Горький Максим. В людях

   Должно быть, подражая брату, который часто говорил "звери-курицы", Виктор тоже употреблял поговорки, но все они были удивительно нелепы и бессмысленны.
   - Мамаша - кругом направо! - где мои носки?
   Он преследовал меня глупыми вопросами:
   - Алёшка, отвечай: почему пишется - синенький, а говорится - финики? Почему говорят - колокола, а не - около кола? Почему - к дереву, а не где пл'ачу?
   Мне не нравилось, как все они говорят; воспитанный на красивом языке бабушки и деда, я вначале не понимал такие соединения несоединимых слов, как "ужасно смешно", "до смерти хочу есть", "страшно весело"; мне казалось, что смешное не может быть ужасным, весёлое - не страшно и все люди едят вплоть до дня смерти.
   Я спрашивал их:
   - Разве можно так говорить?
   Они ругались:
   - Какой учитель, скажите? Вот - нарвать уши...
   Но и "нарвать уши" казалось мне неправильным: нарвать можно травы, цветов, орехов.
   Они пытались доказать мне, что уши тоже можно рвать, но это не убеждало меня, и я с торжеством говорил:
   - А всё-таки уши-то не оторваны!
   Крутом было так много жестокого озорства, грязного бесстыдства неизмеримо больше, чем на улицах Кунавина, обильного "публичными домами", "гулящими" девицами. В Кунавине за грязью и озорством чувствовалось нечто, объяснявшее неизбежность озорства и грязи: трудная, полуголодная жизнь, тяжёлая работа. Здесь жили сытно и легко, работу заменяла непонятная, ненужная сутолока, суета. И на всём здесь лежала какая-то едкая, раздражающая скука.
   Плохо мне жилось, но ещё хуже чувствовал я себя, когда приходила в гости ко мне бабушка. Она являлась с чёрного крыльца, входя в кухню, крестилась на образа, потом в пояс кланялась младшей сестре, и этот поклон, точно многопудовая тяжесть, сгибал меня, душил.
   - А, это ты, Акулина, - небрежно и холодно встречала бабушку моя хозяйка.
   Я не узнавал бабушки: скромно поджав губы, незнакомо изменив всё лицо, она тихонько садилась на скамью у двери, около лохани с помоями, и молчала, как виноватая, отвечая на вопросы сестры тихо, покорно.
   Это мучило меня, и я сердито говорил:
   - Что ты где села?
   Ласково подмигнув мне, она отзывалась внушительно:
   - А ты помалкивай, ты здесь не хозяин!
   - Он всегда суется не в свое дело, хоть бей его, хоть ругай, начинала хозяйка свои жалобы.
   Нередко она злорадно спрашивала сестру:
   - Что, Акулина, нищенкой живешь?
   - Эка беда...
   - И всё - не беда, коли нет стыда.
   - Говорят - Христос тоже милостыней жил...
   - Болваны это говорят, еретики, а ты, старая дура, слушаешь! Христос не нищий, а сын божий, он придёт, сказано, со славою судить живых и мёртвых - и мертвых, помни! От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись... Он тебе с Василием отплатит за гордость вашу, за меня, как я, бывало, помощи просила у вас, богатых!
   - Я ведь посильно помогала тебе, - равнодушно говорила бабушка. - А господь нам отплатил, ты знаешь...
   - Мало вам! Мало...
   Сестра долго пилила и скребла бабушку своим неутомимым языком, а я слушал её злой визг и тоскливо недоумевал: как может бабушка терпеть это? И не любил её в такие минуты.
   Выходила из комнат молодая хозяйка, благосклонно кивала головою бабушке.
   - Идите в столовую, ничего, идите!
   Сестра кричала вослед бабушке:
   - Ноги оботри, деревня еловая, на болоте строена!
   Хозяин встречал бабушку весело:
   - А, премудрая Акулина, как живёшь? Старичок Каширин дышит?
   Бабушка улыбалась ему своей улыбкой из души.
   - Всё гнёшься, работаешь?
   - Всё работаю! Как арестант.
   С ним бабушка говорила ласково и хорошо, но - как старшая. Иногда он вспоминал мою мать:
   - Да-а, Варвара Васильевна... Какая женщина была - богатырь, а?
   Жена его обращалась к бабушке и вставляла слово:
   - Помните, я ей тальму подарила, чёрную, шёлковую, со стеклярусом?
   - Как же...
   - Совсем ещё хорошая тальма была...
