Страница:
обязана была любить, перед ним она предпочла закрыть свое сердце. Когда он
оглядывался на прошлое, ему представлялось - хоть он и понимал, что это
фантазия, - ему представлялось, что современное ослабление брачных уз (пусть
формы и законы брака остались прежними), современная распущенность возникли
из бунта Ирэн; ему представлялось (пусть это фантазия), что начало положила
Ирэн, и разрушение шло, пока не рухнуло всякое благопристойное
собственничество во всем и везде или не оказалось на пороге крушения. Все
пошло от нее! А теперь - недурное положение вещей! Домашний очаг! Как можно
иметь домашний очаг без права собственности друг на друга? Скажут, пожалуй,
что у него никогда не было настоящего домашнего очага. Но по его ли вине? Он
делал все что мог. А наградой ему - те двое, сидящие рядом на трибуне, и эта
история с Флер!
Охваченный чувством одиночества, он подумал: "Не стану больше ждать!
Сами найдут дорогу до гостиницы, если захотят вернуться!" Окликнув у выхода
такси, он сказал:
- На Бэйсуотер-Род.
Старые тетки никогда ему не изменяли. Для них он был всегда желанным
гостем. Их больше нет на свете, но остался Тимоти!
На крыльце в открытых дверях стояла Смизер.
- Мистер Сомс! А я как раз вышла подышать свежим воздухом. Вот-то
обрадуется кухарка!
- Как поживает мистер Тимоти?
- Последние несколько Дней он что-то не в себе, сэр; уж очень много
разговаривает. Вот и сегодня утром он вдруг сказал: "Мой брат Джемс сильно
постарел". Он путается в Мыслях, мистер Сомс, и все говорит о родных.
Тревожится за их вклады. На днях он сказал: "Мой брат Джолион не признает
консолей". Он, видимо, очень этим удручен. Заходите же, мистер Сомс,
заходите. Такая приятная неожиданность.
- Я на несколько минут, - сказал Сомс.
- Да, - жужжала Смизер в передней, где в воздухе странно чувствовалась
свежесть летнего дня, - мы им последнюю неделю не совсем довольны. Он, когда
кушал, всегда оставлял лакомые кусочки на закуску. А с понедельника он
кушает их первыми. Если вы когда наблюдали за собакой, мистер Сомс, так она
всегда за своим обедом съедает вперед мясо. Мы всегда считали хорошим
признаком, что мистер Тимоти в своем преклонном возрасте оставляет лакомое
на закуску, но теперь он стал очень невоздержан; он теперь начинает с лучших
кусков. Доктор не придает этому значения, но, право... - Смизер покачала
головой. - Мистер Тимоти, кажется, думает, что если он не съест их сразу же,
то потом они ему не достанутся. Нас это беспокоит - это, и его
разговорчивость...
- Он ничего важного не говорил?
- Как это ни печально, мистер Сомс, но я должна сказать, что он потерял
интерес к своему завещанию. Просто видеть его не желает, дуется, а ведь
столько лет вынимал его каждое утро. Так странно! Он сказал на днях: "Они
ждут моих денег". Я так и ахнула, потому что, как я и сказала ему, никто,
конечно, не ждет его денег. И так жаль, что он в своем возрасте думает о
деньгах. Я собралась с духом и сказала: "Знаете, мистер Тимоти, моя дорогая
хозяйка - то есть мисс Форсайт, мистер Сомс, мисс Энн, которая меня обучала,
- она никогда не думала о деньгах, сказала я, ей всего важнее было доброе
имя". Он посмотрел ни меня просто выразить не могу, до чего странно и очень
сухо сказал: "Никому не нужно мое доброе имя". Подумайте, такие сказал
слова. Но иногда он говорит вполне разумно.
Сомс между тем разглядывал старую гравюру около вешалки и думал:
"Ценная вещь!"
- Я подымусь наверх, загляну к нему, Смизер, - сказал он.
- С ним сейчас кухарка, - пропыхтела Смизер из своего корсета, - она
будет очень рада вас увидеть.
Сомс медленно взбирался по лестнице, думая: "Не дай бог дожить до такой
старости!"
На втором этаже он остановился и постучал. Дверь отворилась, и он
увидел круглое приветливое лицо женщины лет шестидесяти.
- Мистер Сомс! - сказала она. - Неужели! Мистер Сомс!
Сомс кивнул.
- Да, это я, Джейн!
И вошел.
Тимоти, обложенный подушками, полусидел в постели, сложив руки на груди
и уставив глаза в потолок, на котором застыла вниз головою муха. Сомс стал в
ногах кровати, глядя прямо на него.
- Дядя Тимоти, - сказал он, повысив голос, - дядя Тимоти!
Глаза Тимоти оторвались от мухи и остановились на лице гостя. Сомс
видел, как бледный старческий язык прошел по темным губам.
- Дядя Тимоти, - повторил он, - не могу ли я что-нибудь сделать для
вас? Не хотите ли вы что-нибудь сказать?
- Ха! - произнес Тимоти.
- Я пришел проведать вас и посмотреть, все ли у вас благополучно.
Тимоти кивнул. Он, видимо, старался освоиться с возникшей перед ним
фигурой.
- Есть ли у вас все, что вам нужно?
- Нет, - сказал Тимоти.
- Не могу ли я достать вам что-нибудь?
- Нет, - сказал Тимоти.
- Я Сомс. Понимаете? Ваш племянник. Сомс Форсайт. Сын вашего брата
Джемса.
Тимоти кивнул.
- Я был бы рад что-нибудь сделать для вас.
Тимоти поманил. Сомс подошел ближе.
- Ты, - заговорил Тимоти беззвучным от старости голосом, - ты накажи им
всем, - и палец его постучал по локтю Сомса, - чтоб они держались, держались
- консоли идут в гору, - и он трижды кивнул головой.
- Хорошо, - сказал Сомс, - я им передам.
- Да, - сказал Тимоти и, снова уставив глаза в потолок, добавил: Муха.
Странно растроганный, Сомс взглянул на приятное полное лицо кухарки,
сплошь покрывшееся морщинками от постоянной возни у плиты.
- Ну, теперь-то ему станет лучше, сэр, - сказала она.
Тимоти что-то бормотал, но он явно разговаривал сам с собой, и Сомс
вышел вместе с кухаркой.
- Мне так хотелось бы приготовить вам клубничный мус, мистер Сомс, как
в добрые старые дни; вы так его, бывало, любили. До свидания, сэр, всего
хорошего; вот обрадовали нас, что зашли!
- Оберегайте его, Джейн, - он в самом деле стар.
И, пожав ее морщинистую руку. Сомс спустился в переднюю. Смизер еще
стояла в дверях - дышала свежим воздухом.
- Как вы его находите, мистер Сомс?
- Смизер, - сказал Сомс, - мы все перед вами в долгу.
- О, нисколько, мистер Сомс. Не говорите! Это одно удовольствие, он
замечательный человек.
