Возмущенно пожав плечами, Баркер обратился к чужестранцу:
-- Извините, сэр,-- сухо и вежливо отрезал он,-- ничего красного никто из нас вам предложить не сможет. Но зачем, позвольте спросить...
-- Благодарствуйте, сеньор, не извольте беспокоиться. Как обстоит дело, то мне придется обойтись собственными возможностями.
И, на миг задумавшись, он, все с тем же перочинным ножичком в руке, вдруг полоснул им по ладони. Кровь хлынула струей: чужестранец вытащил платок и зубами оторвал от него лоскут -- приложенный к ранке, лоскут заалел.
-- Позволю себе злоупотребить вашей любезностью, сеньор,-- сказал он.--Если можно, еще одну булавку.
Ламберт протянул ему булавку; глаза у него стали совсем лягушачьи.
Окровавленный лоскут был приколот возле горчичного клочка, и чужеземец снял шляпу.
-- Благодарю вас всех, судари мои,-- сказал он, обращаясь к окружающим; и, обмотав обрывком платка свою кровоточащую руку, двинулся далее как ни в чем не бывало.
Публика смешалась, а коротыш Оберон Квин побежал за чужестранцем и остановил его, держа цилиндр на отлете. Ко всеобщему изумлению он адресовался к нему на чистейшем испанском:
-- Сеньор,-- проговорил он,-- прошу прощения за непрошеное, отчасти назойливое гостеприимство, может статься, неуместное по отношению к столь достойному, однако же, одинокому гостю Лондона. Не окажете ли вы мне и моим друзьям, которых вы удостоили беседы, чести пообедать с нами в близлежащем ресторане?
Мужчина в зеленом покраснел, как свекла, радуясь звукам родного языка, и принял приглашение с бесчисленными поклонами, каковые у южан отнюдь не лицедейство, но нечто, как бы сказать, прямо противоположное.
-- Сеньор,-- сказал он,-- вы обратились ко мне на языке моей страны, и сколь ни люблю я мой народ, однако же не откажу в восхищении вашему, рыцарственно гостеприимному. Скажу лишь, что в нашей испанской речи слышно биение вашего английского сердца.
И с этими словами он проследовал в ресторан.
-- Может быть, теперь,-- сказал Баркер, запивая рыбу хересом и сгорая от нетерпения, но изо всех сил соблюдая вежливость,-- теперь-то, может быть, будет мне позволено спросить, зачем вам все это было надо?
-- Что -- "все это", сеньор? -- спросил гость, который отлично говорил по-английски с неуловимо американским акцентом.
-- Ну как,-- смутился его собеседник-англичанин,-- зачем вы оторвали кусок рекламы и... это... порезали руку... и вообще...
-- Дабы объяснить вам это, сеньор,-- отвечал тот с некой угрюмой гордостью,-- мне придется всего лишь назвать себя. Я -- Хуан дель Фуэго, президент Никарагуа.
И президент Никарагуа откинулся на спинку кресла, прихлебывая херес, будто и взаправду объяснил свои поступки и кое-что сверх того; но Баркер хмурился по-прежнему.
-- И вот эта желтая бумага,-- начал он с нарочитым дружелюбием,-- и красная тряпка...
-- Желтая бумага и красная тряпка,-- величавей величавого возвестил дель Фуэго,-- это наши цвета, символика Никарагуа.
-- Но Никарагуа,-- смущенно проговорил Баркер,-- Никарагуа более не... э-мм...
-- Да, Никарагуа покорили, как были покорены Афины. Да, Никарагуа изничтожили, как изничтожили Иерусалим,-- возвестил старец с несуразным восторгом.-- Янки, германцы и другие нынешние давители истоптали Никарагуа, точно скотские стада. Но несть погибели Никарагуа. Никарагуа -- это идея.
-- Блистательная идея,-- робко предположил Оберон Квин.
-- Именно,-- согласился чужеземец, подхватывая слово.-- Ваша правда, великодушный англичанин. Блистательная идея, пламенеющая мысль. Вы, сеньор, спросили меня, почему, желая узреть цвета флага моей отчизны, я оторвал клок бумаги и окрасил кровью платок. Но не издревле ль освящены значением цвета? У всякой церкви есть своя цветовая символика. Рассудите же, что значат цвета для нас,-- подумайте, каково мне, чей взор открыт лишь двум цветам,--красному и желтому. Это двуцветное равенство объединяет все, что ни есть на свете, высокое и низкое. Я вижу желтую россыпь одуванчиков и старуху в красной накидке, и знаю -- это Никарагуа. Вижу алое колыханье маков и желтую песчаную полосу -- и это Никарагуа. Озарится ли закатным багрянцем лимон --вот она, моя отчизна. Увижу ли красный почтовый ящик на желтом закате -- и сердце мое радостно забьется. Немного крови, мазок горчицы -- и вот он, флаг и герб Никарагуа. Желтая и красная грязь в одной канаве для меня отраднее алмазных звезд.
-- А уж ежели,-- восторженно поддержал его Квин,-- ежели к столу подадут золотистый херес и красное вино, то придется вам хочешь не хочешь пить и то, и другое. Позвольте же мне заказать бургундского, чтобы вы, так сказать, проглотили никарагуанский флаг и герб нераздельные и вместе взятые.
Баркер поигрывал столовым ножом и со всей нервозностью дружелюбного англичанина явно собирался что-то высказать.
-- Надо ли это понимать так,-- промямлил он наконец, чуть покашливая,--что вы, кх-кхм, были никарагуанским президентом в то время, когда Никарагуа оказывала... э-э-э... о, разумеется, весьма героическое сопротивление... э-э-э...
Экс-президент Никарагуа отпустительно помахал рукой.
-- Говорите, не смущаясь,-- сказал он.-- Мне отлично известно, что нынешний мир всецело враждебен по отношению к Никарагуа и ко мне. И я не сочту за нарушение столь очевидной вашей учтивости, если вы скажете напрямик, что думаете о бедствиях, сокрушивших мою республику.
Безмерное облегчение и благодарность выразились на лице Баркера.
-- Вы чрезвычайно великодушны, президент.-- Он чуть-чуть запнулся на титуле.-- И я воспользуюсь вашим великодушием, дабы изъявить сомнения, которые, должен признаться, мы, люди нынешнего времени, питаем относительно таких пережитков, как... э-э-э... независимость Никарагуа.
-- То есть ваши симпатии,-- с полным спокойствием отозвался дель Фуэго,-- на стороне большой нации, которая...
-- Простите, простите, президент,-- мягко возразил Баркер.-- Мои симпатии отнюдь не на стороне какой бы то ни было нации. По-видимому, вы упускаете из виду самую сущность современной мысли. Мы не одобряем пылкой избыточности сообществ, подобных вашему; но не затем, чтобы заменить ее избыточностью иного масштаба. Не оттого осуждаем мы Никарагуа, что Британия, по-нашему, должна занять его место в мире, его переникарагуанить. Мелкие нации упраздняются не затем, чтобы крупные переняли всю их мелочность, всю узость их кругозора, всю их духовную неуравновешенность. И если я -- с величайшим почтением -- не разделяю вашего никарагуанского пафоса, то вовсе не оттого, что я на стороне враждебной вам нации или десяти наций: я на стороне враждебной вам цивилизации. Мы, люди нового времени, верим во всеобъемлющую космополитическую цивилизацию, которая откроет простор всем талантам и дарованиям поглощенных ею народностей и...
