Страница:
рассказал. Остальные мои советники восприняли казнь Полибия как личное
оскорбление -- они сплотились в очень тесную гильдию, всегда покрывали друг
друга и никогда не оспаривали мою милость и не завидовали один другому.
Полибий ничего не сказал в свою защиту, не желая, по-видимому, подставлять
под удар своих собратьев, многие из которых, должно быть, были замешаны в
той же позорной торговле римским гражданством.
Что до Мнестера, то теперь случалось не раз, что он не появлялся на
сцене, хотя его имя значилось на афишах. Театр взрывался возмущенными
криками. Я, должно быть, стал совсем глупцом: хотя его отсутствие всегда
совпадало с головной болью Мессалины, не позволяющей ей пойти в театр, мне и
на ум не пришло сделать из этого выводы, а ведь они напрашивались сами
собой. Мне несколько раз приходилось извиняться перед публикой и обещать,
что это не повторится.
Один раз я сказал в шутку:
-- Уважаемые, не хотите ли вы обвинить меня в том, что я прячу его в
дворце?
Замечание это вызвало громовой хохот. Все, кроме меня, знали, где
находится Мнестер. Когда я возвращался во дворец. Мессалина всегда посылала
за мной; я находил ее в постели, в затемненной комнате, на глазах -- влажная
повязка. Она говорила еле слышно:
-- Ах, дорогой, неужели Мнестер опять не танцевал? Значит, я ничего не
потеряла. Я лежала здесь и просто исходила завистью. Один раз я даже
поднялась и принялась одеваться, чтобы все же пойти, но боль была такая, что
пришлось снова лечь. Пьеса была очень скучной без него?
Я говорил обычно:
-- Мы должны настоять на том, чтобы он выполнял свои обязательства.
Нельзя так, раз за разом, обращаться с римлянами.
Мессалина вздыхала:
-- Не знаю, не знаю. Он такой ранимый, бедняжка. Как женщина. Великие
артисты всегда такие. Говорит, у него чуть что--ужасные головные боли. И,
если он чувствовал себя сегодня хоть на одну десятую так, как я, настаивать
на его выступлении было бы просто жестокостью. И он не притворяется. Он
любит свое дело и очень расстроен, когда подводит зрителей. Оставь меня
сейчас, любимый. Я попробую уснуть.
Я на цыпочках выходил из спальни, и больше о Мнестере не говорилось...
пока все не повторялось сначала. Однако я никогда не был о нем очень
высокого мнения, в отличие от большинства. Его сравнивали с нашим великим
актером Росцием, который во времена республики достиг таких высот в своем
искусстве, что стал эталоном мастерства и совершенства. Люди до сих пор
говорят о способном архитекторе, ученом историке и даже ловком кулачном
бойце "настоящий Росций", что довольно глупо. Мнестера можно было сравнить с
Росцием лишь в таком, весьма приблизительном, смысле. Не спорю, я никогда не
видел Росция на сцене. Сейчас не осталось никого, кто бы видел его. Мы
должны полагаться на мнение наших прапрадедов, а они все сходились на том,
что главной целью Росция было "держаться в образе", и кого бы он ни
изображал: благородного короля, хитрого сводника, хвастливого солдата или
просто клоуна, тем он и был, как живой, без всякой аффектации. А Мнестер
немилосердно ломался, и хотя все его па и жесты были действительно милы и
грациозны, в конечном счете актером его не назовешь: просто миловидный юноша
с ловкой парой ног и способностью к хореографическим импровизациям.
В это самое время, после четырех лет командования армией, из Британии
вернулся Авл Плавтий, и я имел удовольствие убедить сенат предоставить ему
триумф. Однако это был не полный триумф, как бы мне хотелось, а малый, или
овация. Если заслуги генерала так велики, что недостаточно пожаловать за них
триумфальные украшения и, вместе с тем, по каким-то техническим причинам, он
не может претендовать на полный триумф, ему дают овацию. Например, если
война еще не совсем завершена, или было пролито недостаточно крови, или
противник не считается достойным -- как было давным-давно при подавлении
восставших рабов во главе со Спартаком, хотя с ним было куда трудней
справиться, чем со многими чужеземными царями. В случае с Авлом Плавтием
возражение сената состояло в том, что его победы, по их мнению, были не
настолько значительны, чтобы позволить нам отвести из Британии войска.
Поэтому он въехал в город не на триумфальной колеснице, а верхом, на голове
вместо лаврового венка был венок из мирта, и он не держал жезла в руке.
Процессию не возглавляли сенаторы, не было трубачей, и, когда пришли в храм,
Авл принес в жертву богам не быка, а овна. Но во всем остальном овация не
отличается от полного триумфа, и, чтобы показать, что отнюдь не моя зависть
помешала Авлу получить те же почести, какие были присуждены мне, я выехал
ему навстречу, когда он приближался к Риму по Священной дороге, поздравил с
победами, предложил ему ехать справа от меня (более почетное место) и сам
поддерживал его, когда он поднимался на коленях по капитолийским ступеням. Я
выступал в качестве хозяина у него на пиру, а когда пир закончился и мы
провожали Авла домой с факельным шествием, снова поместил его справа от
себя.
Авл был очень мне за все это признателен, но еще более, как он сказал
мне без свидетелей, был благодарен за то, что я замял скандал по поводу
участия его жены в христианской вечере (членов этой еврейской секты теперь
называют христианами) и предоставил ему самому ее судить. Он сказал, что,
когда женщина не может избежать разлуки с мужем -- а здоровье его жены не
позволяло ей последовать за ним в Британию,-- она чувствует себя одиноко, ей
приходят в голову странные фантазии, и она становится легкой добычей для
шарлатанов от религии, особенно для иудеев и египтян. Но она хорошая женщина
и хорошая жена, и он уверен, что она скоро излечится от этих глупостей. Он
был прав. Два года спустя я арестовал всех главарей христиан, находящихся в
Риме, и вместе с проповедниками старой иудейской веры выслал из страны; жена
Авла очень помогла мне выловить их.
