Страница:
– Извините меня, – вздохнул Ньеман. – Я плохо разбираюсь в вопросах философии... Но имеет ли это отношение к фотографиям у вас в коридоре?
– И да и нет. Это кадры из фильма Лени Рифеншталь, снятого на Олимпийских играх тридцать шестого года в Берлине.
– Впечатляющие образы.
– Реми утверждал, что эти Игры были ближе всего по духу к играм древней Олимпии, так как основывались на союзе тела и духа, физического испытания и философского выражения.
– Иными словами, в этом случае речь шла о нацистской идеологии, не так ли?
– Мой муж не принимал всерьез мысль изреченную. Его завораживало одно только это слияние идеи и силы, духа и тела.
Ньеман ни черта не понимал в этой тарабарщине. Внезапно женщина подалась вперед и почти угрожающе спросила:
– Почему вас прислали сюда? Почему именно такого, как вы?
Он оставил без ответа ее злобный выпад. Во время допросов он всегда прибегал к этому приему – холодному бесстрастному презрению, наводящему робость на собеседника. Будучи полицейским, да еще с его внешностью, бесполезно разводить сантименты или затевать дешевую игру в психологию. И он спросил, громко и властно:
– Как вы считаете, мог ли кто-нибудь ненавидеть вашего мужа?
– Что за бред! – взорвалась она. – Разве вы не видели его труп? Неужели вам непонятно, что моего мужа убил маньяк? Псих, который застал его врасплох. Свихнувшийся садист, который издевался над ним, пытал его и замучил до смерти.
Полицейский глубоко вздохнул. И в самом деле как подумаешь об этом несчастном изувеченном библиотекаре и о яростном отчаянии его жены – кровь стынет в жилах. И все же он продолжал расспросы:
– Что вы можете сказать о вашей семейной жизни?
– Какого черта вы лезете в нашу семейную жизнь!
– Я прошу вас ответить.
– Меня что, подозревают?
– Вы прекрасно знаете, что нет. Пожалуйста, ответьте мне.
Молодая женщина бросила на него ненавидящий взгляд.
– Вы хотите знать, сколько раз в неделю мы трахались?
У Ньемана пробежал холодок по затылку.
– Мадам, я исполняю свои обязанности. Вы должны помогать мне.
– Убирайтесь вон, грязный шпик!
Зубы у нее не отличались белизной, зато рисунок губ был на редкость изящен. Ньеман пристально разглядывал этот пленительный рот, резко очерченные скулы, высокие ровные дуги бровей на мертвенно-бледном лице. Это лицо не нуждалось в румянце, ярких глазах, обманчивой игре света и тонов. Вся его красота заключалась именно в линиях – тонких, изысканных, необыкновенно чистых. Полицейский не тронулся с места.
– Убирайтесь, я вам говорю! – вскричала женщина.
– Ответьте мне еще на один вопрос. Реми всегда жил в университете. Когда он проходил военную службу?
Софи Кайлуа удивленно смолкла при этом неожиданном вопросе. Она обхватила себя руками, как будто ее вдруг зазнобило.
– Он не служил в армии.
– Признан негодным?
Она молча кивнула.
– Причина?
Глаза женщины снова блеснули злобой.
– Опять копаетесь?
– По какой причине, я спрашиваю?
– Кажется, что-то по части психиатрии.
– Он страдал нарушениями психики?
– Да вы что, с луны свалились? Все, кто не хочет служить, отговариваются психическими нарушениями. Это ровно ничего не значит. Человек несет какую-нибудь бредятину, косит под психа, и его освобождают.
Ньеман смолчал, но весь его вид выражал крайнее неодобрение. Женщина бросила взгляд на его короткую стрижку, на скромный элегантный костюм, и ее губы искривились в гримасе отвращения.
– Черт подери, вы когда-нибудь уберетесь отсюда или нет?
Ньеман встал и тихо сказал:
– Я сейчас уйду. Но я хочу, чтобы вы знали одну вещь.
– Что еще? – бросила она.
– Нравится вам это или нет, но убийц ловят такие люди, как я. И только такие люди, как я, могут отомстить за вашего мужа.
Лицо женщины на миг окаменело, потом вдруг подбородок ее дрогнул, и она разразилась рыданиями. Ньеман направился к двери.
– Я поймаю его, – сказал он.
Дойдя до двери, он стукнул кулаком в стену и бросил через плечо:
– Клянусь богом, я изловлю сукиного сына, который убил вашего мужа.
На улице ему ударил в глаза резкий дневной свет. Он прикрыл их; под веками заплясали черные пятна. Несколько секунд Ньеман стоял пошатываясь, потом собрался с силами и заставил себя спокойно подойти к машине; черные пятна мало-помалу расплывались, превращаясь в женские лица. Фанни Ферейра, брюнетка. Софи Кайлуа, блондинка. Две сильные, умные, энергичные женщины. Такие женщины, каких ему, наверное, никогда не доведется держать в объятиях.
Он безжалостно пнул мусорную урну, прикрепленную к столбу, затем по привычке взглянул на свой пейджер.
На экране мигало сообщение: патологоанатом закончил вскрытие.
II
7
– И да и нет. Это кадры из фильма Лени Рифеншталь, снятого на Олимпийских играх тридцать шестого года в Берлине.
– Впечатляющие образы.
– Реми утверждал, что эти Игры были ближе всего по духу к играм древней Олимпии, так как основывались на союзе тела и духа, физического испытания и философского выражения.
– Иными словами, в этом случае речь шла о нацистской идеологии, не так ли?
– Мой муж не принимал всерьез мысль изреченную. Его завораживало одно только это слияние идеи и силы, духа и тела.
Ньеман ни черта не понимал в этой тарабарщине. Внезапно женщина подалась вперед и почти угрожающе спросила:
– Почему вас прислали сюда? Почему именно такого, как вы?
Он оставил без ответа ее злобный выпад. Во время допросов он всегда прибегал к этому приему – холодному бесстрастному презрению, наводящему робость на собеседника. Будучи полицейским, да еще с его внешностью, бесполезно разводить сантименты или затевать дешевую игру в психологию. И он спросил, громко и властно:
– Как вы считаете, мог ли кто-нибудь ненавидеть вашего мужа?
– Что за бред! – взорвалась она. – Разве вы не видели его труп? Неужели вам непонятно, что моего мужа убил маньяк? Псих, который застал его врасплох. Свихнувшийся садист, который издевался над ним, пытал его и замучил до смерти.