- Ну, до свидания, - сказал Сомс и сел в такси.
"Идут в гору, - думал он. - В гору".
Прибыв в свой отель на Найтсбридж, он вошел в гостиную и заказал чай.
Ни жены, ни дочери не было дома. И снова его охватило чувство одиночества.
Ох, эти гостиницы! Какие они стали теперь чудовищно громадные! Он помнит
время, когда самыми большими были гостиницы Лонга, Брауна, Морлея,
Тевисток-отель, а при упоминании о Лэнгхэме и Гранд-отеле сомнительно
покачивали головой. Отели и клубы, клубы и отели; им теперь нет конца. И
Сомс, только что дивившийся на стадионе Лорда чуду традиции и прочности,
предался раздумью о том, как изменился этот Лондон, где он родился на свет
шестьдесят пять лет назад. Идут ли консоли в гору или падают, но Лондон стал
чудовищно богат. Нет другого столь богатого города, кроме разве Нью-Йорка.
Пусть газеты впадают в истерику; но те, кто, подобно ему, помнят, каков был
Лондо шестьдесят лет назад, и видят его теперь, - те понимают всю
плодотворность и гибкость богатства. Нужно только не терять головы и
неуклонно стремиться к нему. В самом деле! Он помнит, булыжные мостовые и
вонючую солому под ногами в кэбе. А старый Тимоти - чего только он не мог бы
рассказать, если бы сохранил память! Во всем неустройство, люди спешат,
суетятся, но здесь - Лондон на Темзе, вокруг - Британская империя, а дальше
- край земли. "Консоли идут в гору!" Нечему тут удивляться. Все дело в
породе. И все, что было в Сомсе бульдожьего, с минуту отражалось во взгляде
его серых глаз, пока их не привлекла викторианская гравюра на стене. Отель
закупил три дюжины таких гравюрок. На старые офорты в старых гостиницах было
приятно смотреть какая-нибудь охота или "Карьера повесы", - а эта
сентиментальная ерунда - да что там! Викторианская эпоха миновала. "Накажи
им, чтоб они держались", - сказал старый Тимоти. Но чего держаться в этом
новом "демократическом" столпотворении, когда даже частная собственность под
угрозой? И при мысли, что может быть уничтожена частная собственность. Сомс
оттолкнул чашку с недопитым чаем и подошел к окну. Подумать только! Природой
можно будет владеть не в большей мере, чем владеет эта толпа цветами,
деревьями, прудами Хайд-парка. Нет, нет! Частная собственность лежит в
основе всего, что стоит иметь. Просто мир немного свихнулся, как иногда
собаки в полнолуние теряют рассудок и отправляются на ночную охоту. Но мир,
как собака, знает, где лучше кормят и дают теплую постель, он непременно
вернется к единственному очагу, какой стоит иметь, - к частной
собственности. Мир временно впал в детство, как старый Тимоти, и начинает с
лакомого куска!
Он услышал за спиной шум и увидел, что пришли жена и дочь.
- Вернулись все-таки! - сказал он.
Флер не ответила; она постояла, посмотрела на него и на мать и прошла в
свою спальню. Аннет налила себе чашку чая.
- Я еду в Париж, к моей матери, Сомс.
- О! К твоей матери?
- Да.
- Надолго?
- Не знаю.
- А когда выезжаешь?
- В понедельник.
Действительно ли она едет к матери? Странно, как ему это стало
безразлично! Странно, как безошибочно предугадала она, что он отнесется
безразлично к ее отъезду, поскольку все обходится без скандала. И вдруг
между собой и женой он отчетливо увидел лицо, которое уже видел сегодня:
лицо Ирэн.
- Деньги тебе нужны?
- Спасибо; у меня вполне достаточно.
- Хорошо. Извести нас, когда соберешься назад.
Аннет положила на тарелку печенье, которое вертела в пальцах, и, глядя
на мужа сквозь подчерненные ресницы, спросила:
- Передать что-нибудь maman?
- Передай поклон.
Аннет потянулась, держа руки на пояснице, и сказала по-французски:
- Какое счастье, что ты никогда не любил меня, Сомс! - И, встав, тоже
вышла из комнаты.
Сомс был рад, что она сказала это по-французски, как бы исключая тем
необходимость ответа. Опять то, другое лицо - бледное, темноглазое, все еще
красивое И где-то глубоко-глубоко внутри зашевелилось что-то похожее на
тепло, словно от искры, тлеющей под рыхлой кучей пепла. А Флер сходит с ума
по ее сыну! Дикая случайность! Но существует ли вообще случайность? Человек
идет по тротуару, и ему падает на голову кирпич. А, вот это - случайность,
несомненно. Но тут!.. "Унаследовала", - сказала Флер. Она - она будет крепко
держаться своего!
Двойственное побуждение заставило Джолиона сказать в то утро своей
жене: "Поедем на стадион!"
"Срочно требуется"... что-нибудь, чем можно заглушить тревогу, которая
не оставляла его и Ирэн в течение шестидесяти часов с той минуты, как Джон
привез Флер в Робин-Хилл. И требуется что-нибудь, чтобы утолить терзания
памяти у человека, знающего, что любой день может положить им конец!
Пятьдесят восемь лет назад Джолион поступил в Итон, потому что старому
Джолиону заблагорассудилось "приобщить его к лику образованных людей" с
возможно большими издержками. Из года в год он ездил на стадион Лорда с
отцом, чья юность, в двадцатых годах прошлого века, протекала без шлифовки
на крикетном поле. Старый Джолион, не смущаясь, говорил о крикете языком
профана: "полмяча", "три четверти мяча", "попал в середку", "подшиб", и
молодой Джолион в простодушном снобизме молодости трепетал, как бы кто не
подслушал его родителя! Только в высоком деле крикета ему и приходилось
трепетать - отец всегда казался ему идеалом. Старый Джолион не получил
утонченного образования, но врожденная взыскательность и уравновешенность
спасали его от срывов в вульгарность. Как приятно было после этих цилиндров,
воя, изнурительной жары прокатиться домой с отцом в кабриолете, принять
ванну, переодеться и поехать в клуб "Разлад", где подадут на обед салаку,
котлеты и яблочный пирог, а из клуба отправиться вместе в оперу или в театр
- два щеголя, молодой и старый, в светло-лиловых лайковых перчатках. А в
воскресенье, когда матч закончится и цилиндр получит долгожданную отставку,
поехать в нарядном экипаже в ресторан "Корона и скипетр" и к террасе над
Темзой - золотые шестидесятые годы, когда мир был прост, денди блистательны,
демократия еще не родилась и романы Уайта Мелвила [27] выходили один за
другим.
Явилось новое поколение, с его сыном Джолли, носившим в петлице василек
Хэрроу, - старому Джолиону заблагорассудилось, чтобы внук его "приобщился" с
чуть-чуть меньшими издержками, - и снова Джолион в день матча томился от
жары и наблюдал игру страстей и возвращался к прохладе и клубничным грядкам
Робин Хилла, а после обеда играл на бильярде, причем его мальчик отчаянно
"мазал" и старался казаться скучающим и взрослым. Эти два дня в году они с
сыном оставались одни во всем мире, с глазу на глаз, - а демократия только
что народилась!
