Страница:
пустота, и горечь подступила к самому рту. Отрывистые выкрики Джека
Кардигана, гоняющего мячи, да смех молодого Монта вторгались в тишину. Сомс
лелеял надежду, что они там загоняют Профона. А девушка на "La Vendimia"
стояла подбоченясь, и мечтательно-сонные ее глаза смотрели мимо него. "Я
делал для тебя все, что мог, - думал он, с тех дней, когда ты была ростом не
выше моего колена. Ты... ты не захочешь причинить мне боль!"
Но девушка Гойи не отвечала, сверкая красками, едва начинавшими
блекнуть. "В этом нет настоящей жизни, - подумал Сомс. - Почему она не
идет?"
В Уонсдоне, у подножия Меловых гор, конец недели, превратившись в
девять дней, до предела натянул переплетенные нити между четырьмя Форсайтами
из третьего, или, по другому счету, из четвертого поколения. Никогда еще
Флер не была так fine, Холли так наблюдательна, Вэл так поглощен своими
конюшнями, Джон так молчалив и так взволнован. Сведения по сельскому
хозяйству, которые он приобрел за истекшую неделю, можно было бы взять на
кончик кожа и легким дуновением пустить по ветру. По природе своей глубоко
ненавидя всякую интригу и в своем преклонении перед Флер считая "ребяческим
вздором" необходимость скрываться, он досадовал и бунтовал, но все же
подчинялся, по мере возможности вознаграждая себя в те редкие минуты, когда
оставался с нею вдвоем. В четверг, когда они, переодевшись к обеду, стояли
рядом в гостиной в амбразуре окна. Флер сказала:
- Джон, я еду домой в воскресенье, поездом три сорок, с Пэддяюгтонского
вокзала; если в субботу тебе нужно навестить своих, ты мог бы в воскресенье
приехать, проводить меня, а потом вернуться сюда последним поездом. Ведь
тебе все равно нужно побывать дома?
Джон кивнул головой.
- Что угодно, лишь бы побыть с тобою, - сказал он, - но почему я должен
делать вид, точно...
Флер провела мизинцем по его ладони.
- У тебя нет чутья, Джон. Ты должен предоставить все мне. С нашими
родными дело обстоит очень серьезно. Нам нужно соблюдать тайну, если мы
хотим быть вместе.
Дверь отворилась, и Флер добавила громко:
- Джон, ты просто болван.
В груди Джона точно что-то перевернулось: невыносимо было притворяться,
скрывать чувство такое естественное, такое всеподавляющее и сладкое.
В пятницу, около одиннадцати часов вечера, Джон уложил свои вещи и
свесился в окно, полугрустно, полу радостно замечтавшись о Пэддингтоне,
когда услышал легкий стук в дверь как будто ногтем. Он вскочил и
прислушался, Снова тот же звук. Да, несомненно ноготь! Джон открыл. В
комнату вошло прелестное видение.
- Я хотела показать тебе мой маскарадный наряд, - сказало видение и
стало в позу около кровати.
Джон, затаив дыхание, прислонился к двери. На голове у видения была
белая кисея; белая косынка лежала вокруг обнаженной шеи на винно-красном
платье с пышными сборами у гибкой талии. Девушка подбоченилась одной рукой,
другая рука была поднята под прямым углом и держала веер, касавшийся
затылка.
- Вместо веера должна быть корзина винограда, - прошептало видение, но
здесь у меня ее нет. Это мой костюм по Гойе. Поза взята с картины. Нравится
тебе?
- Это - сон!
Видение сделало пируэт.
- Потрогай, посмотри.
Джон стал на колени и почтительно притронулся к подолу.
- Виноградный цвет, - раздался шепот, - "La Vendimia" - сбор винограда.
Пальцы Джона с двух сторон легко коснулись ее талий; он поднял глаза,
полные влюбленного восторга.
- О Джон! - прошептало видение, нагнулось, поцеловало его в лоб. Опять
сделало пируэт и, скользнув за дверь, исчезло.
Джон стоял на коленях, голова его упала на постель. Сколько времени
пробыл он в этом положении, он и сам не знал. Стук ногтем в дверь, шаги,
шуршание юбок, как во сне, не смолкали; и перед его сомкнутыми глазами
стояло видение и улыбалось ему и шептало, и медлил в воздухе слабый запах
нарцисса. А на лбу, в том месте, где его поцеловали, держался легкий
холодок, словно от прикосновения цветка. Любовь наполняла его душу, любовь
юноши к девушке, любовь, которая так мало знает и так много таит надежд,
которая ни за что на свете не спустится с высот и должна превратиться со
временем в сладкое воспоминание, испепеляющую страсть, скучный брак или,
единожды на много случаев, - в сбор винограда, обильного и сладкого, с
румянцем заката на гроздьях.
И здесь и в другом месте довольно было сказано о Джоне Форсайте, чтобы
показать, какое большое расстояние лежало между ним и его прапрадедом,
первым Джолионом, владельцем приморской фермы в Дорсете. Джон был
чувствителен, как девушка, - чувствительней девяти из десяти современных
девушек; силой воображения он не уступал "несчастненьким" своей сводной
сестры Джун; и, как сын своего отца и своей матери, он, естественно, был
впечатлителен и привязчив. И все же в самых глубинах его существа было нечто
от старого основателя их рода - тайное упорство души, боязнь выказать свои
чувства, твердая решимость не признавать себя побежденным. Впечатлительным и
привязчивым мальчикам с богатым воображением обычно трудно приходится в
школе, но Джон инстинктивно скрывал подлинную свою природу и был среди
товарищей лишь в меру несчастлив. До сих пор он только с матерью был
совершенно откровенен и естествен; когда в субботу он ехал домой в
Робин-Хилл, на сердце у него было тяжело, потому что Флер сказала ему, что
он не должен быть откровенным и естественным с той, от кого он никогда
ничего не скрывал, не должен даже ей рассказывать про их вторичную встречу,
если только не убедится, что ей это известно и так. Ему казалось это до того
невыносимым, что он готов был дать телеграмму и под каким-нибудь предлогом
остаться в Лондоне. И первое, что он услышал от матери, было:
- Итак, ты встретил там нашу маленькую приятельницу из кондитерской,
Джон. Какова сна при более близком знакомстве?
С облегчением и с ярким румянцем на щеках Джон ответил:
- О, она очень славная, мама.
Она локтем прижала его руку.
Джон никогда еще так не любил свою мать, как в эту минуту,
опровергавшую, по-видимому, опасения Флер и возвратившую его душе свободу.