-- Прошу прощения, сеньор,-- перебил его президент.-- Позволю себе спросить у сеньора, как он обычно ловит мустангов?
-- Я никогда не ловлю мустангов,-- с достоинством ответствовал Баркер.
-- Именно,-- согласился тот. -- Здесь и конец открытому вами простору. Этим и огорчителен ваш космополитизм. Провозглашая объединение народов, вы на самом деле хотите, чтобы они все, как один, переняли бы ваши обыкновения и утратили свои. Если, положим, араб-бедуин не умеет читать, то вы пошлете в Аравию миссионера или преподавателя; надо, мол, научить его грамоте; кто из вас, однако же, скажет: "А учитель-то наш не умеет ездить на верблюде; наймем-ка бедуина, пусть он его поучит?" Вы говорите, цивилизация ваша откроет простор всем дарованиям. Так ли это? Вы действительно полагаете, будто эскимосы научатся избирать местные советы, а вы тем временем научитесь гарпунить моржей? Возвращаюсь к первоначальному примеру. В Никарагуа мы ловим мустангов по-своему: накидываем им лассо на передние ноги, и способ этот считается лучшим в Южной Америке. Если вы и вправду намерены овладеть всеми талантами и дарованиями -- идите учитесь ловить мустангов. А если нет, то уж позвольте мне повторить то, что я говорил всегда -- что, когда Никарагуа цивилизовали, мир понес невозместимую утрату.
-- Кое-что утрачивается, конечно,-- согласился Баркер,-- кое-какие варварские навыки. Вряд ли я научусь тесать кремни ловчее первобытного человека, однако же, как известно, цивилизация сподобилась изготовлять ножи получше кремневых, и я уповаю на цивилизацию.
-- Вполне основательно с вашей стороны,-- подтвердил никарагуанец.--Множество умных людей, подобно вам, уповали на цивилизацию: множество умных вавилонян, умных египтян и умнейших римлян на закате Римской империи. Мы живем на обломках погибших цивилизаций: не могли бы вы сказать, что такого особенно бессмертного в вашей теперешней?
-- Видимо, вы не вполне понимаете, президент, что такое наша цивилизация,-- отвечал Баркер.-- Вы так рассуждаете, будто английские островитяне по-прежнему бедны и драчливы: давненько же вы не бывали в Европе! С тех пор многое произошло.
-- И что же,-- спросил президент,-- произошло, хотя бы в общих чертах?
-- Произошло то,-- вдохновенно отвечал Баркер,-- что мы избавились от пережитков, и отнюдь не только от тех, которые столь часто и с таким пафосом обличались как таковые. Плох пережиток великой нации, но еще хуже пережиток нации мелкой. Плохо, неправильно почитать свою страну, но почитать чужие страны -- еще хуже. И так везде и повсюду, и так в сотне случаев. Плох пережиток монархии и дурен пережиток аристократии, но пережиток демократии -- хуже всего.
Старый воин воззрился на него, слегка изумившись.
-- Так что же,-- сказал он,-- стало быть, Англия покончила с демократией?
Баркер рассмеялся.
-- Тут напрашивается парадокс,-- заметил он.-- Мы, собственно говоря, демократия из демократий. Мы стали деспотией. Вы не замечали, что исторически демократия непременно становится деспотией? Это называется загниванием демократии: на самом деле это лишь ее реализация. Кому это надо -- разбираться, нумеровать, регистрировать и добиваться голоса несчетных Джонов Робинсонов, когда можно выбрать любого из этих Джонов с тем же самым интеллектом или с отсутствием оного -- и дело с концом? Прежние республиканцы-идеалисты, бывало, основывали демократию, полагая, будто все люди одинаково умны. Однако же уверяю вас: прочная и здравая демократия базируется на том, что все люди -- одинаковые болваны. Зачем выбирать из них кого-то? чем один лучше или хуже другого? Все, что нам требуется -- это чтобы избранник не был клиническим преступником или клиническим недоумком, чтобы он мог скоренько проглядеть подложенные петиции и подписать кой-какие воззвания. Подумать только, времени-то было потрачено на споры о палате лордов; консерваторы говорили: да, ее нужно сохранить, ибо это -- умная палата, а радикалы возражали: нет, ее нужно упразднить, ибо эта палата --глупая! И никому из них было невдомек, что глупостью-то своей она и хороша, ибо случайное сборище обычных людей -- мало ли, у кого какая кровь? -- они как раз и представляют собой великий демократический протест против нижней палаты, против вечного безобразия, преобладания аристократии талантов. Нынче мы установили в Англии новый порядок, и сбылись все смутные чаяния прежних государственных устройств: установили тусклый народный деспотизм без малейших иллюзий. Нам нужен один человек во главе государства -- не оттого, что он где-то блещет или в чем-то виртуоз, а просто потому, что он -- один, в отличие от своры болтунов. Наследственную монархию мы упразднили, дабы избежать наследственных болезней и т. п. Короля Англии нынче выбирают, как присяжного -- списочным порядком. В остальном же мы установили тихий деспотизм, и ни малейшего протеста не последовало.
-- То есть вы хотите сказать,-- недоверчиво полуспросил президент,--что любой, кто подвернется, становится у вас деспотом, что он, стало быть, является у вас из алфавитных списков...?
-- А почему бы и нет! -- воскликнул Баркер.-- Вспомним историю: не в половине ли случаев нации доверялись случайности -- старший сын наследовал отцу; и в половине опять-таки случаев не обходилось ли это сравнительно сносно? Совершенное устройство невозможно; некоторое устройство необходимо. Все наследственные монархии полагались на удачу, и алфавитные монархии ничуть не хуже их. Вы как, найдете глубокое философское различие между Стюартами и Ганноверцами? Тогда и я берусь изыскать различие глубокое и философское между мрачным крахом буквы "А" и прочным успехом буквы "Б".
-- И вы идете на такой риск? -- спросил тот -- Избранник ваш может ведь оказаться тираном, циником, преступником.
-- Идем,-- безмятежно подтвердил Баркер.-- Окажется он тираном -- что ж, зато он обуздает добрую сотню тиранов. Окажется циником -- будет править с толком, блюсти свой интерес. А преступником он если и окажется, то перестанет быть, получив власть взамен бедности. Выходит, с помощью деспотизма мы избавимся от одного преступника и опять-таки слегка обуздаем всех остальных.
Никарагуанский старец наклонился вперед со странным выражением в глазах.
-- Моя церковь, сэр,-- сказал он,-- приучила меня уважать всякую веру, и я не хочу оскорблять вашу, как она ни фантастична. Но вы всерьез утверждаете, что готовы подчиниться случайному, какому угодно человеку, предполагая, что из него выйдет хороший деспот?
