Страница:
надпись с любопытством и попросил Николая Петровича прочитать ее.
- Мне известно, что англицы Магнусу Казимировичу за спасение
Куковых кораблей благодарность высказывали, - доведи мне, Николай
Петрович, это надписание по-русски!
- Не знаю, хватит ли моей латыни... Ну, если что не так, Магнус
Казимирович меня подправит, - озабоченно потер Резанов лоб и перевел
изложенную торжественной церковной латынью благодарность британского
адмиралтейства русскому начальнику Камчатской области полковнику Бему
за спасение и починку кораблей мореплавателя Кука и снабжение их
продовольствием и необходимым снаряжением для обратного плавания на
родину.
Закончив перевод, Резанов вопросительно посмотрел на Бема.
- Превосходно переложили, Николай Петрович, - проговорил Бем,
склонив седую голову. - Не скрою: подкупили меня британцы игрушкой
этой, а наипаче надписью - поверьте, не золотом! Все же оказанную
помощь людям иногда даже англичане оценить умеют, а я за
воспомоществование мореплавателю Куку без дозволения высшего
начальства абшид* получил, да еще и начет - тысяча четыреста рублей и
сорок шесть копеек, - глаза Бема вспыхнули презрением, - из пенсии до
сего дня выплачиваю!.. (* Отставку.)
- Начальник! - жена Бема упорно продолжала называть так мужа в
присутствии посторонних, хотя бы и знакомых ей людей. - А я и чаем
гостей напоить не могу, самовар в короб уложен.
- Не хлопочи, Татьяна, они не осудят, - доверчиво улыбнулся
полковник Бем из-под седых усов, прощаясь с приехавшими.
В день Нового года поезд Резанова, к которому присоединились две
кошевы Бема, выехал из Иркутска. Шелихов с Натальей Алексеевной
провожали вылетавших из родительского гнезда дочку с зятем до Олонка,
верст за тридцать от Иркутска вверх по Ангаре. Григорий Иванович
подарил Резановым на дальнюю дорогу возок, побывавший уже с ним и
Кучем в Петербурге.
Выйдя из возка, в котором они вместе с детьми ехали до Олонка, на
проложенный в снегу след, Шелихов с Натальей Алексеевной долго
наблюдали, как обшитый волчьими шкурами дорожный кораблик, катившийся
по снежной долине на запад, исчезал в дымке солнечного заката
морозного сибирского дня. Затем возок слился с полоской нагнанного
обоза, наконец в сизой заволоке на горизонте растворился и самый обоз.
- Они к жизни, а мы... - вздохнул Григорий Иванович и закончил
поспешно и бодро, заметив слезы, застилавшие глаза Натальи Алексеевны:
- Домой, за работу! Колюч ветер с Ангары - и мне глаза застил...
Никишка вмиг вскочил на передок кошевы и гикнул на лошадей. При
полном месяце, светившем в лицо, въехали Шелиховы в давно уже спящий
Иркутск.
Наталья Алексеевна, утомленная двухнедельными сборами и проводами
детей в столицу, крепко уснула, а Григорий Иванович зажег в своем
кабинете кулибинский зеркальный фонарь, разложил на столе бумаги и
карты и с наслаждением углубился в составление новых заманчивых планов
продвижения по американской земле и завоевания просторов Тихого
океана...
Зеркальный фонарь горел ярко и ровно: многочисленные зеркальца в
двадцать пять раз увеличивали силу света вставленной в фонарь свечи.
"Полуночным солнцем", вспоминал Григорий Иванович, называли
туземные американцы дивный светец русского мужичка-самоучки, такого
же, как и он, Шелихов, беспокойного человека - Ивана Петровича
Кулибина. "Страждает, поди, бедняга в столице среди дворянского
скудоумия. Эх, таких бы людей в российской Америке собрать... Но
условий нет, ничего еще там не налажено, самая жизнь людей не
обеспечена". И мысли Григория Ивановича тут же перенеслись к Баранову
и его сподвижникам, борющимся в великих трудах и опасностях за будущее
края.