Он повернул голову и посмотрел на мать, но что-то в ее улыбающемся лице
что-то такое, что, может быть, лишь он один мог уловить, - остановило
закипавшие в нем слова. Может ли страх сочетаться с улыбкой? Если да, то на
ее лице он прочел страх. И совсем иные слова сорвались с губ Джона: о
сельских работах, о Холли, о Меловых горах. Он говорил быстро, ожидая, что
она сама переведет разговор на Флер. Но этого не случилось. И отец его также
не упомянул о девушке, хотя и ему известно было, конечно, об их встрече. Как
обкрадывало, как калечило действительность это умалчивание о Флер, когда он
был весь полон ею и когда мать его вся полна была своим Джоном, а его отец
весь полон его матерью! Так провели они втроем субботний вечер.
После обеда мать села за рояль; она, казалось, нарочно играла его самые
любимые вещи, и он сидел, обняв руками одно колено и позабыв пригладить
взъерошенные волосы. Он глядел на мать, пока она играла, но видел Флер -
Флер в озаренном луною яблоневом саду. Флер над залитой солнцем меловой
ямой. Флер в ее фантастическом наряде, - вот она покачивается, шепчет,
склоняется над ним, целует в лоб. Слушая, он на минуту совсем забыл о себе и
взглянул на отца, сидевшего в другом кресле. Почему у отца такие глаза,
такое грустное, непонятное выражение? С чувством смутного раскаяния Джон
встал и пересел на ручку кресла, в котором сидел отец. Отсюда он не мог
видеть его лица; и снова увидел Флер - в белых и тонких руках матери,
скользивших по клавишам, в профиле ее лица, в ее серебряных волосах и в
глубине комнаты у открытого окна, за которым шагала майская ночь.
Когда Джон поднялся к себе, чтобы лечь спать, мать пришла к нему в
комнату. Она остановилась у окна и сказала:
- Удивительно разрослись эти кипарисы, которые посадил твой дедушка.
При свете месяца они мне кажутся всегда особенно прекрасными. Мне жаль, что
ты не знал своего дедушку, Джон.
- Когда ты выходила замуж за папу, он - был еще жив? - спросил
неожиданно Джон.
- Нет, дорогой; он умер в тысяча восемьсот девяносто втором году очень
старым, восьмидесяти пяти лет, если не ошибаюсь.
- Папа похож на него?
- Похож немного, но тоньше и не такой внушительный.
- Да, я это знаю по портрету дедушки. Кто его писал?
- Один из "несчастненьких" нашей Джун; но портрет неплохой.
Джон осторожно взял мать под руку.
- Мама, расскажи мне о ссоре в нашей семье.
Он почувствовал, как задрожала ее рука.
- Нет, дорогой; это пусть когда-нибудь расскажет тебе отец, если найдет
возможным.
- Значит, ссора была серьезная? - пресекающимся голосом сказал Джон.
- Да.
В наступившем молчании ни мать, ни сын не знали, что дрожало сильнее -
локоть ли, или сжимавшие его пальцы.
- Некоторые люди, - сказала мягко Ирэн, - находят, что луна на ущербе
имеет злобный вид; а для меня она всегда пленительна. Посмотри на тени
кипарисов. Джон, папа говорит, что мы с тобою можем поехать на два месяца в
Италию. Хочешь?
Джон выпустил ее локоть, и рука его повисла: так остры и так смутны
были его переживания. Ехать с матерью в Италию! Две недели назад он лучшего
и не желал бы; а теперь это наполнило его отчаянием; что-то подсказывало
ему, что неожиданное предложение сделано в связи с Флер. Он проговорил
запинаясь:
- О, конечно; но только, право, не знаю... Как же, ведь я только что
принялся за дело? Мне хотелось бы подумать.
Ее голос отозвался холодно и ласково:
- Да, милый, подумай. Но лучше теперь, чем когда ты возьмешься всерьез
за сельское хозяйство. С тобою, в Венеции - как было бы хорошо!
Джон обхватил ее за талию, еще гибкую и упругую, точно у девушки.
- А как же ты оставишь папу одного? - сказал он робко, чувствуя себя
виноватым.
- Папа сам предложил; он считает, что ты должен посмотреть хотя бы
Италию, прежде чем остановишься на чем-нибудь определенном.
Чувство вины умерло в Джоне: он знал - да, знал, - что его отец и мать
говорили не откровеннее, чем он сам. Его хотят удалить от Флер. Сердце его
ожесточилось. И, словно понимая происходившее в нем, мать сказала:
- Спокойной ночи, дорогой. Выспись хорошенько и подумай. Но, право,
было бы чудесно!
Она прижала его к груди так порывисто, что он не мог разглядеть ее
лица. Он стоял, чувствуя себя так, как, бывало, в детстве, когда напроказит;
ему было больно оттого, что он не испытывал сейчас прилива любви к ней, и
оттого, что сознавал свою правоту.
А Ирэн, помедлив минуту у себя, прошла в гардеробную, отделявшую ее
спальню от спальни мужа.
- Ну как?
- Он подумает, Джолион.
Наблюдая усталую улыбку на ее губах, Джолион сказал спокойно:
- Ты бы лучше позволила мне рассказать ему все, и мы бы с этим
покончили. В конце концов, Джон по своим инстинктам настоящий джентльмен. Он
только должен понять...
- Только! Он не поймет; это невозможно.
- Я в его возрасте понял бы.
Ирэн схватила его за руку.
- Ты всегда был большим реалистом, чем Джон; и ты никогда не был таким
невинным.
- Это правда, - сказал Джолион. - Но не странно ли? Ты и я, мы могли
бы, не стыдясь, рассказать нашу историю всему свету; а перед собственным
нашим мальчиком мы немеем.
- Нам было безразлично, осуждает нас свет или нет.
- Джон не может нас осудить!
- Может, Джолион! Он влюблен, я чувствую, что он влюблен. И он скажет
самому себе: "Моя мать вышла когда-то замуж без любви! Как она могла?" Ему
это покажется преступным, да так оно и было!
Джолион погладил ее руку, и улыбка искривила его губы.
- Ах, зачем только мы рождаемся молодыми? Если б мы рождались старыми и
с каждым годом молодели бы, мы понимали бы, как что происходит, и отбросили
бы нашу проклятую нетерпимость. Но знаешь, если мальчик в самом деле
влюблен, никакая Италия не заставит его забыть. Мы, Форсайты, упрямый народ;
и он поймет чутьем, зачем его отсылают. Одно лишь может его излечить - то
потрясение, которое он испытает, если ему все рассказать.
- И все-таки дай мне попробовать.
Джолион молчал. В этом выборе между дьяволом и морской пучиной, между
болью страшного разоблачения и горем двухмесячной разлуки с женой он втайне
больше доверял дьяволу, чем морю; но если Ирэн предпочитает море, он должен
примириться. В конце концов, это будет для него подготовкой к той разлуке,
которой нет конца. Он обнял ее, поцеловал в глаза и сказал:
- Как хочешь, любимая.