Полицейский глубоко вздохнул. И в самом деле как подумаешь об этом несчастном изувеченном библиотекаре и о яростном отчаянии его жены – кровь стынет в жилах. И все же он продолжал расспросы:
– Что вы можете сказать о вашей семейной жизни?
– Какого черта вы лезете в нашу семейную жизнь!
– Я прошу вас ответить.
– Меня что, подозревают?
– Вы прекрасно знаете, что нет. Пожалуйста, ответьте мне.
Молодая женщина бросила на него ненавидящий взгляд.
– Вы хотите знать, сколько раз в неделю мы трахались?
У Ньемана пробежал холодок по затылку.
– Мадам, я исполняю свои обязанности. Вы должны помогать мне.
– Убирайтесь вон, грязный шпик!
Зубы у нее не отличались белизной, зато рисунок губ был на редкость изящен. Ньеман пристально разглядывал этот пленительный рот, резко очерченные скулы, высокие ровные дуги бровей на мертвенно-бледном лице. Это лицо не нуждалось в румянце, ярких глазах, обманчивой игре света и тонов. Вся его красота заключалась именно в линиях – тонких, изысканных, необыкновенно чистых. Полицейский не тронулся с места.
– Убирайтесь, я вам говорю! – вскричала женщина.
– Ответьте мне еще на один вопрос. Реми всегда жил в университете. Когда он проходил военную службу?
Софи Кайлуа удивленно смолкла при этом неожиданном вопросе. Она обхватила себя руками, как будто ее вдруг зазнобило.
– Он не служил в армии.
– Признан негодным?
Она молча кивнула.
– Причина?
Глаза женщины снова блеснули злобой.
– Опять копаетесь?
– По какой причине, я спрашиваю?
– Кажется, что-то по части психиатрии.
– Он страдал нарушениями психики?
– Да вы что, с луны свалились? Все, кто не хочет служить, отговариваются психическими нарушениями. Это ровно ничего не значит. Человек несет какую-нибудь бредятину, косит под психа, и его освобождают.
Ньеман смолчал, но весь его вид выражал крайнее неодобрение. Женщина бросила взгляд на его короткую стрижку, на скромный элегантный костюм, и ее губы искривились в гримасе отвращения.
– Черт подери, вы когда-нибудь уберетесь отсюда или нет?
Ньеман встал и тихо сказал:
– Я сейчас уйду. Но я хочу, чтобы вы знали одну вещь.
– Что еще? – бросила она.
– Нравится вам это или нет, но убийц ловят такие люди, как я. И только такие люди, как я, могут отомстить за вашего мужа.
Лицо женщины на миг окаменело, потом вдруг подбородок ее дрогнул, и она разразилась рыданиями. Ньеман направился к двери.
– Я поймаю его, – сказал он.
Дойдя до двери, он стукнул кулаком в стену и бросил через плечо:
– Клянусь богом, я изловлю сукиного сына, который убил вашего мужа.
На улице ему ударил в глаза резкий дневной свет. Он прикрыл их; под веками заплясали черные пятна. Несколько секунд Ньеман стоял пошатываясь, потом собрался с силами и заставил себя спокойно подойти к машине; черные пятна мало-помалу расплывались, превращаясь в женские лица. Фанни Ферейра, брюнетка. Софи Кайлуа, блондинка. Две сильные, умные, энергичные женщины. Такие женщины, каких ему, наверное, никогда не доведется держать в объятиях.
Он безжалостно пнул мусорную урну, прикрепленную к столбу, затем по привычке взглянул на свой пейджер.
На экране мигало сообщение: патологоанатом закончил вскрытие.
II
7
На рассвете того же дня, в двухстах пятидесяти километрах от места действия – на самом западе страны, офицер полиции Карим Абдуф заканчивал чтение диссертации по криминологии об использовании генетических отпечатков при расследовании таких преступлений, как насилие и убийство. Изучение толстенного, в шестьсот страниц, тома заняло у него практически целую ночь. И только когда зазвонил кварцевый будильник, он взглянул на циферблат: 07.00.
Карим с тяжким вздохом швырнул диссертацию в угол и пошел на кухню готовить себе крепкий чай. Вернувшись в гостиную, служившую ему заодно и столовой, и спальней, он подошел к окну и, приникнув лбом к стеклу, стал глядеть в темноту, пытаясь оценить свои шансы хоть когда-нибудь провести расследование с использованием генетических проб в жалком захолустье, где ему довелось служить. Шансы были равны нулю.
Молодой араб смотрел на фонари – россыпь светящихся пуговиц на черном плаще ночи, – и такая же черная тоска сжимала ему горло. Даже в те времена, когда он был не в ладах с законом, ему всегда удавалось избежать тюрьмы. И вот теперь, в возрасте двадцати девяти лет, когда он сам стал сыщиком, его заперли в худшей из тюрем – маленьком провинциальном городишке, раздавленном скукой, затерянном среди каменных осыпей. В тюрьме без стен и решеток. В психологическом узилище души, где он медленно подыхал от тоски.
Карим погрузился в мечты. Он представлял, как ловит убийц пачками благодаря анализам ДНК и специальным тестам, словно в американских боевиках. Он видел себя во главе группы специалистов, изучающих генетические карты преступников. В результате хитроумных исследований и анализа статистических данных ученые выявляли некий разрыв в цепи хромосом, объясняющий криминальные наклонности злоумышленников. Когда-то давно считалось, что для убийц характерна двойная хромосома Y, однако эта теория оказалась ложной. Но Карим в мечтах открывал новую «орфографическую ошибку» природы, позволявшую выявлять и хватать преступников одного за другим. Но тут у него по спине пробежала дрожь.
Он знал, что если такая «ошибка природа» существует, то она наверняка имеется и в его собственном генетическом коде.
Для Карима слово «сирота» ровно ничего не означало. Можно ли сожалеть о том, чего никогда не знал, – а юному выходцу из Магриба[9]не довелось даже отдаленно испытать радости так называемой семейной жизни. Его первые воспоминания детства ограничивались линолеумным полом да черно-белым телевизором в приюте на улице Мориса Тореза в Нантере, Карим вырос в безобразном сером городском квартале, где низенькие домишки соседствовали с многоэтажками, а пустыри сливались с жилыми массивами. И еще ему запомнилось, как он играл в прятки на стройках, которые мало-помалу вытесняли заросшие сорняками дворы его детства.