"Александр Андреевич Баранов чем же не сила? Изрядный химикус, и
стекловар, и винокур, и рудознатец, из истории начитан, в географии
учительно разбирается и карты не хуже любого морехода читает!.. А
Щука? Природный механик - какой он ворот на зубчатых колесах для
якорей морских наладил!.. А Цыпанов, кузнец, не гляди, что к вину
привержен, - блоху подкует, ежели нужда в этом будет... Или вот еще
Ираклий, архитект мой из грузинов кавказских. Он за Катьшей и на Край
света потянется, - думал Григорий Иванович, замечавший робкие нежные
взгляды, которыми обменивались смешливая егоза Катенька, вторая дочка
Шелиховых, и молчаливый, всегда грустный грузин. - Отдам за него
Катерину... Какими строениями украсит этот человек страну, принесшую
ему счастье!"
Взволнованный подсчетом сил из народа, двинутых им на завоевание
Нового Света, мореход вспомнил буквально без году неделя примкнувшего
к его делу разумного и степенного купеческого сына Михаилу Матвеевича
Булдакова. Молодой вологжанин подавал надежду освоить дело и повести
самостоятельно любую доверенную ему часть. Вспомнил и
офицера-кораблестроителя, обрусевшего англичанина Шильдса, и Пурюва, и
Медведкова, и многих-многих, чьи имена и лица всплывали в его памяти.
Отъезд Резанова в Петербург, встреченный с таким огорчением,
Шелихов склонен был сейчас рассматривать как перст судьбы, указующий
путь к осуществлению его смелых проектов и зачинаний, погребенных в
столичных канцеляриях чиновными ярыжками вроде Жеребцова.
Даже неуемная тревога за позднюю отправку корабля стихла,
сменившись уверенностью в успехе отчаянного осеннего рейса: слов нет,
риск велик, но в таких ли переделках русские бывали - хотя бы и его
самого, к примеру, взять, - да сухи из воды выходили... "Кусков
доведет "Святителей" до Кадьяка - за него мать молится! - убеждал себя
Щелихов. - Кусков доставит огнестрельный припас, продовольствие и
товары, без которых Баранову не удержаться до лета. На "Святителях" и
семена огородные, и картофель - год не упустят, обсеются и огороды
засадят. Собак ездовых, колымских, получат, подкормят на летней рыбе и
будущей зимой, закончив промысел бобров, в глубь страны на обыск
двинутся - давно пора, за десять лет от берега оторваться не можем..."
Тяжело одному за все и всех в ответе быть, но... отправить корабль в
Америку надо было неотложно!
Отдавшись течению своих мыслей, Шелихов тут же за столом, уронив
голову на руки, незаметно уснул.
Так, распростертого над картами в чаду догоревшей в фонаре свечи,
и застала Григория Ивановича Наталья Алексеевна, когда, проснувшись
под утро и не найдя около себя мужа, встревоженная, кинулась искать
его в пустых и темных комнатах спящего дома.
Во сне Григорий Шелихов выкрикивал слова команды, плавая на
каком-то утлом суденышке вместе с Барановым в яростных брызгах сулоя,
который все размывал и размывал сползающие в океан вечные ледники
Агассицу...
Глава первая
С незапамятных времен, измеряемых жизнью сотен и сотен людских
поколений, ледовая река Тауанса в невидимом человеческому глазу
движении сползала с укрытых туманом гор в воды океана. Горы вздымались
над диким, пустынным берегом залива Нучек и ревниво скрывали тайну ее
рождения там, вверху, где высился под дымчатой шапкой вулкан Агассицу,
или, как называли его, посетив первыми эти места, русские, гора
святого Илии.
- Ой, и тепла шапка у преподобной горы: накроет - не вырвешься! -
рассказывали на Кадьяке старовояжные, побывавшие здесь еще лет восемь
назад с самим Григорием Ивановичем Шелиховым. - У нас на что смел был
хозяин, а и он нучекских сулоев забоялся...