Эмоциональное воздействие христианства так сильно прежде всего потому,
что его приверженцы утверждают, будто Иешуа, или Иисус, восстал из мертвых,
чего не было ни с кем из людей, разве что в легендах; после того, как его
распяли, он посещал друзей, ничуть, по-видимому, не пострадав от своих не
очень-то приятных переживаний, ел и пил с ними, чтобы доказать свою телесную
сущность, а затем вознесся на небо в сиянии славы. И нельзя доказать, что
все это выдумки, потому что сразу после его казни началось землетрясение и
большой камень, которым был завален вход в пещеру, где положили тело,
оказался сдвинутым в сторону. Стражники в ужасе разбежались, а когда
вернулись, труп исчез; судя по всему, был похищен. Стоит подобным слухам
появиться на Востоке, их не остановишь, а доказывать их нелепость в
государственном эдикте -- не уважать самого себя. Однако я все же отправил в
Галилею, где христиан больше всего, строжайший указ о том, что осквернение
могил будет считаться тяжким преступлением, караемым смертной казнью. Но
хватит тратить время на этих нелепых христиан: мне надо продолжать
собственную повесть.
Я должен рассказать еще о трех буквах, которые я добавил в латинский
алфавит, о больших секулярных играх, которые я отпраздновал в Риме, о новом
цензе римских граждан, о том, как я возродил древнее искусство прорицаний,
пришедшее в упадок, о различных важных императорских эдиктах и о законах,
принятых по моему совету и настоянию сенатом. Хотя, пожалуй, лучше сперва
вкратце закончить рассказ о Британии: вряд ли теперь, когда Авл Плавтий
благополучно вернулся домой, то, что произошло там в дальнейшем, сильно
заинтересует моих читателей. На место Авла я послал некоего Остория, и ему
там пришлось очень трудно. Авл полностью покорил южную часть страны --
равнинную Британию, но, как я уже говорил, племена, живущие в горах Уэльса,
и воинственные северные племена продолжали делать набеги на границы новой
провинции, Каратак женился на дочери царя Южного Уэльса и теперь лично
возглавлял его армию. Прибыв в Британию, Осторий сразу же заявил, что
отберет оружие у всех жителей провинции, которых заподозрит в неверности,--
тем самым он получал возможность послать основные силы против племен по ту
сторону границ, оставив на юге лишь небольшой гарнизон. Это вызвало всеобщее
возмущение, а икены -- наши добровольные союзники -- решили, будто его слова
относятся и к ним. Они подняли бунт, и Осторий, находившийся в Колчестере,
неожиданно оказался перед угрозой нападения огромной армии, состоявшей из
северо-восточных племен, не имея в своем распоряжении ни одного регулярного
полка: они были в центральных областях страны или далеко на западе острова,
и он мог опереться лишь на французские и батавские вспомогательные
соединения. Осторий все же решил рискнуть, он немедленно начал бой и выиграл
его. Конфедерация икенов запросила мира и получила его на легких условиях, а
Осторий продвинул регулярные полки на север, захватив полностью всю
территорию до границ с бригантами, где он остановился. Бриганты -- мощная
федерация диких племен, занимающих север Британии до самого последнего
узкого мыса; на несколько сотен миль к северу простирается только еще один
остров, где в неизведанных грозных горах живут лишь вселяющие ужас рыжие
гаэлы. Осторий подошел к реке Ди, впадающей в Ирландское море на западе
страны, и принялся грабить долину, когда ему донесли, что на них с тыла
надвигаются бриганты. Он повернул обратно и разбил значительные силы врага,
взяв в плен несколько сот человек, в том числе сына короля и несколько
танов. Король бригантов торжественно поклялся в течение десяти лет соблюдать
почетный мир, если пленники будут освобождены, и Осторий согласился на это,
но оставил королевского сына и пятерых танов в качестве заложников, хотя и
под именем гостей. Это развязало ему руки, теперь он мог начать боевые
действия против Каратака, засевшего в Уэльских горах. Для защиты уже
покоренных земель Осторий использовал три из имевшихся у него четырех
регулярных полков, расквартировав один в Карлсоне на Аске, два других -- в
Шрусбери на Северне. Остальная часть острова охранялась только
вспомогательными войсками, за исключением Линкольна, где стоял Девятый полк,
и Колчестера, где находилась колония ветеранов, получивших там землю, скот и
рабов. Эта колония была первым нашим поселением в Британии, и я послал им
письмо с разрешением основать храм в честь бога Августа.
Осторию потребовалось три года, чтобы покорить Южный и Средний Уэльс.
Каратак был отважный противник, и, когда его с остатками армии оттеснили в
Северный Уэльс, он сумел воспламенить жившие там племена своей храбростью.
Но в конце концов Осторий победил его в последней битве, где мы тоже понесли
тяжелые потери, и взял в плен его жену, дочь, зятя и двух племянников,
находившихся в британском лагере. После отчаянной схватки в арьергарде армии
сам Каратак с боем отошел на северо-восток и через несколько дней появился
при дворе королевы бригантов (ее отец, король, умер, и она была единственным
оставшимся в живых членом королевской семьи, не считая принца, который
остался заложником у Остория, так что соплеменникам пришлось ее короновать).
Каратак уговаривал ее продолжать войну, но королева была неглупа. Она
заковала его в цепи и отправила к Осторию в доказательство того, что она
верна клятве, данной ее отцом. Осторий в ответ отправил к ней обратно
знатных заложников, за одного из которых она вышла замуж. Принца, своего
брата, королева казнила, так как стало известно, что он струсил на поле боя,
в отличие от ее мужа, который был взят в плен, лишь получив семь ран и
прикончив пять римских солдат. Эта королева, по имени Картимандуя, оказалась
самым верным нашим союзником. Она поссорилась с мужем, сказавшим, что он не
считает себя связанным клятвой старого короля и не намерен поддерживать с
нами мир. Не сумев убедить бригантов пойти на нас войной, он ушел в Южный
Уэльс и поднял там новый бунт. Наш гарнизон в Карлсоне был внезапно атакован
превосходящими силами британцев. Врага удалось отбить, но мы потеряли
батальонного командира и восемь ротных Второго полка. Вскоре после этого два
батальона французских вспомогательных войск, отправленных на фуражировку,
также подверглись внезапному нападению и были поголовно уничтожены. Осторий,
измученный тремя годами беспрерывных боев, принял эти неудачи слишком близко
к сердцу, заболел и умер, бедняга, хотя ему могло бы служить утешением то,
что накануне сенат присудил ему триумфальные украшения. Это произошло два
года назад. Я послал в Британию вместо него генерала по имени Дидий, но пока
он туда добирался, Четырнадцатый полк был разбит в решающей битве и ему
пришлось отступить в свой лагерь, оставив пленных в руках врагов.
