Горин Григорий Израилевич. Тот самый Мюнхгаузен

   Феофил сунул ружье в камин, на его лбу выступил пот.
   Томас с подзорной трубой занял место у окна:
   – Минуточку, господин барон… приготовились…
   На лицах присутствующих отразилось возрастающее напряжение.
   Никем не замеченный, в дверях появился пастор Франц Мусс.
   – Пли! – закричал Томас.
   Грянул выстрел. Наступила тишина. Феофил засунул голову в очаг и стал смотреть в дымоход.
   Через секунду он с остервенением повторил выстрел и полез вверх по дымоходу.
   Баронесса поморщилась.
   – Томас, когда молодой барон вернется, помойте его пемзой. Боже, как я измучилась с ним, – дрожащим голосом произнесла она и вынула носовой платок. – Сегодня утром я случайно увидела, как он стоял на стуле и тянул себя за волосы… Это так глупо!
   – И очень больно, – добавил Генрих, поправляя волосы.
   – Вы тоже пробовали?
   – Господин пастор Франц Мусс! – неожиданно объявил Томас.
   Стоящий в дверях пастор поклонился:
   – О, – всплеснула руками баронесса, – какой приятный сюрприз! Я уже отчаялась увидеть вас! Прошу!
   Баронесса сделала гостеприимный жест. Все прошли к столу. Сели. Наступило неловкое молчание.
   – Как добрались? – улыбнулась хозяйка.
   – Скверно, – ответил пастор. – Дождь, туман… Вся ганноверская дорога размыта.
   – Да-а, – задумчиво протянул Генрих, – после смерти барона льют такие дожди…
   – Не вижу никакой связи между этими двумя явлениями, – недовольно произнес пастор.
   – Я тоже, – поспешно согласилась баронесса. – Не говори ерунды, Генрих.
   – А что тут такого? – удивился Рамкопф. – Все говорят, что с его уходом климат изменился.
   Пастор отложил обеденный прибор:
   – Глупое суеверие.
   – Абсолютно с вами согласна, пастор. – Баронесса бросила недовольный взгляд на Генриха. – Вообще мне не хотелось бы, чтобы наша беседа начиналась так напряженно… Но раз уж вы приехали к нам, несмотря на вашу занятость, давайте поговорим откровенно. Не буду вам рассказывать, какие сложные отношения были у нас с мужем. Однако время идет, обиды и чудачества забываются. Остается светлая память и всеобщая любовь сограждан, которую вы не сможете отрицать.
   – Я и не отрицаю, – ответил пастор. – Я не одобряю ее.
   – Почему? – спросил Генрих.
   – Популярность барона растет, – улыбнулась баронесса, – а оппозиция церкви идет только ей же во вред. Разумно ли это? Не правильней ли проявить милосердие и снять негласное проклятие?
   – Это невозможно! – пастор вышел из-за стола. – Церковь не может признать истинными так называемые подвиги барона. Они – результат фантазии и непомерного самомнения. Простой смертный не может совершить ничего похожего. Стало быть, барон либо хвастун и враль, либо… святой?
   – А почему бы и нет? – Баронесса решительно приблизилась к пастору, и в глазах ее заиграли дерзкие огоньки.
   Пастор открыл рот и, не найдя подходящих слов, сперва молча поклонился, потом быстро двинулся к выходу. Баронесса догнала его и некоторое время шла рядом:
   – Избави Бог, я не утверждаю, что барон был святым. Было бы нескромно говорить так про собственного мужа. Но согласитесь, что некоторая сверхъестественная сила ему сопутствовала. Иначе как объяснить такое везение во всем?
   На лице пастора возникла саркастическая улыбка:
   – От дьявола!
   – Не будем делать поспешных выводов, – ласково предложила баронесса. – Вы знаете, пастор, что господин Рамкопф готовится защищать научный трактат о творчестве моего покойного мужа. Так вот, представьте, изучая его литературное наследие, он вдруг наткнулся на редкий экземпляр Библии…
   Генрих мгновенно приблизился к баронессе и передал ей книгу. Баронесса протянула ее пастору.
