– Вы с какой стати вмешиваетесь? Она вам с какого бока припека? – напустилась на него Дудкина.
– Пожалуйста, Бабочкин, отделайте эту госпожу хорошенько, вступитесь за меня, а то она зазналась слишком! – подзадоривала его Щепетович.
– За вас никому не следует вступаться, когда вы сами делаете невежества и не извиняетесь! – продолжал наступать на нее Курский.
В это время в залу, никем не замеченный, проскользнул Вывих.
– Я знаю, почему вы ко мне придираетесь… Не удалось… – язвительно заметила Курскому Лариса Алексеевна.
– Что не удалось? Что вы этим хотите сказать? Говорите, говорите… – вспылил Сергей Сергеевич.
– А то, что вы за мной ухаживали…
– Вот что открывается. Какие пошлости про себя сообщают! – всплеснула руками Дудкина.
– Как вы смели про меня это сказать? Я человек женатый, на всякую не брошусь! – крикнул Курский. – Разве в пьяном виде, так кто же виноват, что вы с нами напиваетесь…
– Хорош комитет! – фыркнул на всю залу Вывих.
– Вам что здесь угодно? Здесь комитет, и вам не место, ваше дело только подслушивать да в газетах разглашать. Потрудитесь выйти вон, – подлетел к нему Сергей Сергеевич.
– Здесь общая зала, я член общества, а потому имею полное право остаться, – уселся Марк Иванович к столу. – Притом и интересно – есть действительно, что сообщить в газеты.
– Ну, брат, – расхохотался басом Михаил Васильевич – задаст тебе завтра жена баню!..
– Если только вы осмелитесь сообщить, что сейчас здесь происходило, – я вам голову размозжу, сплетник газетный! – вышел из себя Курский.
– Что? – вскочил Вывих. – Что вы сказали? Повторите, повторите!
Марк Иванович все подступал ближе к Курскому.
– Не только не повторю и еще прибавлю, что вы лгун газетный. Пишете о том, чего не было…
– Я лгун, а вы нахал. Погодите у меня… Погодите… Не так запоете…
– Я нахал?.. Да как ты смел это сказать, бездельник!
– Как ты смеешь меня, негодяй…
Вывих не успел договорить, как Курский дал ему здоровенную пощечину.
– Так вот же тебе и негодяй…
Марк Иванович схватил стул и бросился с ним на Курского, но был удержан Бабочкиным и другими.
Скандал вышел полный. На шум вбежали игравшие в карты члены и гости «общества».
Так окончилось первое и последнее заседание вновь испеченного комитета.
Наличные члены общества обязали председателя Величковского созвать экстренное общее собрание для обсуждения положения дел и принятия каких-либо мер для восстановления порядка.
Такое собрание и было созвано через несколько дней.
XX. Возвращение
XXI. Не дожила
– Пожалуйста, Бабочкин, отделайте эту госпожу хорошенько, вступитесь за меня, а то она зазналась слишком! – подзадоривала его Щепетович.
– За вас никому не следует вступаться, когда вы сами делаете невежества и не извиняетесь! – продолжал наступать на нее Курский.
В это время в залу, никем не замеченный, проскользнул Вывих.
– Я знаю, почему вы ко мне придираетесь… Не удалось… – язвительно заметила Курскому Лариса Алексеевна.
– Что не удалось? Что вы этим хотите сказать? Говорите, говорите… – вспылил Сергей Сергеевич.
– А то, что вы за мной ухаживали…
– Вот что открывается. Какие пошлости про себя сообщают! – всплеснула руками Дудкина.
– Как вы смели про меня это сказать? Я человек женатый, на всякую не брошусь! – крикнул Курский. – Разве в пьяном виде, так кто же виноват, что вы с нами напиваетесь…
– Хорош комитет! – фыркнул на всю залу Вывих.
– Вам что здесь угодно? Здесь комитет, и вам не место, ваше дело только подслушивать да в газетах разглашать. Потрудитесь выйти вон, – подлетел к нему Сергей Сергеевич.
– Здесь общая зала, я член общества, а потому имею полное право остаться, – уселся Марк Иванович к столу. – Притом и интересно – есть действительно, что сообщить в газеты.
– Ну, брат, – расхохотался басом Михаил Васильевич – задаст тебе завтра жена баню!..
– Если только вы осмелитесь сообщить, что сейчас здесь происходило, – я вам голову размозжу, сплетник газетный! – вышел из себя Курский.
– Что? – вскочил Вывих. – Что вы сказали? Повторите, повторите!
Марк Иванович все подступал ближе к Курскому.
– Не только не повторю и еще прибавлю, что вы лгун газетный. Пишете о том, чего не было…
– Я лгун, а вы нахал. Погодите у меня… Погодите… Не так запоете…
– Я нахал?.. Да как ты смел это сказать, бездельник!