"Маленькое волнение" любви поразительно разрастается, когда ей грозит
опасность. Джон прибыл на Пэддингтонский вокзал за полчаса до срока и, как
ему казалось, с опозданием на добрую неделю. Он стоял около условленного
книжного киоска в толпе воскресных дачников, и даже грубая шерсть клетчатого
костюма не могла скрыть взволнованное биение его сердца. Он читал названия
романов на прилавке и наконец купил один из них, чтобы избежать косого
взгляда продавца. Роман назывался "Сердце стези! ", что должно было иметь
какой-то смысл, хотя, по всей видимости, не имело. Купил он, кроме того,
"Зеркало дамы" и "Земледельца". Каждая минута длилась час и полна была
воображаемых ужасов. Когда прошло девятнадцать таких минут, Джон увидел Флер
в сопровождении носильщика, катившего багаж. Она подошла быстро, спокойно.
Она поздоровалась с ним, как с братом.
- Первый класс, - сказала она носильщику, - угловые места, одно против
другого.
Джон дивился ее поразительному самообладанию.
- Нельзя ли нам занять целое купе? - спросил он шепотом.
- Не выйдет. Поезд с частыми остановками. Разве что после Мэйденхеда.
Держись непринужденно, Джон.
Джон скривил лицо в хмурую гримасу. Они вошли в купе - и с ними двое
каких-то болванов, черт бы их побрал! От смущения он дал на чай носильщику
уйму денег. Подлец не заслужил и пенни за то, что привел их сюда, да еще с
таким видом, точно все понял!
Флер спряталась за "Зеркало дамы". Джон в подражание ей - за
"Земледельца". Поезд тронулся. Флер уронила "Зеркало дамы" и наклонилась
вперед.
- Ну? - сказала она.
- День тянулся, точно две недели!
Она кивнула в знак согласия, и у Джона сразу просветлело лицо.
- Держись непринужденно, - шепнула Флер и прыснула со смеху.
Джон почувствовал обиду. Как может он держаться непринужденно, когда
над ним нависла угроза Италии? Он намеревался сообщить ей новость осторожно,
но тут выложил сразу:
- Меня хотят на два месяца отправить С мамой в Италию!
Флер опустила ресницы, чуть побледнела и прикусила губу.
- О! - сказала она.
Вот и все, но этого было довольно.
Это "О!" было как быстро отдернутая рука в фехтовании при подготовке к
неожиданному выпаду. Выпад тотчас последовал.
- Ты должен ехать!
- Ехать? - повторил Джон придушенным голосом.
- Конечно!
- Но - на два месяца! Это ужасно!
- Нет, - сказала Флер, - на полтора. Ты меня тем временем забудешь. Мы
встретимся в Национальной галерее на следующий день после вашего приезда.
Джон засмеялся.
- А что, если ты забудешь меня? - пробормотал он под грохот колес.
Флер покачала головой.
- Какой-нибудь другой мерзавец... - проговорил Джон.
Она носком придавила ему ногу.
- Никаких других мерзавцев! - сказала она, поднимая "Зеркало дамы".
Поезд остановился; двое попутчиков сошли, вошел один новый.
- "Я умру, - думал Джон, - если мы так и не останемся одни".
Поезд покатил дальше. Флер опять наклонилась вперед.
- Я ни за что не отступлю, - сказала она, - а ты?
Джон горячо тряхнул головой.
- Никогда! - воскликнул он. - Ты будешь мне писать?
- Нет. Но ты можешь писать мне - в мой клуб.
У нее свой клуб... - удивительная девушка!
- Ты пробовала нажать на Холли? - прошептал он.
- Да, но ничего не выведала. Я боялась нажимать слишком сильно.
- Что бы это могло быть? - воскликнул Джон.
- Что бы ни было, я узнаю.
Последовало долгое молчание, которое нарушила, наконец Флер:
- Мэйденхед, держись. Джон!
Поезд остановился. Единственный попутчик вышел. Флер опустила штору на
окне.
- Живо! - сказала она. - Смотри в свое окно! Сделай самое зверское
лицо, какое только можешь.
Джон раздул ноздри и нахмурился; он отроду, кажется, так не хмурился!
Одна старая дама отступила, другая - молоденькая - взялась за ручку двери.
Ручка повернулась, но дверь не подалась. Поезд тронулся, молодая дама
бросилась к другому вагону.
- Какое счастье! - воскликнул Джон. - Замок заупрямился.
- Да, - сказала Флер, - я придержала дверь.
Поезд шел. Джон упал на колени.
- Следи за дверью в коридор, - прошептала Флер, - и живо!
Их губы встретились. И хотя поцелуй длился всего каких-нибудь десять
секунд, душа Джона покинула его тело и унеслась в такую даль, что когда он
снова сидел против этой спокойной и сдержанной девицы, он был бледен как
смерть. Он услышал ее вздох, и этот звук показался ему самой дорогою вестью
- чудесным признанием, что он кое-что значит для нее.
- Шесть недель совсем не долго, - сказала она, - а тебе нетрудно будет
свести поездку к шести неделям: - надо только не терять голову, когда будешь
там, и делать вид, что не думаешь обо мне.
Джон обомлел.
- Как ты не понимаешь, Джон! Их необходимо в этом убедить. Если мы не
исправимся к твоему приезду, они оставят свои причуды. Жаль только, что вы
едете в Италию, а не в Испанию. В Мадриде на картине Гойи есть девушка, папа
говорит, что она похожа на меня. Но она совсем не похожа - я знаю, у нас
есть копия с нее.
Для Джона это было словно луч солнца, пробившийся сквозь туман.
- Мы поедем в Испанию, - сказал он. - Мама не станет возражать, она
никогда не была в Испании. А мой отец очень высокого мнения о Гойе.
- Ах да, ведь он художник?
- Он пишет только акварелью, - честно признался Джон.
- Когда мы приедем в Рэдинг, Джон, ты выйдешь первым и подождешь меня у
Кэвершемского шлюза. Я отправлю машину домой, и мы пойдем пешком по дорожке
вдоль реки.
Джон в знак благодарности поймал ее руку, и они сидели молча, забыв о
мире и одним глазом косясь на коридор. Но поезд бежал, казалось, с удвоенной
скоростью, и шум его почти заглушало бурное дыхание Джона.
- Подъезжаем, - сказала Флер. - Береговая дорожка возмутительно
открытая. Еще разок! О, Джон, не забывай меня!
Джон ответил поцелуем. И вскоре можно было видеть, как разгоряченного
вида юноша выскочил из вагона и торопливо зашагал по платформе, шаря по
карманам в поисках билета.
Когда наконец Флер догнала его на берегу, немного дальше Кэвершемского
шлюза, он сделал над собой усилие и привел себя в относительное равновесие.