Поверхность ледника была укрыта пухлой подушкой почвенных наносов
и обросла, как иглистой шерстью, высокоствольными деревьями, и только
далеко в заливе обнажалась хребтина ледяного потока, - падая, поток
как бы врезался в воды океана прозрачными белыми отвесами в сорок -
пятьдесят саженей высоты. Изо дня в день, в часы прилива, около них
вскипал неистовый сулой - хаос встречных, сшибавшихся между собой в
дикой ярости течений. Время от времени, в какие-то мгновения вечной
жизни природы, подточенные морской соленой водой, размягченные солнцем
и ветрами чудовищные глыбы застывшей реки внезапно рушились и исчезали
в глубинах залива со всем, что было на их поверхности, чтобы дать
место новым, безостановочно сползавшим в океан заледенелым волнам
Тауансы.
В этом первобытном земном уголке человеку явно не было места. И
все же он пришел сюда, подвигаемый неутомимой, все подчиняющей силой
искания, творчества и труда. Пришел и без смущения расположился среди
величавого безлюдья со своим лоскутным хозяйством.
На краю ледяного мыса, в куче угрюмых серых валунов, вынесенных
ледником, маячила одинокая человеческая фигура.
Приземистый человек, в черном сюртуке и наброшенном поверх
индейском шерстяном плаще в цветных узорах, напряженно шарил подзорной
трубой в опаловой дали океана. Далеко внизу, в глубоком овале отлогого
берега, дымили костры и копошились люди среди островерхих шалашей,
связанных из мелкого кругляка и обтянутых парусиной и кожей. Вытянутые
на берег выше пенистой кромки прибоя черные байдары, обшитые сивучьей
кожей, и сами походили на стадо сивучей, доверчиво выплывших к людским
кострам.
- Пуртов и ты, Демид, поглядите, однако, в дальнозрительную
трубу! - начальнически обернулся человек в плаще к валунам. На голос
его как из-под земли выросло двое людей в кухлянках.* Они укрывались
за валунами от свежего ветра с океана, которого как будто не замечал
человек в плаще. - Ветер глаза слезит, а мне все будто судно
мерещится, - пояснил он, передавая им трубу. - Да не оба сразу! -
улыбнулся начальник, заметив, что бородачи, наступая друг другу на
ноги, стараются одновременно заглянуть в трубу. (* Меховые
полукафтанья.)
- Мне стеклы не надобны, Александр Андреевич, глазом вижу
корабль, - отказался от трубы чернобородый великан. Его звали Демидом.
- Трехмачтовый! На губу идет, только... не наш корабль, не "Симеон"
это...
- Демид правильно говорит, Александр Андреевич. Ох, и гляделки!
Орлиные очи! Уступи, Демид, твои гляделки! - восхищенно заметил
коренастый русобородый Пуртов, смотря в подзорную трубу. - На всех
парусах летит к Нучеку, и не иначе - аглицкий корабель...
- Не наш, говоришь? Та-ак... Айда-те, ребята, к партии, встречать
будем... - неопределенно отозвался на слова спутников начальник и
молча двинулся по крутым облесненным спадам ледовой реки в сторону
далекого табора на берегу залива.
Демид Куликалов шел впереди, уверенно лавируя между
двухобхватными серебристыми стволами цуги - драгоценной для
кораблестроителей американской красной сосны. Сейчас цуга заслоняла
небо и все ориентиры берега и гор. В сумрачном безмолвии лесной чащобы
одни только белки-летяги подавали признаки жизни, роняя на
пробиравшихся гуськом людей полновесные шишки.