Карим был брошенным ребенком. Или найденным. Все зависело от того, с какой стороны посмотреть на эту проблему. Но в любом случае он ничего не знал о своих родителях, а полученное воспитание отнюдь не способствовало обретению родных корней. Он кое-как говорил по-арабски и имел весьма смутное представление об исламе. Довольно скоро подросток отделался от своих опекунов – воспитателей приюта, искренних, добрых людей, от которых его тошнило, – и зажил жизнью улицы.
Тогда-то он и открыл для себя Нантер – бескрайнюю территорию с широкими проспектами, огромными жилыми массивами, заводами, административными зданиями и обитателями предместий, вечно настороженными, помятыми, одетыми в грязные лохмотья и обреченными на нищету. Впрочем, нищета шокировала только богачей. Сам же Карим не замечал этой язвы города – нужды, лежавшей печатью на всем, начиная с морщинистых лиц окружавших его людей.
Зато воспоминания отрочества были скорее приятными. Компания панков, где все жили одним днем. Тринадцать лет. Первые дружки. Первые девчонки. Как ни странно, Карим сумел найти в одиночестве и терзаниях созревающего тела поводы для любви и дружбы. После сиротского детства годы мучительного юношеского взросления подарили ему как бы второй шанс на встречу с внешним миром и возможность открыться другим людям. Карим до сих пор вспоминал о том времени так ясно, словно это было вчера. Долгие бдения в пивных, смех и шутки в толпе приятелей, окруживших флипперы[10]. Нескончаемые мечты, от которых пересыхало в горле, о какой-нибудь хорошенькой девчонке, мелькнувшей в дверях лицея.
Однако предместье тоже вело свою темную игру. Карим всегда знал, что Нантер – могила всех надежд. Вскоре он понял, что этот город был еще и смертельно опасной ловушкой.
Однажды вечером, в пятницу, в кафетерий бассейна, открытый круглые сутки, вломилась банда парней. Не говоря ни слова, они жестоко избили хозяина ногами и пивными бутылками. Никто не знал за что – вероятно, он когда-нибудь не пустил их в свое заведение или попрекнул неоплаченной кружкой пива. Никто из посетителей даже не двинулся с места. Карим тоже. Но приглушенные крики жертвы, несущиеся из-за стойки, навсегда запомнились ему. Той ночью он многое узнал от своих дружков – имена, слухи, места сходок. Молодой араб увидел иной мир, о котором доселе и не подозревал. Мир беспощадных подонков, неприступных предместий, подвалов-могил. В другой раз, перед концертом на улице Старой Мэрии, мелкая стычка переросла в жестокую бойню. Бандитские кланы сводили счеты в очередной разборке. И Карим помнил изувеченные лица парней, рухнувших на асфальт, липкие от крови волосы девушек, пытавшихся укрыться под машинами.
Юный араб рос и переставал узнавать свой город. Грозная волна насилия вздымалась с его криминального дна. Молодежь восхищенно говорила о некоем камерунце Викторе, который «ширялся» на крышах домов. О Марселе – этот бандит с изрытым оспой лицом и синим кружочком татуировки между бровями, на индийский манер, не единожды сидел в тюрьме за стычки с полицейскими. О Джамеле из Сайда, «взявшем» сберегательную кассу. Иногда Карим встречал этих типов в толпе и поражался их изысканным манерам. Это были не какие-нибудь вульгарные, темные и грубые злодеи, а элегантные, модно одетые парни с лихорадочно блестевшими глазами и размеренными движениями.
И он сделал свой выбор. Начав с кражи автомагнитол и угона машин, он достиг определенной финансовой независимости. Сошелся с одним негром – курильщиком опиума, с «медвежатниками», а главное – с пресловутым Марселем, вездесущим, жутковатым, безжалостным Марселем, который с утра до вечера накачивался «дурью», но все равно стоял намного выше всех в предместье, таком близком сердцу Карима. Марсель красил свои коротко остриженные волосы перекисью, носил меховые куртки и любил слушать Венгерские рапсодии Листа. Марсель жил в пустующих домах и читал Блеза Сандрара. Он называл Нантер «спрутом» и измышлял – Карим знал это – сложную систему уловок и доводов, пытаясь оправдать свое скорое и неминуемое падение. Странная вещь: этот человек, порожденный городом, убеждал Карима в том, что за пределами их страшного предместья существует иная жизнь.
И Карим поклялся себе завоевать место в той, иной жизни. Не прекращая воровать, он рьяно взялся за учебу в лицее, немало удивив этим своих дружков. Записался на курсы тайского бокса – чтобы уметь защитить себя от других и от себя самого, ибо временами его обуревали приступы безумной, необузданной ярости. Отныне его судьба уподобилась туго натянутому канату, по которому он шел, балансируя и стараясь не упасть. А вокруг него по-прежнему бушевала яростная, темная, бандитская жизнь, поглощавшая все новые и новые жертвы. Кариму уже исполнилось семнадцать лет. Для него вновь началась пора одиночества. Где бы он ни находился – в клубе, в буфете лицея, у флиппера, – вокруг него тут же воцарялась мертвая тишина. Никто не осмеливался задирать его. Он уже прошел отборочные соревнования по тайскому боксу, и все знали, что Карим Абдуф способен любому свернуть нос на сторону ударом каблука, не вынимая рук из карманов. Шептались также и о других его подвигах – взломах, торговле наркотиками, невиданной жестокости в драках...
Большинство этих слухов были ложными, но обеспечивали Кариму относительную безопасность. Молодой лицеист сдал экзамены на бакалавра с оценкой «хорошо». Директор лицея поздравил его, и Карим с удивлением почувствовал, что этот высокопоставленный господин тоже боится его. Он записался на факультет права в Нантерском университете. В этот период он угонял по две машины в месяц. У него имелись многочисленные каналы сбыта краденого, которые он непрерывно менял. Он был единственным арабом в своем квартале, который ни разу не имел дела с полицией. И еще одно: он ни разу в жизни не попробовал наркотиков, ни тяжелых, ни легких.
В двадцать один год Карим стал лиценциатом права. Что делать дальше? Ни один адвокат города не принял бы к себе на службу, даже в качестве рассыльного, молодого араба ростом метр восемьдесят пять, тонкого, как проволока, и щеголявшего козлиной бородкой, длинными волосами, заплетенными в косы на антильский манер, и гроздьями сережек в ушах. Кариму так или иначе суждено было хлебнуть безработицы и вновь скатиться на дно. Он решил, что скорее сдохнет, чем допустит это. Продолжать заниматься угоном машин? Карим страстно любил таинственные ночные часы, тишину автостоянок и жар адреналина в крови в те минуты, когда он отключал противоугонные устройства. Он знал, что никогда не сможет отказаться от острого соблазна этого скрытного и опасного существования. И еще он знал, что рано или поздно удача отвернется от него.