   – Что же в Библии? – недоверчиво произнес пастор, заложив руки за спину.
   – А вы посмотрите… – опустив глаза, скромно попросила баронесса и протянула Библию, раскрыв ее на титульном листе. На уголке листа вилась надпись на иврите: «Дорогому Карлу от любящего его»…
   Побледнев, пастор надел очки.
   – «…от любящего его Матфея»?! – Он в ужасе отпрянул от Библии. – Неслыханное кощунство!
   – Возможно, – кивнула баронесса. – Хотя подпись святого Матфея достаточно разборчива.
   – Мерзкая фальшивка! – Пастор почувствовал, что задыхается.
   – Вероятно, так, – вздохнула баронесса. – Но мы обязаны передать эту реликвию на экспертизу. Вы знаете, что в духовной консистории у вас достаточно противников. Дело наверняка передадут в Церковный совет. Начнутся долгие споры…
   – Которые еще неизвестно чем кончатся, – вставил Генрих.
   – Вот именно, – согласилась баронесса, открывая маленький пузырек и капая в рюмку лекарство. – Представьте: победят ваши противники, что тогда? Барон причисляется к лику святых, а его недоброжелатели с позором изгоняются. Поймите, дорогой мой, речь идет о вашей духовной карьере!
   Пастор дрожащей рукой опрокинул рюмку с лекарством.
   – Боже мой, – прошептал он, – за что такие испытания? Что вы от меня хотите?
   – Милосердия! – почти пропела баронесса. – Чуть-чуть милосердия… О, если бы сам пастор Франц Мусс принял участие в торжественной литургии и прочитал проповедь на открытии памятника…
   – Нет! Никогда! – у пастора подкосились ноги, и он почувствовал, что теряет сознание. – Я не могу… я не готов!…
   – А я вам дам свой конспект! – воскликнул Рамкопф.
   – Обойдусь! – оттолкнул Рамкопфа пастор.
   – Разумеется, – согласилась баронесса. – Вы сами найдете нужные слова. А можно и под музыку. – Она сделал знак музыкантам. Музыканты запели: «С вишневой косточкой во лбу!»
   – И тут вступает орган, – напирал на пастора Рамкопф. – И за ним сразу детский хор…
   – И вы, пастор Франц Мусс, стоите на амвоне с Библией в руках, на которой оставил подпись сам святой Матфей! – продолжала натиск баронесса, засовывая Библию пастору под мышку. – Как это величественно!
   Ударили колокола Ганновера, раскачиваясь в такт церковному песнопению, в котором легко угадывалась все та же мелодия. У городских торговых рядов царило предпраздничное оживление.
   Особенно бойко раскупались цветы…

 
   В небольшой цветочной лавочке согбенная спина хозяина мелькала перед лицами покупателей.
   – Тюльпанчики, господа, тюльпанчики! – звучал скрипучий голос хозяина. – Всего по талеру за штучку!
   – Как это «по талеру»? – возмутилась покупательница. – Еще вчера они шли по полталера.
   – Вчера – это вчера, – скрипел хозяин, – а сегодня – праздник! Годовщина со дня смерти нашего славного барона, упокой, Боже, его душу.
   – Гвоздики почем? – спросила покупательница.
   – По два талера.
   – Да вы что? – возмутилась покупательница, брезгливо разглядывая гвоздики. – Они ж вялые!
   – Вялые! – кивнул хозяин. – Наш барон, пока был жив, тоже дешево ценился, а завял – стал всем дорог.
   – На, подавись! – покупательница швырнула монеты, схватила цветы и вышла. Хозяин суетливо стал подбирать рассыпавшиеся деньги.
   Открылась дверь. В лавку вошел Томас с корзинкой. Огляделся.
   – Чем могу служить? – спина хозяина приняла форму вопросительного знака. – Астры? Левкои? Гвоздики?
   – Мне бы фиалки! – сказал Томас.
   – Фи! – поднял плечи хозяин. – Дикий лесной цветок. У меня в лавке культурные растения. Оранжерейные! Вот рекомендую каллы… Всего по три талера!