– Как ты смеешь меня, негодяй…
Вывих не успел договорить, как Курский дал ему здоровенную пощечину.
– Так вот же тебе и негодяй…
Марк Иванович схватил стул и бросился с ним на Курского, но был удержан Бабочкиным и другими.
Скандал вышел полный. На шум вбежали игравшие в карты члены и гости «общества».
Так окончилось первое и последнее заседание вновь испеченного комитета.
Наличные члены общества обязали председателя Величковского созвать экстренное общее собрание для обсуждения положения дел и принятия каких-либо мер для восстановления порядка.
Такое собрание и было созвано через несколько дней.
XX. Возвращение
Описанным в предыдущей главе скандалом воспользовались как нельзя лучше Крюковская, Дюшар и Коган для окончательной пропаганды среди членов общества мысли о возвращении Бежецкого.
Созванное общее собрание было очень бурное. С Величковским на нем повторилась почти та же история, что и с Владимиром Николаевичем на прошлом собрании. Его заставили отказаться от должности председателя и проводили из залы вместе с неразлучной с ним Marie свистками и насмешками.
По инициативе присутствовавших на собрании Крюковской, Дюшар и Когана решено было единогласно просить Бежецкого вновь принять избрание и стать во главе общества.
Избрали депутацию, которая с этой просьбой и поехала к нему на квартиру.
Во главе депутации отправился сам Исаак Соломонович.
Члены в ожидании прибытия их избранных разбрелись по гостиным, буфетным и карточным залам.
– Что это я на вас погляжу, какая вы стали, Надежда Александровна? – подсел Бабочкин к Крюковской, приютившейся в уголке гостиной. – Стоит разве что-нибудь на свете, чтобы худеть и себя мучить. Я догадывался, а теперь знаю кое-что. Мне Дудкина рассказала. По-моему, надо на все это наплевать. Легче живется.
– На все можно плевать, но не на внутреннюю свою жизнь, в раздумье, как бы про себя, сказала она.
– Эх, о чем заговорили. Я на это дело давно махнул рукой. Вот и видно, что в вас еще жизни много, силы молодые – вас и мучают они, а вы бы жили по-нашему, «доживали», лучше – не волнуешься.
– Что это значит «доживали»? – вопросительно поглядела она на него.
– А так «доживай», как живется, а от людей лучшего не желай и не проси. Что нам! Доживем время и ничего нам не нужно. Выпьешь и ляжешь спать, а после нас хоть весь мир перевернись – не нам в нем жить, что лишнюю заботу на себя брать. Не принесешь пользы ни себе, ни людям. Пожалуй, еще после скажут: ерунды натворил. В хаос мыслей попадешь и еще жить тяжелее будет. А так доживай, водочку попивай, спи крепко, ешь сладко и гляди спокойно на мир Божий. Никто тебя не тронет! – грустно улыбнулся он. – Любите вы много других, себя больше любить надо. Душа у вас большая, широкая; сократить ее наполовину надо. Попробуйте, право…
Он дружески поглядел ей в глаза.
– Не могу я мириться ни с чем, – снова, как бы говоря сама себе, начала она, – я помню, как еще маленькая, живя в деревне у отца, раз убежала в лес и заблудилась на два дня. Тогда отец меня высек. Не помогло! Бывало только и хорошо мне, когда лето; бегаю на воле по полям, по лугам, порхаю свободно, как птичка, а зимой всегда больно-тяжело взаперти сидеть было. А как отец умер, я на сцену ушла. Если бы мать была жива, другое бы, может, дело было. На беду мою она меня ребенком сиротой еще оставила. Не помню ласки ее. Не испытала счастья. Всю жизнь между чужими.
– Вы, голубка моя, не грустите, может, еще и счастливы будете, – взял он ее за руку. – Вот теперь Владимир Николаевич будет опять председателем, оба вы успокоитесь, обвенчаетесь, ссориться не будете и пойдет все по-прежнему.
– Не хочу так жить, – нервно вздрогнула она, – не хочу я прежнего. Мне лжи не надо и лучше совсем не жить, чем изменить себе, своей натуре. Лукавить не могу. Мне с правдой только легко дышится, а от лжи я задыхаюсь. Не могу я видеть равнодушно всего, что здесь делается.
Она сделала презрительный жест.
– Каждый хлопочет для себя, какое тут искусство! Высшие лгут, подличают. Низшие унижаются, и все вместе ссорятся из-за прав на теплые места и самолюбия, – говорят это общее дело. Разве может оно тут быть, они даже не понимают его. Забыли его задачи, делают, что кому выгодно. Разве это общее дело? Это исковерканная жизнь общей лжи, – не хватает во мне смелости среди этих людей, где на каждом шагу натыкаешься на человека, который готов тебя продать, предать и задушить, если это принесет ему пользу. До положения животных дошли в своем эгоизме. Так можно ли жить с ними по-человечески, а я иначе жить не могу. Нет, жить мне нельзя!