И тогда его вдруг осенило: он станет полицейским. Останется в том же темном мире преступлений, но уже под охраной законов, которые глубоко презирает, и государства, которое ненавидит всеми силами души. С самого детства Карим твердо усвоил, что у него нет семьи, нет корней, нет родины. Он жил по своим собственным законам, а родиной было его собственное жизненное пространство.
Отслужив в армии, он поступил в высшую школу инспекторов национальной полиции в Канн-Эклюзе, под Монтеро, и стал ее интерном. Впервые в жизни он покинул свое нантерское гнездо. Результаты не заставили себя ждать, и они оказались блестящими. Карим обладал интеллектом выше среднего, а главное – досконально знал нравы и обычаи преступников, законы банд и нищих окраин. К тому же он стал превосходным стрелком и в совершенстве овладел приемами рукопашного боя. Ему не было равных в искусстве «тэ» – квинтэссенции так называемого «закрытого боя», включавшего в себя опаснейшие смертоносные приемы. Товарищи по школе инстинктивно ненавидели его. За то, что он араб. За его гордость и высокомерие. Он умел постоять за себя и выражал свои мысли куда свободнее большинства соучеников, бестолковых, темных парней, подавшихся в эту школу лишь затем, чтобы спастись от безработицы.
Через год Карим завершил учебу, пройдя стажировку в нескольких парижских комиссариатах. И снова трущобы, снова нищета, только на сей раз в Париже. Молодой стажер поселился в одном из домишек квартала Аббесс. И смутно понял, что теперь наконец спасен.
Однако он не сжег за собой мосты, не порвал с Нантером. Он регулярно ездил туда узнавать новости. В предместьях царил полный разгром. Виктора нашли на крыше восемнадцатиэтажного дома скрюченным и давно окоченевшим, с воткнутым в мошонку шприцем. Overdose[11]. Гасану, могучему светловолосому кабилу, вдребезги разнесли башку из охотничьего ружья. «Медвежатники» сидели за решеткой, в тюрьме Флери-Мерожи. А Марсель вконец «поплыл» от героина.
Карим следил за тем, как гибнут его друзья, и с ужасом понимал, что всех их, рано или поздно, накроет грозный девятый вал смерти. СПИД ускорил этот процесс разрушения. Больницы, некогда забитые искалеченными рабочими и умирающими стариками, нынче не вмещали молодых парней с почерневшими деснами, язвами на коже и разъеденными внутренностями. Карим видел, как его приятели один за другим умирают от СПИДа, как эта страшная болезнь набирает силу, расползается и, взяв в союзники гепатит С, безжалостно косит его поколение. И он испугался, он отступил.
Его городу грозила смерть.
В июне 1992 года он получил диплом, а с ним поздравления членов аттестационной комиссии – эти важные господа внушали ему лишь презрительную жалость. Но само событие следовало отметить. Карим купил шампанского и отправился в Фонтенель, где жил Марсель. Этот день он запомнил навсегда. Он позвонил в дверь. Никого. Спустившись, он стал расспрашивать мальчишек во дворе, обошел все подъезды, футбольные площадки, пустыри... Марселя нигде не было. Он искал его до самой ночи. Все тщетно. К десяти часам Карим приехал в городскую больницу Нантера, в отделение СПИДа: Марсель подхватил его еще два года назад. Он обошел палаты, где смерть вершила свою страшную работу, он храбро смотрел в бескровные лица больных, он расспрашивал врачей.
Но он так и не нашел Марселя.
Пять дней спустя он узнал, что тело его друга обнаружили в каком-то подвале, с обожженными руками, изрезанным лицом и вырванными ногтями. Марселя пытали, а затем прикончили выстрелом в рот из дробовика. Карим не удивился этому известию. Его другу требовалось все больше и больше героина, и он подворовывал его из доз, которыми торговал. Вот что привело его к гибели. По нелепой игре случая именно в тот день молодому арабу вручили удостоверение инспектора в роскошных трехцветных «корочках». Карим увидел в этом совпадении знак судьбы. Он затаился, со зловещей усмешкой думая об убийцах Марселя. Эти сучьи дети даже не подозревали, что у Марселя есть дружок-полицейский. И уж тем более не могли они предвидеть, что этот дружок не задумается уничтожить их во имя прошлого, во имя глубокого убеждения, что жизнь не может, не должна быть такой хреновой.
И Карим встал на тропу войны.
В несколько дней он разузнал имена убийц. Их видели вместе с Марселем незадолго до предполагаемого момента его смерти. Тьерри Кальдер, Эрик Мазюро, Антонио Донато. Карим был разочарован – всего-навсего жалкие наркоманы, «шестерки». Наверняка решили вызнать у Марселя, где он хранит свои запасы героина. Он навел более подробные справки; ни Кальдер, ни Мазюро не могли пытать Марселя. Им бы пороху не хватило. Значит, их главарь – Донато. За ним числились многие «подвиги» – рэкет, изнасилования несовершеннолетних, сводничество; вдобавок он плотно «сидел на игле».
Карим решил, что смерть Донато будет достойной местью за друга.
Однако медлить было нельзя: нантерские сыщики тоже разыскивали этих мерзавцев. Карим стал рыскать по городу. Он вырос в Нантере, знал предместья как самого себя. Ему хватило одного дня, чтобы разыскать убежище троицы наркоманов. Это был пустующий дом возле шоссейного моста Нантер-Университет.
Карим вошел в вестибюль с развороченными почтовыми ящиками, взобрался наверх и улыбнулся: за дверью звучала «Tribe Called Quest» – запись из альбома, который он и сам слушал уже многие месяцы. Он вышиб дверь ногой и произнес лишь одно слово: «Полиция!» В его венах бурлил адреналин. Впервые он играл в сыщика, не чувствуя страха.
Трое парней окаменели от изумления. В квартире царил хаос: осыпавшаяся штукатурка, пробитые перегородки, искореженные, торчащие во все стороны трубы; на драном тюфяке стоял телевизор «Сони» последней модели, наверняка краденый. На экране мелькали бледные тела в непристойных позах – шел порнофильм. В углу завывал вентилятор, от его вибрации с потолка осыпалась побелка.