Если разлука неизбежна, что ж, он не будет устраивать сцен. Ветер с ясной
реки переворачивал наизнанку листья ракит, и они серебрились на солнце и
провожали двух заговорщиков слабым шелестом.
- Я объяснила нашему шоферу, что меня укачало в поезде, - сказала Флер.
- У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?
- Не знаю. Что ты называешь естественным?
- Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я
увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других
людей.
- В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить
никого, кроме тебя.
Флер засмеялась.
- Мы до нелепости молоды. А юные грезы любви несовременны, Джон. К тому
же они поглощают массу времени и сил. Сколько веселых похождений предстоит
тебе в жизни! Ведь ты еще и не начал; даже стыдно, право. И я; Как
подумаешь...
На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас,
перед самой разлукой!
- Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен
работать. Подумай, что творится в мире.
- Что творится?
Джон глубоко засунул руки в карманы.
- Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.
Флер покачала головой.
- Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.
- Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.
- Ох, все это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадежны.
Только их вытащат из ямы - они тотчас лезут в другую. Смотри, они все еще
дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!
- Тебе их не жалко?
- Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в
том пользы?
Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на
мгновение природа другого.
- По-моему, люди - скоты и идиоты, - упрямо повторила Флер.
- По-моему, они просто несчастные, - сказал Джон.
Между ними словно произошла ссора в этот высокий и страшный час, когда
в последних просветах между ракитами им уже виделась разлука.
- Ладно, ступай спасай своих несчастных и не думай обо мне.
Джон застыл на месте. На лбу у него проступила испарина. Он весь
дрожал; Флер тоже остановилась и хмуро глядела на реку.
- Я должен хоть во что-нибудь верить, - сказал Джон в смертельной
тоске. - Все люди созданы, чтобы наслаждаться жизнью.
Флер засмеялась.
- Да, но ты сам-то смотри не упусти свое. Впрочем, может быть, по твоим
понятиям, наслаждение заключается в том, чтобы мучить самого себя. Таких
немало, что и говорить.
Она была бледна, глаза ее стали темнее, губы тоньше. Флер ли это
смотрела на воду? У Джона явилось чувство нереальности, точно он переживает
сцену из романа, где влюбленному приходится выбирать между любовью и долтом.
Но вот она оглянулась на него. Ничего не могло быть упоительней этого
быстрого взгляда. Он подействовал на Джона, как натянутая цепь на собаку, -
заставил его рвануться к девушке, виляя хвостом и высунув язык.
- Нечего нам глупить, - сказала она, - времени слишком мало. Смотри,
Джон, отсюда тебе будет видно, где я переправлюсь через реку. Вон там, за
поворотом, у опушки леса.
Джон увидел конек крыши, две-три дымовые трубы"; заплату стены между
деревьями - и у него упало сердце.
- Мне нельзя больше мешкать. Лучше не заходить дальше той изгороди, там
слишком открыто. Дойдем до нее и распрощаемся.
Они молча шли бок о бок, рука об руку, приближаясь к изгороди, где
полным цветом распустился боярышник, белый и розовый.
- Мой клуб - "Талисман", Стрэттон-стрит. Пикадилли. Туда можно писать
совершенно безопасно, и я бываю там довольно аккуратно раз в неделю.
Джон кивнул. Лицо его застыло, глаза глядели на неподвижную точку в
пространстве.
- Сегодня двадцать третье мая, - сказала Флер, - девятого июля я буду
стоять перед "Вакхом и Ариадной" в три часа; придешь?
- Приду.
- Если тебе так же скверно, как мне, значит все хорошо. Пусть пройдут
эти люди!
Муж и жена, гулявшие с детьми, шли мимо по-воскресному чинно.
Последний из них прошел наконец в калитку.
- Семейный жанр! - сказала Флер и прислонилась к цветущей изгороди.
Ветви боярышника раскинулись над ее головой, и розовая кисть прильнула к
щеке. Джон ревниво протянул руку, чтобы отстранить ее.
- Прощай, Джон.
Мгновение они стояли, крепко сжимая Друг Другу руки, Потом губы их
встретились в третий раз, а когда разомкнулись, Флер отпрянула и, метнувшись
за калитку, убежала. Джон стоял там, где она его оставила, прижимался лбом к
той розовой кисти. Ушла! На вечность - на семь недель без двух дней! А он
тут упускает последнюю возможность смотреть на нее! Он бросился к калитке.
Флер быстро шла, чуть не наступая на пятки отставшим детям. Она обернулась,
помахала ему рукой, потом заторопилась вперед, и медленно шествовавшая семья
заслонила ее от его глаз.
Вспомнилась смешная песенка:
Пэддингтонский вздох - самый горький, ох! Испустил он похоронный
пэддингтонский вздох...
И он в смятении заспешил назад к Рэдингскому вокзалу. Всю дорогу до
Лондона и от Лондона до Уонсдона он держал на коленях раскрытое "Сердце
стези!" и слагал в уме стихотворение, до того переполненное чувством, что
строки нипочем не желали рифмоваться.
Флер спешила. Быстрое движение было необходимо: она опаздывает, и когда
придет, ей понадобится весь ее ум. Уже миновала она острова, станцию,
гостиницу и направилась к перевозу, когда увидела у берега лодку, в которой
стоял во весь рост, держась за прибрежные кусты, какой-то молодой человек.
- Мисс Форсайт, - сказал он, - разрешите мне вас перевезти. Я нарочно
для этого приехал.
Она в полном недоумении вскинула глаза.
- Ничего странного нет: я пил чай у ваших родителей.
И решил, что помогу сократить вам дорогу. Мне как раз по пути, я
собрался назад в Пэнгборн. Меня зовут Монт. Я вас видел на выставке,
помните? Когда ваш отец пригласил меня посмотреть его картины.
- Ах да, - сказала Флер, - помню - платок.
Она в долгу перед этим молодым человеком, он дал ей Джона; и, приняв
протянутую руку, Флер вошла в лодку. Еще взволнованная, еще не отдышавшись,
она сидела молча; но спутник ее отнюдь не молчал. Флер в жизни не слышала,
чтобы человек так много наговорил в такой короткий срок. Он сообщил ей свой
возраст - двадцать четыре года; свой вес - десять стонов одиннадцать [16];
свое местожительство - неподалеку; описал свои переживания под огнем и свое
самочувствие во время газовой атаки; раскритиковал "Юнону", высказав кстати
свое собственное понимание этой богини; упомянул о копии Гойи, добавив, что
Флер не слишком на нее похожа; дал беглый обзор экономического положения
Англии; назвал мсье Профона - или как его бишь? - "милейшим человеком";
заметил, что у ее отца есть несколько "весьма замечательных" картин, но есть
и "ископаемые"; выразил надежду, что ему разрешат заехать за ней и покатать
ее по реке - на него вполне можно положиться; спросил ее мнение о Чехове,
высказал ей свое; изъявил желание пойти как-нибудь вместе на русский балет;
Кардигана, гоняющего мячи, да смех молодого Монта вторгались в тишину. Сомс
лелеял надежду, что они там загоняют Профона. А девушка на "La Vendimia"
стояла подбоченясь, и мечтательно-сонные ее глаза смотрели мимо него. "Я
делал для тебя все, что мог, - думал он, с тех дней, когда ты была ростом не
выше моего колена. Ты... ты не захочешь причинить мне боль!"