Человек в индейском плаще, прикрывавшем столь неожиданно-странный
в чаще девственного американского леса европейский сюртук, хранил
важное молчание. Он неторопливо продвигался, стараясь попасть в след
ноги великана Демида. Безошибочным чутьем лесного охотника Демид
угадывал за мшистым ковром под ногами все опасные капканы из обломков
камня и гниющего бурелома, точно сама природа дикого края была
враждебно настроена против непрошеных пришельцев. Молчание начальника
не беспокоило ни Демида, ни Пуртова. Они привыкли к скупости
Александра Андреевича на слова, и оба были уверены, что в нужный
момент всегда услышат спокойный голос начальника, подающего команду и
указание.
Кряжист и неподатлив людским мнениям и людям, не проверенным на
деле, был правитель русской Америки Александр Андреевич Баранов.
Выходец из Онежского сурового озерно-лесного края, в котором затерялся
глухой погост Каргополь на широкой Онеге у Лачозера, Баранов как будто
вобрал в себя все необычайные качества первых засельщиков Поонежской
пятины, крепких духом и телом залешан* из житниих и молодших людей
славного Новагорода. (* Население онежского Залесья.)
Встречи и сближение с Барановым оказались наибольшей удачей
Григория Шелихова. В Баранове Шелихов нашел надежного преемника и
продолжателя своего дела. В трудах Баранова, осуществившего почти все
замыслы Колумба русского, сохранилась для потомства память о Шелихове.
Как предприимчивые новгородцы, когда-то продвигавшиеся на восток,
- а из них не каждый-то и топор имел, - осели и закрепились на
необозримых пространствах от Волхова до Урала, среди лесных, на пенек
молившихся людей племени чуди белоглазой, - так и Александр Баранов, с
горсточкой подобных себе по труду и духу русских добытчиков и
землепроходцев, сумел осуществить наполнявшие жизнь Григория Шелихова
планы освоения чудесной земли северо-западной Америки.
Через десять лет деятельности Баранова в Америке северное
Эльдорадо Нового Света было закреплено за Россией. От предельной точки
в земле каклигмютов - эскимосов - за Полярным кругом, названной позже
мысом Барроу, до пролива Кайганы под 54o северной широты на юге
простиралась русская Америка. Позже Баранов продвинулся еще на
пятнадцать градусов к югу, в область апельсиновых рощ нынешней
Калифорнии.
Хотя где-то вверху сияло выбравшееся из туч солнце, сумрак у
подножия великанов первобытного леса был густ. Баранов шел с открытой
головой. Он был лыс, и лысина его, окаймленная по краям косицами
спадавших к шее мягких льняных волос, белела в сумраке леса. Черный
суконный картуз с высокой тульей Баранов нес в руке.
Внешность Баранова, человека, перевалившего уже за пятьдесят лет,
вызывала суеверный страх и изумление среди его краснокожих врагов.
Небольшая и некогда стройная фигура с годами осела и раздалась вширь.
Голая, бугристая, будто высеченная из полированной мамонтовой кости
голова на сутулых плечах, бескровное белое лицо с набрякшими веками,
зеленоватые, с золотой искрой глаза, пронзительного взгляда которых не
выдерживали даже индейцы, умевшие встречать, не отводя глаз, конец
направленного в их грудь копья, - таков был внешний облик великого
русского тойона, спокойно пробиравшегося сейчас по медвежьим тропам
ледника Тауансы.
После одного из особенно замысловатых поворотов Демида в сторону,
казалось бы совершенно противоположную цели их движения, Баранов
пытливо уставил взгляд в спину передовщика и спокойно, не
останавливаясь, спросил:
- А не сбились ли мы, однако, Демид Софроныч, с курса? Мне, как я
околиц Нучека еще не знаю, кажется...
- В самый раз вышли... Глядите! - с оправданным промедлением,
пройдя еще сотню шагов, отозвался Куликалов и показал на воды залива
между поредевшими деревьями, забеленные пенными барашками сулоя.
Что-то отеческое было во взгляде Баранова, которым он окинул могучую
фигуру следопыта, когда тот отодвинулся в сторону, чтобы пропустить
начальника вперед. И от этого взгляда на сердце Демида стало легко -
Баранов верил ему.