-- Готов,-- напрямик отвечал Баркер.-- Пусть человек он нехороший, но деспот -- хоть куда. Ибо когда дойдет до дела, до управленческой рутины, то он будет стремиться к элементарной справедливости. Разве не того же мы ждем от присяжных?
Старый президент усмехнулся.
-- Ну что ж,-- сказал он,-- пожалуй, даже и нет у меня никаких особых возражений против вашей изумительной системы правления. Которое есть -- то глубоко личное. Если б меня спросили, согласен ли я жить при такой системе, я бы разузнал, нельзя ли лучше пристроиться жабой в какой-нибудь канаве. Только и всего. Тут и спору нет, просто душа не приемлет.
-- По части души,-- заметил Баркер, презрительно сдвинув брови,-- я небольшой знаток, но если проникнуться интересами общественности...
И вдруг мистер Оберон Квин так-таки вскочил на ноги.
-- Попрошу вас, джентльмены, меня извинить,-- сказал он,-- но мне на минуточку надо бы на свежий воздух.
-- Вот незадача-то, Оберон,-- добродушно заметил Ламберт,-- что, плохое самочувствие?
-- Да не то чтобы плохое,-- отозвался Оберон, явно сдерживаясь.-- Нет, самочувствие скорее даже хорошее. Просто хочу поразмыслить над этими дивной прелести словами, только что произнесенными "Если проникнуться...-- да-да, именно так было сказано,-- проникнуться интересами общественности..." Такую фразу так просто не прочувствуешь -- тут надо побыть одному.
-- Слушайте, по-моему, он вконец свихнулся, а? -- вопросил Ламберт, проводив его глазами.
Старый президент поглядел ему вслед, странно сощурившись.
-- У этого человека,-- сказал он,-- как я понимаю, на уме одна издевка. Опасный это человек.
Ламберт от смеха чуть не уронил поднесенную ко рту макаронину.
-- Опасный!-- хохотнул он.-- Да что вы, сэр, это коротышка-то Квин?
-- Тот человек опаснее всех,-- заметил старик, не шелохнувшись,-- у кого на уме одно, и только одно. Я и сам был когда-то опасен.
И он, вежливо улыбаясь, допил свой кофе, поднялся, раскланялся, удалился и утонул в тумане, снова густом и сумрачном. Через три дня стало известно, что он мирно скончался где-то в меблированных комнатушках Сохо.
А пока что в темных волнах тумана блуждала маленькая фигурка, сотрясаясь и приседая,-- могло показаться, что от страха или от боли, а на самом деле от иной загадочной болезни, от одинокого хохота. Коротышка снова и снова повторял как можно внушительней: "Но если проникнуться интересами общественности..."
Глава III
НАГОРНЫЙ ЮМОР
-- У самого моря, за палисадничком чайных роз,-- сказал Оберон Квин,--жил да был пастор-диссидент, и отродясь не бывал он на Уимблдонском теннисном турнире. А семье его было невдомек, о чем он тоскует и отчего у него такой нездешний взор. И однажды пришлось им горько раскаяться в своем небрежении, ибо они прослышали, что на берег выброшено мертвое тело, изуродованное до неузнаваемости, но все же в лакированных туфлях. Оказалось, что это мертвое тело не имеет ничего общего с пастором; однако в кармане утопленника нашли обратный билет до Мейдстоуна.
Последовала короткая пауза; Квин и его приятели Баркер и Ламберт разгуливали по тощим газонам Кенсингтон-Гарденз. Затем Оберон заключил:
-- Этот анекдот,-- почтительно сказал он,-- является испытанием чувства юмора.
Они пошли быстрей, и трава у склона холма стала погуще.
-- На мой взгляд,-- продолжал Оберон,-- вы испытание выдержали, сочтя анекдот нестерпимо забавным; свидетельство тому -- ваше молчание. Грубый хохот под стать лишь кабацкому юмору. Истинно же смешной анекдот подобает воспринимать безмолвно, как благословение. Ты почувствовал, что на тебя нечто нисходит, а, Баркер?
-- Я уловил суть,-- не без высокомерия отозвался Баркер.
-- И знаете,-- с идиотским хихиканьем заявил Квин,-- у меня в запасе пропасть анекдотов едва ли не забавнее этого. Вот послушайте.
И, кхекнув, он начал:
-- Как известно, доктор Поликарп был до чрезвычайности болезненным сторонником биметаллизма. "Смотрите-ка,-- говорили люди с большим жизненным опытом,-- вон идет самый болезненный биметаллист в Чешире". Однажды этот отзыв достиг его ушей; на сей раз так отозвался о нем некий страховой агент, в лучах серо-буро-малинового заката. Поликарп повернулся к нему. "Ах, болезненный? -- яростно воскликнул он.-- Ах, болезненный! Quis tulerit Gracchos de seditio querentes?
{Кто потерпит Гракхов, сетующих на мятеж? (лат)}
Говорят, после этого ни один страховой агент к доктору Поликарпу близко не подступался.
Баркер мудро и просто кивнул. Ламберт лишь хмыкнул.
-- А вот еще послушайте,-- продолжал неистощимый Квин.-- В серо-зеленой горной ложбине дождливой Ирландии жила-была старая-престарая женщина, чей дядя на "Гребных гонках" всегда греб в кембриджской восьмерке. Но у себя, в серо-зеленой ложбине, она и слыхом об этом не слыхала; она и знать-то не знала, что бывают "Гребные гонки". Не ведала она также, что у нее имеется дядя. И ни про кого она ничего не ведала, слышала только про короля Георга Первого (а от кого и почему -- даже не спрашивайте) и простодушно верила в его историческое прошлое. Но постепенно, соизволением Божиим, открылось, что дядя ее -- на самом-то деле вовсе не ее дядя; и ее об этом оповестили. Она улыбнулась сквозь слезы и промолвила: "Добродетель -- сама себе награда".
Снова воцарилось молчание, и затем Ламберт сказал:
-- Что-то малость загадочно.
-- А, загадочно? -- воскликнул рассказчик.-- Еще бы: подлинный юмор вообще загадочен. Вы заметили главное, что случилось в девятнадцатом и двадцатом веках?
-- Нет, а что такое? -- кратко полюбопытствовал Ламберт.
-- А это очень просто,-- отвечал тот.-- Доныне шутка не была шуткой, если ее не понимали. Нынче же шутка не есть шутка, если ее понимают. Да, юмор, друзья мои, это последняя святыня человечества. И последнее, чего вы до смерти боитесь. Смотрите-ка на это дерево.
Собеседники вяло покосились на бук, который нависал над их тропой.