   - Да-да, - бормотал хозяин, - тальма, пальма, а жизнь - шельма!
   - Что это ты говоришь? - подозрительно спрашивала его жена.
   - Я? Так себе... Дни весёлые проходят, люди хорошие проходят...
   - Не понимаю я, к чему это у тебя? - беспокоилась хозяйка.
   Потом бабушку уводят смотреть новорождённого, я собираю со стола грязную чайную посуду, а хозяин говорит мне негромко и задумчиво:
   - Хороша старуха, бабушка твоя...
   Я глубоко благодарен ему за эти слова, а оставшись глаз на глаз с бабушкой, говорю ей, с болью в душе:
   - Зачем ты ходишь сюда, зачем? Ведь ты видишь, какие они...
   - Эх, Олёша, я всё вижу, - отвечает она, глядя на меня с доброй усмешкой на чудесном лице, и мне становится совестно: ну, разумеется, она всё видит, всё знает, знает и то, что живёт в моей душе этой минутою.
   Осторожно оглянувшись, не идет ли кто, она обнимает меня, задушевно говоря:
   - Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, - зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня... А сын, Михаила, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в год давать, вот я и думаю - не дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода прожил уж... - И шепчет на ухо мне: - Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы, голуба душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
   Я обещал терпеть. Это очень трудно. Меня давит эта жизнь, нищая, скучная, вся в суете, ради еды, и я живу, как во сне.
   Иногда мне думается: надо убежать! Но стоит окаянная зима, по ночам воют вьюги, на чердаке возится ветер, трещат стропила, сжатые морозом, куда убежишь?
   Гулять меня не пускали, да и времени не было гулять: короткий зимний день истлевал в суете домашней работы неуловимо быстро.
   Но я обязан был ходить в церковь; по субботам - ко всенощной, по праздникам - к поздней обедне.
   Мне нравилось бывать в церквах; стоя где-нибудь в углу, где просторнее и темней, я любил смотреть издали на иконостас - он точно плавится в огнях свеч, стекая густозолотыми ручьями на серый каменный пол амвона; тихонько шевелятся тёмные фигуры икон; весело трепещет золотое кружево царских врат, огни свеч повисли в синеватом воздухе, точно золотые пчёлы, а головы женщин и девушек похожи на цветы.
   Всё вокруг гармонично слито с пением хора, всё живёт странною жизнью сказки, вся церковь медленно покачивается, точно люлька, - качается в густой, как смола, тёмной пустоте.
   Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожею жизнью. Вероятно, это ощущение было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением хора, шорохом молитв, вздохами людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ:
   Обложили окаянные татарове
   Да своей поганой силищей,
   Обложили они славен Китеж-град
   Да во светлый час, заутренний...
   Ой ли, господи, боже наш,
   Пресвятая богородица!
   Ой, сподобьте вы рабей своих
   Достоять им службу утренню,
   Дослушать святое писание!
   Ой, не дайте татарину
   Святу церкву на глумление,
   Жён, девиц - на посрамление,
   Малых детушек - на игрище,
   Старых старцев на смерть лютую!
   А услышал господь Саваоф,
   Услыхала богородица
   Те людские воздыхания,
   Христианские жалости.
   И сказал господь Саваоф.
   Свет архангеле Михаиле:
   - А поди-ка ты, Михайло,
   Сотряхни землю под Китежем,
   Погрузи Китеж во озеро;
   Ин пускай там люди молятся
   Без отдыху да без устали
   От заутрени до всенощной
   Все святы службы церковные
   Во веки и века веков!
   В те годы я был наполнен стихами бабушки, как улей медом: кажется, я и думал в форме её стихов.
   В церкви я не молился, - было неловко пред богом бабушки повторять сердитые дедовы молитвы и плачевные псалмы; я был уверен, что бабушкину богу это не может нравиться, так же как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах, - значит, бог знает их на память, как и все грамотные люди.
   Поэтому в церкви, в те минуты, когда сердце сжималось сладкой печалью о чём-то или когда его кусали и царапали маленькие обиды истекшего дня, я старался сочинять свои молитвы; стоило мне задуматься о невесёлой доле моей - сами собою, без усилий, слова слагались в жалобы:
   Господи, господи - скушно мне!
   Хоть бы уж скорее вырасти!
   А то - жить терпенья нет,
   Хоть удавись, - господи прости!
   Из ученья - не выходит толку.
   Чортова кукла, бабушка Матрёна,
   Рычит на меня волком,
   И жить мне - очень солоно!