Последнюю фразу она почти крикнула с какой-то внутренней болью.
Он испуганно посмотрел на нее.
– Что вы это говорите?! Подумайте хорошенько, другое дело себе найдите, уезжайте отсюда.
– Ведь люди одинаковы, – с горечью сказала она. – Везде теперь одно и то же. Я к ним не подхожу, не ко времени. Столетием раньше родилась, чем бы мне следовало, или несколькими столетиями опоздала. Теперь я не гожусь. Глупа для жизни. Не понимаю ее. И не умею наполовину жить… Для меня, мой друг, один исход остается: уехать туда, где не нужно современного ума. И я уеду! – загадочно добавила она.
– Приехал, приехал, господа! Бежецкий здесь, приехал! – раздались вокруг них восклицания.
Все поспешили в залу. Крюковская и Бабочкин, все продолжавший окидывать ее тревожным взглядом, пошли туда же.
Там уже стоял Владимир Николаевич, гордый, сияющий и довольный, окруженный раболепной толпой.
Возле него была Наталья Петровна Лососинина.
Оказалось, что депутация застала ее у него, и он приехал с ней вместе.
Увидав ее, Надежда Александровна дрогнула всем телом, точно кто сильно ударил ее. Вся кровь бросилась ей в лицо, потом она вдруг стала бледнее прежнего.
– Позвольте поблагодарить вас, господа, – говорил между тем Бежецкий, – за честь и доверие, которые вы мне оказали своим выбором и предложением занять опять тот пост, который я занимал столько лет. Доверие это настолько меня тронуло, что заставило забыть те недоразумения, которые, к моему большому сожалению, случились недавно между нами. И вы, и я хорошо понимаем, что мы не виноваты в них, так как они произошли вследствие неаккуратности Шмеля и вина его достаточно и заслуженно наказана исключением из общества с воспрещением когда-либо посещать его. Я же, со своей стороны, извиняюсь перед вами за мою обидчивость и отказ служить обществу. Теперь с новым рвением, забыв все прошлое, я постараюсь оправдать ваше доверие ко мне и принимаю с удовольствием управление делами общества.
Он поклонился всем одним низким поклоном.
Все наперебой старались пожать его руку, выразить свое удовольствие по поводу его возвращения.
– Очень рад вас видеть, – крепко жал ему руку Городов, – я теперь здесь экономом и надеюсь угодить вам и увидеть, наконец, свою пьесу на здешней сцене.
– Какая унизительная картина! – с нескрываемым омерзением сказала почти вслух Крюковская. – Все прежде гнали, а теперь унижаются.
– Здравствуйте, Надежда Александровна, – подошел к ней Владимир Николаевич. – Что же это вы ко мне и не подошли, подумаешь, что не рады меня видеть здесь?
– А, пожалуй, что и не рада! – подала она ему свою дрожащую от волнения руку.
– Странно мне это, – пожал он плечами, – и не совсем любезно с вашей стороны…
– Извините! Но, по крайней мере, я думаю, что это лучше и искреннее всех других приветствий. Я прямой человек, Владимир Николаевич!
– Прямой, но непонятный, не совсем уживчивый и слишком переменчивый…
– Ну, в этом-то вы меня не можете упрекать, напротив, слишком постоянный… но надоедливый человек, как всякое напоминание совести! – в упор глядя ему в глаза, медленно, с расстановкой сказала она.
– Странно, – мрачно начал он, – вы хотите опять…
Он не договорил.
Его снова обступили с вопросами по делам общества.
– Позвольте, господа, позвольте, – зажал он уши. – Я сегодня здесь гость, а завтра займусь делами. Сегодня же мы будем только пировать.
Созванное общее собрание было очень бурное. С Величковским на нем повторилась почти та же история, что и с Владимиром Николаевичем на прошлом собрании. Его заставили отказаться от должности председателя и проводили из залы вместе с неразлучной с ним Marie свистками и насмешками.
По инициативе присутствовавших на собрании Крюковской, Дюшар и Когана решено было единогласно просить Бежецкого вновь принять избрание и стать во главе общества.
Избрали депутацию, которая с этой просьбой и поехала к нему на квартиру.
Во главе депутации отправился сам Исаак Соломонович.
Члены в ожидании прибытия их избранных разбрелись по гостиным, буфетным и карточным залам.
– Что это я на вас погляжу, какая вы стали, Надежда Александровна? – подсел Бабочкин к Крюковской, приютившейся в уголке гостиной. – Стоит разве что-нибудь на свете, чтобы худеть и себя мучить. Я догадывался, а теперь знаю кое-что. Мне Дудкина рассказала. По-моему, надо на все это наплевать. Легче живется.
– На все можно плевать, но не на внутреннюю свою жизнь, в раздумье, как бы про себя, сказала она.