-- Так вот, -- сказал мистер Квин,-- скажи я, что вы не осознаете великих научных истин, явленных этим деревом, хотя любой мало-мальски умный человек их осознает,-- что вы подумаете или скажете? Вы меня сочтете всего-то навсего ученым сумасбродом с какой-то теорийкой о растительных клетках. Если я скажу, что как же вы не видите в этом дереве живого свидетельства гнусных злоупотреблений местных властей, вы на меня попросту наплюете: еще, мол, один полоумный социалист выискался -- с завиральными идейками насчет городских парков. А скажи я, что вы сверхкощунственно не замечаете в этом дереве новой религии, сугубого откровения Господня,-- тут вы меня зачислите в мистики, и дело с концом. Но если,-- и тут он воздел руку,-- если я скажу, что вы не понимаете, в чем юмор этого дерева, а я понимаю, в чем его юмор, то Боже ты мой! -- да вы в ногах у меня будете ползать.
Он эффектно помолчал и продолжил:
-- Да; чувство юмора, причудливое и тонкое,-- оно и есть новая религия человечества! Будут еще ради нее свершаться подвиги аскезы! И поверять его, это чувство, станут упражнениями, духовными упражнениями. Спрошено будет: "Чувствуете ли вы юмор этих чугунных перил?" или: "Ощущаете ли вы юмор этого пшеничного поля?" "Вы чувствуете юмор звезд? А юмор закатов -- ощущаете?" Ах, как часто я хохотал до упаду, засыпаючи от смеха при виде лилового заката!
-- Вот именно, -- сказал мистер Баркер, по-умному смутившись.
-- Дайте-ка я расскажу вам еще анекдот. Частенько случается, что парламентарии от Эссекса не слишком-то пунктуальны. Может статься, самый не слишком пунктуальный парламентарий от Эссекса был Джеймс Уилсон, который, срывая мак, промолвил...
Но Ламберт вдруг обернулся и воткнул свою трость в землю в знак протеста.
-- Оберон,-- сказал он,-- заткнись, пожалуйста! С меня хватит! Чепуха все это!
И Квин, и Баркер были несколько ошарашены: слова его прыснули, будто пена из-под наконец-то вылетевшей пробки.
-- Стало быть,-- начал Квин,-- у тебя нет ни...
-- Плевать я хотел сто раз,-- яростно выговорил Ламберт,-- есть или нет у меня "тонкого чувства юмора". Не желаю больше терпеть. Перестань валять дурака. Нет ничего смешного в твоих чертовых анекдотах, и ты это знаешь не хуже меня!
-- Ну да,-- не спеша согласился Квин,-- что правда, то правда: я, по природе своей тугодум, ничего смешного в них не вижу. Зато Баркер, он меня куда посмышленей -- и ему было смешно.
Баркер покраснел, как рак, однако же продолжал всматриваться в даль.
-- Осел, и больше ты никто,-- сказал Ламберт.-- Ну, почему ты не можешь, как люди? Насмеши толком или придержи язык. Когда клоун в дурацкой пантомиме садится на свою шляпу -- и то куда смешнее.
Квин пристально поглядел на него. Они взошли на гребень холма, и ветер посвистывал в ушах.
-- Ламберт,-- сказал Оберон,-- ты большой человек, ты достойный муж, хотя, глядя на тебя, чтоб мне треснуть, этого не подумаешь. Мало того. Ты --великий революционер, ты -- избавитель мира, и я надеюсь узреть твой мраморный бюст промежду Лютером и Дантоном, желательно, как нынче, со шляпой набекрень. Восходя на эту гору, я сказал, что новый юмор -- последняя из человеческих религий. Ты же объявил его последним из предрассудков. Однако позволь тебя круто предостеречь. Будь осторожнее, предлагая мне выкинуть что-нибудь outre, {Необычное (фр.)} в подражание, скажем, клоуну, сесть, положим, на свою шляпу. Ибо я из тех людей, которым душу не тешит ничего, кроме дурачества. И за такую выходку я с тебя и двух пенсов не возьму.
-- Ну и давай, в чем же дело,-- молвил Ламберт, нетерпеливо размахивая тростью.-- Все будет смешнее, чем та чепуха, что вы мелете наперебой с Баркером.
Квин, стоя на самой вершине холма, простер длань к главной аллее Кенсингтон-Гарденз.
-- За двести ярдов отсюда,-- сказал он, -- разгуливают ваши светские знакомцы, и делать им нечего, кроме как глазеть на вас и друг на друга. А мы стоим на возвышении под открытым небом, на фантасмагорическом плато, на Синае, воздвигнутом юмором. Мы -- на кафедре, а хотите -- на просцениуме, залитом солнечным светом, мы видны половине Лондона. Поосторожнее с предложениями! Ибо во мне таится безумие более, нежели мученическое, безумие полнейшей праздности.
-- Не возьму я в толк, о чем ты болтаешь,-- презрительно отозвался Ламберт.-- Ей-богу, чем трепаться, лучше бы ты поторчал вверх ногами, авось в твоей дурацкой башке что-нибудь встанет на место!
-- Оберон! Ради Бога!...-- вскрикнул Баркер, кидаясь к нему; но было поздно. На них обернулись со всех скамеек и всех аллей. Гуляки останавливались и толпились; а яркое солнце обрисовывало всю сцену в синем, зеленом и черном цветах, словно рисунок в детском альбоме. На вершине невысокого холма мистер Оберон Квин довольно ловко стоял на голове, помахивая ногами в лакированных туфлях.
-- Ради всего святого, Квин, встань на ноги и не будь идиотом!--воскликнул Баркер, заламывая руки.-- Кругом же весь город соберется!
-- Да правда, встань ты на ноги, честное слово,-- сказал Ламберт, которому было и смешно, и противно.-- Ну, пошутил я: давай вставай.
Оберон прыжком встал на ноги, подбросил шляпу выше древесных крон и стал прыгать на одной ноге, сохраняя серьезнейшее выражение лица. Баркер в отчаянии топнул ногой.
-- Слушай, Баркер, пойдем домой, а он пусть резвится,-- сказал Ламберт.-- Твоя разлюбезная полиция за ним как-нибудь приглядит. Да вон они уже идут!
Двое чинных мужчин в строгих униформах поднимались по склону холма. Один держал в руке бумажный свиток.
-- Берите его, начальник, вот он,-- весело сказал Ламберт,-- а мы за него не в ответе.
Полисмен смерил спокойным взглядом скачущего Квина.
-- Нет, джентльмены,-- сказал он,-- мы пришли не затем, зачем вы нас, кажется, ожидаете. Нас направило начальство оповестить об избрании Его Величества Короля. Обыкновение, унаследованное от старого режима, требует, чтобы весть об избрании была принесена новому самодержцу немедля, где бы он ни находился: вот мы и нашли вас в Кенсингтон-Гарденз.
Глаза Баркера сверкнули на побледневшем лице. Всю жизнь его снедало честолюбие. С туповатым, головным великодушием он и вправду уверовал в алфавитный метод избрания деспота. Но неожиданное предположение, что выбор может пасть на него, было поразительно, и он зашатался от радости.
-- Который из нас...-- начал он, но полисмен почтительно прервал его.
-- Не вы, сэр, говорю с грустью. Извините за откровенность, но мы знаем все ваши заслуги перед правительством, и были бы несказанно рады, если бы... Но выбор пал...