   Много "молитв" моих я и до сего дня помню, - работа ума в детстве ложится на душу слишком глубокими шрамами - часто они не зарастают всю жизнь.
   В церкви было хорошо, я отдыхал там так же, как в лесу и поле. Маленькое сердце, уже знакомое со множеством обид, выпачканное злой грубостью жизни, омывалось в неясных, горячих мечтах.
   Но я ходил в церковь только в большие морозы или когда вьюга бешено металась по городу, когда кажется, что небо замёрзло, а ветер распылил его в облака снега, и земля, тоже замерзая под сугробами, никогда уже не воскреснет, не оживёт.
   Тихими ночами мне больше нравилось ходить по городу, из улицы в улицу, забираясь в самые глухие углы. Бывало, идёшь - точно на крыльях несёшься; один, как луна в небе; перед тобою ползёт твоя тень, гасит искры света на снегу, смешно тычется в тумбы, в заборы. Посредине улицы шагает ночной сторож, с трещоткой в руках, в тяжёлом тулупе, рядом с ним - трясётся собака.
   Неуклюжий человек похож на собачью конуру, - она ушла со двора и двигается по улице, неизвестно куда, а огорчённая собака - за нею.
   Иногда встретятся весёлые барышни и кавалеры - я думаю, что и они тоже убежали от всенощной.
   Порою, сквозь форточки освещённых окон, в чистый воздух прольются какие-то особенные запахи - тонкие, незнакомые, намекающие на иную жизнь, неведомую мне; стоишь под окном и, принюхиваясь, прислушиваясь, догадываешься: какая это жизнь, что за люди живут в этом доме? Всенощная, а они - весело шумят, смеются, играют на каких-то особенных гитарах, из форточки густо течёт меднострунный звон.
   Особенно интересовал меня одноэтажный, приземистый дом на углу безлюдных улиц - Тихоновской и Мартыновской. Я наткнулся на него лунною ночью, в ростепель, перед масленицей; из квадратной форточки окна, вместе с тёплым паром, струился на улицу необыкновенный звук, точно кто-то очень сильный и добрый пел, закрыв рот; слов не слышно было, но песня показалась мне удивительно знакомой и понятной, хотя слушать её мешал струнный звон, надоедливо перебивая течение песни. Я сел на тумбу, сообразив, что это играют на какой-то скрипке, чудесной мощности и невыносимой - потому что слушать её был почти больно. Иногда она пела с такой силой, что - казалось - весь дом дрожит и гудят стёкла в окне. Капало с крыши, из глаз у меня тоже закапали слёзы.
   Незаметно подошёл ночной сторож и столкнул меня с тумбы, спрашивая:
   - Ты чего тут торчишь?
   - Музыка, - объяснил я.
   - Мало ли что! Пошёл...
   Я быстро обежал кругом квартала, снова воротился по окно, но в доме уже не играли, из форточки бурно вытекал на улицу весёлый шум, и это было так не похоже на печальную музыку, точно я слышал её во сне.
   Почти каждую субботу я стал бегать к этому дому, но только однажды, весною, снова услышал там виолончель - она играла почти непрерывно до полуночи; когда я воротился домой, меня отколотили.
   Ночные прогулки под зимними звёздами, среди пустынных улиц города, очень обогащали меня. Я нарочно выбирал улицы подальше от центра: на центральных было много фонарей, меня могли заметить знакомые хозяев, тогда хозяева узнали бы, что я прогуливаю всенощные. Мешали пьяные, городовые и "гулящие" девицы; а на дальних улицах можно было смотреть в окна нижних этажей, если они не очень замёрзли и не занавешены изнутри.
   Много разных картин показали мне эти окна: видел я, как люди молятся, целуются, дерутся, играют в карты, озабоченно и беззвучно беседуют, - предо мною, точно в панораме за копейку, тянулась немая, рыбья жизнь.
   Видел я в подвале, за столом, двух женщин, - молодую и постарше; против них сидел длинноволосый гимназист и, размахивая рукой, читал им книгу. Молодая слушала, сурово нахмурив брови, откинувшись на спинку стула; а постарше - тоненькая и пышноволосая - вдруг закрыла лицо ладонями, плечи у неё задрожали, гимназист отшвырнул книгу, а когда молоденькая, вскочив на ноги, убежала - он упал на колени перед той, пышноволосой, и стал целовать руки её.