Итак, Джолион откопал серый цилиндр, взял у Ирэн клочок голубой ленты и
помаленьку, полегоньку, в автомобиле, на поезде и в такси добрался до
стадиона. Там, сидя рядом с Ирэн, одетой в зеленоватое платье с узкими
черными кантами, он наблюдал за игрой и чувствовал, как шевелится в нем
былое, волнение.
Но мимо прошел Сомс, и день был испорчен. Лицо Ирэн исказилось, она
сжала губы. Не стоило сидеть здесь и ждать, что вот-вот встанут перед ним
Сомс или его дочь, точно цифры бесконечной дроби. Он сказал:
- Не довольно ли, милая? Поедем, если хочешь, домой!
К вечеру Джолион почувствовал полный упадок сил. Не желая, чтобы Ирэн
видела его в таком состоянии, он подождал, когда она села за рояль, и тихо
удалился в свой кабинет. Он распахнул высокое окно - чтобы не было душно,
распахнул двери - чтобы слышать волны ее музыки, и, усевшись в старом кресле
своего отца, прислонив голову к потертому коричневому сафьяну, сомкнул
глаза. Как то место из сонаты Цезаря Франка, была его жизнь с Ирэн -
божественная третья тема. И вдруг теперь эта история с Джоном - скверная
история! В полузабытьи, на грани сознания, он едва отдавал себе отчет, наяву
или во сне слышит он запах сигары и видит во мраке, перед закрытыми глазами,
своего отца. Образ возникал, уходил и опять возникал: ему казалось, что в
этом кресле, где сейчас сидит он сам, видит он отца; видит, как старый
Джолион, в черном сюртуке, закинул ногу на ногу и покачивает между большим и
указательным пальцами очки; видит длинные белые усы и запавшие глаза, что
смотрят из-под купола лба и, кажется, ищут его собственные глаза и говорят:
"Ты уклоняешься, Джо? Тебе решать, не ей. Она только женщина!" Ах, как он
узнавал своего отца в этой фразе! Как всплывал вместе с нею весь
викторианский век! А он отвечает: "Нет, я струсил, не решился нанести удар
ей, и Джону, и себе. У меня слабое сердце. Я струсил". Но старые глаза
(насколько они старше, насколько они моложе его собственных глаз!) повторяют
настойчиво: "Твоя жена; твой сын; твое прошлое. Смелее, мой мальчик!" Была
ли то весть от Духа блуждающего? Или только голос отца, продолжающего жить в
сыне? Снова послышался запах сигары - от старого продымленного сафьяна. Нет!
Он не станет уклоняться! Он напишет Джону, изложит все как есть - черным по
белому! И вдруг ему трудно стало дышать, что-то стянуло горло, и сердце как
будто взбухло в груди. - Он встал и вышел на воздух. Звезды были необычайно
ярки. Он прошел по террасе вокруг дома, пока не поравнялся с окном гостиной,
откуда мог видеть Ирэн за роялем; свет лампы падал на ее словно напудренные
волосы; она ушла в себя; темные глаза глядели в пространство; руки праздно
лежали на клавишах. Джолион увидел, как она подняла эти руки и стиснула их
на груди. "О Джоне! - подумал он. - Все о Джоне! Я для нее перестаю
существовать - это так естественно!"
Стараясь остаться незамеченным, он повернул назад.
На следующий день, дурно проспав ночь, он сел за свою работу. Он писал,
писал с Прудом, черкал и снова писал.
"Мой дорогой мальчик!
Ты достаточно взрослый, чтобы понять, как трудно родителям открываться
перед своими детьми. В особенности если они, как твоя мать и твой отец
(впрочем, для меня она всегда останется молодой), все свое сердце отдали
тому, перед кем должны исповедаться. Не могу сказать, чтобы мы сознавали
себя грешниками - в жизни у людей редко бывает такое сознание, - но
большинство людей сказало бы, что мы согрешили; во всяком случае, наше
поведение, праведное или неправедное, обратилось против нас. Правда
заключается в том, дорогой мой, что у нас обоих есть прошлое, и теперь
передо мной стоит задача поведать о нем тебе, потому что оно должно печально
и глубоко отразиться на твоем будущем. Много, очень много лет назад - в 1883
году, когда ей было только двадцать лет, - твоя мать имела несчастье,
большое, непоправимое несчастье вступить в неудачный брак не со мною. Джон.
Оставшись после смерти отца без денег, но зато с мачехой, близкой
родственницей Иезавели [28], - она была очень несчастна дома. И вышла она
замуж за моего двоюродного брата, Сомса Форсайта - отца Флер. Он ее
домогался очень упорно и - надо отдать ему справедливость сильно ее любил.
Не прошло и недели, как она поняла свою ошибку. Не на нем лежала вина;
виновато было ее неведение - ее злое счастье".
До сих пор Джолион сохранял некоторое подобие иронии, но дальше тема
захватила его и увлекла.
"Джон, я хочу объяснить тебе, если смогу (а это очень трудно), почему
так легко происходят такого рода несчастные браки. Ты скажешь, конечно:
"Если она не любила его по-настоящему, как она могла стать его женой?" Ты
был бы прав, если бы не одно, очень печальное обстоятельство. От этой
первоначальной ошибки произошли все последующие неурядицы, горе, трагедия, и
потому я попытаюсь разъяснить ее тебе. Понимаешь ли, Джон, в те дни, да и по
сей день (право, я не вижу, несмотря на все разговоры о просвещении, как это
может быть иначе), большинство девушек выходит замуж, ничего не зная о
половой стороне жизни. Даже если они знают, в чем она заключается, они этого
не испытали. В этом все дело. Все различие и вся трудность - в отсутствии
действительного опыта, так как знание с чужих, слов ничему не поможет. Очень
часто - и так было с твоею матерью девушка, вступая в брак, не знает и не
может знать наверное, любит ли она своего будущего мужа, или нет; не знает,
пока ей этого не раскроет то физическое сближение, которое составляет
реальную сущность брака. Во многих, может быть, в большинстве сомнительных
случаев физическое сближение служит как бы цементом, скрепляющим взаимную
привязанность. Но бывают и другие случаи - как с твоей матерью, - когда оно
разоблачает ошибку и ведет к разрушению всякого влечения, если оно и было.
Нет ничего трагичнее в жизни женщины, чем открыть эту истину, которая с
каждым днем, с каждой ночью становится все очевиднее. Люди косного ума и
сердца способны смеяться над подобной ошибкой и говорить: "Не из чего
подымать шум!" Люди узкого ума, самодовольные праведники, умеющие судить о
чужой жизни только по своей собственной, выносят суровый приговор женщине,
допустившей эту трагическую ошибку, приговор к пожизненной каторге, которую
она сама себе уготовила. Ты слыхал выражение: "Где постелила, там и спи!"