Затем муж Картимандуи покинул Южный Уэльс и напал на нее саму в
отместку за то, что она убила его двух братьев, замысливших против нее
заговор. Она обратилась за помощью к Дидию, и он отправил к ней четыре
батальона Девятого полка и два -- батавцев. С ними и своим войском она
нанесла поражение мужу, взяла его в плен и заставила поклясться в
повиновении ей самой и дружбе с Римом. Затем она простила его, и теперь они
правят вместе, по-видимому в мире и согласии; с тех пор мы больше не слышим
о вылазках за границу замиренных областей. Тем временем Дидий восстановил
порядок в Южном Уэльсе.
А теперь позвольте мне попрощаться с моей Британией, провинцией,
которая дорого нам обошлась, как в деньгах, так и в живой силе, и пока что
мало дала взамен, если не считать славы. Но я полагаю, что завоевание
острова в конечном итоге послужит на пользу Рима, и если мы будем относиться
к британцам с доверием и справедливостью, из них получатся хорошие союзники,
а в дальнейшем и хорошие граждане. Богатство страны заключается не только в
зерне, металлах и скоте. Больше всего империя нуждается в людях, и если она
может увеличить свои ресурсы, присоединив к себе земли, где живет честный,
отважный и трудолюбивый народ, это куда лучшее приобретение, чем любой
остров в Индии, откуда привозят специи, или золотоносный район Центральной
Азии. Верность, проявленная королевой Картимандуей и ее танами, мужество,
выказанное королем Каратаком в самых тяжелых обстоятельствах,--
наисчастливейшие предзнаменования будущего.
Каратака привезли в Рим, и я объявил всеобщий праздник по этому поводу.
Весь город вышел на улицы посмотреть на него. Гвардейская дивизия
построилась на плацу перед лагерем, я сидел на помосте трибунала, специально
воздвигнутого у лагерных ворот. Прозвучали трубы, вдалеке показалась
небольшая процессия и направилась по полю к нам. Впереди шел отряд пленных
британских солдат, за ними -- приближенные таны Каратака, затем фургоны,
набитые разукрашенными конскими попонами, хомутами и оружием -- не только
самого Каратака, но и тем, что он завоевал в войнах с соседями,--
захваченными в его лагере в Кефн-Карнедде; за фургонами -- его жена, зять и
племянники и наконец сам Каратак. Он шел, высоко подняв голову, не глядя ни
направо, ни налево, пока не приблизился к самому помосту. Здесь он горделиво
поклонился и попросил разрешения обратиться ко мне. Я ответил согласием, и
он заговорил так искренне и благородно, да еще на такой превосходной латыни
и так бегло, что я прямо позавидовал ему: я никудышний оратор и вечно
запутываюсь в собственных фразах.
-- Цезарь, ты видишь меня в цепях, просящего даровать мне жизнь после
того, как я семь долгих лет противился римскому оружию. Я продержался бы еще
семь лет, если бы королева Картимандуя, которой я доверил свою жизнь, не
презрела священного обычая нашего острова -- гостеприимства. В Британии,
когда человек просит пустить его в дом и хозяин делит с ним хлеб, и соль, и
вино, то хозяин отвечает за жизнь гостя своей собственной жизнью. Однажды
некий человек попросил убежища при дворе моего отца, короля Цимбелина, и,
преломив с ним хлеб, открыл, что он убийца моего деда. Но отец сказал: "Ты
мой гость. Я не могу причинить тебе зла". Заковав меня в цепи и отправив к
тебе, королева Картимандуя сделала больше чести тебе как ее союзнику, чем
себе как королеве бригантов.
Я по доброй воле признаюсь в своих ошибках. Письмо, которое мой брат
Тогодумн написал тебе с моего согласия и одобрения, было настолько же
глупым, насколько грубым. Мы были тогда молоды и самонадеянны и, поверив
слухам, недооценили силу римских войск, верность генералов и твой талант
полководца. Если в дни благоденствия я был бы столь же умерен в своих
притязаниях, как знатен и удачлив на поле брани, не сомневаюсь, что я вошел
бы в этот город как друг, а не как пленник и ты удостоил бы меня
королевского приема, ведь я -- сын моего отца Цимбелина, которого
Божественный Август уважал как своего союзника и повелителя, подобно ему
самому, множества покоренных племен.
Что касается моего длительного сопротивления, то, поскольку целью твоей
было захватить мое королевство и королевства моих союзников, мне не за что
просить прощения. У меня были воины и оружие, колесницы, кони и сокровища:
нет ничего удивительного, что я не пожелал расставаться с ними. Вы, римляне,
хотите властвовать над всеми народами земли, но это вовсе не значит, что все
народы сразу же признают вашу власть. Сперва вы должны доказать свое право
господствовать, доказать мечом. Война между нами тянулась не один год,
цезарь; твои армии шли за мной по пятам, от племени к племени, от форта к
форту, но и сами вы понесли тяжелые потери; теперь я схвачен, и победа
наконец в ваших руках. Если бы в той первой битве, при Медвее, я сдался
твоему помощнику Авлу Плавтию, я был бы недостоин вас как враг, и он не
послал бы за тобой, и ты никогда не отпраздновал бы заслуженного тобой
триумфа. А потому отнесись с уважением к своему противнику теперь, когда он
сломлен и унижен, даруй ему жизнь, и твое милосердие не будет забыто ни в
твоей стране, ни в моей. Британия станет чтить милость победителя, если Рим
признает храбрость побежденного.
Я подозвал Авла.
-- Что до меня, я готов дать свободу этому доблестному королю. Посадить
его снова на британский трон я не могу, это будет сочтено слабостью. Но я
склонен оставить его здесь как гостя Рима и назначить ему содержание,
соответственное его нуждам, а также освободить его семью и танов. Что ты
скажешь?
Авл ответил:
-- Цезарь, Каратак показал себя храбрым и благородным врагом. Он не
пытал и не казнил пленных, не отравлял колодцев, сражался честно и держал
слово. Если ты дашь ему свободу, я почту за честь протянуть ему руку и
предложить свою дружбу.