Карим словно раздвоился: его взгляд шарил по комнате, фиксируя автомагнитолы, кучей сваленные в углу, надорванные пакетики героина, помповое ружье и коробки с патронами; одновременно он сразу засек и опознал Донато по имевшейся в его деле антропометрической фотографии, – бескровное костистое лицо в шрамах, со светлыми глазами. А следом и двух остальных – они силились стряхнуть с себя наркотический дурман. Карим еще не вынимал револьвер из кобуры.
– Кальдер, Мазюро, валите отсюда!
Оба парня вздрогнули, услышав свои имена. Поколебавшись, они обменялись бессмысленными взглядами и шмыгнули в дверь. Донато дрожал как осиновый лист. Вдруг он рванулся к ружью. Но в тот миг, как он коснулся приклада, Карим ударом кованого ботинка пригвоздил его руку к полу, а другой ногой пнул в лицо. Рука хрустнула в запястье. Донато взвыл от боли. Сыщик схватил его за шиворот и вдавил в старый тюфяк. Магнитофон продолжал глухо бубнить «A Tribe Called Quest».
Карим выхватил свой автоматический пистолет из кобуры на левом боку и сунул руку с оружием в пакет из прозрачного пластика – специального огнестойкого полимера, – которым он запасся на этот случай. Он стиснул пальцы на тяжелой рукоятке. Донато вытаращил глаза.
– Ты чего, падла... ты чего делаешь?
Карим вогнал пулю в ствол и улыбнулся.
– Гильзы, друг. Никогда не видал в сериалах? Главное – не оставлять стреляные гильзы.
– Чего тебе надо? Ты легавый, что ли? Ты точно легаш?
Карим благодушно покивал в ответ. Затем сказал:
– Я от Марселя.
– От кого?
Взгляд наркомана выражал недоумение. Карим понял, что Донато не помнит человека, которого замучил насмерть. В его одурманенной памяти не существовало никакого Марселя, его просто никогда не было.
– Проси у него прощения.
– Че...чего?
Солнечные лучи осветили взмокшее от пота лицо Донато. Карим наставил на него пистолет в пакете.
– Проси прощения у Марселя! – выдохнул он.
Тот понял, что ему грозит смерть, и взвыл не своим голосом:
– Прости! Прости, Марсель! Прости... мать твою! Я извиняюсь, Марсель! Я...
Карим дважды выстрелил ему в лицо.
Достав пули из опаленной ваты тюфяка, он сунул их в карман вместе с горячими гильзами и вышел, не оборачиваясь.
Так Карим распрощался с Нантером, городом, который научил его жить.
Он попросился на работу на набережной Орфевр[12], в КРБ подразделения, боровшегося с особо опасными преступниками. Но результаты тестирования обернулись против него. Вместо этого ему предложили поработать в Шестом дивизионе – антитеррористической бригаде, которая занималась внедрением агентов в среду исламских фундаменталистов, обосновавшихся в парижских предместьях. Полицейские-арабы были слишком большой редкостью, чтобы упускать такую блестящую возможность. Но Карим отказался. Он не станет заниматься шпионскими играми, даже если речь идет о фанатичных убийцах. Ему хотелось жить и действовать в царстве ночи, выслеживать и уничтожать бандитов на их же территории – словом, остаться в том параллельном мире, частью которого некогда был сам. Однако начальству не понравился его отказ. И через несколько месяцев лейтенант Карим Абдуф, выпускник полицейской школы Канн-Эклюза, ненайденный убийца психопата и наркомана, получил назначение в Сарзак, департамент Ло.
Ло. Глухомань, в которой давно не останавливались поезда. Место, где призрачные деревушки вырастали за поворотом дороги, точно каменные грибы. Край пещер, где даже туризм ориентировался на троглодитов, – кругом одни ущелья, пропасти да наскальная живопись... Этот медвежий угол самим своим видом оскорблял душу Карима. Молодой араб вырос на городских улицах, и его тошнило от этого деревенского захолустья.
И вот началось время тоскливого прозябания. Карим подыхал от скуки, нарушаемой редкими и смехотворными заданиями – составлением протокола о дорожной аварии, арестом воришек в магазинах, отловом бродяг на турбазах...
Молодой араб жил полной жизнью только в мечтах. Он читал биографии великих сыщиков. В свободное время ездил в библиотеки Фижака или Каора и выискивал в газетах все, что относилось к работе настоящих «профи» в области сыска. Читал он также старые бестселлеры и воспоминания гангстеров. Подписался на все полицейские газеты, каталоги оружия, журналы по баллистике и новым оружейным технологиям. В общем, с головой ушел в бумажный мир.
Он жил один, работал один, спал один. В комиссариате – наверное, самом маленьком во Франции – его ненавидели и боялись. Сотрудники прозвали его Клеопатрой – из-за его косичек. Считали ортодоксальным мусульманином, оттого что он не пил. Подозревали в нем извращенца, так как он упорно избегал традиционных визитов к «девочкам» в часы ночного патрулирования.
Карим с тяжким вздохом швырнул диссертацию в угол и пошел на кухню готовить себе крепкий чай. Вернувшись в гостиную, служившую ему заодно и столовой, и спальней, он подошел к окну и, приникнув лбом к стеклу, стал глядеть в темноту, пытаясь оценить свои шансы хоть когда-нибудь провести расследование с использованием генетических проб в жалком захолустье, где ему довелось служить. Шансы были равны нулю.
Молодой араб смотрел на фонари – россыпь светящихся пуговиц на черном плаще ночи, – и такая же черная тоска сжимала ему горло. Даже в те времена, когда он был не в ладах с законом, ему всегда удавалось избежать тюрьмы. И вот теперь, в возрасте двадцати девяти лет, когда он сам стал сыщиком, его заперли в худшей из тюрем – маленьком провинциальном городишке, раздавленном скукой, затерянном среди каменных осыпей. В тюрьме без стен и решеток. В психологическом узилище души, где он медленно подыхал от тоски.
Карим погрузился в мечты. Он представлял, как ловит убийц пачками благодаря анализам ДНК и специальным тестам, словно в американских боевиках. Он видел себя во главе группы специалистов, изучающих генетические карты преступников. В результате хитроумных исследований и анализа статистических данных ученые выявляли некий разрыв в цепи хромосом, объясняющий криминальные наклонности злоумышленников. Когда-то давно считалось, что для убийц характерна двойная хромосома Y, однако эта теория оказалась ложной. Но Карим в мечтах открывал новую «орфографическую ошибку» природы, позволявшую выявлять и хватать преступников одного за другим. Но тут у него по спине пробежала дрожь.