Лес, покрывавший широкое русло ледяной реки, кончился. Береговая
морена, усеянная галькой и камнем, перемолотым когда-то льдами,
переходила в холмистую равнину, и равнина эта отлого спускалась к
водам залива. Далеко, за выпуклой линией горизонта над океаном,
садилось солнце. Над венчиками цветов на опушке леса, с неуловимым по
быстроте трепетом крошечных крыл, порхали, как бы подвешенные в
воздухе, вперемежку со шмелями, крохотные, величиной с ноготь мизинца,
пичужки "кун". Тонкими и длинными клювами наподобие ложечки "кун" -
колибри - пили соки цветов диковинной страны, и Баранов, впервые
встретивший их в этой разведочной поездке, с восхищением следил за
порхающими серенькими "камешками". Он знал, что в иные теплые лета эти
пичужки поднимаются на побережье Южной Аляски до 60o северной широты.
- Каких только чудес не покажет страннику натура! - вздохнул
Александр Андреевич, присаживаясь на плоский, обкатанный льдами валун.
- До табора час ходьбы, передохнем немного, и насчет корабля, что к
нам идет, хочу вас, други мои, попередить, поелику вы оба не только
мои помощники, но и самостоятельные начальники над людьми, вам от
компании доверенными. Придется встречать гостя, и кто знает, кому
после встречи жить останется...
Баранов умолк и вперился через подзорную трубу в предвечернюю
дымку над океаном, уже укрывшую чужой и враждебный флаг.
Ничего там не обнаружив, правитель все же принял решение не
отступать перед вражеской силой.
- Доберемся до табора, - выдержав внушительную паузу, сказал
Баранов, - вы оба, каждый по своим концам, прикажете разбросать костры
и перенести шалаши в лес. Байдары туда же с берега уберете. Избы, что
на месте крепости срублены, палисад и рогатки схороните деревами и
ветками. Текомбаеву и Кашеварову с подручными пушкарями неотлучно быть
при единорогах и фальконетах. Огней не зажигать. Всех людей к бою
изготовить, но не говорить, кого ждем, а вам скажу...
Баранов вытащил из кармана сюртука толстую пачку бумаг, развернул
нужный лист и многозначительно произнес:
- "Секретнейшее"! - правитель поднял палец, подчеркивая
серьезность момента. - "Шведский король умыслил..." А это значит, что
мы снова воюем со шведами! - пояснил Баранов, как природный онежанин
резко напирая на "о". - "...умыслил разорить российские владения в
Америке. На сие дело подговорено под флагом арматора английского Кокса
судно "Меркурий" с четырнадцатью пушками, обшитое медью. Опознать
можно через изображение Меркурия на корме. В команде Коксовой тридцать
отборных английских головорезов и с ними дикие канаки с Сандвичевых
островов, сколько набрать смог... Канаки те приобычены питаться
человечиной, а оный Кокс и сам привычен, как пересказывают кантонские
китайцы, кровь людскую, как воду, лить. Честь и достоинство державы
российской возлагают на вас встретить достойным отпором наглого..."
Встретим?! - уверенно спросил Баранов Пуртова и Демида, прерывая
чтение доставленного Кусковым письма Шелихова.
Письмо перед выходом партий на промыслы Баранов получил на
Кадьяке с прибывшим из Охотска судном "Три святителя". Не обнаруживая
тогда перед людьми и признака тревоги, правитель неожиданно для всех
переменил решение и соединил направлявшиеся в разные стороны партии
Пуртова и Куликалова в одну огромную флотилию из трехсот байдар, с
пятьюстами промышленных, объявив, что и он поплывет с ними, так как
ему нужно лично ознакомиться с местами промысла в Чугацком заливе и
далее к Якутату. По его соображениям, Кокс должен был появиться с юга,
чтобы попытаться уничтожить партии, находящиеся на летних промыслах
вдали от Кадьяка. В его расчеты, видимо, входило и уничтожение
крепости Воскресенской, где строятся первые корабли
российско-американского приватного флота.