Я освободил Каратака. Он торжественно поблагодарил меня:
-- Да будет у каждого римлянина такое же великодушное сердце!
В тот же вечер Каратак и его семья ужинали во дворце. Авл тоже был там,
и мы, три бывалых воина, подогретые добрым вином, заново перевоевали всю
Брентвудскую битву. Я рассказал Каратаку о том, как мы с ним чуть не сошлись
в поединке. Он рассмеялся и сказал:
-- Знай я это тогда!.. Но если ты по-прежнему хочешь сразиться, я
готов. Завтра утром, на Марсовом поле. Ты -- верхом на своей кобыле, я --
пеший? При нашей разнице в возрасте это будет только справедливо.
Хочу привести здесь еще одно высказывание Каратака, которое стало
широко известным:
-- Не могу понять, благородные господа, как, владея таким великолепным
городом, где дома похожи на мраморные утесы, лавки -- на королевские
сокровищницы, храмы -- на видения друидов, о которых они рассказывают,
вернувшись из королевства мертвых, вы можете зариться на то жалкое добро,
что находится в наших бедных хижинах.
Искупительные игры, называемые Терентийскими или Секулярными,
празднуются в Риме в ознаменование начала каждого столетнего цикла или века
людей. Торжества посвящаются Плутону и Прозерпине, богам подземного мира, и
длятся три дня и три ночи. Историки сходятся во мнении, что ввел эти игры
как государственный праздник некий Публикола, из рода Валериев, в двести
пятнадцатом году со времени основания Рима, том самом году, когда Клавдии
переселились в Рим из страны сабинов; но еще за сто десять лет до этого
праздник этот по указанию дельфийского оракула вошел в семейные ритуалы
Валериев. Публикола поклялся, что игры эти будут происходить в начале
каждого цикла до тех пор, пока существует Рим. С тех пор было пять таких
празднеств, но с разными интервалами, так как никто точно не знает, когда
именно начинается новый цикл. Иногда за основу летоисчисления брали, подобно
древним этрускам, естественный цикл в сто десять лет, иногда -- римский
гражданский цикл в сто лет, а иногда игры назначались, как только
становилось ясно, что никого из участников предыдущих игр нет в живых.
46 г. н.э.
Самый последний праздник при республике был в шестьсот седьмом году
после основания Рима, и единственные игры с тех пор происходили в семьсот
тридцать шестом году при Августе. Эту дату никак нельзя оправдать, так как с
прошлых игр прошло более ста двадцати лет, и Август, вернее Совет пятнадцати
-- его советники по религиозным делам,-- не принимали в расчет ни
официальный, или естественный, цикл в сто и сто десять лет, ни год смерти
последнего человека, участвовавшего в предшествующих играх, а
руководствовались предполагаемой датой первого празднества в девяносто
седьмом году после основания Рима. Должен сознаться, что в своей истории
религиозных реформ я признал эту дату правильной, но лишь потому, что,
осмелься я критиковать Августа по этому весьма важному поводу, мне грозили
бы серьезные неприятности с моей бабкой Ливией. Не буду вдаваться в
подробности и скажу лишь, что его расчеты были бы неправильны, даже если бы
первые игры действительно имели место именно тогда, но Август и тут ошибся.
Я сделал отсчет от первых игр Публиколы, беря за единицу естественный цикл в
сто десять лет (яснее ясного, что именно такой была длина цикла для самого
Публиколы), пока не достиг шестьсот девяностого года после основания Рима.
Вот когда на самом деле должны были быть последние игры, а затем -- лишь в
восьмисотом году, том самом, к которому мы подошли в этой истории, а именно
на седьмом году моего правления.
Характер каждого цикла предопределен теми событиями, которые случаются
в первый год. Первый год предыдущего цикла ознаменовался рождением Августа,
смертью Митридата Великого, победой Помпея над финикийцами и захватом им
Иерусалима, неудавшимся покушением Катилины на народные свободы и принятием
на себя Цезарем звания великого понтифика. Нужно ли указывать вам, каково
значение каждого из этих событий? Нужно ли говорить, что во время
последовавшего цикла нашим войскам было суждено одерживать победы за
пределами Рима, а империи расширять свои пределы, народным свободам быть
подавленными, а роду Цезарей стать рупором богов? Теперь я намеревался
искупить все грехи и преступления этого старого цикла и начать новый цикл
торжественными жертвоприношениями. Ибо в этом самом году я рассчитывал
завершить свои реформы. И тогда я верну бразды правления процветающей теперь
и хорошо организованной нации в руки сената и римского народа, из которых
они так надолго были вырваны.
Я обдумал свой план во всех деталях. Мне было ясно, что, если править
страной станет сенат под руководством консулов, избираемых на один год,
ничего хорошего из этого не выйдет: такой срок был недостаточным. И армии не
по вкусу, если главнокомандующий постоянно меняется. Коротко говоря, мой
план заключался в том, чтобы отдать в дар народу императорскую казну -- за
исключением той суммы, на которую я смогу дальше жить как частное лицо,-- и
императорские провинции, включая Египет, и издать закон, по которому смена
власти должна происходить не чаще, чем раз в пять лет. Консулы предыдущего
пятилетнего срока правления вместе с представителями римского народа и
всадников формируют правительство, которое будет советами и практической
помощью содействовать в руководстве страной тому из них, кому выпадет жребий
стать их главой, так называемым верховным консулом. Каждый из членов
правительства будет нести ответственность за определенное ведомство,
соответствующее одному из тех ведомств, что я создавал все эти годы при
помощи моих вольноотпущенников, или за управление одной из пограничных
провинций. Избранные на очередной срок консулы станут служить связующим
звеном между верховным консулом и сенатом и исполнять свои традиционные
обязанности апелляционных судей, а трибуны будут служить связующим звеном
между верховным консулом и римским народом. Консулы будут избираться из
числа сенаторов путем общих выборов, а в случае чрезвычайного положения в
стране надо прибегнуть к всенародному голосованию. Я продумал ряд остроумных
мер предосторожности, гарантирующих соблюдение моей конституции, и поздравил
себя с тем, что она вполне реальна. Мои вольноотпущенники останутся в
качестве постоянных должностных лиц, в ведении которых будут все
правительственные чиновники, и новое правительство сможет извлечь пользу из
их советов. Таким образом, достоинства монархического правления, искупающие
его недостатки, будут сохранены без ущерба для республиканских свобод. А
оскорбление -- они сплотились в очень тесную гильдию, всегда покрывали друг
друга и никогда не оспаривали мою милость и не завидовали один другому.