Грубая и жестокая поговорка, совершенно недостойная джентльмена в лучшем
смысле этого слова; более сильного осуждения я не мог бы высказать. Я
никогда не был тем, что называется нравственным человеком, однако я ни
единым словом не хочу навести тебя, дорогой, на мысль, что можно относиться
с легкостью к узам и обязательствам, какие человек берет на себя, вступая в
брак. Боже упаси! Но по опыту всей моей прожитой жизни я утверждаю, что те,
кто осуждает жертву подобной трагической ошибки, осуждает и не протягивает
ей руку помощи, - те бесчеловечны, или, вернее, были бы бесчеловечны, если
бы понимали, что делают. Но они не понимают! Ну их совсем! Я предаю их
анафеме, как, несомненно, и они предают анафеме меня. Мне пришлось сказать
тебе все это, потому что я собираюсь отдать на твой суд твою мать, а ты
очень молод и лишен жизненного опыта. Итак, продолжаю свой рассказ. После
трехлетних усилий преодолеть свою антипатию - свое отвращение, сказал бы я,
и это слово не было бы слишком сильным, потому что при таких обстоятельствах
антипатия быстро переходит в отвращение, - после трехлетней пытки, Джон! -
потому что для такого существа, как твоя мать, для женщины, влюбленной в
красоту, это было пыткой - она встретила молодого человека, который ее
полюбил. Он был архитектором, строил тот самый дом, где мы живем теперь,
строил для нее и для отца Флер, новую тюрьму для нее вместо той, где ее
держали в Лондоне. Может быть, это сыграло известную роль в том, что
случилось дальше. Но только и она полюбила его. Знаю, мне нет нужды
объяснять тебе, что нельзя выбрать заранее, кого полюбишь. Это находит на
человека. И вот нашло! Я представляю себе, хоть она никогда не рассказывала
много об этом, ту борьбу, которая в ней тогда происходила, потому что, Джон,
твоя мать была строго воспитана и не отличалась легкостью взглядов - отнюдь
нет. Однако то было всеподавляющее чувство, и оно дозрело до того, что они
полюбили на деле, как любили в мыслях. И тут произошла страшная трагедия. Я
должен рассказать тебе о ней, потому что иначе ты никогда не поймешь той
ситуации, в которой тебе предстоит разобраться; Человек, за которого вышла
твоя мать, - Сомс Форсайт, отец Флер, - однажды ночью, в самый разгар ее
страсти к тому молодому человеку, насильственно осуществил над нею свои
супружеские права. На следующий день она встретилась со своим любовником и
рассказала ему об этом. Совершил ли он самоубийство или же в подавленном
состоянии случайно попал под омнибус, мы так и не узнали; но так или иначе -
он погиб. Подумай, что пережила твоя мать, когда услышала в тот вечер о его,
смерти, Мне случилось увидеть ее тогда. Твой, дедушка послал меня помочь,
ей, если будет можно. Я ее видел лишь мельком - ее муж захлопнул передо мною
дверь. Но я никогда не забывал ее лица, я и теперь вижу его перед собою...
Тогда я; не был в нее влюблен (это пришло двенадцать лет спустя), но я
долгое время помнил ее лицо. Мой дорогой мальчик, нелегко мне так писать. Но
ты видишь, я должен. Твоя мать предана тебе всецело, полна одним тобою. Я не
хочу писать со злобой о Сомсе Форсайте. Я без злобы думаю о нем. Мне давно у
же только жаль его. Может быть, мне и тогда было его жаль. По суждению
света, она была преступницей, он был прав. Он любил ее по-своему. Она была
его собственностью, Таковы его воззрения на жизнь, на человеческие чувства,
на сердце - собственность! Не его вина - таким он родился. Для меня подобные
воззрения всегда были отвратительны - таким я родился! Насколько я знаю
тебя, я чувствую, что и для тебя они должны быть отвратительны. Позволь мне
продолжать мой рассказ. Твоя мать в ту же ночь бежала из его дома;
двенадцать лет она тихо прожила одна, удалившись от людей, пока в тысяча
восемьсот девяносто девятом году ее муж - он еще был, понимаешь, ее мужем,
потому что не старался с нею развестись, а она, конечно, не имела права
требовать развода, - пока муж ее не сообразил, по-видимому, что ему не
хватает детей; он начал длительную осаду, чтобы принудить ее вернуться к
нему и дать ему ребенка. Я был тогда ее попечителем по завещанию твоего
дедушки и наблюдал, как все это происходило. Наблюдая, я полюбил ее искренно
и преданно. Он настаивал все упорнее, пока однажды она не пришла ко мне и не
попросила меня взять ее под защиту. Чтобы принудить нас к разлуке, ее муж,
которого осведомляли о каждом ее шаге, затеял бракоразводный процесс; или,
может быть, он в самом деле хотел развода, не знаю. Но, так или иначе, наши
имена были соединены публично. И это склонило нас к решению соединиться на
деле. Она получила развод, вышла замуж за меня, и родился ты. Мы жили в
невозмутимом счастье - я по крайней мере был счастлив, и, думаю, мать твоя
тоже. Сомс вскоре после развода тоже женился, и родилась Флер. Таково наше
прошлое, Джон; Я рассказал его тебе, потому что возникшая у тебя, как мы
видим, склонность к дочери этого человека слепо ведет тебя к полному
разрушению счастья твоей матери, если не твоего собственного. О себе я не
хочу говорить, так как, учитывая мой возраст, трудно предположить, что я еще
долго буду попирать землю, да и страдания мои были бы только страданиями за
твою мать и за тебя. Но я стремлюсь, чтобы ты понял одно: что подобное
чувство ужаса и отвращения нельзя похоронить или забыть. Это чувство живо в
ней по сей день. Не далее как вчера на стадионе Лорда мы встретили случайно
Сомса Форсайта. Если бы ты видел в ту минуту лицо твоей матери, оно убедило
бы тебя. Мысль, что ты можешь жениться на его дочери, преследует ее
кошмаром, Джон. Я ничего не имею против Флер, кроме того, что она его дочь.
Но твои дети, если ты женишься на ней, будут не только внуками твоей матери,
они будут в той же мере внуками Сомса, человека, который когда-то обладал
твоею матерью, как может мужчина обладать рабыней. Подумай, что это значит.