-- Извините, сэр,-- сухо и вежливо отрезал он,-- ничего красного никто из нас вам предложить не сможет. Но зачем, позвольте спросить...
-- Благодарствуйте, сеньор, не извольте беспокоиться. Как обстоит дело, то мне придется обойтись собственными возможностями.
И, на миг задумавшись, он, все с тем же перочинным ножичком в руке, вдруг полоснул им по ладони. Кровь хлынула струей: чужестранец вытащил платок и зубами оторвал от него лоскут -- приложенный к ранке, лоскут заалел.
-- Позволю себе злоупотребить вашей любезностью, сеньор,-- сказал он.--Если можно, еще одну булавку.
Ламберт протянул ему булавку; глаза у него стали совсем лягушачьи.
Окровавленный лоскут был приколот возле горчичного клочка, и чужеземец снял шляпу.
-- Благодарю вас всех, судари мои,-- сказал он, обращаясь к окружающим; и, обмотав обрывком платка свою кровоточащую руку, двинулся далее как ни в чем не бывало.
Публика смешалась, а коротыш Оберон Квин побежал за чужестранцем и остановил его, держа цилиндр на отлете. Ко всеобщему изумлению он адресовался к нему на чистейшем испанском:
-- Сеньор,-- проговорил он,-- прошу прощения за непрошеное, отчасти назойливое гостеприимство, может статься, неуместное по отношению к столь достойному, однако же, одинокому гостю Лондона. Не окажете ли вы мне и моим друзьям, которых вы удостоили беседы, чести пообедать с нами в близлежащем ресторане?
Мужчина в зеленом покраснел, как свекла, радуясь звукам родного языка, и принял приглашение с бесчисленными поклонами, каковые у южан отнюдь не лицедейство, но нечто, как бы сказать, прямо противоположное.
-- Сеньор,-- сказал он,-- вы обратились ко мне на языке моей страны, и сколь ни люблю я мой народ, однако же не откажу в восхищении вашему, рыцарственно гостеприимному. Скажу лишь, что в нашей испанской речи слышно биение вашего английского сердца.
И с этими словами он проследовал в ресторан.
-- Может быть, теперь,-- сказал Баркер, запивая рыбу хересом и сгорая от нетерпения, но изо всех сил соблюдая вежливость,-- теперь-то, может быть, будет мне позволено спросить, зачем вам все это было надо?
-- Что -- "все это", сеньор? -- спросил гость, который отлично говорил по-английски с неуловимо американским акцентом.
-- Ну как,-- смутился его собеседник-англичанин,-- зачем вы оторвали кусок рекламы и... это... порезали руку... и вообще...
-- Дабы объяснить вам это, сеньор,-- отвечал тот с некой угрюмой гордостью,-- мне придется всего лишь назвать себя. Я -- Хуан дель Фуэго, президент Никарагуа.
И президент Никарагуа откинулся на спинку кресла, прихлебывая херес, будто и взаправду объяснил свои поступки и кое-что сверх того; но Баркер хмурился по-прежнему.
-- И вот эта желтая бумага,-- начал он с нарочитым дружелюбием,-- и красная тряпка...
-- Желтая бумага и красная тряпка,-- величавей величавого возвестил дель Фуэго,-- это наши цвета, символика Никарагуа.
-- Но Никарагуа,-- смущенно проговорил Баркер,-- Никарагуа более не... э-мм...
-- Да, Никарагуа покорили, как были покорены Афины. Да, Никарагуа изничтожили, как изничтожили Иерусалим,-- возвестил старец с несуразным восторгом.-- Янки, германцы и другие нынешние давители истоптали Никарагуа, точно скотские стада. Но несть погибели Никарагуа. Никарагуа -- это идея.
-- Блистательная идея,-- робко предположил Оберон Квин.
-- Именно,-- согласился чужеземец, подхватывая слово.-- Ваша правда, великодушный англичанин. Блистательная идея, пламенеющая мысль. Вы, сеньор, спросили меня, почему, желая узреть цвета флага моей отчизны, я оторвал клок бумаги и окрасил кровью платок. Но не издревле ль освящены значением цвета? У всякой церкви есть своя цветовая символика. Рассудите же, что значат цвета для нас,-- подумайте, каково мне, чей взор открыт лишь двум цветам,--красному и желтому. Это двуцветное равенство объединяет все, что ни есть на свете, высокое и низкое. Я вижу желтую россыпь одуванчиков и старуху в красной накидке, и знаю -- это Никарагуа. Вижу алое колыханье маков и желтую песчаную полосу -- и это Никарагуа. Озарится ли закатным багрянцем лимон --вот она, моя отчизна. Увижу ли красный почтовый ящик на желтом закате -- и сердце мое радостно забьется. Немного крови, мазок горчицы -- и вот он, флаг и герб Никарагуа. Желтая и красная грязь в одной канаве для меня отраднее алмазных звезд.
-- А уж ежели,-- восторженно поддержал его Квин,-- ежели к столу подадут золотистый херес и красное вино, то придется вам хочешь не хочешь пить и то, и другое. Позвольте же мне заказать бургундского, чтобы вы, так сказать, проглотили никарагуанский флаг и герб нераздельные и вместе взятые.
Баркер поигрывал столовым ножом и со всей нервозностью дружелюбного англичанина явно собирался что-то высказать.
-- Надо ли это понимать так,-- промямлил он наконец, чуть покашливая,--что вы, кх-кхм, были никарагуанским президентом в то время, когда Никарагуа оказывала... э-э-э... о, разумеется, весьма героическое сопротивление... э-э-э...
Экс-президент Никарагуа отпустительно помахал рукой.
-- Говорите, не смущаясь,-- сказал он.-- Мне отлично известно, что нынешний мир всецело враждебен по отношению к Никарагуа и ко мне. И я не сочту за нарушение столь очевидной вашей учтивости, если вы скажете напрямик, что думаете о бедствиях, сокрушивших мою республику.
Безмерное облегчение и благодарность выразились на лице Баркера.
-- Вы чрезвычайно великодушны, президент.-- Он чуть-чуть запнулся на титуле.-- И я воспользуюсь вашим великодушием, дабы изъявить сомнения, которые, должен признаться, мы, люди нынешнего времени, питаем относительно таких пережитков, как... э-э-э... независимость Никарагуа.
-- То есть ваши симпатии,-- с полным спокойствием отозвался дель Фуэго,-- на стороне большой нации, которая...
-- Простите, простите, президент,-- мягко возразил Баркер.-- Мои симпатии отнюдь не на стороне какой бы то ни было нации. По-видимому, вы упускаете из виду самую сущность современной мысли. Мы не одобряем пылкой избыточности сообществ, подобных вашему; но не затем, чтобы заменить ее избыточностью иного масштаба. Не оттого осуждаем мы Никарагуа, что Британия, по-нашему, должна занять его место в мире, его переникарагуанить. Мелкие нации упраздняются не затем, чтобы крупные переняли всю их мелочность, всю узость их кругозора, всю их духовную неуравновешенность. И если я -- с величайшим почтением -- не разделяю вашего никарагуанского пафоса, то вовсе не оттого, что я на стороне враждебной вам нации или десяти наций: я на стороне враждебной вам цивилизации. Мы, люди нового времени, верим во всеобъемлющую космополитическую цивилизацию, которая откроет простор всем талантам и дарованиям поглощенных ею народностей и...