Полибий ничего не сказал в свою защиту, не желая, по-видимому, подставлять
под удар своих собратьев, многие из которых, должно быть, были замешаны в
той же позорной торговле римским гражданством.
Что до Мнестера, то теперь случалось не раз, что он не появлялся на
сцене, хотя его имя значилось на афишах. Театр взрывался возмущенными
криками. Я, должно быть, стал совсем глупцом: хотя его отсутствие всегда
совпадало с головной болью Мессалины, не позволяющей ей пойти в театр, мне и
на ум не пришло сделать из этого выводы, а ведь они напрашивались сами
собой. Мне несколько раз приходилось извиняться перед публикой и обещать,
что это не повторится.
Один раз я сказал в шутку:
-- Уважаемые, не хотите ли вы обвинить меня в том, что я прячу его в
дворце?
Замечание это вызвало громовой хохот. Все, кроме меня, знали, где
находится Мнестер. Когда я возвращался во дворец. Мессалина всегда посылала
за мной; я находил ее в постели, в затемненной комнате, на глазах -- влажная
повязка. Она говорила еле слышно:
-- Ах, дорогой, неужели Мнестер опять не танцевал? Значит, я ничего не
потеряла. Я лежала здесь и просто исходила завистью. Один раз я даже
поднялась и принялась одеваться, чтобы все же пойти, но боль была такая, что
пришлось снова лечь. Пьеса была очень скучной без него?
Я говорил обычно:
-- Мы должны настоять на том, чтобы он выполнял свои обязательства.
Нельзя так, раз за разом, обращаться с римлянами.
Мессалина вздыхала:
-- Не знаю, не знаю. Он такой ранимый, бедняжка. Как женщина. Великие
артисты всегда такие. Говорит, у него чуть что--ужасные головные боли. И,
если он чувствовал себя сегодня хоть на одну десятую так, как я, настаивать
на его выступлении было бы просто жестокостью. И он не притворяется. Он
любит свое дело и очень расстроен, когда подводит зрителей. Оставь меня
сейчас, любимый. Я попробую уснуть.
Я на цыпочках выходил из спальни, и больше о Мнестере не говорилось...
пока все не повторялось сначала. Однако я никогда не был о нем очень
высокого мнения, в отличие от большинства. Его сравнивали с нашим великим
актером Росцием, который во времена республики достиг таких высот в своем
искусстве, что стал эталоном мастерства и совершенства. Люди до сих пор
говорят о способном архитекторе, ученом историке и даже ловком кулачном
бойце "настоящий Росций", что довольно глупо. Мнестера можно было сравнить с
Росцием лишь в таком, весьма приблизительном, смысле. Не спорю, я никогда не
видел Росция на сцене. Сейчас не осталось никого, кто бы видел его. Мы
должны полагаться на мнение наших прапрадедов, а они все сходились на том,
что главной целью Росция было "держаться в образе", и кого бы он ни
изображал: благородного короля, хитрого сводника, хвастливого солдата или
просто клоуна, тем он и был, как живой, без всякой аффектации. А Мнестер
немилосердно ломался, и хотя все его па и жесты были действительно милы и
грациозны, в конечном счете актером его не назовешь: просто миловидный юноша
с ловкой парой ног и способностью к хореографическим импровизациям.
В это самое время, после четырех лет командования армией, из Британии
вернулся Авл Плавтий, и я имел удовольствие убедить сенат предоставить ему
триумф. Однако это был не полный триумф, как бы мне хотелось, а малый, или
овация. Если заслуги генерала так велики, что недостаточно пожаловать за них
триумфальные украшения и, вместе с тем, по каким-то техническим причинам, он
не может претендовать на полный триумф, ему дают овацию. Например, если
война еще не совсем завершена, или было пролито недостаточно крови, или
противник не считается достойным -- как было давным-давно при подавлении
восставших рабов во главе со Спартаком, хотя с ним было куда трудней
справиться, чем со многими чужеземными царями. В случае с Авлом Плавтием
возражение сената состояло в том, что его победы, по их мнению, были не
настолько значительны, чтобы позволить нам отвести из Британии войска.
Поэтому он въехал в город не на триумфальной колеснице, а верхом, на голове
вместо лаврового венка был венок из мирта, и он не держал жезла в руке.
Процессию не возглавляли сенаторы, не было трубачей, и, когда пришли в храм,
Авл принес в жертву богам не быка, а овна. Но во всем остальном овация не
отличается от полного триумфа, и, чтобы показать, что отнюдь не моя зависть
помешала Авлу получить те же почести, какие были присуждены мне, я выехал
ему навстречу, когда он приближался к Риму по Священной дороге, поздравил с
победами, предложил ему ехать справа от меня (более почетное место) и сам
поддерживал его, когда он поднимался на коленях по капитолийским ступеням. Я
выступал в качестве хозяина у него на пиру, а когда пир закончился и мы
провожали Авла домой с факельным шествием, снова поместил его справа от
себя.
Авл был очень мне за все это признателен, но еще более, как он сказал
мне без свидетелей, был благодарен за то, что я замял скандал по поводу
участия его жены в христианской вечере (членов этой еврейской секты теперь
называют христианами) и предоставил ему самому ее судить. Он сказал, что,
когда женщина не может избежать разлуки с мужем -- а здоровье его жены не
позволяло ей последовать за ним в Британию,-- она чувствует себя одиноко, ей
приходят в голову странные фантазии, и она становится легкой добычей для
шарлатанов от религии, особенно для иудеев и египтян. Но она хорошая женщина
и хорошая жена, и он уверен, что она скоро излечится от этих глупостей. Он
был прав. Два года спустя я арестовал всех главарей христиан, находящихся в
Риме, и вместе с проповедниками старой иудейской веры выслал из страны; жена
Авла очень помогла мне выловить их.