   – Нет! – вздохнул Томас. – Мой покойный хозяин любил фиалки!
   – Грубый вкус, – отозвался хозяин и замер на месте.
   – Что-что?
   – Ваш хозяин не умел ценить истинную красоту…
   – Да кто вы такой, чтобы рассуждать о моем хозяине? – Томас приблизился вплотную к владельцу цветочной лавки, и его пристальный негодующий взгляд позволил нам наконец рассмотреть лицо этого человека.
   С едва заметной печальной улыбкой на Томаса взирал не кто иной, как несколько подобревший и отчасти постаревший барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.
   В первую секунду Томас от неожиданности даже не шелохнулся. Во вторую секунду корзина выпала из рук Томаса, и он осторожно, чтобы отдалить момент возможного потрясения, повернулся к двери и двинулся на цыпочках. Потом силы оставили его и он, резко обернувшись, пошатнулся.
   – «С вишневой косточкой во лбу, – громко пропели за окнами цветочной лавки, – я хожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево!»
   Слезы выступили на глазах Томаса, он рванулся к Мюнхгаузену.
   – Здравствуйте, господин барон!
   – Тссс!… – зашипел Мюнхгаузен. – Не называй меня так. Я – Миллер. Садовник Миллер. Понятно?
   – Понятно, – кивнул Томас. – Здравствуйте, господин Миллер, господин барон.
   Он бросился в объятия бывшему хозяину, и слезы выступили на его глазах.
   – Я знал! Я верил! Не могло быть, чтобы мы не встретились…
   – Конечно, конечно, – Мюнхгаузен высвободился из его объятий и поспешно закрыл лавку на ключ.
   – Я знал, я не верил, что вы умерли, – причитал Томас. – И когда в газетах сообщили, не верил… И когда отпевали, не верил, и когда хоронили – сомневался. Ах, как я счастлив, господин барон!
   – Умоляю, не называй меня так, – замахал руками Мюнхгаузен. – Говорят же тебе – Миллер.
   – Для меня вы всегда – барон Мюнхгаузен.
   – Тогда добавляй «покойный» или «усопший», как тебе удобней.
   Новая группа уличных музыкантов подхватила песню. Чуть протяжнее, чуть печальнее. Вечерние тени упали на землю.
   В опустевшем трактире они сидели вдвоем за дальним столиком. Перед ними стояла бутыль вина и блюдо с жареной уткой.
   – И тогда я пальнул в воздух, – закончил свой рассказ Мюнхгаузен, – попрощался со своей прошлой безумной жизнью и стал обыкновенным садовником по фамилии Миллер.
   – Откуда такая фамилия? – удивился Томас.
   – Самая обыкновенная. В Германии иметь фамилию Миллер – все равно что не иметь никакой.
   Томас улыбнулся:
   – Вы шутите?
   – Давно бросил. Врачи запрещают.
   – С каких это пор вы стали ходить по врачам?
   – Сразу после смерти, – объяснил Мюнхгаузен.
   – И не шутите?
   – Нет.
   Томас огорчился:
   – А говорят, ведь юмор – он полезный. Шутка, мол, жизнь продлевает…
   – Не всем, – перебил барон. – Тем, кто смеется, тем продлевает, а тому, кто острит, – укорачивает.
   Томас кивнул:
   – И чего делаете?
   – Ничего. Живу. Ращу цветочки.
   – Красивые?
   – Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер… Да одни мои похороны дали мне больше денег, чем вся предыдущая жизнь.
   – А по виду не скажешь, – усмехнулся Томас. – Одеты вы скромно.
   – Не хочу бросаться в глаза, – подмигнул барон. – Зачем мне разговоры: простой садовник, а живет лучше барона. Вот я хожу в холстине… Зато белье! – Он рванул рубаху на груди. – Батист с золотым шитьем! Можешь потрогать. Томас с восхищением покачал головой:
   – А как фрау Марта?
   – Все хорошо, – он принялся жевать мясо, – то есть, значит, все тихо. У нас сыночек родился.