Но девушка Гойи не отвечала, сверкая красками, едва начинавшими
блекнуть. "В этом нет настоящей жизни, - подумал Сомс. - Почему она не
идет?"
В Уонсдоне, у подножия Меловых гор, конец недели, превратившись в
девять дней, до предела натянул переплетенные нити между четырьмя Форсайтами
из третьего, или, по другому счету, из четвертого поколения. Никогда еще
Флер не была так fine, Холли так наблюдательна, Вэл так поглощен своими
конюшнями, Джон так молчалив и так взволнован. Сведения по сельскому
хозяйству, которые он приобрел за истекшую неделю, можно было бы взять на
кончик кожа и легким дуновением пустить по ветру. По природе своей глубоко
ненавидя всякую интригу и в своем преклонении перед Флер считая "ребяческим
вздором" необходимость скрываться, он досадовал и бунтовал, но все же
подчинялся, по мере возможности вознаграждая себя в те редкие минуты, когда
оставался с нею вдвоем. В четверг, когда они, переодевшись к обеду, стояли
рядом в гостиной в амбразуре окна. Флер сказала:
- Джон, я еду домой в воскресенье, поездом три сорок, с Пэддяюгтонского
вокзала; если в субботу тебе нужно навестить своих, ты мог бы в воскресенье
приехать, проводить меня, а потом вернуться сюда последним поездом. Ведь
тебе все равно нужно побывать дома?
Джон кивнул головой.
- Что угодно, лишь бы побыть с тобою, - сказал он, - но почему я должен
делать вид, точно...
Флер провела мизинцем по его ладони.
- У тебя нет чутья, Джон. Ты должен предоставить все мне. С нашими
родными дело обстоит очень серьезно. Нам нужно соблюдать тайну, если мы
хотим быть вместе.
Дверь отворилась, и Флер добавила громко:
- Джон, ты просто болван.
В груди Джона точно что-то перевернулось: невыносимо было притворяться,
скрывать чувство такое естественное, такое всеподавляющее и сладкое.
В пятницу, около одиннадцати часов вечера, Джон уложил свои вещи и
свесился в окно, полугрустно, полу радостно замечтавшись о Пэддингтоне,
когда услышал легкий стук в дверь как будто ногтем. Он вскочил и
прислушался, Снова тот же звук. Да, несомненно ноготь! Джон открыл. В
комнату вошло прелестное видение.
- Я хотела показать тебе мой маскарадный наряд, - сказало видение и
стало в позу около кровати.
Джон, затаив дыхание, прислонился к двери. На голове у видения была
белая кисея; белая косынка лежала вокруг обнаженной шеи на винно-красном
платье с пышными сборами у гибкой талии. Девушка подбоченилась одной рукой,
другая рука была поднята под прямым углом и держала веер, касавшийся
затылка.
- Вместо веера должна быть корзина винограда, - прошептало видение, но
здесь у меня ее нет. Это мой костюм по Гойе. Поза взята с картины. Нравится
тебе?
- Это - сон!
Видение сделало пируэт.
- Потрогай, посмотри.
Джон стал на колени и почтительно притронулся к подолу.
- Виноградный цвет, - раздался шепот, - "La Vendimia" - сбор винограда.
Пальцы Джона с двух сторон легко коснулись ее талий; он поднял глаза,
полные влюбленного восторга.
- О Джон! - прошептало видение, нагнулось, поцеловало его в лоб. Опять
сделало пируэт и, скользнув за дверь, исчезло.
Джон стоял на коленях, голова его упала на постель. Сколько времени
пробыл он в этом положении, он и сам не знал. Стук ногтем в дверь, шаги,
шуршание юбок, как во сне, не смолкали; и перед его сомкнутыми глазами
стояло видение и улыбалось ему и шептало, и медлил в воздухе слабый запах
нарцисса. А на лбу, в том месте, где его поцеловали, держался легкий
холодок, словно от прикосновения цветка. Любовь наполняла его душу, любовь
юноши к девушке, любовь, которая так мало знает и так много таит надежд,
которая ни за что на свете не спустится с высот и должна превратиться со
временем в сладкое воспоминание, испепеляющую страсть, скучный брак или,
единожды на много случаев, - в сбор винограда, обильного и сладкого, с
румянцем заката на гроздьях.
И здесь и в другом месте довольно было сказано о Джоне Форсайте, чтобы
показать, какое большое расстояние лежало между ним и его прапрадедом,
первым Джолионом, владельцем приморской фермы в Дорсете. Джон был
чувствителен, как девушка, - чувствительней девяти из десяти современных
девушек; силой воображения он не уступал "несчастненьким" своей сводной
сестры Джун; и, как сын своего отца и своей матери, он, естественно, был
впечатлителен и привязчив. И все же в самых глубинах его существа было нечто
от старого основателя их рода - тайное упорство души, боязнь выказать свои
чувства, твердая решимость не признавать себя побежденным. Впечатлительным и
привязчивым мальчикам с богатым воображением обычно трудно приходится в
школе, но Джон инстинктивно скрывал подлинную свою природу и был среди
товарищей лишь в меру несчастлив. До сих пор он только с матерью был
совершенно откровенен и естествен; когда в субботу он ехал домой в
Робин-Хилл, на сердце у него было тяжело, потому что Флер сказала ему, что
он не должен быть откровенным и естественным с той, от кого он никогда
ничего не скрывал, не должен даже ей рассказывать про их вторичную встречу,
если только не убедится, что ей это известно и так. Ему казалось это до того
невыносимым, что он готов был дать телеграмму и под каким-нибудь предлогом
остаться в Лондоне. И первое, что он услышал от матери, было:
- Итак, ты встретил там нашу маленькую приятельницу из кондитерской,
Джон. Какова сна при более близком знакомстве?
С облегчением и с ярким румянцем на щеках Джон ответил:
- О, она очень славная, мама.
Она локтем прижала его руку.
Джон никогда еще так не любил свою мать, как в эту минуту,
опровергавшую, по-видимому, опасения Флер и возвратившую его душе свободу.