Эмоциональное воздействие христианства так сильно прежде всего потому,
что его приверженцы утверждают, будто Иешуа, или Иисус, восстал из мертвых,
чего не было ни с кем из людей, разве что в легендах; после того, как его
распяли, он посещал друзей, ничуть, по-видимому, не пострадав от своих не
очень-то приятных переживаний, ел и пил с ними, чтобы доказать свою телесную
сущность, а затем вознесся на небо в сиянии славы. И нельзя доказать, что
все это выдумки, потому что сразу после его казни началось землетрясение и
большой камень, которым был завален вход в пещеру, где положили тело,
оказался сдвинутым в сторону. Стражники в ужасе разбежались, а когда
вернулись, труп исчез; судя по всему, был похищен. Стоит подобным слухам
появиться на Востоке, их не остановишь, а доказывать их нелепость в
государственном эдикте -- не уважать самого себя. Однако я все же отправил в
Галилею, где христиан больше всего, строжайший указ о том, что осквернение
могил будет считаться тяжким преступлением, караемым смертной казнью. Но
хватит тратить время на этих нелепых христиан: мне надо продолжать
собственную повесть.
Я должен рассказать еще о трех буквах, которые я добавил в латинский
алфавит, о больших секулярных играх, которые я отпраздновал в Риме, о новом
цензе римских граждан, о том, как я возродил древнее искусство прорицаний,
пришедшее в упадок, о различных важных императорских эдиктах и о законах,
принятых по моему совету и настоянию сенатом. Хотя, пожалуй, лучше сперва
вкратце закончить рассказ о Британии: вряд ли теперь, когда Авл Плавтий
благополучно вернулся домой, то, что произошло там в дальнейшем, сильно
заинтересует моих читателей. На место Авла я послал некоего Остория, и ему
там пришлось очень трудно. Авл полностью покорил южную часть страны --
равнинную Британию, но, как я уже говорил, племена, живущие в горах Уэльса,
и воинственные северные племена продолжали делать набеги на границы новой
провинции, Каратак женился на дочери царя Южного Уэльса и теперь лично
возглавлял его армию. Прибыв в Британию, Осторий сразу же заявил, что
отберет оружие у всех жителей провинции, которых заподозрит в неверности,--
тем самым он получал возможность послать основные силы против племен по ту
сторону границ, оставив на юге лишь небольшой гарнизон. Это вызвало всеобщее
возмущение, а икены -- наши добровольные союзники -- решили, будто его слова
относятся и к ним. Они подняли бунт, и Осторий, находившийся в Колчестере,
неожиданно оказался перед угрозой нападения огромной армии, состоявшей из
северо-восточных племен, не имея в своем распоряжении ни одного регулярного
полка: они были в центральных областях страны или далеко на западе острова,
и он мог опереться лишь на французские и батавские вспомогательные
соединения. Осторий все же решил рискнуть, он немедленно начал бой и выиграл
его. Конфедерация икенов запросила мира и получила его на легких условиях, а
Осторий продвинул регулярные полки на север, захватив полностью всю
территорию до границ с бригантами, где он остановился. Бриганты -- мощная
федерация диких племен, занимающих север Британии до самого последнего
узкого мыса; на несколько сотен миль к северу простирается только еще один
остров, где в неизведанных грозных горах живут лишь вселяющие ужас рыжие
гаэлы. Осторий подошел к реке Ди, впадающей в Ирландское море на западе
страны, и принялся грабить долину, когда ему донесли, что на них с тыла
надвигаются бриганты. Он повернул обратно и разбил значительные силы врага,
взяв в плен несколько сот человек, в том числе сына короля и несколько
танов. Король бригантов торжественно поклялся в течение десяти лет соблюдать
почетный мир, если пленники будут освобождены, и Осторий согласился на это,
но оставил королевского сына и пятерых танов в качестве заложников, хотя и
под именем гостей. Это развязало ему руки, теперь он мог начать боевые
действия против Каратака, засевшего в Уэльских горах. Для защиты уже
покоренных земель Осторий использовал три из имевшихся у него четырех
регулярных полков, расквартировав один в Карлсоне на Аске, два других -- в
Шрусбери на Северне. Остальная часть острова охранялась только
вспомогательными войсками, за исключением Линкольна, где стоял Девятый полк,
и Колчестера, где находилась колония ветеранов, получивших там землю, скот и
рабов. Эта колония была первым нашим поселением в Британии, и я послал им
письмо с разрешением основать храм в честь бога Августа.
Осторию потребовалось три года, чтобы покорить Южный и Средний Уэльс.
Каратак был отважный противник, и, когда его с остатками армии оттеснили в
Северный Уэльс, он сумел воспламенить жившие там племена своей храбростью.
Но в конце концов Осторий победил его в последней битве, где мы тоже понесли
тяжелые потери, и взял в плен его жену, дочь, зятя и двух племянников,
находившихся в британском лагере. После отчаянной схватки в арьергарде армии
сам Каратак с боем отошел на северо-восток и через несколько дней появился
при дворе королевы бригантов (ее отец, король, умер, и она была единственным
оставшимся в живых членом королевской семьи, не считая принца, который
остался заложником у Остория, так что соплеменникам пришлось ее короновать).
Каратак уговаривал ее продолжать войну, но королева была неглупа. Она
заковала его в цепи и отправила к Осторию в доказательство того, что она
верна клятве, данной ее отцом. Осторий в ответ отправил к ней обратно
знатных заложников, за одного из которых она вышла замуж. Принца, своего
брата, королева казнила, так как стало известно, что он струсил на поле боя,
в отличие от ее мужа, который был взят в плен, лишь получив семь ран и
прикончив пять римских солдат. Эта королева, по имени Картимандуя, оказалась
самым верным нашим союзником. Она поссорилась с мужем, сказавшим, что он не
считает себя связанным клятвой старого короля и не намерен поддерживать с
нами мир. Не сумев убедить бригантов пойти на нас войной, он ушел в Южный
Уэльс и поднял там новый бунт. Наш гарнизон в Карлсоне был внезапно атакован
превосходящими силами британцев. Врага удалось отбить, но мы потеряли
батальонного командира и восемь ротных Второго полка. Вскоре после этого два
батальона французских вспомогательных войск, отправленных на фуражировку,
также подверглись внезапному нападению и были поголовно уничтожены. Осторий,
измученный тремя годами беспрерывных боев, принял эти неудачи слишком близко
к сердцу, заболел и умер, бедняга, хотя ему могло бы служить утешением то,
что накануне сенат присудил ему триумфальные украшения. Это произошло два
года назад. Я послал в Британию вместо него генерала по имени Дидий, но пока
он туда добирался, Четырнадцатый полк был разбит в решающей битве и ему
пришлось отступить в свой лагерь, оставив пленных в руках врагов.