   – Ну? – Да!
   – Хороший мальчик? – оживился Томас.
   – Двенадцать килограмм.
   – Бегает?
   – Зачем? Ходит.
   – Болтает?
   – Молчит.
   – Умный мальчик. Далеко пойдет.
   – Знаешь что, – сказал Мюнхгаузен, – едем ко мне. Покажу дом… Для Марты это будет сюрприз…
   Свет от канделябра расцветил тысячами огней хрустальные вазы, засветились ажурной голубизной фарфоровые сервизы и украшенные позолотой статуэтки.
   Мюнхгаузен вел Томаса по залу, уставленному антикварной мебелью.
   – Мебель павловская… из России, – хвастал захмелевший барон. – Это саксонский фарфор… Это китайский… А вон там – индийский… Только руками ничего не трогай. Это там… в том доме все было шаляй-валяй, а здесь порядок!
   – Извините, конечно, господин, Миллер, – Томас печально посмотрел на Мюнхгаузена. – А не скучно?
   – Что? – не понял барон.
   – Не скучно вам здесь?
   – Почему? – пожал плечами барон. – У меня музыка есть… – он подошел к огромной шарманке, взялся за ручку. – Музыкантов я прогнал. Ящик надежней! Все ноты правильно берет и в нужной тональности…
   Он закрутил ручку, раздалось невнятное бренчание, которое доставило Мюнхгаузену видимое удовольствие.
   – Марта, Марта! – громко позвал он. – Иди к нам!
   В дверях появился испуганный мажордом в расшитой золотом ливрее.
   Его взгляд насторожил Мюнхгаузена. Он бросил шарманку:
   – Где Марта?
   Мажордом не ответил, отвел испуганный взгляд. Побежали быстрые тени. Мюнхгаузен с горящим канделябром вошел в огромную темную комнату.
   Повсюду были следы торопливых сборов. В распахнутом шкафу все платья висели на своих местах. Но на огромном зеркале губной помадой было начертано: «Прости, дорогой, но мне все осточертело. Больше так жить не могу. Прощай. Марта».
   Мюнхгаузен приблизился к зеркалу. В его тусклых глазах вдруг появился какой-то странный лихорадочный блеск.
   В комнату вошел Томас, изумленно уставился на фарфоровые вазы, стоявшие на подставках.
   – И это саксонский? – спросил он, указывая на одну из ваз.
   – Нет, – ответил барон. – Это дневнеиндийский.
   – Да как же вы их различаете?
   – По звону! – объяснил Мюнхгаузен и с силой запустил вазу в зеркало. Осколки разлетелись в разные стороны, – Слышишь? А это – саксонский! – Взял вторую вазу и с силой шарахнул ее об стену.
   – Точно! Саксонский, – удовлетворенно кивнул Томас.
   Мажордом выскочил в коридор и замер от ужаса. Вслед ему донесся новый удар и звон разбитой посуды.
   – Китайский, – заключил мажордом.

 
   Баронесса прошла через гостиную к огромной картине, изображающей героического Мюнхгаузена на вздыбленном коне, и поправила стоящие возле картины цветы.
   С кресла поднялся ожидающий ее молодой офицер и ринулся к ней с букетом в руках.
   – Как вы сюда попали, Вилли? – спросила баронесса с улыбкой.
   – Через дверь, естественно, – поклонился офицер.
   – Какая проза! – поморщилась баронесса. – Я же вам, кажется объясняла… Существуют определенные традиции.
   – Момент! – Офицер тотчас бросился прочь из дома.
   Баронесса прошла в свой будуар и выбросила через окно веревочную лестницу.
   Сверху было видно, как по ней стал быстро взбираться мужчина.
   Баронесса приняла несколько рискованную, но эффектную позу.
   – Ты спешишь ко мне?
   – Да! – раздался голос за окном, и на подоконник влез Мюнхгаузен.
   Баронесса вскрикнула, инстинктивно запахнула пеньюар.
   – Не волнуйся, свои! – Мюнхгаузен спрыгнул в комнату.