– Эх, о чем заговорили. Я на это дело давно махнул рукой. Вот и видно, что в вас еще жизни много, силы молодые – вас и мучают они, а вы бы жили по-нашему, «доживали», лучше – не волнуешься.
– Что это значит «доживали»? – вопросительно поглядела она на него.
– А так «доживай», как живется, а от людей лучшего не желай и не проси. Что нам! Доживем время и ничего нам не нужно. Выпьешь и ляжешь спать, а после нас хоть весь мир перевернись – не нам в нем жить, что лишнюю заботу на себя брать. Не принесешь пользы ни себе, ни людям. Пожалуй, еще после скажут: ерунды натворил. В хаос мыслей попадешь и еще жить тяжелее будет. А так доживай, водочку попивай, спи крепко, ешь сладко и гляди спокойно на мир Божий. Никто тебя не тронет! – грустно улыбнулся он. – Любите вы много других, себя больше любить надо. Душа у вас большая, широкая; сократить ее наполовину надо. Попробуйте, право…
Он дружески поглядел ей в глаза.
– Не могу я мириться ни с чем, – снова, как бы говоря сама себе, начала она, – я помню, как еще маленькая, живя в деревне у отца, раз убежала в лес и заблудилась на два дня. Тогда отец меня высек. Не помогло! Бывало только и хорошо мне, когда лето; бегаю на воле по полям, по лугам, порхаю свободно, как птичка, а зимой всегда больно-тяжело взаперти сидеть было. А как отец умер, я на сцену ушла. Если бы мать была жива, другое бы, может, дело было. На беду мою она меня ребенком сиротой еще оставила. Не помню ласки ее. Не испытала счастья. Всю жизнь между чужими.
– Вы, голубка моя, не грустите, может, еще и счастливы будете, – взял он ее за руку. – Вот теперь Владимир Николаевич будет опять председателем, оба вы успокоитесь, обвенчаетесь, ссориться не будете и пойдет все по-прежнему.
– Не хочу так жить, – нервно вздрогнула она, – не хочу я прежнего. Мне лжи не надо и лучше совсем не жить, чем изменить себе, своей натуре. Лукавить не могу. Мне с правдой только легко дышится, а от лжи я задыхаюсь. Не могу я видеть равнодушно всего, что здесь делается.
Она сделала презрительный жест.
– Каждый хлопочет для себя, какое тут искусство! Высшие лгут, подличают. Низшие унижаются, и все вместе ссорятся из-за прав на теплые места и самолюбия, – говорят это общее дело. Разве может оно тут быть, они даже не понимают его. Забыли его задачи, делают, что кому выгодно. Разве это общее дело? Это исковерканная жизнь общей лжи, – не хватает во мне смелости среди этих людей, где на каждом шагу натыкаешься на человека, который готов тебя продать, предать и задушить, если это принесет ему пользу. До положения животных дошли в своем эгоизме. Так можно ли жить с ними по-человечески, а я иначе жить не могу. Нет, жить мне нельзя!
Последнюю фразу она почти крикнула с какой-то внутренней болью.
Он испуганно посмотрел на нее.
– Что вы это говорите?! Подумайте хорошенько, другое дело себе найдите, уезжайте отсюда.
– Ведь люди одинаковы, – с горечью сказала она. – Везде теперь одно и то же. Я к ним не подхожу, не ко времени. Столетием раньше родилась, чем бы мне следовало, или несколькими столетиями опоздала. Теперь я не гожусь. Глупа для жизни. Не понимаю ее. И не умею наполовину жить… Для меня, мой друг, один исход остается: уехать туда, где не нужно современного ума. И я уеду! – загадочно добавила она.
– Приехал, приехал, господа! Бежецкий здесь, приехал! – раздались вокруг них восклицания.
Все поспешили в залу. Крюковская и Бабочкин, все продолжавший окидывать ее тревожным взглядом, пошли туда же.
Там уже стоял Владимир Николаевич, гордый, сияющий и довольный, окруженный раболепной толпой.
Возле него была Наталья Петровна Лососинина.
Оказалось, что депутация застала ее у него, и он приехал с ней вместе.
Увидав ее, Надежда Александровна дрогнула всем телом, точно кто сильно ударил ее. Вся кровь бросилась ей в лицо, потом она вдруг стала бледнее прежнего.
– Позвольте поблагодарить вас, господа, – говорил между тем Бежецкий, – за честь и доверие, которые вы мне оказали своим выбором и предложением занять опять тот пост, который я занимал столько лет. Доверие это настолько меня тронуло, что заставило забыть те недоразумения, которые, к моему большому сожалению, случились недавно между нами. И вы, и я хорошо понимаем, что мы не виноваты в них, так как они произошли вследствие неаккуратности Шмеля и вина его достаточно и заслуженно наказана исключением из общества с воспрещением когда-либо посещать его. Я же, со своей стороны, извиняюсь перед вами за мою обидчивость и отказ служить обществу. Теперь с новым рвением, забыв все прошлое, я постараюсь оправдать ваше доверие ко мне и принимаю с удовольствием управление делами общества.