Затем муж Картимандуи покинул Южный Уэльс и напал на нее саму в
отместку за то, что она убила его двух братьев, замысливших против нее
заговор. Она обратилась за помощью к Дидию, и он отправил к ней четыре
батальона Девятого полка и два -- батавцев. С ними и своим войском она
нанесла поражение мужу, взяла его в плен и заставила поклясться в
повиновении ей самой и дружбе с Римом. Затем она простила его, и теперь они
правят вместе, по-видимому в мире и согласии; с тех пор мы больше не слышим
о вылазках за границу замиренных областей. Тем временем Дидий восстановил
порядок в Южном Уэльсе.
А теперь позвольте мне попрощаться с моей Британией, провинцией,
которая дорого нам обошлась, как в деньгах, так и в живой силе, и пока что
мало дала взамен, если не считать славы. Но я полагаю, что завоевание
острова в конечном итоге послужит на пользу Рима, и если мы будем относиться
к британцам с доверием и справедливостью, из них получатся хорошие союзники,
а в дальнейшем и хорошие граждане. Богатство страны заключается не только в
зерне, металлах и скоте. Больше всего империя нуждается в людях, и если она
может увеличить свои ресурсы, присоединив к себе земли, где живет честный,
отважный и трудолюбивый народ, это куда лучшее приобретение, чем любой
остров в Индии, откуда привозят специи, или золотоносный район Центральной
Азии. Верность, проявленная королевой Картимандуей и ее танами, мужество,
выказанное королем Каратаком в самых тяжелых обстоятельствах,--
наисчастливейшие предзнаменования будущего.
Каратака привезли в Рим, и я объявил всеобщий праздник по этому поводу.
Весь город вышел на улицы посмотреть на него. Гвардейская дивизия
построилась на плацу перед лагерем, я сидел на помосте трибунала, специально
воздвигнутого у лагерных ворот. Прозвучали трубы, вдалеке показалась
небольшая процессия и направилась по полю к нам. Впереди шел отряд пленных
британских солдат, за ними -- приближенные таны Каратака, затем фургоны,
набитые разукрашенными конскими попонами, хомутами и оружием -- не только
самого Каратака, но и тем, что он завоевал в войнах с соседями,--
захваченными в его лагере в Кефн-Карнедде; за фургонами -- его жена, зять и
племянники и наконец сам Каратак. Он шел, высоко подняв голову, не глядя ни
направо, ни налево, пока не приблизился к самому помосту. Здесь он горделиво
поклонился и попросил разрешения обратиться ко мне. Я ответил согласием, и
он заговорил так искренне и благородно, да еще на такой превосходной латыни
и так бегло, что я прямо позавидовал ему: я никудышний оратор и вечно
запутываюсь в собственных фразах.
-- Цезарь, ты видишь меня в цепях, просящего даровать мне жизнь после
того, как я семь долгих лет противился римскому оружию. Я продержался бы еще
семь лет, если бы королева Картимандуя, которой я доверил свою жизнь, не
презрела священного обычая нашего острова -- гостеприимства. В Британии,
когда человек просит пустить его в дом и хозяин делит с ним хлеб, и соль, и
вино, то хозяин отвечает за жизнь гостя своей собственной жизнью. Однажды
некий человек попросил убежища при дворе моего отца, короля Цимбелина, и,
преломив с ним хлеб, открыл, что он убийца моего деда. Но отец сказал: "Ты
мой гость. Я не могу причинить тебе зла". Заковав меня в цепи и отправив к
тебе, королева Картимандуя сделала больше чести тебе как ее союзнику, чем
себе как королеве бригантов.
Я по доброй воле признаюсь в своих ошибках. Письмо, которое мой брат
Тогодумн написал тебе с моего согласия и одобрения, было настолько же
глупым, насколько грубым. Мы были тогда молоды и самонадеянны и, поверив
слухам, недооценили силу римских войск, верность генералов и твой талант
полководца. Если в дни благоденствия я был бы столь же умерен в своих
притязаниях, как знатен и удачлив на поле брани, не сомневаюсь, что я вошел
бы в этот город как друг, а не как пленник и ты удостоил бы меня
королевского приема, ведь я -- сын моего отца Цимбелина, которого
Божественный Август уважал как своего союзника и повелителя, подобно ему
самому, множества покоренных племен.
Что касается моего длительного сопротивления, то, поскольку целью твоей
было захватить мое королевство и королевства моих союзников, мне не за что
просить прощения. У меня были воины и оружие, колесницы, кони и сокровища:
нет ничего удивительного, что я не пожелал расставаться с ними. Вы, римляне,
хотите властвовать над всеми народами земли, но это вовсе не значит, что все
народы сразу же признают вашу власть. Сперва вы должны доказать свое право
господствовать, доказать мечом. Война между нами тянулась не один год,
цезарь; твои армии шли за мной по пятам, от племени к племени, от форта к
форту, но и сами вы понесли тяжелые потери; теперь я схвачен, и победа
наконец в ваших руках. Если бы в той первой битве, при Медвее, я сдался
твоему помощнику Авлу Плавтию, я был бы недостоин вас как враг, и он не
послал бы за тобой, и ты никогда не отпраздновал бы заслуженного тобой
триумфа. А потому отнесись с уважением к своему противнику теперь, когда он
сломлен и унижен, даруй ему жизнь, и твое милосердие не будет забыто ни в
твоей стране, ни в моей. Британия станет чтить милость победителя, если Рим
признает храбрость побежденного.
Я подозвал Авла.
-- Что до меня, я готов дать свободу этому доблестному королю. Посадить
его снова на британский трон я не могу, это будет сочтено слабостью. Но я
склонен оставить его здесь как гостя Рима и назначить ему содержание,
соответственное его нуждам, а также освободить его семью и танов. Что ты
скажешь?
Авл ответил:
-- Цезарь, Каратак показал себя храбрым и благородным врагом. Он не
пытал и не казнил пленных, не отравлял колодцев, сражался честно и держал
слово. Если ты дашь ему свободу, я почту за честь протянуть ему руку и
предложить свою дружбу.
Я освободил Каратака. Он торжественно поблагодарил меня:
-- Да будет у каждого римлянина такое же великодушное сердце!