   В другом окне я подсмотрел, как большой бородатый человек, посадив на колени себе женщину в красной кофте, качал её, как дитя, и, видимо, что-то пел, широко открывая рот, выкатив глаза. Она вся дрожала от смеха, запрокидывалась на спину, болтая ногами, он выпрямлял её и снова пел, и снова она смеялась. Я смотрел на них долго и ушёл, когда понял, что они запаслись весельем на всю ночь.
   Много подобных картин навсегда осталось в памяти моей, и часто, увлечённый ими, я опаздывал домой. Это возбуждало подозрения хозяев, и они допрашивали меня:
   - В какой церкви был? Какой поп служил?
   Они знали всех попов города, знали, когда какое евангелие читают, знали всё - им было легко поймать меня во лжи.
   Обе женщины поклонялись сердитому богу моего деда, - богу, который требовал, чтобы к нему приступали со страхом; имя его постоянно было на устах женщин, - даже ругаясь, они грозили друг другу:
   - Погоди! Господь тебя накажет, он те скрючит, подлую!..
   В воскресенье первой недели поста старуха пекла оладьи, а они всё подгорали у неё; красная от огня, она гневно кричала:
   - А, черти бы вас взяли...
   И вдруг, понюхав сковороду, потемнела, швырнула сковородник на пол и завыла:
   - Ба-атюшки, сковорода-то скоромная, поганая, не выжгла ведь я её в чистый-то понедельник, го-осподи! Встала на колени и просила со слезами:
   - Господи-батюшка, прости меня, окаянную, ради страстей твоих! Не покарай, господи, дуру старую...
   Выпечённые оладьи отдали собакам, сковородку выжгли, а невестка стала в ссорах упрекать свекровь:
   - Вы даже в посте на скоромных сковородах печёте...
   Они вовлекали бога своего во все дела дома, во все углы своей маленькой жизни - от этого нищая жизнь приобретала внешнюю значительность и важность, казалась ежечасным служением высшей силе. Это вовлечение бога в скучные пустяки подавляло меня, и невольно я всё оглядывался по углам, чувствуя себя под чьим-то невидимым надзором, а ночами меня окутывал холодным облаком страх, - он исходил из угла кухни, где перед тёмными образами горела неугасимая лампада.
   Рядом с полкой - большое окно, две рамы, разъединённые стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я - всё висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, всё сорвётся в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звёзд, в мёртвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный в воду. Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
   Не помню, как я вылечился от этого страха, но я вылечился скоро; разумеется, мне помог в этом добрый бог бабушки, и я думаю, что уже тогда почувствовал простую истину: мною ничего плохого ещё не сделано, без вины наказывать меня - не закон, а за чужие грехи я не ответчик.
   Прогуливал я и обедни, особенно весною, - непоборимые силы её решительно не пускали меня в церковь. Если же мне давали семишник на свечку - это окончательно губило меня: я покупал бабок, всю обедню играл и неизбежно опаздывал домой. А однажды ухитрился проиграть целый гривенник, данный мне на поминание и просфору, так что уж пришлось стащить чужую просфору с блюда, которое дьячок вынес из алтаря.
   Играть хотелось страстно, и я увлекался играми до неистовства. Был достаточно ловок, силён и скоро заслужил славу игрока в бабки, в шар и в городки в ближних улицах.
   Великим постом меня заставили говеть, и вот я иду исповедоваться к нашему соседу, отцу Доримедонту Покровскому. Я считал его человеком суровым и был во многом грешен лично перед ним; разбивал камнями беседку в его саду, враждовал с его детьми, и вообще он мог напомнить мне немало разных поступков, неприятных ему. Это меня очень смущало, и, когда я стоял в бедненькой церкви, ожидая очереди исповедоваться, сердце моё билось трепетно.
   Но отец Доримедонт встретил меня добродушно ворчливым восклицанием:
   - А, сосед... Ну, вставай на колени! В чём грешен?
   Он накрыл голову мою тяжёлым бархатом, я задыхался в запахе воска и ладана, говорить было трудно и не хотелось.
   - Старших слушаешься?
   - Нет.
   - Говори - грешен!
   Неожиданно для себя я выпалил:
   - Просвиры своровал.
   - Это - как же? Где? - спросил священник, подумав и не спеша.
   - У Трёх Святителей, у Покрова, у Николы...
   - Ну-ну, по всем церквам! Это, брат, нехорошо, грех, - понимаешь?
   - Понимаю.
   - Говори - грешен! Несуразный. Воровал-то, чтобы есть?
   - Когда ел, а то - проиграю деньги в бабки, а просвиру домой надо принести, я и украду...