Он поклонился всем одним низким поклоном.
Все наперебой старались пожать его руку, выразить свое удовольствие по поводу его возвращения.
– Очень рад вас видеть, – крепко жал ему руку Городов, – я теперь здесь экономом и надеюсь угодить вам и увидеть, наконец, свою пьесу на здешней сцене.
– Какая унизительная картина! – с нескрываемым омерзением сказала почти вслух Крюковская. – Все прежде гнали, а теперь унижаются.
– Здравствуйте, Надежда Александровна, – подошел к ней Владимир Николаевич. – Что же это вы ко мне и не подошли, подумаешь, что не рады меня видеть здесь?
– А, пожалуй, что и не рада! – подала она ему свою дрожащую от волнения руку.
– Странно мне это, – пожал он плечами, – и не совсем любезно с вашей стороны…
– Извините! Но, по крайней мере, я думаю, что это лучше и искреннее всех других приветствий. Я прямой человек, Владимир Николаевич!
– Прямой, но непонятный, не совсем уживчивый и слишком переменчивый…
– Ну, в этом-то вы меня не можете упрекать, напротив, слишком постоянный… но надоедливый человек, как всякое напоминание совести! – в упор глядя ему в глаза, медленно, с расстановкой сказала она.
– Странно, – мрачно начал он, – вы хотите опять…
Он не договорил.
Его снова обступили с вопросами по делам общества.
– Позвольте, господа, позвольте, – зажал он уши. – Я сегодня здесь гость, а завтра займусь делами. Сегодня же мы будем только пировать.
XXI. Не дожила
Дюшар и Коган не приняли приглашения Бежецкого на заказанный им роскошный ужин.
Первая просто ужаснулась даже при его приглашении.
– Quel horreur! С актрисами! Я и так большую жертву принесла для вас, что приехала сюда, и это только для вас, mon cher.
Она кокетливо улыбнулась.
Он проводил ее до швейцарской.
Исаак Соломонович объявил, что обещал ужинать со Щепетович, пригласить которую Владимир Николаевич не мог, так как она была в контрах с Лососининой – из-за Ларисы Алексеевны «пьяницы-мужа», как выражалась Наталья Петровна, что бросил ее в гостинице.
Ужин, таким образом, состоялся en petit comite. В нем приняли участие Лососинина, Дудкина, Крюковская, Городов, Бабочкин, Петров-Курский и Вывих.
Последних предварительно помирил у буфета Городов.
– Господа, так право нельзя быть в ссоре двум членам одного и того же общества. Помиритесь, господа, все благополучно устроилось и вы должны помириться. Кисло-сладкий Величковский был виноват во всех беспорядках, и его уж нет – он поплатился за все. Вы люди одного и того же закала и направления, надо забыть, оба были виноваты. Вам, Вывих, вперед не писать о Курском, а вам, Курский, не драться с Вывихом.
– Да я что же… Я ничего… – говорил Вывих.
– Я, право, не хотел того, что случилось… Сам не помню, как это в раздражении у меня вышло, – показал Курский жестом, как дают пощечины.
– Ну, так вот выпьем вместе и помиритесь, – решил Михаил Николаевич.
– Я не прочь мириться, если он меня не будет ругать печатно… – согласился Сергей Сергеевич.
– Я не буду ругать, но только и вы, пожалуйста, не того… сделал Вывих жест рукой, показывая, как бьют.
Враги выпили и расцеловались.
Ужин начался шумно и весело. Одна Крюковская, холодно поздоровавшаяся с Лососининой и севшая на противоположном от нее конце стола, рядом с Бабочкиным, была сосредоточенно-печальна.
Наталья Петровна с тревогой поглядывала на нее.
Это не ускользнуло от внимания сидевшего с ней рядом и не спускавшего с нее глаз Бежецкого.
– Надежда Александровна не в духе. Вы не удивляйтесь. Я за последнее время привык ее видеть такой, – сказал он.
– Я не в духе? – пристально посмотрела на него Крюковская и деланно рассмеялась. – Напротив, очень в духе и готова много веселиться и смеяться. Но удивляюсь вам, зачем вам понадобилось замечать мое расположение духа. Вы от меня теперь получили уже все, что могли требовать, – с явной насмешкой в голосе добавила она. – Я больше ни на что вам не нужна, а также и мое расположение духа.
– Ну, об этом после поговорим, – нетерпеливо перебил он ее и отвернулся.
– Теперь мы поживем с вами, Наталья Петровна, ух как поживем – знатно! Ведь вы не уедете, можно будет служить? – обратился он к Лососининой.
– Погодите торопиться! Понравлюсь ли я публике? – улыбнулась та.
– Вы кому-нибудь не понравитесь! Не поверю – это невероятно. От вас все будут без ума, так же, как и я.