Он знал, что если такая «ошибка природа» существует, то она наверняка имеется и в его собственном генетическом коде.
Для Карима слово «сирота» ровно ничего не означало. Можно ли сожалеть о том, чего никогда не знал, – а юному выходцу из Магриба[9]не довелось даже отдаленно испытать радости так называемой семейной жизни. Его первые воспоминания детства ограничивались линолеумным полом да черно-белым телевизором в приюте на улице Мориса Тореза в Нантере, Карим вырос в безобразном сером городском квартале, где низенькие домишки соседствовали с многоэтажками, а пустыри сливались с жилыми массивами. И еще ему запомнилось, как он играл в прятки на стройках, которые мало-помалу вытесняли заросшие сорняками дворы его детства.
Карим был брошенным ребенком. Или найденным. Все зависело от того, с какой стороны посмотреть на эту проблему. Но в любом случае он ничего не знал о своих родителях, а полученное воспитание отнюдь не способствовало обретению родных корней. Он кое-как говорил по-арабски и имел весьма смутное представление об исламе. Довольно скоро подросток отделался от своих опекунов – воспитателей приюта, искренних, добрых людей, от которых его тошнило, – и зажил жизнью улицы.
Тогда-то он и открыл для себя Нантер – бескрайнюю территорию с широкими проспектами, огромными жилыми массивами, заводами, административными зданиями и обитателями предместий, вечно настороженными, помятыми, одетыми в грязные лохмотья и обреченными на нищету. Впрочем, нищета шокировала только богачей. Сам же Карим не замечал этой язвы города – нужды, лежавшей печатью на всем, начиная с морщинистых лиц окружавших его людей.
Зато воспоминания отрочества были скорее приятными. Компания панков, где все жили одним днем. Тринадцать лет. Первые дружки. Первые девчонки. Как ни странно, Карим сумел найти в одиночестве и терзаниях созревающего тела поводы для любви и дружбы. После сиротского детства годы мучительного юношеского взросления подарили ему как бы второй шанс на встречу с внешним миром и возможность открыться другим людям. Карим до сих пор вспоминал о том времени так ясно, словно это было вчера. Долгие бдения в пивных, смех и шутки в толпе приятелей, окруживших флипперы[10]. Нескончаемые мечты, от которых пересыхало в горле, о какой-нибудь хорошенькой девчонке, мелькнувшей в дверях лицея.
Однако предместье тоже вело свою темную игру. Карим всегда знал, что Нантер – могила всех надежд. Вскоре он понял, что этот город был еще и смертельно опасной ловушкой.
Однажды вечером, в пятницу, в кафетерий бассейна, открытый круглые сутки, вломилась банда парней. Не говоря ни слова, они жестоко избили хозяина ногами и пивными бутылками. Никто не знал за что – вероятно, он когда-нибудь не пустил их в свое заведение или попрекнул неоплаченной кружкой пива. Никто из посетителей даже не двинулся с места. Карим тоже. Но приглушенные крики жертвы, несущиеся из-за стойки, навсегда запомнились ему. Той ночью он многое узнал от своих дружков – имена, слухи, места сходок. Молодой араб увидел иной мир, о котором доселе и не подозревал. Мир беспощадных подонков, неприступных предместий, подвалов-могил. В другой раз, перед концертом на улице Старой Мэрии, мелкая стычка переросла в жестокую бойню. Бандитские кланы сводили счеты в очередной разборке. И Карим помнил изувеченные лица парней, рухнувших на асфальт, липкие от крови волосы девушек, пытавшихся укрыться под машинами.
Юный араб рос и переставал узнавать свой город. Грозная волна насилия вздымалась с его криминального дна. Молодежь восхищенно говорила о некоем камерунце Викторе, который «ширялся» на крышах домов. О Марселе – этот бандит с изрытым оспой лицом и синим кружочком татуировки между бровями, на индийский манер, не единожды сидел в тюрьме за стычки с полицейскими. О Джамеле из Сайда, «взявшем» сберегательную кассу. Иногда Карим встречал этих типов в толпе и поражался их изысканным манерам. Это были не какие-нибудь вульгарные, темные и грубые злодеи, а элегантные, модно одетые парни с лихорадочно блестевшими глазами и размеренными движениями.
И он сделал свой выбор. Начав с кражи автомагнитол и угона машин, он достиг определенной финансовой независимости. Сошелся с одним негром – курильщиком опиума, с «медвежатниками», а главное – с пресловутым Марселем, вездесущим, жутковатым, безжалостным Марселем, который с утра до вечера накачивался «дурью», но все равно стоял намного выше всех в предместье, таком близком сердцу Карима. Марсель красил свои коротко остриженные волосы перекисью, носил меховые куртки и любил слушать Венгерские рапсодии Листа. Марсель жил в пустующих домах и читал Блеза Сандрара. Он называл Нантер «спрутом» и измышлял – Карим знал это – сложную систему уловок и доводов, пытаясь оправдать свое скорое и неминуемое падение. Странная вещь: этот человек, порожденный городом, убеждал Карима в том, что за пределами их страшного предместья существует иная жизнь.
И Карим поклялся себе завоевать место в той, иной жизни. Не прекращая воровать, он рьяно взялся за учебу в лицее, немало удивив этим своих дружков. Записался на курсы тайского бокса – чтобы уметь защитить себя от других и от себя самого, ибо временами его обуревали приступы безумной, необузданной ярости. Отныне его судьба уподобилась туго натянутому канату, по которому он шел, балансируя и стараясь не упасть. А вокруг него по-прежнему бушевала яростная, темная, бандитская жизнь, поглощавшая все новые и новые жертвы. Кариму уже исполнилось семнадцать лет. Для него вновь началась пора одиночества. Где бы он ни находился – в клубе, в буфете лицея, у флиппера, – вокруг него тут же воцарялась мертвая тишина. Никто не осмеливался задирать его. Он уже прошел отборочные соревнования по тайскому боксу, и все знали, что Карим Абдуф способен любому свернуть нос на сторону ударом каблука, не вынимая рук из карманов. Шептались также и о других его подвигах – взломах, торговле наркотиками, невиданной жестокости в драках...