Перед отплытием Баранов пригласил к себе прапорщика Чертовицына,
поседевшего на службе старого сибирского солдата. Поставил храброго
служаку, бравшего в 1767 году под командой Суворова Берлин, перед
образами и взял с него клятву не допустить высадки Кокса на Кадьяке.
Баранов и сам был уверен, что крепости Павловской, куда он в прошлом
году перенес центр российских колоний в Америке из размытой и
затопляемой приливами Трехсвятительской гавани, Коксу никак не
одолеть. Высокое положение над морем на гранитных утесах и двадцать
фальконетов и единорогов, оставленных еще Шелиховым, придутся не по
зубам английскому пирату и его людоедам.
- Господин прапорщик, - торжественно заключил правитель свою
беседу с начальником Кадьякского гарнизона, - не я, - что я в деле сем
значу! - Россия защиты от вас требует... Да не посрамимся!
- Не сумлевайтесь, Александр Андреевич, костьми ляжем, а на берег
англицев не пустим! Вот ежели в море... Только что же он в море нам
сделает? Постоит, прохарчится и уйдет... Благодарим на доверии! -
церемонно раскланялся прапорщик Чертовицын, принимая из рук правителя
поднесенную на прощание кружку неразведенного спирта.
Думая о завтрашней встрече и неизбежном бое с шведским капером,
правитель вспоминал старика Чертовицына и самое важное - центр русской
Америки, селение Павловское, в северо-восточном углу Кадьяка,
оставленное на Чертовицына под защитой старых, плохоньких пушчонок.
Вспоминал свой ладный и внушительный - с моря прямо в глаза кидается -
дом правителя, в который всего год как перебрался после двух лет жизни
в палатках и под открытым небом. В доме хранились все дела и документы
компании, счета и денежный сундук... "На берег Чертовицын Кокса не
допустит, а сжечь дом и все селение чем воспрепятствует? Пушки
Коксовы, наверно, втрое дальше наших бьют... Мне бы Кокса на Кадьяке
ждать! А теперь... теперь здесь надо Кокса кончать", - думал Баранов,
ничем не выдавая охватившей его тревоги. Он искал выхода и спасения от
представившейся ему опасности.
Отступления перед трудностями и опасностью Баранов не допускал.
Годы кочевой торговли среди воинственных чукчей и коряков на крайнем
севере Сибири и на Камчатке, а особенно последние три года жизни в
Америке, краснокожие жители которой с необыкновенной легкостью
решались на пролитие чужой и своей крови, приучили Баранова силой или
хитростью добиваться победы. На войне все средства хороши, но воевать
надо с умом.
- Придется, други мои, - начал Баранов, - попытать счастья самого
Кокса захватить, а для этого дела один ты, Демид Софроныч,
подходишь...
- Всегда Демиду место и честь, - недовольно пробурчал Пуртов,
предполагая, что правитель намерен взять судно пирата на абордаж. - А
кому же, как не мне, с Мелкуром этим рассчитаться за пограбление и
наручники? - продолжал недовольно ворчать Пуртов, помня о своей
встрече с арматором Коксом года три назад. Тогда эта встреча благодаря
находчивости и удальству купеческого сына Пуртова закончилась
посрамлением наглого арматора.
- В-во, через то, что ты Кокса боксой уже угощал, через это самое
для моего замысла непригоден. Он тебя враз признает! И бородищу твою,
Егор, жалко для Кокса брить, - пошутил правитель, восхищенный в душе
недовольством Пуртова. - Ты ему на берегу объявишься и в наручники
возьмешь... Только смотри у меня, грудью не кидаться, удальства не
показывать!