Он бросил взгляд в сторону Надежды Александровны.
– Вы всегда веселая, всегда в духе, – подчеркнул он. – С вами не видишь, как время летит.
Лососинина переменила разговор, переведя его на недавнее примирение Вывиха и Курского.
– Отлично, – саркастически расхохоталась Крюковская, – подрались, помирились и оба довольны остались.
– Конечно, отлично: меньше неприятностей будет, да я это все по-старому поверну, лучше разве ссориться? – заметил Бежецкий.
– Какая ссора?.. Ссора ссоре рознь… – возразила она.
– Лучше совсем не ссориться, а жить в ладу, не мешая друг другу и не стесняя. Это приятнее, веселее и свободнее… – наполнил он бокалы шампанским.
– Как для кого! Кто может, а кто и нет.
– Конечно, это зависит от характера, Надежда Александровна. Если у вас дурной, неуживчивый характер, то нельзя всех судить по себе.
– И вы можете это мне говорить? – нервно откинулась она на спинку стула.
– Не волнуйся, Надя, тебе вредно, – не на шутку перепугалась Лососинина. – Ведь Владимир Николаевич все шутит и шалит только.
– Ты всю жизнь шутила, – колко и зло ответила ей Крюковская, – ну и шути, а я шутить с собой никому не позволю. Шалить не умею и не желаю шутить.
– Я вас уважаю, Наталья Петровна, – сказал Владимир Николаевич, – за то, что вы умеете шутить – это доказывает ум, желал бы с вами всю жизнь прожить, прошутить и прошалить. Никогда бы не изменил вам и не бросил вас, как ненужную вещь.
Он несколько раз выразительно посмотрел на Надежду Александровну.
– Ах, какой вы приятный шалун! – вставила Дудкина.
– Что вы хотите этим сказать, Владимир Николаевич? – задыхающимся голосом начала Крюковская, поднимаясь вся дрожащая со своего места. – Оскорбить тем, что сказать мне, что я глупа, – так это дерзость или издевательство надо мной и над нашим прошлым – так это может сделать только нечестный человек.
– Опомнитесь, Надежда Александровна, – вскочил он, – таких вещей порядочным людям не говорят. Я не понимаю ваших намеков о нашем прошлом.
– А я поняла, – горячо и порывисто продолжала она, – я вам сказала только, что вы нечестно со мной поступаете, как вы вскочили. Что же должна сделать я, над которой вы издеваетесь и ругаетесь.
Она в изнеможении опустилась на стул. Он тоже сел.
– Мне это, Надежда Александровна, наконец надоело. Я попрошу вас раз и навсегда мне никаких напоминаний не делать. Честно, нечестно я с вами поступил – никого это не касается. Я не желаю быть судим никем! Я не виноват, что вы в запальчивости не умеете сдерживать ваших чувств и афишируете ими.
Она вздрогнула, но молчала.
– Господа, – обратился он ко всем, – кто мог понять, что я сказал что-нибудь на счет Надежды Александровны, а она, принимая мои слова на свой счет, делает вид, что будто бы между нами были какие-то отношения.
Она продолжала молча не спускать с него глаз. Присутствующие тоже молчали.
– Если бы даже это было так, то честный человек никогда этим на хвастается, – снова обратился он к ней. – Если же вы желаете сами делать в таких вещах публичные признания, так я не желаю себя срамить. Наших отношений с вами, какие бы они там ни были, никто не знал, но после всего случившегося, конечно, как порядочный человек, я должен от вас удалиться, потому что у меня вовсе нет охоты быть публично оклеветанным в нечестных поступках. С этих пор я считаю и говорю это при всех: наши отношения и знакомство с вами закончены навсегда. Мне бы нужно было отсюда сейчас уйти, но на основании пословицы: «был молодцу не укор» я остаюсь. Мне не совестно настоящей нашей сцены: ведь с мужчины всякие любовные дела, как с гуся вода, если что и было, всякий скажет: шалость – больше ничего!
Он рассмеялся.
Надежда Александровна медленно встала со стула.
– Однако, господа, не будем прерывать нашего веселья, – снова заговорил он уже совершенно спокойным голосом. – Человек, шампанского!
– А я прерву! – задыхаясь от волнения, почти шепотом, произнесла она и, быстро обойдя стол, остановилась около Бежецкого. – Вы сказали все, что хотели? Теперь моя очередь. И я скажу. Скрывать мне больше нечего. Все во мне опозорено. Прежде мужчинам их шалости проходили безнаказанно, а теперь…
Она подошла к нему совсем близко и быстро вынула из кармана бритву.
– Вот как платят женщины за эту шалость.
Она бросилась на него, но следивший и последовавший за ней Бабочкин схватил ее за руку. Бритва скользнула по обшлагу сюртука Владимира Николаевича.
Надежда Александровна, увидав, что ей помешали, быстро вырвала свою руку у Михаила Васильевича и с неимоверной силой ударила саму себя бритвой по горлу и упала на нее ничком, обливаясь кровью.