Вступая в такой брак, ты переходишь в тот лагерь, где твою мать держали в
заключении, где она изнывала. Ты стоишь на пороге жизни, ты только два
месяца знаком с этой девушкой, и какой глубокой ни представляется тебе
Твоя любовь к ней, я обращаюсь к тебе с призывом пресечь эту любовь
немедленно. Не отравляй твоей матери мукой и унижением остаток ее жизни. Мне
она всегда будет казаться молодой, но ей пятьдесят семь лет. Кроме нас
двоих, у нее нет никого на земле. Скоро у нее останешься ты один. Соберись с
оглядывался на прошлое, ему представлялось - хоть он и понимал, что это
фантазия, - ему представлялось, что современное ослабление брачных уз (пусть
формы и законы брака остались прежними), современная распущенность возникли
из бунта Ирэн; ему представлялось (пусть это фантазия), что начало положила
Ирэн, и разрушение шло, пока не рухнуло всякое благопристойное
собственничество во всем и везде или не оказалось на пороге крушения. Все
пошло от нее! А теперь - недурное положение вещей! Домашний очаг! Как можно
иметь домашний очаг без права собственности друг на друга? Скажут, пожалуй,
что у него никогда не было настоящего домашнего очага. Но по его ли вине? Он
делал все что мог. А наградой ему - те двое, сидящие рядом на трибуне, и эта
история с Флер!
Охваченный чувством одиночества, он подумал: "Не стану больше ждать!
Сами найдут дорогу до гостиницы, если захотят вернуться!" Окликнув у выхода
такси, он сказал:
- На Бэйсуотер-Род.
Старые тетки никогда ему не изменяли. Для них он был всегда желанным
гостем. Их больше нет на свете, но остался Тимоти!
На крыльце в открытых дверях стояла Смизер.
- Мистер Сомс! А я как раз вышла подышать свежим воздухом. Вот-то
обрадуется кухарка!
- Как поживает мистер Тимоти?
- Последние несколько Дней он что-то не в себе, сэр; уж очень много
разговаривает. Вот и сегодня утром он вдруг сказал: "Мой брат Джемс сильно
постарел". Он путается в Мыслях, мистер Сомс, и все говорит о родных.
Тревожится за их вклады. На днях он сказал: "Мой брат Джолион не признает
консолей". Он, видимо, очень этим удручен. Заходите же, мистер Сомс,
заходите. Такая приятная неожиданность.
- Я на несколько минут, - сказал Сомс.
- Да, - жужжала Смизер в передней, где в воздухе странно чувствовалась
свежесть летнего дня, - мы им последнюю неделю не совсем довольны. Он, когда
кушал, всегда оставлял лакомые кусочки на закуску. А с понедельника он
кушает их первыми. Если вы когда наблюдали за собакой, мистер Сомс, так она
всегда за своим обедом съедает вперед мясо. Мы всегда считали хорошим
признаком, что мистер Тимоти в своем преклонном возрасте оставляет лакомое
на закуску, но теперь он стал очень невоздержан; он теперь начинает с лучших
кусков. Доктор не придает этому значения, но, право... - Смизер покачала
головой. - Мистер Тимоти, кажется, думает, что если он не съест их сразу же,
то потом они ему не достанутся. Нас это беспокоит - это, и его
разговорчивость...
- Он ничего важного не говорил?
- Как это ни печально, мистер Сомс, но я должна сказать, что он потерял
интерес к своему завещанию. Просто видеть его не желает, дуется, а ведь
столько лет вынимал его каждое утро. Так странно! Он сказал на днях: "Они
ждут моих денег". Я так и ахнула, потому что, как я и сказала ему, никто,
конечно, не ждет его денег. И так жаль, что он в своем возрасте думает о
деньгах. Я собралась с духом и сказала: "Знаете, мистер Тимоти, моя дорогая
хозяйка - то есть мисс Форсайт, мистер Сомс, мисс Энн, которая меня обучала,
- она никогда не думала о деньгах, сказала я, ей всего важнее было доброе
имя". Он посмотрел ни меня просто выразить не могу, до чего странно и очень
сухо сказал: "Никому не нужно мое доброе имя". Подумайте, такие сказал
слова. Но иногда он говорит вполне разумно.
Сомс между тем разглядывал старую гравюру около вешалки и думал:
"Ценная вещь!"
- Я подымусь наверх, загляну к нему, Смизер, - сказал он.
- С ним сейчас кухарка, - пропыхтела Смизер из своего корсета, - она
будет очень рада вас увидеть.
Сомс медленно взбирался по лестнице, думая: "Не дай бог дожить до такой
старости!"
На втором этаже он остановился и постучал. Дверь отворилась, и он
увидел круглое приветливое лицо женщины лет шестидесяти.
- Мистер Сомс! - сказала она. - Неужели! Мистер Сомс!
Сомс кивнул.
- Да, это я, Джейн!
И вошел.
Тимоти, обложенный подушками, полусидел в постели, сложив руки на груди
и уставив глаза в потолок, на котором застыла вниз головою муха. Сомс стал в
ногах кровати, глядя прямо на него.
- Дядя Тимоти, - сказал он, повысив голос, - дядя Тимоти!
Глаза Тимоти оторвались от мухи и остановились на лице гостя. Сомс
видел, как бледный старческий язык прошел по темным губам.
- Дядя Тимоти, - повторил он, - не могу ли я что-нибудь сделать для
вас? Не хотите ли вы что-нибудь сказать?
- Ха! - произнес Тимоти.
- Я пришел проведать вас и посмотреть, все ли у вас благополучно.
Тимоти кивнул. Он, видимо, старался освоиться с возникшей перед ним
фигурой.
- Есть ли у вас все, что вам нужно?
- Нет, - сказал Тимоти.
- Не могу ли я достать вам что-нибудь?
- Нет, - сказал Тимоти.
- Я Сомс. Понимаете? Ваш племянник. Сомс Форсайт. Сын вашего брата
Джемса.
Тимоти кивнул.
- Я был бы рад что-нибудь сделать для вас.
Тимоти поманил. Сомс подошел ближе.
- Ты, - заговорил Тимоти беззвучным от старости голосом, - ты накажи им
всем, - и палец его постучал по локтю Сомса, - чтоб они держались, держались
- консоли идут в гору, - и он трижды кивнул головой.
- Хорошо, - сказал Сомс, - я им передам.
- Да, - сказал Тимоти и, снова уставив глаза в потолок, добавил: Муха.
Странно растроганный, Сомс взглянул на приятное полное лицо кухарки,
сплошь покрывшееся морщинками от постоянной возни у плиты.
- Ну, теперь-то ему станет лучше, сэр, - сказала она.
Тимоти что-то бормотал, но он явно разговаривал сам с собой, и Сомс
вышел вместе с кухаркой.
- Мне так хотелось бы приготовить вам клубничный мус, мистер Сомс, как
в добрые старые дни; вы так его, бывало, любили. До свидания, сэр, всего
хорошего; вот обрадовали нас, что зашли!
- Оберегайте его, Джейн, - он в самом деле стар.
И, пожав ее морщинистую руку. Сомс спустился в переднюю. Смизер еще
стояла в дверях - дышала свежим воздухом.
- Как вы его находите, мистер Сомс?
- Смизер, - сказал Сомс, - мы все перед вами в долгу.
- О, нисколько, мистер Сомс. Не говорите! Это одно удовольствие, он
замечательный человек.
- Ну, до свидания, - сказал Сомс и сел в такси.