Баранов помолчал, как бы еще раз прикидывая в уме шансы
задуманного предприятия, и высказался затем с обычной прямотой, не
преуменьшая риска и опасности:
- Индейская хитрость! Пятьдесят лет назад капитан-командор
Алексей Ильич Чириков, что плавал с Витусом Берингом, достиг Ситхи на
пакетботе "Святой Павел"... Ну, тамошние индейцы, прозываются они
колошами, выслали переговорщиков о дружбе и торговле, чтобы на берег
выманить. Чириков, - он тогда был хворый, сохранил его господь! - сам
не поехал, послал штурмана Дементьева о семнадцати матрозов... Все и
сгинули, ни один не вернулся! За науку мы платили, попробуем науку
себе в пользу обернуть. Станет Кокс на якорь, ты, Демид, с
американцами своими, растолковав все как надо, к нему поплывешь. Ты
пятнадцать лет с индейцами прожил, цокотать по-индейски умеешь,
повадки их все знаешь, лицо и глаза у тебя подходящие... Борода вот,
невиданная у индейцев борода твоя, Демид Софроныч! Не испортила бы она
нам обедни, - с сомнением глядел правитель на окладистую, черную, чуть
посеребренную бороду Куликалова.
- А ты, Александр Андреевич, лицо мне выголи, как себя, видел я,
перед зеркалом что ни день голишь, - на минутку не задумавшись, просто
ответил Демид. - Да я еще красками лицо распишу...
- Тогда комар носа не подточит! - успокоился Баранов. - Я бы сам
за тойона индейского на Коксов корабль поехал, однако не гожусь -
говорить не могу и, как меня красками американскими ни вымарай,
подшерсток выдаст... У Кокса глаз, полагаю, вострый! Взойдешь к нему
на корабль, надели его бобрами, рому проси и на нас, на русских,
ругайся, клепли чего хочешь... Просись к нему в долю нас вырезать и к
себе для заключения союза на берег зови, выманивай. Скажи, что мы
редут за горами выстроили, обещай за ружья и порох нас пожечь, только
помощи его проси и жадность на грабеж показывай... Кокс иначе об
индейцах не понимает, на свой аршин меряет, как и все из них, кто сюда
приходит. Уразумел меня, Демид?
Было решено: утром или днем, когда шведский капер станет на
якорь, к нему на пяти-шести трехлючных байдарах поплывет Куликалов, в
качестве вождя местных индейцев, с дарами и постарается выманить
самого Кокса к себе в селение... Селище такое, якобы индейское,
шалашей на двадцать - походный лагерь - надо поставить в ущелье,
верстах в восьми от берега. На пути к нему будет засада. Если Кокс на
первый раз не отважится лично сойти на берег, засада беспрепятственно
пропустит его людей туда и обратно. В лагере этом их встретят индейцы,
которых немало уже навербовал в свою партию Куликалов, они примут
дружески, накормят, обдарят мехами из компанейского промысла и с миром
отпустят, чтобы внушить доверие Коксу.
- Стой, однако! - хлопнул себя по лбу правитель. - С такого
крючка Кокс не сорвется... Ежели вдругорядь ехать к нему, чтобы
выманить, доведется, я дам тебе, Демид, мешочек... Есть такой у меня в
лагере! Покажешь Коксу зернины золотые, скажешь, что у себя в речке
намыл, отдашь их за бутылку рому, как есть ты индеец глупой и
простодушный. Золотого притяжения Кокс не выдержит - придет за смертью
своей. За золото он людскую кровь льет, за него и своей заплатит.
Пуртов с восхищением принял план правителя. Демид Куликалов
- Мне известно, что англицы Магнусу Казимировичу за спасение
Куковых кораблей благодарность высказывали, - доведи мне, Николай
Петрович, это надписание по-русски!
- Не знаю, хватит ли моей латыни... Ну, если что не так, Магнус
Казимирович меня подправит, - озабоченно потер Резанов лоб и перевел
изложенную торжественной церковной латынью благодарность британского
адмиралтейства русскому начальнику Камчатской области полковнику Бему
за спасение и починку кораблей мореплавателя Кука и снабжение их
продовольствием и необходимым снаряжением для обратного плавания на
родину.
Закончив перевод, Резанов вопросительно посмотрел на Бема.