Все остолбенели.
Явилась полиция, доктор, и самоубийцу бережно повезли на ее квартиру, сделав необходимую перевязку.
Ее сопровождал Бабочкин.
Она умерла дорогой, не приходя в сознание.
– Дожить не сумела!.. – задумчиво сказал Михаил Васильевич, выходя из квартиры покойницы.
Так рано погибла в омуте искусства, а быть может, и в житейском омуте, родившаяся, по ее собственному выражению «не ко времени», – чистая, светлая, честная личность, для которой сцена была жизнь, но жизнь не была сценой.
Наше правдивое повествование окончено. Говорить о судьбе остальных героев и героинь не стоит. Они живут по-прежнему, припеваючи, среди вас, заражая воздух своим тлетворным дыханием.
Бабочкин доживает.
Первая просто ужаснулась даже при его приглашении.
– Quel horreur! С актрисами! Я и так большую жертву принесла для вас, что приехала сюда, и это только для вас, mon cher.
Она кокетливо улыбнулась.
Он проводил ее до швейцарской.
Исаак Соломонович объявил, что обещал ужинать со Щепетович, пригласить которую Владимир Николаевич не мог, так как она была в контрах с Лососининой – из-за Ларисы Алексеевны «пьяницы-мужа», как выражалась Наталья Петровна, что бросил ее в гостинице.
Ужин, таким образом, состоялся en petit comite. В нем приняли участие Лососинина, Дудкина, Крюковская, Городов, Бабочкин, Петров-Курский и Вывих.
Последних предварительно помирил у буфета Городов.
– Господа, так право нельзя быть в ссоре двум членам одного и того же общества. Помиритесь, господа, все благополучно устроилось и вы должны помириться. Кисло-сладкий Величковский был виноват во всех беспорядках, и его уж нет – он поплатился за все. Вы люди одного и того же закала и направления, надо забыть, оба были виноваты. Вам, Вывих, вперед не писать о Курском, а вам, Курский, не драться с Вывихом.
– Да я что же… Я ничего… – говорил Вывих.
– Я, право, не хотел того, что случилось… Сам не помню, как это в раздражении у меня вышло, – показал Курский жестом, как дают пощечины.
– Ну, так вот выпьем вместе и помиритесь, – решил Михаил Николаевич.
– Я не прочь мириться, если он меня не будет ругать печатно… – согласился Сергей Сергеевич.
– Я не буду ругать, но только и вы, пожалуйста, не того… сделал Вывих жест рукой, показывая, как бьют.
Враги выпили и расцеловались.
Ужин начался шумно и весело. Одна Крюковская, холодно поздоровавшаяся с Лососининой и севшая на противоположном от нее конце стола, рядом с Бабочкиным, была сосредоточенно-печальна.
Наталья Петровна с тревогой поглядывала на нее.
Это не ускользнуло от внимания сидевшего с ней рядом и не спускавшего с нее глаз Бежецкого.
– Надежда Александровна не в духе. Вы не удивляйтесь. Я за последнее время привык ее видеть такой, – сказал он.
– Я не в духе? – пристально посмотрела на него Крюковская и деланно рассмеялась. – Напротив, очень в духе и готова много веселиться и смеяться. Но удивляюсь вам, зачем вам понадобилось замечать мое расположение духа. Вы от меня теперь получили уже все, что могли требовать, – с явной насмешкой в голосе добавила она. – Я больше ни на что вам не нужна, а также и мое расположение духа.
– Ну, об этом после поговорим, – нетерпеливо перебил он ее и отвернулся.
– Теперь мы поживем с вами, Наталья Петровна, ух как поживем – знатно! Ведь вы не уедете, можно будет служить? – обратился он к Лососининой.
– Погодите торопиться! Понравлюсь ли я публике? – улыбнулась та.
– Вы кому-нибудь не понравитесь! Не поверю – это невероятно. От вас все будут без ума, так же, как и я.
Он бросил взгляд в сторону Надежды Александровны.
– Вы всегда веселая, всегда в духе, – подчеркнул он. – С вами не видишь, как время летит.
Лососинина переменила разговор, переведя его на недавнее примирение Вывиха и Курского.
– Отлично, – саркастически расхохоталась Крюковская, – подрались, помирились и оба довольны остались.
– Конечно, отлично: меньше неприятностей будет, да я это все по-старому поверну, лучше разве ссориться? – заметил Бежецкий.
– Какая ссора?.. Ссора ссоре рознь… – возразила она.
– Лучше совсем не ссориться, а жить в ладу, не мешая друг другу и не стесняя. Это приятнее, веселее и свободнее… – наполнил он бокалы шампанским.
– Как для кого! Кто может, а кто и нет.
– Конечно, это зависит от характера, Надежда Александровна. Если у вас дурной, неуживчивый характер, то нельзя всех судить по себе.