   – Карл! – ужаснулась баронесса. – Какое безрассудство!… Тебя могли увидеть… Кто-нибудь из прислуги.
   – Ничего страшного! – подмигнул ей Мюнхгаузен. – Сочтут за обыкновенное привидение.
   – Что тебе надо?
   – Поговорить с тобой.
   – Сегодня? Мюнхгаузен кивнул.
   – Ты сошел с ума! – Баронесса нервно заметалась по комнате. – Я занята. Завтра годовщина твоей смерти. Ты хочешь испортить нам праздник? Это нечестно. Ты обещал… Сюда идут! Боже милостивый, умоляю тебя, поговорим в другой раз…
   – Хорошо. Сегодня в полночь у памятника.
   – У памятника кому?
   – Мне! – Барон направился к окну. В окне появилась физиономия офицера.
   – Я здесь, – радостно сообщил он.
   – Очень приятно, – вежливо сказал Мюнхгаузен. – Прошу! Офицер спрыгнул с подоконника, барон занял его место и быстро начал спускаться по веревочной лестнице.
   Несколько мгновений офицер оставался неподвижным, затем бросился к окну:
   – Ой! Разве вы не умерли?
   – Умер, – спокойно отозвался барон.
   – Слава Богу, – офицер вытер вспотевший лоб. – Я чуть было не испугался!

 
   Рамкопф с победоносным видом оглядел студенческую аудиторию:
   – Таким образом, господа, мой научный трактат разрушает последние возражения моих оппонентов и свидетельствует о том, каким порой извилистым путем шагает истина во второй половине восемнадцатого столетия, иными словами, в наше время. – Он откашлялся и подошел к огромной схеме – плакату, на котором был изображен барон Мюнхгаузен, утопающий вместе с конем в болоте. – Перед нами уже ставшая классической схема вытягивания самого себя из болота за волосы, гениально проделанная в свое время незабвенным бароном! Нынешние схоласты и демагоги и сегодня еще кое-где твердят: не-воз-мож-но! – Рамкопф усмехнулся. – Как близкий человек покойного, я неоднократно видел этот взлет своими собственными глазами… Как ученый и теоретик утверждаю: главное – правильный вектор приложения рычага! Берется голова, – Рамкопф указал на схему, – берется рука…
   Неожиданно из-за схемы появилась чья-то рука и взяла его за шиворот.
   – После чего рука подтягивает туловище вверх, – объяснил Рамкопф.
   Появившаяся рука подняла Рамкопфа и утащила за схему. Здесь он нос к носу встретился с Мюнхгаузеном.
   – Ровно в полночь! – прошептал барон. – У моего памятника. Важный разговор. Быть обязательно. – И он разжал ладонь.
   Рамкопф шлепнулся на пол на глазах изумленной аудитории. Студенты вскочили со своих мест.
   – Вот и все, – сказал Рамкопф, вставая с пола. – Видите, как просто. Есть вопросы?
   В ответ раздался гром аплодисментов.
   Кабанчик бежал по лесу, сопровождаемый далеким улюлюканьем охотников и лаем собак. Неожиданно на него накинули сеть, и кабанчик беспомощно забарахтался в веревках, которые держали егеря.
   На лесную поляну верхом на лошади выскочил бургомистр, недовольно посмотрел на кабанчика и егерей.
   – Господин бургомистр, – быстро доложил старший. – Его величество герцог опять промахнулись. Четвертый раз гоним этого кабанчика мимо его величества, а его величество, извините за выражение, мажет и мажет.
   – Прикажете прогнать в пятый раз? – спросил другой егерь.
   – Нет, – сказал бургомистр. – Неудобно… он уже запомнил его в лицо.
   – Кто кого?
   – Герцог кабанчика! – строго пояснил бургомистр. – Позор! И это – королевская охота! Докатились! С одним кабанчиком справиться не можем…
   – Осмелюсь доложить, господин бургомистр, – заметил старший, – его величество вообще в этот раз лесом недоволен. Вот если бы, говорит, подстрелить медведя!
   – Где я ему возьму медведя? – в отчаянии воскликнул бургомистр.