-- Прошу прощения, сеньор,-- перебил его президент.-- Позволю себе спросить у сеньора, как он обычно ловит мустангов?
-- Я никогда не ловлю мустангов,-- с достоинством ответствовал Баркер.
-- Именно,-- согласился тот. -- Здесь и конец открытому вами простору. Этим и огорчителен ваш космополитизм. Провозглашая объединение народов, вы на самом деле хотите, чтобы они все, как один, переняли бы ваши обыкновения и утратили свои. Если, положим, араб-бедуин не умеет читать, то вы пошлете в Аравию миссионера или преподавателя; надо, мол, научить его грамоте; кто из вас, однако же, скажет: "А учитель-то наш не умеет ездить на верблюде; наймем-ка бедуина, пусть он его поучит?" Вы говорите, цивилизация ваша откроет простор всем дарованиям. Так ли это? Вы действительно полагаете, будто эскимосы научатся избирать местные советы, а вы тем временем научитесь гарпунить моржей? Возвращаюсь к первоначальному примеру. В Никарагуа мы ловим мустангов по-своему: накидываем им лассо на передние ноги, и способ этот считается лучшим в Южной Америке. Если вы и вправду намерены овладеть всеми талантами и дарованиями -- идите учитесь ловить мустангов. А если нет, то уж позвольте мне повторить то, что я говорил всегда -- что, когда Никарагуа цивилизовали, мир понес невозместимую утрату.
-- Кое-что утрачивается, конечно,-- согласился Баркер,-- кое-какие варварские навыки. Вряд ли я научусь тесать кремни ловчее первобытного человека, однако же, как известно, цивилизация сподобилась изготовлять ножи получше кремневых, и я уповаю на цивилизацию.
-- Вполне основательно с вашей стороны,-- подтвердил никарагуанец.--Множество умных людей, подобно вам, уповали на цивилизацию: множество умных вавилонян, умных египтян и умнейших римлян на закате Римской империи. Мы живем на обломках погибших цивилизаций: не могли бы вы сказать, что такого особенно бессмертного в вашей теперешней?
-- Видимо, вы не вполне понимаете, президент, что такое наша цивилизация,-- отвечал Баркер.-- Вы так рассуждаете, будто английские островитяне по-прежнему бедны и драчливы: давненько же вы не бывали в Европе! С тех пор многое произошло.
-- И что же,-- спросил президент,-- произошло, хотя бы в общих чертах?
-- Произошло то,-- вдохновенно отвечал Баркер,-- что мы избавились от пережитков, и отнюдь не только от тех, которые столь часто и с таким пафосом обличались как таковые. Плох пережиток великой нации, но еще хуже пережиток нации мелкой. Плохо, неправильно почитать свою страну, но почитать чужие страны -- еще хуже. И так везде и повсюду, и так в сотне случаев. Плох пережиток монархии и дурен пережиток аристократии, но пережиток демократии -- хуже всего.
Старый воин воззрился на него, слегка изумившись.
-- Так что же,-- сказал он,-- стало быть, Англия покончила с демократией?
Баркер рассмеялся.
-- Тут напрашивается парадокс,-- заметил он.-- Мы, собственно говоря, демократия из демократий. Мы стали деспотией. Вы не замечали, что исторически демократия непременно становится деспотией? Это называется загниванием демократии: на самом деле это лишь ее реализация. Кому это надо -- разбираться, нумеровать, регистрировать и добиваться голоса несчетных Джонов Робинсонов, когда можно выбрать любого из этих Джонов с тем же самым интеллектом или с отсутствием оного -- и дело с концом? Прежние республиканцы-идеалисты, бывало, основывали демократию, полагая, будто все люди одинаково умны. Однако же уверяю вас: прочная и здравая демократия базируется на том, что все люди -- одинаковые болваны. Зачем выбирать из них кого-то? чем один лучше или хуже другого? Все, что нам требуется -- это чтобы избранник не был клиническим преступником или клиническим недоумком, чтобы он мог скоренько проглядеть подложенные петиции и подписать кой-какие воззвания. Подумать только, времени-то было потрачено на споры о палате лордов; консерваторы говорили: да, ее нужно сохранить, ибо это -- умная палата, а радикалы возражали: нет, ее нужно упразднить, ибо эта палата --глупая! И никому из них было невдомек, что глупостью-то своей она и хороша, ибо случайное сборище обычных людей -- мало ли, у кого какая кровь? -- они как раз и представляют собой великий демократический протест против нижней палаты, против вечного безобразия, преобладания аристократии талантов. Нынче мы установили в Англии новый порядок, и сбылись все смутные чаяния прежних государственных устройств: установили тусклый народный деспотизм без малейших иллюзий. Нам нужен один человек во главе государства -- не оттого, что он где-то блещет или в чем-то виртуоз, а просто потому, что он -- один, в отличие от своры болтунов. Наследственную монархию мы упразднили, дабы избежать наследственных болезней и т. п. Короля Англии нынче выбирают, как присяжного -- списочным порядком. В остальном же мы установили тихий деспотизм, и ни малейшего протеста не последовало.
-- То есть вы хотите сказать,-- недоверчиво полуспросил президент,--что любой, кто подвернется, становится у вас деспотом, что он, стало быть, является у вас из алфавитных списков...?
-- А почему бы и нет! -- воскликнул Баркер.-- Вспомним историю: не в половине ли случаев нации доверялись случайности -- старший сын наследовал отцу; и в половине опять-таки случаев не обходилось ли это сравнительно сносно? Совершенное устройство невозможно; некоторое устройство необходимо. Все наследственные монархии полагались на удачу, и алфавитные монархии ничуть не хуже их. Вы как, найдете глубокое философское различие между Стюартами и Ганноверцами? Тогда и я берусь изыскать различие глубокое и философское между мрачным крахом буквы "А" и прочным успехом буквы "Б".
-- И вы идете на такой риск? -- спросил тот -- Избранник ваш может ведь оказаться тираном, циником, преступником.
-- Идем,-- безмятежно подтвердил Баркер.-- Окажется он тираном -- что ж, зато он обуздает добрую сотню тиранов. Окажется циником -- будет править с толком, блюсти свой интерес. А преступником он если и окажется, то перестанет быть, получив власть взамен бедности. Выходит, с помощью деспотизма мы избавимся от одного преступника и опять-таки слегка обуздаем всех остальных.
Никарагуанский старец наклонился вперед со странным выражением в глазах.
-- Моя церковь, сэр,-- сказал он,-- приучила меня уважать всякую веру, и я не хочу оскорблять вашу, как она ни фантастична. Но вы всерьез утверждаете, что готовы подчиниться случайному, какому угодно человеку, предполагая, что из него выйдет хороший деспот?
