Ее превосходство… А при этом счастия быть не может. Каждая минута натянута, отравлена. Нам только тогда легко с людьми, когда мы чувствуем, что мы равны… Зачем она такая хорошая, отчего не хуже – тогда счастье бы было для нас возможно. Она бы подходила больше ко мне. Уж очень чиста! Как ангел, а мы люди грешные, больше чертей любим, с чертями веселее, – через силу улыбнулся он.
   – Да, хотел бы я это изменить между нами, но, увы, этого, видно, не изменишь…
   Владимир Николаевич встал и нервно зашагал по кабинету, затем прошел в спальню, оттуда вышел, переодевшись в халат.

VIII. Дебютантка

   Господин Шмель примчал, – заплетающимся языком произнес, входя в кабинет, Аким, видимо, уже истративший данную Дудкиной рублевку.
   – Разве так докладывают, азинс ты этакий! – крикнул на него Бежецкий. – Эге, да ты, брат, кажется того… уж налимонился… – продолжал он, глядя на Акима. – Проси…
   – Чего того? Ничего я! У вас все того, как про Шмеля что скажешь. Не велик барин, известно подстега, только умел к нам приснаститься… – пустился старик в объяснения.
   – Молчи, дурак, не твое дело. Ступай, проси, – оборвал его Владимир Николаевич.
   Аким вышел.
   – Извините, Владимир Николаевич, что я сегодня второй раз вас беспокою, – затараторил вбежавший Шмель, – но дело важное, не терпящее отлагательства и для вас весьма нужное.
   – Здравствуйте прежде всего, а потом рассказывайте, что случилось. Садитесь.
   Шмель уселся рядом с Бежецким на турецком диване.
   Есть тут у меня один подрядчик знакомый, он купил на вас исполнительный лист и я боюсь, как бы не описал все это…
   Борис Александрович указал рукой на обстановку кабинета и продолжал:
   – Я считал своей обязанностью вас известить об этом.
   – Ах… какая гадость, – заволновался Владимир Николаевич. – Что мне делать? Надо это уладить как-нибудь, а то это мне может повредить сильно на выборах.
   – А я вот, – лукаво засмеялся Шмель, – за вас уж и придумал, как уладить. Вы только теперь думать собираетесь, а я почти что и устроил.