   – Разве у цыган одолжить? – предложил кто-то из егерей.
   – Одалживайте! – крикнул бургомистр и спрыгнул с лошади. – Через полчаса медведь должен быть в лесу! Все!
   Егеря бросились к лошадям.
   Бургомистр, тяжело вздохнув, уселся в тени развесистого дуба.
   Тотчас чья-то заботливая рука протянула ему флягу. Бургомистр охотно принял ее и сделал несколько глотков:
   – С ума можно сойти!
   Он вернул флягу ее владельцу. Им оказался сидящий под тем же дубом барон Мюнхгаузен.
   – Кстати, барон, давно хотел вас спросить, где вы, собственно, доставали медведей?
   – Уже не помню, – пожал плечами Мюнхгаузен. – По-моему, прямо в лесу и доставал.
   – Абсолютно исключено, – отмахнулся бургомистр. – У нас они не водятся.
   – И тем не менее нам надо поговорить.
   – Докатились! – возмутился бургомистр.
   – Сейчас вам не до меня. Буду ждать вас ровно в полночь у памятника.
   – У цыган одалживаем медведей!
   – Прошу вас. Очень важно.
   – А ведь были буквально родиной медведей, – продолжал бургомистр. – А теперь и это – проблема.
   Позади беседующих появился медведь, который с любопытством обнюхал обоих.
   – Итак, до встречи! – улыбнулся Мюнхгаузен и, похлопав бургомистра по плечу, быстро пошел прочь.
   Бургомистр задумчиво посмотрел на появившуюся перед ним морду медведя.
   – Не надо, барон, – сказал он с недовольной гримасой. – Мне сейчас не до шуток. Оставьте это для другого раза. Нельзя же каждый раз, ей-богу, любое дело превращать в розыгрыш!

 
   Часы на городской башне пробили ровно полночь.
   Огромное белое полотнище, закрывающее памятник, глухо трепетало под порывами ветра.
   В глубине темного пространства остановилась карета. Через секунду рядом с ней застыла вторая. Еще через мгновение появился третий экипаж.
   Одновременно раскрылись дверцы, и на мостовую сошли Якобина фон Мюнхгаузен, бургомистр и Генрих Рамкопф.
   Они торопливо приблизились к памятнику и недоуменно огляделись по сторонам.
   Некоторое время слышалось только завывание ветра, потом прозвучал звук английского рожка.
   Все трое ринулись на звуки знакомой мелодии, откинули край материи и заглянули под белое полотнище. В глубине образовавшегося пространства, уютно развалившись в кресле возле самого постамента, сидел барон Мюнхгаузен.
   – Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие, – приветливо произнес он и улыбнулся. – Черт возьми, отличная фраза для начала пьесы… Надо будет кому-нибудь предложить…
   – Карл, если можно, не отвлекайтесь. – Баронесса вошла под навес вместе с бургомистром и Генрихом.
   Мюнхгаузен сделал обнадеживающий жест и решительно поднялся с кресла:
   – Итак, дорогие мои, три года назад по обоюдному согласию я ушел из этой жизни в мир иной и между нами было заключено джентльменское соглашение о том, что ни я вас, ни вы меня беспокоить не станем. Я условия этого соглашения соблюдал честно, чего нельзя сказать про вас…
   – Но, Карл… – попробовал вмешаться Рамкопф.
   – Оправдания потом! – резко перебил его Мюнхгаузен. – Пока вы хоронили мое бренное тело, я старался не обращать внимания, но когда вы стали отпевать мою душу…
   – Я не понимаю, о чем речь? – удивился бургомистр.
   – Об этом! – Мюнхгаузен поднял вверх книгу. – «Полное собрание приключений барона Мюнхгаузена».
   – Что ж вам не нравится? – изумился Рамкопф. – Прекрасное издание!
   – Это не мои приключения, это не моя жизнь, – резко возразил Мюнхгаузен. – Она приглажена, причесана, напудрена и кастрирована.
   – Не согласен, – обиделся Рамкопф. – Обыкновенная редакторская правка.