В тот же вечер Каратак и его семья ужинали во дворце. Авл тоже был там,
и мы, три бывалых воина, подогретые добрым вином, заново перевоевали всю
Брентвудскую битву. Я рассказал Каратаку о том, как мы с ним чуть не сошлись
в поединке. Он рассмеялся и сказал:
-- Знай я это тогда!.. Но если ты по-прежнему хочешь сразиться, я
готов. Завтра утром, на Марсовом поле. Ты -- верхом на своей кобыле, я --
пеший? При нашей разнице в возрасте это будет только справедливо.
Хочу привести здесь еще одно высказывание Каратака, которое стало
широко известным:
-- Не могу понять, благородные господа, как, владея таким великолепным
городом, где дома похожи на мраморные утесы, лавки -- на королевские
сокровищницы, храмы -- на видения друидов, о которых они рассказывают,
вернувшись из королевства мертвых, вы можете зариться на то жалкое добро,
что находится в наших бедных хижинах.
Искупительные игры, называемые Терентийскими или Секулярными,
празднуются в Риме в ознаменование начала каждого столетнего цикла или века
людей. Торжества посвящаются Плутону и Прозерпине, богам подземного мира, и
длятся три дня и три ночи. Историки сходятся во мнении, что ввел эти игры
как государственный праздник некий Публикола, из рода Валериев, в двести
пятнадцатом году со времени основания Рима, том самом году, когда Клавдии
переселились в Рим из страны сабинов; но еще за сто десять лет до этого
праздник этот по указанию дельфийского оракула вошел в семейные ритуалы
Валериев. Публикола поклялся, что игры эти будут происходить в начале
каждого цикла до тех пор, пока существует Рим. С тех пор было пять таких
празднеств, но с разными интервалами, так как никто точно не знает, когда
именно начинается новый цикл. Иногда за основу летоисчисления брали, подобно
древним этрускам, естественный цикл в сто десять лет, иногда -- римский
гражданский цикл в сто лет, а иногда игры назначались, как только
становилось ясно, что никого из участников предыдущих игр нет в живых.
46 г. н.э.
Самый последний праздник при республике был в шестьсот седьмом году
после основания Рима, и единственные игры с тех пор происходили в семьсот
тридцать шестом году при Августе. Эту дату никак нельзя оправдать, так как с
прошлых игр прошло более ста двадцати лет, и Август, вернее Совет пятнадцати
-- его советники по религиозным делам,-- не принимали в расчет ни
официальный, или естественный, цикл в сто и сто десять лет, ни год смерти
последнего человека, участвовавшего в предшествующих играх, а
руководствовались предполагаемой датой первого празднества в девяносто
седьмом году после основания Рима. Должен сознаться, что в своей истории
религиозных реформ я признал эту дату правильной, но лишь потому, что,
осмелься я критиковать Августа по этому весьма важному поводу, мне грозили
бы серьезные неприятности с моей бабкой Ливией. Не буду вдаваться в
подробности и скажу лишь, что его расчеты были бы неправильны, даже если бы
первые игры действительно имели место именно тогда, но Август и тут ошибся.
Я сделал отсчет от первых игр Публиколы, беря за единицу естественный цикл в
сто десять лет (яснее ясного, что именно такой была длина цикла для самого
Публиколы), пока не достиг шестьсот девяностого года после основания Рима.
Вот когда на самом деле должны были быть последние игры, а затем -- лишь в
восьмисотом году, том самом, к которому мы подошли в этой истории, а именно
на седьмом году моего правления.
Характер каждого цикла предопределен теми событиями, которые случаются
в первый год. Первый год предыдущего цикла ознаменовался рождением Августа,
смертью Митридата Великого, победой Помпея над финикийцами и захватом им
Иерусалима, неудавшимся покушением Катилины на народные свободы и принятием
на себя Цезарем звания великого понтифика. Нужно ли указывать вам, каково
значение каждого из этих событий? Нужно ли говорить, что во время
последовавшего цикла нашим войскам было суждено одерживать победы за
пределами Рима, а империи расширять свои пределы, народным свободам быть
подавленными, а роду Цезарей стать рупором богов? Теперь я намеревался
искупить все грехи и преступления этого старого цикла и начать новый цикл
торжественными жертвоприношениями. Ибо в этом самом году я рассчитывал
завершить свои реформы. И тогда я верну бразды правления процветающей теперь
и хорошо организованной нации в руки сената и римского народа, из которых
они так надолго были вырваны.
Я обдумал свой план во всех деталях. Мне было ясно, что, если править
страной станет сенат под руководством консулов, избираемых на один год,
ничего хорошего из этого не выйдет: такой срок был недостаточным. И армии не
по вкусу, если главнокомандующий постоянно меняется. Коротко говоря, мой
план заключался в том, чтобы отдать в дар народу императорскую казну -- за
исключением той суммы, на которую я смогу дальше жить как частное лицо,-- и
императорские провинции, включая Египет, и издать закон, по которому смена
власти должна происходить не чаще, чем раз в пять лет. Консулы предыдущего
пятилетнего срока правления вместе с представителями римского народа и
всадников формируют правительство, которое будет советами и практической
помощью содействовать в руководстве страной тому из них, кому выпадет жребий
стать их главой, так называемым верховным консулом. Каждый из членов
правительства будет нести ответственность за определенное ведомство,
соответствующее одному из тех ведомств, что я создавал все эти годы при
помощи моих вольноотпущенников, или за управление одной из пограничных
провинций. Избранные на очередной срок консулы станут служить связующим
звеном между верховным консулом и сенатом и исполнять свои традиционные
обязанности апелляционных судей, а трибуны будут служить связующим звеном
между верховным консулом и римским народом. Консулы будут избираться из
числа сенаторов путем общих выборов, а в случае чрезвычайного положения в
стране надо прибегнуть к всенародному голосованию. Я продумал ряд остроумных
мер предосторожности, гарантирующих соблюдение моей конституции, и поздравил
себя с тем, что она вполне реальна. Мои вольноотпущенники останутся в
качестве постоянных должностных лиц, в ведении которых будут все
правительственные чиновники, и новое правительство сможет извлечь пользу из
их советов. Таким образом, достоинства монархического правления, искупающие
его недостатки, будут сохранены без ущерба для республиканских свобод. А