"Идут в гору, - думал он. - В гору".
Прибыв в свой отель на Найтсбридж, он вошел в гостиную и заказал чай.
Ни жены, ни дочери не было дома. И снова его охватило чувство одиночества.
Ох, эти гостиницы! Какие они стали теперь чудовищно громадные! Он помнит
время, когда самыми большими были гостиницы Лонга, Брауна, Морлея,
Тевисток-отель, а при упоминании о Лэнгхэме и Гранд-отеле сомнительно
покачивали головой. Отели и клубы, клубы и отели; им теперь нет конца. И
Сомс, только что дивившийся на стадионе Лорда чуду традиции и прочности,
предался раздумью о том, как изменился этот Лондон, где он родился на свет
шестьдесят пять лет назад. Идут ли консоли в гору или падают, но Лондон стал
чудовищно богат. Нет другого столь богатого города, кроме разве Нью-Йорка.
Пусть газеты впадают в истерику; но те, кто, подобно ему, помнят, каков был
Лондо шестьдесят лет назад, и видят его теперь, - те понимают всю
плодотворность и гибкость богатства. Нужно только не терять головы и
неуклонно стремиться к нему. В самом деле! Он помнит, булыжные мостовые и
вонючую солому под ногами в кэбе. А старый Тимоти - чего только он не мог бы
рассказать, если бы сохранил память! Во всем неустройство, люди спешат,
суетятся, но здесь - Лондон на Темзе, вокруг - Британская империя, а дальше
- край земли. "Консоли идут в гору!" Нечему тут удивляться. Все дело в
породе. И все, что было в Сомсе бульдожьего, с минуту отражалось во взгляде
его серых глаз, пока их не привлекла викторианская гравюра на стене. Отель
закупил три дюжины таких гравюрок. На старые офорты в старых гостиницах было
приятно смотреть какая-нибудь охота или "Карьера повесы", - а эта
сентиментальная ерунда - да что там! Викторианская эпоха миновала. "Накажи
им, чтоб они держались", - сказал старый Тимоти. Но чего держаться в этом
новом "демократическом" столпотворении, когда даже частная собственность под
угрозой? И при мысли, что может быть уничтожена частная собственность. Сомс
оттолкнул чашку с недопитым чаем и подошел к окну. Подумать только! Природой
можно будет владеть не в большей мере, чем владеет эта толпа цветами,
деревьями, прудами Хайд-парка. Нет, нет! Частная собственность лежит в
основе всего, что стоит иметь. Просто мир немного свихнулся, как иногда
собаки в полнолуние теряют рассудок и отправляются на ночную охоту. Но мир,
как собака, знает, где лучше кормят и дают теплую постель, он непременно
вернется к единственному очагу, какой стоит иметь, - к частной
собственности. Мир временно впал в детство, как старый Тимоти, и начинает с
лакомого куска!
Он услышал за спиной шум и увидел, что пришли жена и дочь.
- Вернулись все-таки! - сказал он.
Флер не ответила; она постояла, посмотрела на него и на мать и прошла в
свою спальню. Аннет налила себе чашку чая.
- Я еду в Париж, к моей матери, Сомс.
- О! К твоей матери?
- Да.
- Надолго?
- Не знаю.
- А когда выезжаешь?
- В понедельник.
Действительно ли она едет к матери? Странно, как ему это стало
безразлично! Странно, как безошибочно предугадала она, что он отнесется
безразлично к ее отъезду, поскольку все обходится без скандала. И вдруг
между собой и женой он отчетливо увидел лицо, которое уже видел сегодня:
лицо Ирэн.
- Деньги тебе нужны?
- Спасибо; у меня вполне достаточно.
- Хорошо. Извести нас, когда соберешься назад.
Аннет положила на тарелку печенье, которое вертела в пальцах, и, глядя
на мужа сквозь подчерненные ресницы, спросила:
- Передать что-нибудь maman?
- Передай поклон.
Аннет потянулась, держа руки на пояснице, и сказала по-французски:
- Какое счастье, что ты никогда не любил меня, Сомс! - И, встав, тоже
вышла из комнаты.
Сомс был рад, что она сказала это по-французски, как бы исключая тем
необходимость ответа. Опять то, другое лицо - бледное, темноглазое, все еще
красивое И где-то глубоко-глубоко внутри зашевелилось что-то похожее на
тепло, словно от искры, тлеющей под рыхлой кучей пепла. А Флер сходит с ума
по ее сыну! Дикая случайность! Но существует ли вообще случайность? Человек
идет по тротуару, и ему падает на голову кирпич. А, вот это - случайность,
несомненно. Но тут!.. "Унаследовала", - сказала Флер. Она - она будет крепко
держаться своего!
Двойственное побуждение заставило Джолиона сказать в то утро своей
жене: "Поедем на стадион!"
"Срочно требуется"... что-нибудь, чем можно заглушить тревогу, которая
не оставляла его и Ирэн в течение шестидесяти часов с той минуты, как Джон
привез Флер в Робин-Хилл. И требуется что-нибудь, чтобы утолить терзания
памяти у человека, знающего, что любой день может положить им конец!
Пятьдесят восемь лет назад Джолион поступил в Итон, потому что старому
Джолиону заблагорассудилось "приобщить его к лику образованных людей" с
возможно большими издержками. Из года в год он ездил на стадион Лорда с
отцом, чья юность, в двадцатых годах прошлого века, протекала без шлифовки
на крикетном поле. Старый Джолион, не смущаясь, говорил о крикете языком
профана: "полмяча", "три четверти мяча", "попал в середку", "подшиб", и
молодой Джолион в простодушном снобизме молодости трепетал, как бы кто не
подслушал его родителя! Только в высоком деле крикета ему и приходилось
трепетать - отец всегда казался ему идеалом. Старый Джолион не получил
утонченного образования, но врожденная взыскательность и уравновешенность
спасали его от срывов в вульгарность. Как приятно было после этих цилиндров,
воя, изнурительной жары прокатиться домой с отцом в кабриолете, принять
ванну, переодеться и поехать в клуб "Разлад", где подадут на обед салаку,
котлеты и яблочный пирог, а из клуба отправиться вместе в оперу или в театр
- два щеголя, молодой и старый, в светло-лиловых лайковых перчатках. А в
воскресенье, когда матч закончится и цилиндр получит долгожданную отставку,
поехать в нарядном экипаже в ресторан "Корона и скипетр" и к террасе над
Темзой - золотые шестидесятые годы, когда мир был прост, денди блистательны,
демократия еще не родилась и романы Уайта Мелвила [27] выходили один за
другим.
Явилось новое поколение, с его сыном Джолли, носившим в петлице василек
Хэрроу, - старому Джолиону заблагорассудилось, чтобы внук его "приобщился" с
чуть-чуть меньшими издержками, - и снова Джолион в день матча томился от
жары и наблюдал игру страстей и возвращался к прохладе и клубничным грядкам
Робин Хилла, а после обеда играл на бильярде, причем его мальчик отчаянно
"мазал" и старался казаться скучающим и взрослым. Эти два дня в году они с
сыном оставались одни во всем мире, с глазу на глаз, - а демократия только
что народилась!