Он повернул голову и посмотрел на мать, но что-то в ее улыбающемся лице
что-то такое, что, может быть, лишь он один мог уловить, - остановило
закипавшие в нем слова. Может ли страх сочетаться с улыбкой? Если да, то на
ее лице он прочел страх. И совсем иные слова сорвались с губ Джона: о
сельских работах, о Холли, о Меловых горах. Он говорил быстро, ожидая, что
она сама переведет разговор на Флер. Но этого не случилось. И отец его также
не упомянул о девушке, хотя и ему известно было, конечно, об их встрече. Как
обкрадывало, как калечило действительность это умалчивание о Флер, когда он
был весь полон ею и когда мать его вся полна была своим Джоном, а его отец
весь полон его матерью! Так провели они втроем субботний вечер.
После обеда мать села за рояль; она, казалось, нарочно играла его самые
любимые вещи, и он сидел, обняв руками одно колено и позабыв пригладить
взъерошенные волосы. Он глядел на мать, пока она играла, но видел Флер -
Флер в озаренном луною яблоневом саду. Флер над залитой солнцем меловой
ямой. Флер в ее фантастическом наряде, - вот она покачивается, шепчет,
склоняется над ним, целует в лоб. Слушая, он на минуту совсем забыл о себе и
взглянул на отца, сидевшего в другом кресле. Почему у отца такие глаза,
такое грустное, непонятное выражение? С чувством смутного раскаяния Джон
встал и пересел на ручку кресла, в котором сидел отец. Отсюда он не мог
видеть его лица; и снова увидел Флер - в белых и тонких руках матери,
скользивших по клавишам, в профиле ее лица, в ее серебряных волосах и в
глубине комнаты у открытого окна, за которым шагала майская ночь.
Когда Джон поднялся к себе, чтобы лечь спать, мать пришла к нему в
комнату. Она остановилась у окна и сказала:
- Удивительно разрослись эти кипарисы, которые посадил твой дедушка.
При свете месяца они мне кажутся всегда особенно прекрасными. Мне жаль, что
ты не знал своего дедушку, Джон.
- Когда ты выходила замуж за папу, он - был еще жив? - спросил
неожиданно Джон.
- Нет, дорогой; он умер в тысяча восемьсот девяносто втором году очень
старым, восьмидесяти пяти лет, если не ошибаюсь.
- Папа похож на него?
- Похож немного, но тоньше и не такой внушительный.
- Да, я это знаю по портрету дедушки. Кто его писал?
- Один из "несчастненьких" нашей Джун; но портрет неплохой.
Джон осторожно взял мать под руку.
- Мама, расскажи мне о ссоре в нашей семье.
Он почувствовал, как задрожала ее рука.
- Нет, дорогой; это пусть когда-нибудь расскажет тебе отец, если найдет
возможным.
- Значит, ссора была серьезная? - пресекающимся голосом сказал Джон.
- Да.
В наступившем молчании ни мать, ни сын не знали, что дрожало сильнее -
локоть ли, или сжимавшие его пальцы.
- Некоторые люди, - сказала мягко Ирэн, - находят, что луна на ущербе
имеет злобный вид; а для меня она всегда пленительна. Посмотри на тени
кипарисов. Джон, папа говорит, что мы с тобою можем поехать на два месяца в
Италию. Хочешь?
Джон выпустил ее локоть, и рука его повисла: так остры и так смутны
были его переживания. Ехать с матерью в Италию! Две недели назад он лучшего
и не желал бы; а теперь это наполнило его отчаянием; что-то подсказывало
ему, что неожиданное предложение сделано в связи с Флер. Он проговорил
запинаясь:
- О, конечно; но только, право, не знаю... Как же, ведь я только что
принялся за дело? Мне хотелось бы подумать.
Ее голос отозвался холодно и ласково:
- Да, милый, подумай. Но лучше теперь, чем когда ты возьмешься всерьез
за сельское хозяйство. С тобою, в Венеции - как было бы хорошо!
Джон обхватил ее за талию, еще гибкую и упругую, точно у девушки.
- А как же ты оставишь папу одного? - сказал он робко, чувствуя себя
виноватым.
- Папа сам предложил; он считает, что ты должен посмотреть хотя бы
Италию, прежде чем остановишься на чем-нибудь определенном.
Чувство вины умерло в Джоне: он знал - да, знал, - что его отец и мать
говорили не откровеннее, чем он сам. Его хотят удалить от Флер. Сердце его
ожесточилось. И, словно понимая происходившее в нем, мать сказала:
- Спокойной ночи, дорогой. Выспись хорошенько и подумай. Но, право,
было бы чудесно!
Она прижала его к груди так порывисто, что он не мог разглядеть ее
лица. Он стоял, чувствуя себя так, как, бывало, в детстве, когда напроказит;
ему было больно оттого, что он не испытывал сейчас прилива любви к ней, и
оттого, что сознавал свою правоту.
А Ирэн, помедлив минуту у себя, прошла в гардеробную, отделявшую ее
спальню от спальни мужа.
- Ну как?
- Он подумает, Джолион.
Наблюдая усталую улыбку на ее губах, Джолион сказал спокойно:
- Ты бы лучше позволила мне рассказать ему все, и мы бы с этим
покончили. В конце концов, Джон по своим инстинктам настоящий джентльмен. Он
только должен понять...
- Только! Он не поймет; это невозможно.
- Я в его возрасте понял бы.
Ирэн схватила его за руку.
- Ты всегда был большим реалистом, чем Джон; и ты никогда не был таким
невинным.
- Это правда, - сказал Джолион. - Но не странно ли? Ты и я, мы могли
бы, не стыдясь, рассказать нашу историю всему свету; а перед собственным
нашим мальчиком мы немеем.
- Нам было безразлично, осуждает нас свет или нет.
- Джон не может нас осудить!
- Может, Джолион! Он влюблен, я чувствую, что он влюблен. И он скажет
самому себе: "Моя мать вышла когда-то замуж без любви! Как она могла?" Ему
это покажется преступным, да так оно и было!
Джолион погладил ее руку, и улыбка искривила его губы.
- Ах, зачем только мы рождаемся молодыми? Если б мы рождались старыми и
с каждым годом молодели бы, мы понимали бы, как что происходит, и отбросили
бы нашу проклятую нетерпимость. Но знаешь, если мальчик в самом деле
влюблен, никакая Италия не заставит его забыть. Мы, Форсайты, упрямый народ;
и он поймет чутьем, зачем его отсылают. Одно лишь может его излечить - то
потрясение, которое он испытает, если ему все рассказать.
- И все-таки дай мне попробовать.
Джолион молчал. В этом выборе между дьяволом и морской пучиной, между
болью страшного разоблачения и горем двухмесячной разлуки с женой он втайне
больше доверял дьяволу, чем морю; но если Ирэн предпочитает море, он должен
примириться. В конце концов, это будет для него подготовкой к той разлуке,
которой нет конца. Он обнял ее, поцеловал в глаза и сказал:
- Как хочешь, любимая.