   Отец Доримедонт начал что-то шептать, невнятно и устало, потом задал ещё несколько вопросов и вдруг строго спросил:
   - Не читал ли книг подпольного издания?
   Я, конечно, не понял вопроса и переспросил:
   - Чего?
   - Запрещённых книжек не читал ли?
   - Нет, никаких...
   - Отпускаются тебе грехи твои... Встань!
   Я удивлённо взглянул в лицо ему - оно казалось задумчивым и добрым. Мне было неловко, совестно: отправляя меня на исповедь, хозяева наговорили о ней страхов и ужасов, убедив каяться честно во всех прегрешениях моих.
   - Я в вашу беседку камнями кидал, - заявил я.
   Священник поднял голову и сказал:
   - И это нехорошо! Ступай...
   - И в собаку кидал...
   - Следующий! - позвал отец Доримедонт, глядя мимо меня.
   Я ушёл, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а всё вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, - у него тоже было много чёрных книг, толстых, с непонятными рисунками.
   На другой день мне дали пятиалтынный и отправили меня причащаться. Пасха была поздняя, уже давно стаял снег, улицы просохли, по дорогам курилась пыль; день был солнечный, радостный.
   Около церковной ограды азартно играла в бабки большая компания мастеровых; я решил, что успею причаститься, и попросил игроков:
   - Примите меня!
   - Копейку за вход в игру, - гордо заявил рябой и рыжий человек.
   Но я не менее гордо сказал:
   - Три под вторую пару слева!
   - Деньги на кон!
   И началась игра!
   Я разменял пятиалтынный, положил три копейки под пару бабок в длинный кон; кто собьёт эту пару - получает деньги, промахнётся - я получу с него три копейки. Мне посчастливилось: двое целились в мои деньги, и оба не попали, - я выиграл шесть копеек со взрослых, с мужиков. Это очень подняло дух мой...
   Но кто-то из игроков сказал:
   - Гляди за ним, ребята, а то убежит с выигрышем...
   Тут я обиделся и объявил сгоряча, как в бубен ударил:
   - Девять копеек под левой крайней парой!
   Однако это не вызвало у игроков заметного впечатления, только какой-то мальчуган моих лет крикнул, предупреждая:
   - Глядите, - он счастливый, это чертёжник со Звездинки, я его знаю!
   Худощавый мастеровой, по запаху скорняк, сказал ехидно:
   - Чертёнок? Хар-рошо...
   Прицелившись налитком, он метко сбил мою ставку и спросил, нагибаясь ко мне:
   - Ревёшь?
   Я ответил:
   - Под крайней правой - три!
   - И сотру, - похвастался скорняк, но проиграл.
   Больше трёх раз кряду нельзя ставить деньги на кон, - я стал бить чужие ставки и выиграл ещё копейки четыре да кучу бабок. Но когда снова дошла очередь до меня, я поставил трижды и проиграл все деньги, как раз вовремя обедня кончилась, звонили колокола, народ выходил из церкви.
   - Женат? - спросил скорняк, намереваясь схватить меня за волосы, но я вывернулся, убежал и, догнав какого то празднично одетого паренька, вежливо осведомился:
   - Вы причащались?
   - Ну, так что? - ответил он, осматривая меня подозрительно.
   Я попросил его рассказать мне, как причащают, что говорит в это время священник и что должен был делать я.
   Парень сурово избычился и устрашающим голосом зарычал:
   - Прогулял причастье, еретик? Ну, а я тебе ничего не скажу - пускай отец шкуру спустит с тебя!
   Я побежал домой, уверенный, что начнут расспрашивать и неизбежно узнают, что я не причащался.
   Но, поздравив меня, старуха спросила только об одном:
   - Дьячку за теплоту - много ли дал?
   - Пятачок, - наобум сказал я.
   - И три копейки за глаза ему, а семишник себе оставил бы, чучело!
   ...Весна. Каждый день одет в новое, каждый новый день ярче и милей; хмельно пахнет молодыми травами, свежей зеленью берёз, нестерпимо тянет в поле слушать жаворонка, лёжа на тёплой земле вверх лицом. А я - чищу зимнее платье, помогаю укладывать его в сундук, крошу листовой табак, выбиваю пыль из мебели, с утра до ночи вожусь с неприятными, ненужными мне вещами.
   В свободные часы мне совершенно нечем жить; на убогой нашей улице пусто, дальше - не позволено уходить; на дворе сердитые, усталые землекопы, растрёпанные кухарки и прачки, каждый вечер - собачьи свадьбы, - это противно мне и обижает до того, что хочется ослепнуть.