Итак, Джолион откопал серый цилиндр, взял у Ирэн клочок голубой ленты и
помаленьку, полегоньку, в автомобиле, на поезде и в такси добрался до
стадиона. Там, сидя рядом с Ирэн, одетой в зеленоватое платье с узкими
черными кантами, он наблюдал за игрой и чувствовал, как шевелится в нем
былое, волнение.
Но мимо прошел Сомс, и день был испорчен. Лицо Ирэн исказилось, она
сжала губы. Не стоило сидеть здесь и ждать, что вот-вот встанут перед ним
Сомс или его дочь, точно цифры бесконечной дроби. Он сказал:
- Не довольно ли, милая? Поедем, если хочешь, домой!
К вечеру Джолион почувствовал полный упадок сил. Не желая, чтобы Ирэн
видела его в таком состоянии, он подождал, когда она села за рояль, и тихо
удалился в свой кабинет. Он распахнул высокое окно - чтобы не было душно,
распахнул двери - чтобы слышать волны ее музыки, и, усевшись в старом кресле
своего отца, прислонив голову к потертому коричневому сафьяну, сомкнул
глаза. Как то место из сонаты Цезаря Франка, была его жизнь с Ирэн -
божественная третья тема. И вдруг теперь эта история с Джоном - скверная
история! В полузабытьи, на грани сознания, он едва отдавал себе отчет, наяву
или во сне слышит он запах сигары и видит во мраке, перед закрытыми глазами,
своего отца. Образ возникал, уходил и опять возникал: ему казалось, что в
этом кресле, где сейчас сидит он сам, видит он отца; видит, как старый
Джолион, в черном сюртуке, закинул ногу на ногу и покачивает между большим и
указательным пальцами очки; видит длинные белые усы и запавшие глаза, что
смотрят из-под купола лба и, кажется, ищут его собственные глаза и говорят:
"Ты уклоняешься, Джо? Тебе решать, не ей. Она только женщина!" Ах, как он
узнавал своего отца в этой фразе! Как всплывал вместе с нею весь
викторианский век! А он отвечает: "Нет, я струсил, не решился нанести удар
ей, и Джону, и себе. У меня слабое сердце. Я струсил". Но старые глаза
(насколько они старше, насколько они моложе его собственных глаз!) повторяют
настойчиво: "Твоя жена; твой сын; твое прошлое. Смелее, мой мальчик!" Была
ли то весть от Духа блуждающего? Или только голос отца, продолжающего жить в
сыне? Снова послышался запах сигары - от старого продымленного сафьяна. Нет!
Он не станет уклоняться! Он напишет Джону, изложит все как есть - черным по
белому! И вдруг ему трудно стало дышать, что-то стянуло горло, и сердце как
будто взбухло в груди. - Он встал и вышел на воздух. Звезды были необычайно
ярки. Он прошел по террасе вокруг дома, пока не поравнялся с окном гостиной,
откуда мог видеть Ирэн за роялем; свет лампы падал на ее словно напудренные
волосы; она ушла в себя; темные глаза глядели в пространство; руки праздно
лежали на клавишах. Джолион увидел, как она подняла эти руки и стиснула их
на груди. "О Джоне! - подумал он. - Все о Джоне! Я для нее перестаю
существовать - это так естественно!"
Стараясь остаться незамеченным, он повернул назад.
На следующий день, дурно проспав ночь, он сел за свою работу. Он писал,
писал с Прудом, черкал и снова писал.
"Мой дорогой мальчик!
Ты достаточно взрослый, чтобы понять, как трудно родителям открываться
перед своими детьми. В особенности если они, как твоя мать и твой отец
(впрочем, для меня она всегда останется молодой), все свое сердце отдали
тому, перед кем должны исповедаться. Не могу сказать, чтобы мы сознавали
себя грешниками - в жизни у людей редко бывает такое сознание, - но
большинство людей сказало бы, что мы согрешили; во всяком случае, наше
поведение, праведное или неправедное, обратилось против нас. Правда
заключается в том, дорогой мой, что у нас обоих есть прошлое, и теперь
передо мной стоит задача поведать о нем тебе, потому что оно должно печально
и глубоко отразиться на твоем будущем. Много, очень много лет назад - в 1883
году, когда ей было только двадцать лет, - твоя мать имела несчастье,
большое, непоправимое несчастье вступить в неудачный брак не со мною. Джон.
Оставшись после смерти отца без денег, но зато с мачехой, близкой
родственницей Иезавели [28], - она была очень несчастна дома. И вышла она
замуж за моего двоюродного брата, Сомса Форсайта - отца Флер. Он ее
домогался очень упорно и - надо отдать ему справедливость сильно ее любил.
Не прошло и недели, как она поняла свою ошибку. Не на нем лежала вина;
виновато было ее неведение - ее злое счастье".
До сих пор Джолион сохранял некоторое подобие иронии, но дальше тема
захватила его и увлекла.
"Джон, я хочу объяснить тебе, если смогу (а это очень трудно), почему
так легко происходят такого рода несчастные браки. Ты скажешь, конечно:
"Если она не любила его по-настоящему, как она могла стать его женой?" Ты
был бы прав, если бы не одно, очень печальное обстоятельство. От этой
первоначальной ошибки произошли все последующие неурядицы, горе, трагедия, и
потому я попытаюсь разъяснить ее тебе. Понимаешь ли, Джон, в те дни, да и по
сей день (право, я не вижу, несмотря на все разговоры о просвещении, как это
может быть иначе), большинство девушек выходит замуж, ничего не зная о
половой стороне жизни. Даже если они знают, в чем она заключается, они этого
не испытали. В этом все дело. Все различие и вся трудность - в отсутствии
действительного опыта, так как знание с чужих, слов ничему не поможет. Очень
часто - и так было с твоею матерью девушка, вступая в брак, не знает и не
может знать наверное, любит ли она своего будущего мужа, или нет; не знает,
пока ей этого не раскроет то физическое сближение, которое составляет
реальную сущность брака. Во многих, может быть, в большинстве сомнительных
случаев физическое сближение служит как бы цементом, скрепляющим взаимную
привязанность. Но бывают и другие случаи - как с твоей матерью, - когда оно
разоблачает ошибку и ведет к разрушению всякого влечения, если оно и было.
Нет ничего трагичнее в жизни женщины, чем открыть эту истину, которая с
каждым днем, с каждой ночью становится все очевиднее. Люди косного ума и
сердца способны смеяться над подобной ошибкой и говорить: "Не из чего
подымать шум!" Люди узкого ума, самодовольные праведники, умеющие судить о
чужой жизни только по своей собственной, выносят суровый приговор женщине,
допустившей эту трагическую ошибку, приговор к пожизненной каторге, которую
она сама себе уготовила. Ты слыхал выражение: "Где постелила, там и спи!"