-- Готов,-- напрямик отвечал Баркер.-- Пусть человек он нехороший, но деспот -- хоть куда. Ибо когда дойдет до дела, до управленческой рутины, то он будет стремиться к элементарной справедливости. Разве не того же мы ждем от присяжных?
Старый президент усмехнулся.
-- Ну что ж,-- сказал он,-- пожалуй, даже и нет у меня никаких особых возражений против вашей изумительной системы правления. Которое есть -- то глубоко личное. Если б меня спросили, согласен ли я жить при такой системе, я бы разузнал, нельзя ли лучше пристроиться жабой в какой-нибудь канаве. Только и всего. Тут и спору нет, просто душа не приемлет.
-- По части души,-- заметил Баркер, презрительно сдвинув брови,-- я небольшой знаток, но если проникнуться интересами общественности...
И вдруг мистер Оберон Квин так-таки вскочил на ноги.
-- Попрошу вас, джентльмены, меня извинить,-- сказал он,-- но мне на минуточку надо бы на свежий воздух.
-- Вот незадача-то, Оберон,-- добродушно заметил Ламберт,-- что, плохое самочувствие?
-- Да не то чтобы плохое,-- отозвался Оберон, явно сдерживаясь.-- Нет, самочувствие скорее даже хорошее. Просто хочу поразмыслить над этими дивной прелести словами, только что произнесенными "Если проникнуться...-- да-да, именно так было сказано,-- проникнуться интересами общественности..." Такую фразу так просто не прочувствуешь -- тут надо побыть одному.
-- Слушайте, по-моему, он вконец свихнулся, а? -- вопросил Ламберт, проводив его глазами.
Старый президент поглядел ему вслед, странно сощурившись.
-- У этого человека,-- сказал он,-- как я понимаю, на уме одна издевка. Опасный это человек.
Ламберт от смеха чуть не уронил поднесенную ко рту макаронину.
-- Опасный!-- хохотнул он.-- Да что вы, сэр, это коротышка-то Квин?
-- Тот человек опаснее всех,-- заметил старик, не шелохнувшись,-- у кого на уме одно, и только одно. Я и сам был когда-то опасен.
И он, вежливо улыбаясь, допил свой кофе, поднялся, раскланялся, удалился и утонул в тумане, снова густом и сумрачном. Через три дня стало известно, что он мирно скончался где-то в меблированных комнатушках Сохо.
А пока что в темных волнах тумана блуждала маленькая фигурка, сотрясаясь и приседая,-- могло показаться, что от страха или от боли, а на самом деле от иной загадочной болезни, от одинокого хохота. Коротышка снова и снова повторял как можно внушительней: "Но если проникнуться интересами общественности..."
Глава III
НАГОРНЫЙ ЮМОР
-- У самого моря, за палисадничком чайных роз,-- сказал Оберон Квин,--жил да был пастор-диссидент, и отродясь не бывал он на Уимблдонском теннисном турнире. А семье его было невдомек, о чем он тоскует и отчего у него такой нездешний взор. И однажды пришлось им горько раскаяться в своем небрежении, ибо они прослышали, что на берег выброшено мертвое тело, изуродованное до неузнаваемости, но все же в лакированных туфлях. Оказалось, что это мертвое тело не имеет ничего общего с пастором; однако в кармане утопленника нашли обратный билет до Мейдстоуна.
Последовала короткая пауза; Квин и его приятели Баркер и Ламберт разгуливали по тощим газонам Кенсингтон-Гарденз. Затем Оберон заключил:
-- Этот анекдот,-- почтительно сказал он,-- является испытанием чувства юмора.
Они пошли быстрей, и трава у склона холма стала погуще.
-- На мой взгляд,-- продолжал Оберон,-- вы испытание выдержали, сочтя анекдот нестерпимо забавным; свидетельство тому -- ваше молчание. Грубый хохот под стать лишь кабацкому юмору. Истинно же смешной анекдот подобает воспринимать безмолвно, как благословение. Ты почувствовал, что на тебя нечто нисходит, а, Баркер?
-- Я уловил суть,-- не без высокомерия отозвался Баркер.
-- И знаете,-- с идиотским хихиканьем заявил Квин,-- у меня в запасе пропасть анекдотов едва ли не забавнее этого. Вот послушайте.
И, кхекнув, он начал:
-- Как известно, доктор Поликарп был до чрезвычайности болезненным сторонником биметаллизма. "Смотрите-ка,-- говорили люди с большим жизненным опытом,-- вон идет самый болезненный биметаллист в Чешире". Однажды этот отзыв достиг его ушей; на сей раз так отозвался о нем некий страховой агент, в лучах серо-буро-малинового заката. Поликарп повернулся к нему. "Ах, болезненный? -- яростно воскликнул он.-- Ах, болезненный! Quis tulerit Gracchos de seditio querentes?
{Кто потерпит Гракхов, сетующих на мятеж? (лат)}
Говорят, после этого ни один страховой агент к доктору Поликарпу близко не подступался.
Баркер мудро и просто кивнул. Ламберт лишь хмыкнул.
-- А вот еще послушайте,-- продолжал неистощимый Квин.-- В серо-зеленой горной ложбине дождливой Ирландии жила-была старая-престарая женщина, чей дядя на "Гребных гонках" всегда греб в кембриджской восьмерке. Но у себя, в серо-зеленой ложбине, она и слыхом об этом не слыхала; она и знать-то не знала, что бывают "Гребные гонки". Не ведала она также, что у нее имеется дядя. И ни про кого она ничего не ведала, слышала только про короля Георга Первого (а от кого и почему -- даже не спрашивайте) и простодушно верила в его историческое прошлое. Но постепенно, соизволением Божиим, открылось, что дядя ее -- на самом-то деле вовсе не ее дядя; и ее об этом оповестили. Она улыбнулась сквозь слезы и промолвила: "Добродетель -- сама себе награда".
Снова воцарилось молчание, и затем Ламберт сказал:
-- Что-то малость загадочно.
-- А, загадочно? -- воскликнул рассказчик.-- Еще бы: подлинный юмор вообще загадочен. Вы заметили главное, что случилось в девятнадцатом и двадцатом веках?
-- Нет, а что такое? -- кратко полюбопытствовал Ламберт.
-- А это очень просто,-- отвечал тот.-- Доныне шутка не была шуткой, если ее не понимали. Нынче же шутка не есть шутка, если ее понимают. Да, юмор, друзья мои, это последняя святыня человечества. И последнее, чего вы до смерти боитесь. Смотрите-ка на это дерево.
Собеседники вяло покосились на бук, который нависал над их тропой.