– И вы можете это мне говорить? – нервно откинулась она на спинку стула.
– Не волнуйся, Надя, тебе вредно, – не на шутку перепугалась Лососинина. – Ведь Владимир Николаевич все шутит и шалит только.
– Ты всю жизнь шутила, – колко и зло ответила ей Крюковская, – ну и шути, а я шутить с собой никому не позволю. Шалить не умею и не желаю шутить.
– Я вас уважаю, Наталья Петровна, – сказал Владимир Николаевич, – за то, что вы умеете шутить – это доказывает ум, желал бы с вами всю жизнь прожить, прошутить и прошалить. Никогда бы не изменил вам и не бросил вас, как ненужную вещь.
Он несколько раз выразительно посмотрел на Надежду Александровну.
– Ах, какой вы приятный шалун! – вставила Дудкина.
– Что вы хотите этим сказать, Владимир Николаевич? – задыхающимся голосом начала Крюковская, поднимаясь вся дрожащая со своего места. – Оскорбить тем, что сказать мне, что я глупа, – так это дерзость или издевательство надо мной и над нашим прошлым – так это может сделать только нечестный человек.
– Опомнитесь, Надежда Александровна, – вскочил он, – таких вещей порядочным людям не говорят. Я не понимаю ваших намеков о нашем прошлом.
– А я поняла, – горячо и порывисто продолжала она, – я вам сказала только, что вы нечестно со мной поступаете, как вы вскочили. Что же должна сделать я, над которой вы издеваетесь и ругаетесь.
Она в изнеможении опустилась на стул. Он тоже сел.
– Мне это, Надежда Александровна, наконец надоело. Я попрошу вас раз и навсегда мне никаких напоминаний не делать. Честно, нечестно я с вами поступил – никого это не касается. Я не желаю быть судим никем! Я не виноват, что вы в запальчивости не умеете сдерживать ваших чувств и афишируете ими.
Она вздрогнула, но молчала.
– Господа, – обратился он ко всем, – кто мог понять, что я сказал что-нибудь на счет Надежды Александровны, а она, принимая мои слова на свой счет, делает вид, что будто бы между нами были какие-то отношения.
Она продолжала молча не спускать с него глаз. Присутствующие тоже молчали.
– Если бы даже это было так, то честный человек никогда этим на хвастается, – снова обратился он к ней. – Если же вы желаете сами делать в таких вещах публичные признания, так я не желаю себя срамить. Наших отношений с вами, какие бы они там ни были, никто не знал, но после всего случившегося, конечно, как порядочный человек, я должен от вас удалиться, потому что у меня вовсе нет охоты быть публично оклеветанным в нечестных поступках. С этих пор я считаю и говорю это при всех: наши отношения и знакомство с вами закончены навсегда. Мне бы нужно было отсюда сейчас уйти, но на основании пословицы: «был молодцу не укор» я остаюсь. Мне не совестно настоящей нашей сцены: ведь с мужчины всякие любовные дела, как с гуся вода, если что и было, всякий скажет: шалость – больше ничего!
Он рассмеялся.
Надежда Александровна медленно встала со стула.
– Однако, господа, не будем прерывать нашего веселья, – снова заговорил он уже совершенно спокойным голосом. – Человек, шампанского!
– А я прерву! – задыхаясь от волнения, почти шепотом, произнесла она и, быстро обойдя стол, остановилась около Бежецкого. – Вы сказали все, что хотели? Теперь моя очередь. И я скажу. Скрывать мне больше нечего. Все во мне опозорено. Прежде мужчинам их шалости проходили безнаказанно, а теперь…
Она подошла к нему совсем близко и быстро вынула из кармана бритву.
– Вот как платят женщины за эту шалость.
Она бросилась на него, но следивший и последовавший за ней Бабочкин схватил ее за руку. Бритва скользнула по обшлагу сюртука Владимира Николаевича.
Надежда Александровна, увидав, что ей помешали, быстро вырвала свою руку у Михаила Васильевича и с неимоверной силой ударила саму себя бритвой по горлу и упала на нее ничком, обливаясь кровью.
Все остолбенели.
Явилась полиция, доктор, и самоубийцу бережно повезли на ее квартиру, сделав необходимую перевязку.
Ее сопровождал Бабочкин.
Она умерла дорогой, не приходя в сознание.
– Дожить не сумела!.. – задумчиво сказал Михаил Васильевич, выходя из квартиры покойницы.
Так рано погибла в омуте искусства, а быть может, и в житейском омуте, родившаяся, по ее собственному выражению «не ко времени», – чистая, светлая, честная личность, для которой сцена была жизнь, но жизнь не была сценой.
Наше правдивое повествование окончено. Говорить о судьбе остальных героев и героинь не стоит. Они живут по-прежнему, припеваючи, среди вас, заражая воздух своим тлетворным дыханием.
Бабочкин доживает.