   – Когда меня режут, я терплю, но когда дополняют – становится нестерпимо. Какая-то дурацкая экспедиция на Борнео, затем чудовищная война в Австралии…
   – Да поймите, наконец, что вы уже себе не принадлежите. – В голосе Рамкопфа зазвучали проникновенные нотки. – Вы – миф, легенда! И народная молва приписывает вам новые подвиги.
   – Народная молва не додумается до такого идиотизма.
   – Ну знаете ли…
   – Да, господин Рамкопф! – повысил голос Мюнхгаузен. – Я требую изъятия этой вздорной книги… Теперь о памятнике. Он мне не нравится.
   Мюнхгаузен приблизился к пьедесталу и оглядел барельефы.
   – Извини, мы с тобой не посоветовались, – злобно усмехнулась баронесса.
   – И напрасно! – Мюнхгаузен сделал над собой усилие и спокойно продолжал: – Скульптура еще ничего, но барельефы омерзительны. Взять хотя бы картину, где я шпагой протыкаю десяток англичан…
   – Но, дорогой, – улыбнулся бургомистр, – вы же воевали с Англией?!
   – Вы знаете, что в этой войне не было пролито ни капли крови.
   – А я утверждаю, что было! – воскликнул Рамкопф. – У меня есть очевидцы.
   – Я никогда не шел с таким зверским лицом в атаку, как изображено, – спокойно объяснил Мюнхгаузен, – и не орал: «Англичане – свиньи». Это гадко. Я люблю англичан, я дружил с Шекспиром… Короче, я запрещаю ставить этот памятник.
   – Послушайте, Карл! – ласково вмешался бургомистр. – Наверное, мы все виноваты перед вами. – Он взглядом остановил негодующий порыв баронессы. – Наверное, допущен ряд неточностей. Но поверьте мне, вашему старому другу, это произошло от безмерной любви и уважения. Рамкопф прав: вы уже себе не принадлежите. Вы – наша гордость, на вашем примере мы растим молодежь. Поэтому мы и возводим этот памятник. Бог с ними, с неточностями… Через год воздвигнем другой, более достоверный.
   – Нет! – покачал головой Мюнхгаузен.
   – Сейчас мы просто не успеем переделать! – вспыхнула баронесса. – Съехались гости. Завтра – тридцать второе мая!
   – Именно поэтому памятник не годится!
   – Что за спешка? – Бургомистр подошел вплотную к Мюнхгаузену и внимательно посмотрел ему в глаза. – Вы словно с цепи сорвались… Какие-нибудь неприятности с торговлей? Что-нибудь случилось? Ну, откройтесь мне как другу.
   – От меня ушла Марта, – тихо произнес Мюнхгаузен.
   – Это не страшно. Мы ее уговорим! – уверенно произнес бургомистр.
   – Нет, – усмехнулся Мюнхгаузен. – Вы ее плохо знаете. Чтобы вернуть ее, придется вернуть себя.
   – Как это понимать? – удивился Рамкопф.
   – Я решил воскреснуть.
   – Вы этого не сделаете, Карл! – решительно произнес бургомистр.
   – Сделаю, – печально вздохнул Мюнхгаузен.
   – Вы умерли, барон Мюнхгаузен, – взволнованно объяснил Рамкопф. – Вы похоронены, у вас есть могила.
   – Придется снести! – Настроение Мюнхгаузена изменилось. Он резко поднялся на ноги…
   – Как бургомистр я буду вынужден принять экстренные меры!
   – Это меня не остановит. – Мюнхгаузен двинулся к краю полотнища, задержался на мгновение, обернулся к бургомистру: – Прощайте, господа, я искренне сожалею, но…
   – И я сожалею, – тяжело вздохнул бургомистр и опустил глаза.
   Мюнхгаузен отбросил полотнище и вышел на площадь. Впереди стояли плотные ряды вооруженных гвардейцев. Он огляделся вокруг – площадь была оцеплена со всех сторон.
   На лице его возникла печальная улыбка, и он с сожалением посмотрел на бургомистра. Бургомистру было мучительно тяжело.