Грубая и жестокая поговорка, совершенно недостойная джентльмена в лучшем
смысле этого слова; более сильного осуждения я не мог бы высказать. Я
никогда не был тем, что называется нравственным человеком, однако я ни
единым словом не хочу навести тебя, дорогой, на мысль, что можно относиться
с легкостью к узам и обязательствам, какие человек берет на себя, вступая в
брак. Боже упаси! Но по опыту всей моей прожитой жизни я утверждаю, что те,
кто осуждает жертву подобной трагической ошибки, осуждает и не протягивает
ей руку помощи, - те бесчеловечны, или, вернее, были бы бесчеловечны, если
бы понимали, что делают. Но они не понимают! Ну их совсем! Я предаю их
анафеме, как, несомненно, и они предают анафеме меня. Мне пришлось сказать
тебе все это, потому что я собираюсь отдать на твой суд твою мать, а ты
очень молод и лишен жизненного опыта. Итак, продолжаю свой рассказ. После
трехлетних усилий преодолеть свою антипатию - свое отвращение, сказал бы я,
и это слово не было бы слишком сильным, потому что при таких обстоятельствах
антипатия быстро переходит в отвращение, - после трехлетней пытки, Джон! -
потому что для такого существа, как твоя мать, для женщины, влюбленной в
красоту, это было пыткой - она встретила молодого человека, который ее
полюбил. Он был архитектором, строил тот самый дом, где мы живем теперь,
строил для нее и для отца Флер, новую тюрьму для нее вместо той, где ее
держали в Лондоне. Может быть, это сыграло известную роль в том, что
случилось дальше. Но только и она полюбила его. Знаю, мне нет нужды
объяснять тебе, что нельзя выбрать заранее, кого полюбишь. Это находит на
человека. И вот нашло! Я представляю себе, хоть она никогда не рассказывала
много об этом, ту борьбу, которая в ней тогда происходила, потому что, Джон,
твоя мать была строго воспитана и не отличалась легкостью взглядов - отнюдь
нет. Однако то было всеподавляющее чувство, и оно дозрело до того, что они
полюбили на деле, как любили в мыслях. И тут произошла страшная трагедия. Я
должен рассказать тебе о ней, потому что иначе ты никогда не поймешь той
ситуации, в которой тебе предстоит разобраться; Человек, за которого вышла
твоя мать, - Сомс Форсайт, отец Флер, - однажды ночью, в самый разгар ее
страсти к тому молодому человеку, насильственно осуществил над нею свои
супружеские права. На следующий день она встретилась со своим любовником и
рассказала ему об этом. Совершил ли он самоубийство или же в подавленном
состоянии случайно попал под омнибус, мы так и не узнали; но так или иначе -
он погиб. Подумай, что пережила твоя мать, когда услышала в тот вечер о его,
смерти, Мне случилось увидеть ее тогда. Твой, дедушка послал меня помочь,
ей, если будет можно. Я ее видел лишь мельком - ее муж захлопнул передо мною
дверь. Но я никогда не забывал ее лица, я и теперь вижу его перед собою...
Тогда я; не был в нее влюблен (это пришло двенадцать лет спустя), но я
долгое время помнил ее лицо. Мой дорогой мальчик, нелегко мне так писать. Но
ты видишь, я должен. Твоя мать предана тебе всецело, полна одним тобою. Я не
хочу писать со злобой о Сомсе Форсайте. Я без злобы думаю о нем. Мне давно у
же только жаль его. Может быть, мне и тогда было его жаль. По суждению
света, она была преступницей, он был прав. Он любил ее по-своему. Она была
его собственностью, Таковы его воззрения на жизнь, на человеческие чувства,
на сердце - собственность! Не его вина - таким он родился. Для меня подобные
воззрения всегда были отвратительны - таким я родился! Насколько я знаю
тебя, я чувствую, что и для тебя они должны быть отвратительны. Позволь мне
продолжать мой рассказ. Твоя мать в ту же ночь бежала из его дома;
двенадцать лет она тихо прожила одна, удалившись от людей, пока в тысяча
восемьсот девяносто девятом году ее муж - он еще был, понимаешь, ее мужем,
потому что не старался с нею развестись, а она, конечно, не имела права
требовать развода, - пока муж ее не сообразил, по-видимому, что ему не
хватает детей; он начал длительную осаду, чтобы принудить ее вернуться к
нему и дать ему ребенка. Я был тогда ее попечителем по завещанию твоего
дедушки и наблюдал, как все это происходило. Наблюдая, я полюбил ее искренно
и преданно. Он настаивал все упорнее, пока однажды она не пришла ко мне и не
попросила меня взять ее под защиту. Чтобы принудить нас к разлуке, ее муж,
которого осведомляли о каждом ее шаге, затеял бракоразводный процесс; или,
может быть, он в самом деле хотел развода, не знаю. Но, так или иначе, наши
имена были соединены публично. И это склонило нас к решению соединиться на
деле. Она получила развод, вышла замуж за меня, и родился ты. Мы жили в
невозмутимом счастье - я по крайней мере был счастлив, и, думаю, мать твоя
тоже. Сомс вскоре после развода тоже женился, и родилась Флер. Таково наше
прошлое, Джон; Я рассказал его тебе, потому что возникшая у тебя, как мы
видим, склонность к дочери этого человека слепо ведет тебя к полному
разрушению счастья твоей матери, если не твоего собственного. О себе я не
хочу говорить, так как, учитывая мой возраст, трудно предположить, что я еще
долго буду попирать землю, да и страдания мои были бы только страданиями за
твою мать и за тебя. Но я стремлюсь, чтобы ты понял одно: что подобное
чувство ужаса и отвращения нельзя похоронить или забыть. Это чувство живо в
ней по сей день. Не далее как вчера на стадионе Лорда мы встретили случайно
Сомса Форсайта. Если бы ты видел в ту минуту лицо твоей матери, оно убедило
бы тебя. Мысль, что ты можешь жениться на его дочери, преследует ее
кошмаром, Джон. Я ничего не имею против Флер, кроме того, что она его дочь.
Но твои дети, если ты женишься на ней, будут не только внуками твоей матери,
они будут в той же мере внуками Сомса, человека, который когда-то обладал
твоею матерью, как может мужчина обладать рабыней. Подумай, что это значит.
Вступая в такой брак, ты переходишь в тот лагерь, где твою мать держали в
заключении, где она изнывала. Ты стоишь на пороге жизни, ты только два
месяца знаком с этой девушкой, и какой глубокой ни представляется тебе
Твоя любовь к ней, я обращаюсь к тебе с призывом пресечь эту любовь
немедленно. Не отравляй твоей матери мукой и унижением остаток ее жизни. Мне
она всегда будет казаться молодой, но ей пятьдесят семь лет. Кроме нас
двоих, у нее нет никого на земле. Скоро у нее останешься ты один. Соберись с