-- Так вот, -- сказал мистер Квин,-- скажи я, что вы не осознаете великих научных истин, явленных этим деревом, хотя любой мало-мальски умный человек их осознает,-- что вы подумаете или скажете? Вы меня сочтете всего-то навсего ученым сумасбродом с какой-то теорийкой о растительных клетках. Если я скажу, что как же вы не видите в этом дереве живого свидетельства гнусных злоупотреблений местных властей, вы на меня попросту наплюете: еще, мол, один полоумный социалист выискался -- с завиральными идейками насчет городских парков. А скажи я, что вы сверхкощунственно не замечаете в этом дереве новой религии, сугубого откровения Господня,-- тут вы меня зачислите в мистики, и дело с концом. Но если,-- и тут он воздел руку,-- если я скажу, что вы не понимаете, в чем юмор этого дерева, а я понимаю, в чем его юмор, то Боже ты мой! -- да вы в ногах у меня будете ползать.
Он эффектно помолчал и продолжил:
-- Да; чувство юмора, причудливое и тонкое,-- оно и есть новая религия человечества! Будут еще ради нее свершаться подвиги аскезы! И поверять его, это чувство, станут упражнениями, духовными упражнениями. Спрошено будет: "Чувствуете ли вы юмор этих чугунных перил?" или: "Ощущаете ли вы юмор этого пшеничного поля?" "Вы чувствуете юмор звезд? А юмор закатов -- ощущаете?" Ах, как часто я хохотал до упаду, засыпаючи от смеха при виде лилового заката!
-- Вот именно, -- сказал мистер Баркер, по-умному смутившись.
-- Дайте-ка я расскажу вам еще анекдот. Частенько случается, что парламентарии от Эссекса не слишком-то пунктуальны. Может статься, самый не слишком пунктуальный парламентарий от Эссекса был Джеймс Уилсон, который, срывая мак, промолвил...
Но Ламберт вдруг обернулся и воткнул свою трость в землю в знак протеста.
-- Оберон,-- сказал он,-- заткнись, пожалуйста! С меня хватит! Чепуха все это!
И Квин, и Баркер были несколько ошарашены: слова его прыснули, будто пена из-под наконец-то вылетевшей пробки.
-- Стало быть,-- начал Квин,-- у тебя нет ни...
-- Плевать я хотел сто раз,-- яростно выговорил Ламберт,-- есть или нет у меня "тонкого чувства юмора". Не желаю больше терпеть. Перестань валять дурака. Нет ничего смешного в твоих чертовых анекдотах, и ты это знаешь не хуже меня!
-- Ну да,-- не спеша согласился Квин,-- что правда, то правда: я, по природе своей тугодум, ничего смешного в них не вижу. Зато Баркер, он меня куда посмышленей -- и ему было смешно.
Баркер покраснел, как рак, однако же продолжал всматриваться в даль.
-- Осел, и больше ты никто,-- сказал Ламберт.-- Ну, почему ты не можешь, как люди? Насмеши толком или придержи язык. Когда клоун в дурацкой пантомиме садится на свою шляпу -- и то куда смешнее.
Квин пристально поглядел на него. Они взошли на гребень холма, и ветер посвистывал в ушах.
-- Ламберт,-- сказал Оберон,-- ты большой человек, ты достойный муж, хотя, глядя на тебя, чтоб мне треснуть, этого не подумаешь. Мало того. Ты --великий революционер, ты -- избавитель мира, и я надеюсь узреть твой мраморный бюст промежду Лютером и Дантоном, желательно, как нынче, со шляпой набекрень. Восходя на эту гору, я сказал, что новый юмор -- последняя из человеческих религий. Ты же объявил его последним из предрассудков. Однако позволь тебя круто предостеречь. Будь осторожнее, предлагая мне выкинуть что-нибудь outre, {Необычное (фр.)} в подражание, скажем, клоуну, сесть, положим, на свою шляпу. Ибо я из тех людей, которым душу не тешит ничего, кроме дурачества. И за такую выходку я с тебя и двух пенсов не возьму.
-- Ну и давай, в чем же дело,-- молвил Ламберт, нетерпеливо размахивая тростью.-- Все будет смешнее, чем та чепуха, что вы мелете наперебой с Баркером.
Квин, стоя на самой вершине холма, простер длань к главной аллее Кенсингтон-Гарденз.
-- За двести ярдов отсюда,-- сказал он, -- разгуливают ваши светские знакомцы, и делать им нечего, кроме как глазеть на вас и друг на друга. А мы стоим на возвышении под открытым небом, на фантасмагорическом плато, на Синае, воздвигнутом юмором. Мы -- на кафедре, а хотите -- на просцениуме, залитом солнечным светом, мы видны половине Лондона. Поосторожнее с предложениями! Ибо во мне таится безумие более, нежели мученическое, безумие полнейшей праздности.
-- Не возьму я в толк, о чем ты болтаешь,-- презрительно отозвался Ламберт.-- Ей-богу, чем трепаться, лучше бы ты поторчал вверх ногами, авось в твоей дурацкой башке что-нибудь встанет на место!
-- Оберон! Ради Бога!...-- вскрикнул Баркер, кидаясь к нему; но было поздно. На них обернулись со всех скамеек и всех аллей. Гуляки останавливались и толпились; а яркое солнце обрисовывало всю сцену в синем, зеленом и черном цветах, словно рисунок в детском альбоме. На вершине невысокого холма мистер Оберон Квин довольно ловко стоял на голове, помахивая ногами в лакированных туфлях.
-- Ради всего святого, Квин, встань на ноги и не будь идиотом!--воскликнул Баркер, заламывая руки.-- Кругом же весь город соберется!
-- Да правда, встань ты на ноги, честное слово,-- сказал Ламберт, которому было и смешно, и противно.-- Ну, пошутил я: давай вставай.
Оберон прыжком встал на ноги, подбросил шляпу выше древесных крон и стал прыгать на одной ноге, сохраняя серьезнейшее выражение лица. Баркер в отчаянии топнул ногой.
-- Слушай, Баркер, пойдем домой, а он пусть резвится,-- сказал Ламберт.-- Твоя разлюбезная полиция за ним как-нибудь приглядит. Да вон они уже идут!
Двое чинных мужчин в строгих униформах поднимались по склону холма. Один держал в руке бумажный свиток.
-- Берите его, начальник, вот он,-- весело сказал Ламберт,-- а мы за него не в ответе.
Полисмен смерил спокойным взглядом скачущего Квина.
-- Нет, джентльмены,-- сказал он,-- мы пришли не затем, зачем вы нас, кажется, ожидаете. Нас направило начальство оповестить об избрании Его Величества Короля. Обыкновение, унаследованное от старого режима, требует, чтобы весть об избрании была принесена новому самодержцу немедля, где бы он ни находился: вот мы и нашли вас в Кенсингтон-Гарденз.
Глаза Баркера сверкнули на побледневшем лице. Всю жизнь его снедало честолюбие. С туповатым, головным великодушием он и вправду уверовал в алфавитный метод избрания деспота. Но неожиданное предположение, что выбор может пасть на него, было поразительно, и он зашатался от радости.
-- Который из нас...-- начал он, но полисмен почтительно прервал его.
-- Не вы, сэр, говорю с грустью. Извините за откровенность, но мы знаем все ваши заслуги перед правительством, и были бы несказанно рады, если бы... Но выбор пал...