"Маленькое волнение" любви поразительно разрастается, когда ей грозит
опасность. Джон прибыл на Пэддингтонский вокзал за полчаса до срока и, как
ему казалось, с опозданием на добрую неделю. Он стоял около условленного
книжного киоска в толпе воскресных дачников, и даже грубая шерсть клетчатого
костюма не могла скрыть взволнованное биение его сердца. Он читал названия
романов на прилавке и наконец купил один из них, чтобы избежать косого
взгляда продавца. Роман назывался "Сердце стези! ", что должно было иметь
какой-то смысл, хотя, по всей видимости, не имело. Купил он, кроме того,
"Зеркало дамы" и "Земледельца". Каждая минута длилась час и полна была
воображаемых ужасов. Когда прошло девятнадцать таких минут, Джон увидел Флер
в сопровождении носильщика, катившего багаж. Она подошла быстро, спокойно.
Она поздоровалась с ним, как с братом.
- Первый класс, - сказала она носильщику, - угловые места, одно против
другого.
Джон дивился ее поразительному самообладанию.
- Нельзя ли нам занять целое купе? - спросил он шепотом.
- Не выйдет. Поезд с частыми остановками. Разве что после Мэйденхеда.
Держись непринужденно, Джон.
Джон скривил лицо в хмурую гримасу. Они вошли в купе - и с ними двое
каких-то болванов, черт бы их побрал! От смущения он дал на чай носильщику
уйму денег. Подлец не заслужил и пенни за то, что привел их сюда, да еще с
таким видом, точно все понял!
Флер спряталась за "Зеркало дамы". Джон в подражание ей - за
"Земледельца". Поезд тронулся. Флер уронила "Зеркало дамы" и наклонилась
вперед.
- Ну? - сказала она.
- День тянулся, точно две недели!
Она кивнула в знак согласия, и у Джона сразу просветлело лицо.
- Держись непринужденно, - шепнула Флер и прыснула со смеху.
Джон почувствовал обиду. Как может он держаться непринужденно, когда
над ним нависла угроза Италии? Он намеревался сообщить ей новость осторожно,
но тут выложил сразу:
- Меня хотят на два месяца отправить С мамой в Италию!
Флер опустила ресницы, чуть побледнела и прикусила губу.
- О! - сказала она.
Вот и все, но этого было довольно.
Это "О!" было как быстро отдернутая рука в фехтовании при подготовке к
неожиданному выпаду. Выпад тотчас последовал.
- Ты должен ехать!
- Ехать? - повторил Джон придушенным голосом.
- Конечно!
- Но - на два месяца! Это ужасно!
- Нет, - сказала Флер, - на полтора. Ты меня тем временем забудешь. Мы
встретимся в Национальной галерее на следующий день после вашего приезда.
Джон засмеялся.
- А что, если ты забудешь меня? - пробормотал он под грохот колес.
Флер покачала головой.
- Какой-нибудь другой мерзавец... - проговорил Джон.
Она носком придавила ему ногу.
- Никаких других мерзавцев! - сказала она, поднимая "Зеркало дамы".
Поезд остановился; двое попутчиков сошли, вошел один новый.
- "Я умру, - думал Джон, - если мы так и не останемся одни".
Поезд покатил дальше. Флер опять наклонилась вперед.
- Я ни за что не отступлю, - сказала она, - а ты?
Джон горячо тряхнул головой.
- Никогда! - воскликнул он. - Ты будешь мне писать?
- Нет. Но ты можешь писать мне - в мой клуб.
У нее свой клуб... - удивительная девушка!
- Ты пробовала нажать на Холли? - прошептал он.
- Да, но ничего не выведала. Я боялась нажимать слишком сильно.
- Что бы это могло быть? - воскликнул Джон.
- Что бы ни было, я узнаю.
Последовало долгое молчание, которое нарушила, наконец Флер:
- Мэйденхед, держись. Джон!
Поезд остановился. Единственный попутчик вышел. Флер опустила штору на
окне.
- Живо! - сказала она. - Смотри в свое окно! Сделай самое зверское
лицо, какое только можешь.
Джон раздул ноздри и нахмурился; он отроду, кажется, так не хмурился!
Одна старая дама отступила, другая - молоденькая - взялась за ручку двери.
Ручка повернулась, но дверь не подалась. Поезд тронулся, молодая дама
бросилась к другому вагону.
- Какое счастье! - воскликнул Джон. - Замок заупрямился.
- Да, - сказала Флер, - я придержала дверь.
Поезд шел. Джон упал на колени.
- Следи за дверью в коридор, - прошептала Флер, - и живо!
Их губы встретились. И хотя поцелуй длился всего каких-нибудь десять
секунд, душа Джона покинула его тело и унеслась в такую даль, что когда он
снова сидел против этой спокойной и сдержанной девицы, он был бледен как
смерть. Он услышал ее вздох, и этот звук показался ему самой дорогою вестью
- чудесным признанием, что он кое-что значит для нее.
- Шесть недель совсем не долго, - сказала она, - а тебе нетрудно будет
свести поездку к шести неделям: - надо только не терять голову, когда будешь
там, и делать вид, что не думаешь обо мне.
Джон обомлел.
- Как ты не понимаешь, Джон! Их необходимо в этом убедить. Если мы не
исправимся к твоему приезду, они оставят свои причуды. Жаль только, что вы
едете в Италию, а не в Испанию. В Мадриде на картине Гойи есть девушка, папа
говорит, что она похожа на меня. Но она совсем не похожа - я знаю, у нас
есть копия с нее.
Для Джона это было словно луч солнца, пробившийся сквозь туман.
- Мы поедем в Испанию, - сказал он. - Мама не станет возражать, она
никогда не была в Испании. А мой отец очень высокого мнения о Гойе.
- Ах да, ведь он художник?
- Он пишет только акварелью, - честно признался Джон.
- Когда мы приедем в Рэдинг, Джон, ты выйдешь первым и подождешь меня у
Кэвершемского шлюза. Я отправлю машину домой, и мы пойдем пешком по дорожке
вдоль реки.
Джон в знак благодарности поймал ее руку, и они сидели молча, забыв о
мире и одним глазом косясь на коридор. Но поезд бежал, казалось, с удвоенной
скоростью, и шум его почти заглушало бурное дыхание Джона.
- Подъезжаем, - сказала Флер. - Береговая дорожка возмутительно
открытая. Еще разок! О, Джон, не забывай меня!
Джон ответил поцелуем. И вскоре можно было видеть, как разгоряченного
вида юноша выскочил из вагона и торопливо зашагал по платформе, шаря по
карманам в поисках билета.
Когда наконец Флер догнала его на берегу, немного дальше Кэвершемского
шлюза, он сделал над собой усилие и привел себя в относительное равновесие.
Если разлука неизбежна, что ж, он не будет устраивать сцен. Ветер с ясной
реки переворачивал наизнанку листья ракит, и они серебрились на солнце и
провожали двух заговорщиков слабым шелестом.