Большинство этих слухов были ложными, но обеспечивали Кариму относительную безопасность. Молодой лицеист сдал экзамены на бакалавра с оценкой «хорошо». Директор лицея поздравил его, и Карим с удивлением почувствовал, что этот высокопоставленный господин тоже боится его. Он записался на факультет права в Нантерском университете. В этот период он угонял по две машины в месяц. У него имелись многочисленные каналы сбыта краденого, которые он непрерывно менял. Он был единственным арабом в своем квартале, который ни разу не имел дела с полицией. И еще одно: он ни разу в жизни не попробовал наркотиков, ни тяжелых, ни легких.
В двадцать один год Карим стал лиценциатом права. Что делать дальше? Ни один адвокат города не принял бы к себе на службу, даже в качестве рассыльного, молодого араба ростом метр восемьдесят пять, тонкого, как проволока, и щеголявшего козлиной бородкой, длинными волосами, заплетенными в косы на антильский манер, и гроздьями сережек в ушах. Кариму так или иначе суждено было хлебнуть безработицы и вновь скатиться на дно. Он решил, что скорее сдохнет, чем допустит это. Продолжать заниматься угоном машин? Карим страстно любил таинственные ночные часы, тишину автостоянок и жар адреналина в крови в те минуты, когда он отключал противоугонные устройства. Он знал, что никогда не сможет отказаться от острого соблазна этого скрытного и опасного существования. И еще он знал, что рано или поздно удача отвернется от него.
И тогда его вдруг осенило: он станет полицейским. Останется в том же темном мире преступлений, но уже под охраной законов, которые глубоко презирает, и государства, которое ненавидит всеми силами души. С самого детства Карим твердо усвоил, что у него нет семьи, нет корней, нет родины. Он жил по своим собственным законам, а родиной было его собственное жизненное пространство.
Отслужив в армии, он поступил в высшую школу инспекторов национальной полиции в Канн-Эклюзе, под Монтеро, и стал ее интерном. Впервые в жизни он покинул свое нантерское гнездо. Результаты не заставили себя ждать, и они оказались блестящими. Карим обладал интеллектом выше среднего, а главное – досконально знал нравы и обычаи преступников, законы банд и нищих окраин. К тому же он стал превосходным стрелком и в совершенстве овладел приемами рукопашного боя. Ему не было равных в искусстве «тэ» – квинтэссенции так называемого «закрытого боя», включавшего в себя опаснейшие смертоносные приемы. Товарищи по школе инстинктивно ненавидели его. За то, что он араб. За его гордость и высокомерие. Он умел постоять за себя и выражал свои мысли куда свободнее большинства соучеников, бестолковых, темных парней, подавшихся в эту школу лишь затем, чтобы спастись от безработицы.
Через год Карим завершил учебу, пройдя стажировку в нескольких парижских комиссариатах. И снова трущобы, снова нищета, только на сей раз в Париже. Молодой стажер поселился в одном из домишек квартала Аббесс. И смутно понял, что теперь наконец спасен.
Однако он не сжег за собой мосты, не порвал с Нантером. Он регулярно ездил туда узнавать новости. В предместьях царил полный разгром. Виктора нашли на крыше восемнадцатиэтажного дома скрюченным и давно окоченевшим, с воткнутым в мошонку шприцем. Overdose[11]. Гасану, могучему светловолосому кабилу, вдребезги разнесли башку из охотничьего ружья. «Медвежатники» сидели за решеткой, в тюрьме Флери-Мерожи. А Марсель вконец «поплыл» от героина.
Карим следил за тем, как гибнут его друзья, и с ужасом понимал, что всех их, рано или поздно, накроет грозный девятый вал смерти. СПИД ускорил этот процесс разрушения. Больницы, некогда забитые искалеченными рабочими и умирающими стариками, нынче не вмещали молодых парней с почерневшими деснами, язвами на коже и разъеденными внутренностями. Карим видел, как его приятели один за другим умирают от СПИДа, как эта страшная болезнь набирает силу, расползается и, взяв в союзники гепатит С, безжалостно косит его поколение. И он испугался, он отступил.
Его городу грозила смерть.
В июне 1992 года он получил диплом, а с ним поздравления членов аттестационной комиссии – эти важные господа внушали ему лишь презрительную жалость. Но само событие следовало отметить. Карим купил шампанского и отправился в Фонтенель, где жил Марсель. Этот день он запомнил навсегда. Он позвонил в дверь. Никого. Спустившись, он стал расспрашивать мальчишек во дворе, обошел все подъезды, футбольные площадки, пустыри... Марселя нигде не было. Он искал его до самой ночи. Все тщетно. К десяти часам Карим приехал в городскую больницу Нантера, в отделение СПИДа: Марсель подхватил его еще два года назад. Он обошел палаты, где смерть вершила свою страшную работу, он храбро смотрел в бескровные лица больных, он расспрашивал врачей.
Но он так и не нашел Марселя.
Пять дней спустя он узнал, что тело его друга обнаружили в каком-то подвале, с обожженными руками, изрезанным лицом и вырванными ногтями. Марселя пытали, а затем прикончили выстрелом в рот из дробовика. Карим не удивился этому известию. Его другу требовалось все больше и больше героина, и он подворовывал его из доз, которыми торговал. Вот что привело его к гибели. По нелепой игре случая именно в тот день молодому арабу вручили удостоверение инспектора в роскошных трехцветных «корочках». Карим увидел в этом совпадении знак судьбы. Он затаился, со зловещей усмешкой думая об убийцах Марселя. Эти сучьи дети даже не подозревали, что у Марселя есть дружок-полицейский. И уж тем более не могли они предвидеть, что этот дружок не задумается уничтожить их во имя прошлого, во имя глубокого убеждения, что жизнь не может, не должна быть такой хреновой.
И Карим встал на тропу войны.
В несколько дней он разузнал имена убийц. Их видели вместе с Марселем незадолго до предполагаемого момента его смерти. Тьерри Кальдер, Эрик Мазюро, Антонио Донато. Карим был разочарован – всего-навсего жалкие наркоманы, «шестерки». Наверняка решили вызнать у Марселя, где он хранит свои запасы героина. Он навел более подробные справки; ни Кальдер, ни Мазюро не могли пытать Марселя. Им бы пороху не хватило. Значит, их главарь – Донато. За ним числились многие «подвиги» – рэкет, изнасилования несовершеннолетних, сводничество; вдобавок он плотно «сидел на игле».
Карим решил, что смерть Донато будет достойной местью за друга.