   Я иду на чердак, взяв с собою ножницы и разноцветной бумаги, вырезаю из неё кружевные рисунки и украшаю ими стропила... Всё-таки пища моей тоске. Мне тревожно хочется идти куда-то, где меньше спят, меньше ссорятся, не так назойливо одолевают бога жалобами, не так часто обижают людей сердитым судом.
   ...В субботу на пасхе приносят в город из Оранского монастыря чудотворную икону Владимирской божией матери; она гостит в городе до половины июня и посещает все дома, все квартиры каждого церковного прихода.
   К моим хозяевам она явилась в будни утром; я чистил в кухне медную посуду, когда молодая хозяйка пугливо закричала из комнаты:
   - Отпирай парадную - Оранскую несут!
   Я бросился вниз, грязный, с руками в сале и тёртом кирпиче, отпер дверь, - молодой монах с фонарём в одной руке и кадилом в другой тихонько проворчал:
   - Дрыхнете? Помогай...
   Двое обывателей вносили по узкой лестнице тяжёлый киот, я помогал им, поддерживая грязными руками и плечом край киота, сзади топали тяжёлые монахи, неохотно распевая густыми голосами:
   - "Пресвятая богородице, моли бога о на-ас..."
   Я подумал с печальной уверенностью:
   "Обидится на меня она за то, что я, грязный, несу её, и отсохнут у меня руки..."
   Икону поставили в передний угол на два стула, прикрытые чистой простынёй, по бокам киота встали, поддерживая его, два монаха, молодые и красивые, подобно ангелам - ясноглазые, радостные, с пышными волосами.
   Служили молебен.
   - "О, всепетая мати", - высоким голосом выводил большой поп и всё щупал багровыми пальцами припухшую мочку уха, спрятанного в пышных волосах.
   - "Пресвятая богородице, помилуй на-ас", - устало пели монахи. Я любил богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на земле для утешения бедных людей все цветы, все радости - всё благое и прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке её, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.
   Кто-то могучей рукой швырнул меня к порогу, в угол. Непамятно, как ушли монахи, унося икону, но очень помню: хозяева, окружив меня, сидевшего на полу, с великим страхом и заботою рассуждали - что же теперь будет со мной?
   - Надо поговорить со священником, который поучёнее, - говорил хозяин и беззлобно ругал меня:
   - Невежа, как же ты не понимаешь, что в губы нельзя целовать? А ещё... в школе учился...
   Несколько дней я обречённо ждал - что же будет? Хватался за киот грязными руками, приложился незаконно, - уж не пройдёт мне даром это, не пройдёт!
   Но, видимо, богородица простила невольный грех, вызванный искреннею любовью. Или же наказание её было так легко, что я не заметил его среди частых наказаний, испытанных мною от добрых людей.
   Иногда, чтобы позлить старую хозяйку, я сокрушённо говорил ей:
   - А богородица-то, видно, забыла наказать меня...
   - А ты погоди, - ехидно обещала старуха. - Ещё поглядим...
   ...Украшая стропила чердака узорами из розовой чайной бумаги, листиками свинца, листьями деревьев и всякой всячиной, я распевал на церковные мотивы всё, что приходило в голову, как это делают калмыки в дороге:
   Сижу я на чердаке,
   С ножницами в руке.
   Режу бумагу, режу...
   Скушно мне, невеже!
   Был бы я собакой
   Бегал бы где хотел,
   А теперь орёт на меня всякой:
   Сиди да молчи, пострел,
   Молчи, пока цел!
   Старуха, разглядывая мою работу, усмехалась, качала головой.
   - Ты бы вот этак-то кухню украсил...
   Однажды на чердак пришел хозяин, осмотрел содеянное мною, вздохнул и сказал:
   - Забавен ты, Пешков, чорт тебя возьми... Фокусник, что ли, выйдет из тебя? Не догадаешься даже...
   Он дал мне большой николаевский пятак.
   Я укрепил монету лапками из тонкой проволоки и повесил её, как медаль, на самом видном месте среди моих пёстрых работ.
   Но через день монета исчезла, вместе с лапками, - я уверен, что это старуха стащила её!
   V
   Весною я всё-таки убежал: пошёл утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору с женой, ударил её по лбу гирей; она выбежала на улицу и там упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролётку, повезли её в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной Волги, с двугривенным в руке.