- Я объяснила нашему шоферу, что меня укачало в поезде, - сказала Флер.
- У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?
- Не знаю. Что ты называешь естественным?
- Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я
увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других
людей.
- В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить
никого, кроме тебя.
Флер засмеялась.
- Мы до нелепости молоды. А юные грезы любви несовременны, Джон. К тому
же они поглощают массу времени и сил. Сколько веселых похождений предстоит
тебе в жизни! Ведь ты еще и не начал; даже стыдно, право. И я; Как
подумаешь...
На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас,
перед самой разлукой!
- Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен
работать. Подумай, что творится в мире.
- Что творится?
Джон глубоко засунул руки в карманы.
- Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.
Флер покачала головой.
- Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.
- Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.
- Ох, все это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадежны.
Только их вытащат из ямы - они тотчас лезут в другую. Смотри, они все еще
дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!
- Тебе их не жалко?
- Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в
том пользы?
Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на
мгновение природа другого.
- По-моему, люди - скоты и идиоты, - упрямо повторила Флер.
- По-моему, они просто несчастные, - сказал Джон.
Между ними словно произошла ссора в этот высокий и страшный час, когда
в последних просветах между ракитами им уже виделась разлука.
- Ладно, ступай спасай своих несчастных и не думай обо мне.
Джон застыл на месте. На лбу у него проступила испарина. Он весь
дрожал; Флер тоже остановилась и хмуро глядела на реку.
- Я должен хоть во что-нибудь верить, - сказал Джон в смертельной
тоске. - Все люди созданы, чтобы наслаждаться жизнью.
Флер засмеялась.
- Да, но ты сам-то смотри не упусти свое. Впрочем, может быть, по твоим
понятиям, наслаждение заключается в том, чтобы мучить самого себя. Таких
немало, что и говорить.
Она была бледна, глаза ее стали темнее, губы тоньше. Флер ли это
смотрела на воду? У Джона явилось чувство нереальности, точно он переживает
сцену из романа, где влюбленному приходится выбирать между любовью и долтом.
Но вот она оглянулась на него. Ничего не могло быть упоительней этого
быстрого взгляда. Он подействовал на Джона, как натянутая цепь на собаку, -
заставил его рвануться к девушке, виляя хвостом и высунув язык.
- Нечего нам глупить, - сказала она, - времени слишком мало. Смотри,
Джон, отсюда тебе будет видно, где я переправлюсь через реку. Вон там, за
поворотом, у опушки леса.
Джон увидел конек крыши, две-три дымовые трубы"; заплату стены между
деревьями - и у него упало сердце.
- Мне нельзя больше мешкать. Лучше не заходить дальше той изгороди, там
слишком открыто. Дойдем до нее и распрощаемся.
Они молча шли бок о бок, рука об руку, приближаясь к изгороди, где
полным цветом распустился боярышник, белый и розовый.
- Мой клуб - "Талисман", Стрэттон-стрит. Пикадилли. Туда можно писать
совершенно безопасно, и я бываю там довольно аккуратно раз в неделю.
Джон кивнул. Лицо его застыло, глаза глядели на неподвижную точку в
пространстве.
- Сегодня двадцать третье мая, - сказала Флер, - девятого июля я буду
стоять перед "Вакхом и Ариадной" в три часа; придешь?
- Приду.
- Если тебе так же скверно, как мне, значит все хорошо. Пусть пройдут
эти люди!
Муж и жена, гулявшие с детьми, шли мимо по-воскресному чинно.
Последний из них прошел наконец в калитку.
- Семейный жанр! - сказала Флер и прислонилась к цветущей изгороди.
Ветви боярышника раскинулись над ее головой, и розовая кисть прильнула к
щеке. Джон ревниво протянул руку, чтобы отстранить ее.
- Прощай, Джон.
Мгновение они стояли, крепко сжимая Друг Другу руки, Потом губы их
встретились в третий раз, а когда разомкнулись, Флер отпрянула и, метнувшись
за калитку, убежала. Джон стоял там, где она его оставила, прижимался лбом к
той розовой кисти. Ушла! На вечность - на семь недель без двух дней! А он
тут упускает последнюю возможность смотреть на нее! Он бросился к калитке.
Флер быстро шла, чуть не наступая на пятки отставшим детям. Она обернулась,
помахала ему рукой, потом заторопилась вперед, и медленно шествовавшая семья
заслонила ее от его глаз.
Вспомнилась смешная песенка:
Пэддингтонский вздох - самый горький, ох! Испустил он похоронный
пэддингтонский вздох...
И он в смятении заспешил назад к Рэдингскому вокзалу. Всю дорогу до
Лондона и от Лондона до Уонсдона он держал на коленях раскрытое "Сердце
стези!" и слагал в уме стихотворение, до того переполненное чувством, что
строки нипочем не желали рифмоваться.
Флер спешила. Быстрое движение было необходимо: она опаздывает, и когда
придет, ей понадобится весь ее ум. Уже миновала она острова, станцию,
гостиницу и направилась к перевозу, когда увидела у берега лодку, в которой
стоял во весь рост, держась за прибрежные кусты, какой-то молодой человек.
- Мисс Форсайт, - сказал он, - разрешите мне вас перевезти. Я нарочно
для этого приехал.
Она в полном недоумении вскинула глаза.
- Ничего странного нет: я пил чай у ваших родителей.
И решил, что помогу сократить вам дорогу. Мне как раз по пути, я
собрался назад в Пэнгборн. Меня зовут Монт. Я вас видел на выставке,
помните? Когда ваш отец пригласил меня посмотреть его картины.
- Ах да, - сказала Флер, - помню - платок.
Она в долгу перед этим молодым человеком, он дал ей Джона; и, приняв
протянутую руку, Флер вошла в лодку. Еще взволнованная, еще не отдышавшись,
она сидела молча; но спутник ее отнюдь не молчал. Флер в жизни не слышала,
чтобы человек так много наговорил в такой короткий срок. Он сообщил ей свой
возраст - двадцать четыре года; свой вес - десять стонов одиннадцать [16];
свое местожительство - неподалеку; описал свои переживания под огнем и свое
самочувствие во время газовой атаки; раскритиковал "Юнону", высказав кстати
свое собственное понимание этой богини; упомянул о копии Гойи, добавив, что
Флер не слишком на нее похожа; дал беглый обзор экономического положения
Англии; назвал мсье Профона - или как его бишь? - "милейшим человеком";
заметил, что у ее отца есть несколько "весьма замечательных" картин, но есть
и "ископаемые"; выразил надежду, что ему разрешат заехать за ней и покатать
ее по реке - на него вполне можно положиться; спросил ее мнение о Чехове,
высказал ей свое; изъявил желание пойти как-нибудь вместе на русский балет;