Однако медлить было нельзя: нантерские сыщики тоже разыскивали этих мерзавцев. Карим стал рыскать по городу. Он вырос в Нантере, знал предместья как самого себя. Ему хватило одного дня, чтобы разыскать убежище троицы наркоманов. Это был пустующий дом возле шоссейного моста Нантер-Университет.
Карим вошел в вестибюль с развороченными почтовыми ящиками, взобрался наверх и улыбнулся: за дверью звучала «Tribe Called Quest» – запись из альбома, который он и сам слушал уже многие месяцы. Он вышиб дверь ногой и произнес лишь одно слово: «Полиция!» В его венах бурлил адреналин. Впервые он играл в сыщика, не чувствуя страха.
Трое парней окаменели от изумления. В квартире царил хаос: осыпавшаяся штукатурка, пробитые перегородки, искореженные, торчащие во все стороны трубы; на драном тюфяке стоял телевизор «Сони» последней модели, наверняка краденый. На экране мелькали бледные тела в непристойных позах – шел порнофильм. В углу завывал вентилятор, от его вибрации с потолка осыпалась побелка.
Карим словно раздвоился: его взгляд шарил по комнате, фиксируя автомагнитолы, кучей сваленные в углу, надорванные пакетики героина, помповое ружье и коробки с патронами; одновременно он сразу засек и опознал Донато по имевшейся в его деле антропометрической фотографии, – бескровное костистое лицо в шрамах, со светлыми глазами. А следом и двух остальных – они силились стряхнуть с себя наркотический дурман. Карим еще не вынимал револьвер из кобуры.
– Кальдер, Мазюро, валите отсюда!
Оба парня вздрогнули, услышав свои имена. Поколебавшись, они обменялись бессмысленными взглядами и шмыгнули в дверь. Донато дрожал как осиновый лист. Вдруг он рванулся к ружью. Но в тот миг, как он коснулся приклада, Карим ударом кованого ботинка пригвоздил его руку к полу, а другой ногой пнул в лицо. Рука хрустнула в запястье. Донато взвыл от боли. Сыщик схватил его за шиворот и вдавил в старый тюфяк. Магнитофон продолжал глухо бубнить «A Tribe Called Quest».
Карим выхватил свой автоматический пистолет из кобуры на левом боку и сунул руку с оружием в пакет из прозрачного пластика – специального огнестойкого полимера, – которым он запасся на этот случай. Он стиснул пальцы на тяжелой рукоятке. Донато вытаращил глаза.
– Ты чего, падла... ты чего делаешь?
Карим вогнал пулю в ствол и улыбнулся.
– Гильзы, друг. Никогда не видал в сериалах? Главное – не оставлять стреляные гильзы.
– Чего тебе надо? Ты легавый, что ли? Ты точно легаш?
Карим благодушно покивал в ответ. Затем сказал:
– Я от Марселя.
– От кого?
Взгляд наркомана выражал недоумение. Карим понял, что Донато не помнит человека, которого замучил насмерть. В его одурманенной памяти не существовало никакого Марселя, его просто никогда не было.
– Проси у него прощения.
– Че...чего?
Солнечные лучи осветили взмокшее от пота лицо Донато. Карим наставил на него пистолет в пакете.
– Проси прощения у Марселя! – выдохнул он.
Тот понял, что ему грозит смерть, и взвыл не своим голосом:
– Прости! Прости, Марсель! Прости... мать твою! Я извиняюсь, Марсель! Я...
Карим дважды выстрелил ему в лицо.
Достав пули из опаленной ваты тюфяка, он сунул их в карман вместе с горячими гильзами и вышел, не оборачиваясь.
Так Карим распрощался с Нантером, городом, который научил его жить.
* * *
Спустя месяц молодой араб позвонил в комиссариат полиции на площади Ла Буль. Ему сообщили то, что он и сам уже знал. Донато убит – скорее всего, двумя пулями из парабеллума 9-го калибра, но ни пуль, ни гильз не нашли. Что же касается двоих его сообщников, то они бесследно исчезли. Дело закрыто. И для полиции. И для Карима.Он попросился на работу на набережной Орфевр[12], в КРБ подразделения, боровшегося с особо опасными преступниками. Но результаты тестирования обернулись против него. Вместо этого ему предложили поработать в Шестом дивизионе – антитеррористической бригаде, которая занималась внедрением агентов в среду исламских фундаменталистов, обосновавшихся в парижских предместьях. Полицейские-арабы были слишком большой редкостью, чтобы упускать такую блестящую возможность. Но Карим отказался. Он не станет заниматься шпионскими играми, даже если речь идет о фанатичных убийцах. Ему хотелось жить и действовать в царстве ночи, выслеживать и уничтожать бандитов на их же территории – словом, остаться в том параллельном мире, частью которого некогда был сам. Однако начальству не понравился его отказ. И через несколько месяцев лейтенант Карим Абдуф, выпускник полицейской школы Канн-Эклюза, ненайденный убийца психопата и наркомана, получил назначение в Сарзак, департамент Ло.
Ло. Глухомань, в которой давно не останавливались поезда. Место, где призрачные деревушки вырастали за поворотом дороги, точно каменные грибы. Край пещер, где даже туризм ориентировался на троглодитов, – кругом одни ущелья, пропасти да наскальная живопись... Этот медвежий угол самим своим видом оскорблял душу Карима. Молодой араб вырос на городских улицах, и его тошнило от этого деревенского захолустья.
И вот началось время тоскливого прозябания. Карим подыхал от скуки, нарушаемой редкими и смехотворными заданиями – составлением протокола о дорожной аварии, арестом воришек в магазинах, отловом бродяг на турбазах...
Молодой араб жил полной жизнью только в мечтах. Он читал биографии великих сыщиков. В свободное время ездил в библиотеки Фижака или Каора и выискивал в газетах все, что относилось к работе настоящих «профи» в области сыска. Читал он также старые бестселлеры и воспоминания гангстеров. Подписался на все полицейские газеты, каталоги оружия, журналы по баллистике и новым оружейным технологиям. В общем, с головой ушел в бумажный мир.
Он жил один, работал один, спал один. В комиссариате – наверное, самом маленьком во Франции – его ненавидели и боялись. Сотрудники прозвали его Клеопатрой – из-за его косичек. Считали ортодоксальным мусульманином, оттого что он не пил. Подозревали в нем извращенца, так как он упорно избегал традиционных визитов к «девочкам» в часы ночного патрулирования.