- Превосходно переложили, Николай Петрович, - проговорил Бем,
склонив седую голову. - Не скрою: подкупили меня британцы игрушкой
этой, а наипаче надписью - поверьте, не золотом! Все же оказанную
помощь людям иногда даже англичане оценить умеют, а я за
воспомоществование мореплавателю Куку без дозволения высшего
начальства абшид* получил, да еще и начет - тысяча четыреста рублей и
сорок шесть копеек, - глаза Бема вспыхнули презрением, - из пенсии до
сего дня выплачиваю!.. (* Отставку.)
- Начальник! - жена Бема упорно продолжала называть так мужа в
присутствии посторонних, хотя бы и знакомых ей людей. - А я и чаем
гостей напоить не могу, самовар в короб уложен.
- Не хлопочи, Татьяна, они не осудят, - доверчиво улыбнулся
полковник Бем из-под седых усов, прощаясь с приехавшими.
В день Нового года поезд Резанова, к которому присоединились две
кошевы Бема, выехал из Иркутска. Шелихов с Натальей Алексеевной
провожали вылетавших из родительского гнезда дочку с зятем до Олонка,
верст за тридцать от Иркутска вверх по Ангаре. Григорий Иванович
подарил Резановым на дальнюю дорогу возок, побывавший уже с ним и
Кучем в Петербурге.
Выйдя из возка, в котором они вместе с детьми ехали до Олонка, на
проложенный в снегу след, Шелихов с Натальей Алексеевной долго
наблюдали, как обшитый волчьими шкурами дорожный кораблик, катившийся
по снежной долине на запад, исчезал в дымке солнечного заката
морозного сибирского дня. Затем возок слился с полоской нагнанного
обоза, наконец в сизой заволоке на горизонте растворился и самый обоз.
- Они к жизни, а мы... - вздохнул Григорий Иванович и закончил
поспешно и бодро, заметив слезы, застилавшие глаза Натальи Алексеевны:
- Домой, за работу! Колюч ветер с Ангары - и мне глаза застил...
Никишка вмиг вскочил на передок кошевы и гикнул на лошадей. При
полном месяце, светившем в лицо, въехали Шелиховы в давно уже спящий
Иркутск.
Наталья Алексеевна, утомленная двухнедельными сборами и проводами
детей в столицу, крепко уснула, а Григорий Иванович зажег в своем
кабинете кулибинский зеркальный фонарь, разложил на столе бумаги и
карты и с наслаждением углубился в составление новых заманчивых планов
продвижения по американской земле и завоевания просторов Тихого
океана...
Зеркальный фонарь горел ярко и ровно: многочисленные зеркальца в
двадцать пять раз увеличивали силу света вставленной в фонарь свечи.
"Полуночным солнцем", вспоминал Григорий Иванович, называли
туземные американцы дивный светец русского мужичка-самоучки, такого
же, как и он, Шелихов, беспокойного человека - Ивана Петровича
Кулибина. "Страждает, поди, бедняга в столице среди дворянского
скудоумия. Эх, таких бы людей в российской Америке собрать... Но
условий нет, ничего еще там не налажено, самая жизнь людей не
обеспечена". И мысли Григория Ивановича тут же перенеслись к Баранову
и его сподвижникам, борющимся в великих трудах и опасностях за будущее
края.
"Александр Андреевич Баранов чем же не сила? Изрядный химикус, и
стекловар, и винокур, и рудознатец, из истории начитан, в географии
учительно разбирается и карты не хуже любого морехода читает!.. А
Щука? Природный механик - какой он ворот на зубчатых колесах для
якорей морских наладил!.. А Цыпанов, кузнец, не гляди, что к вину
привержен, - блоху подкует, ежели нужда в этом будет... Или вот еще
Ираклий, архитект мой из грузинов кавказских. Он за Катьшей и на Край
света потянется, - думал Григорий Иванович, замечавший робкие нежные
взгляды, которыми обменивались смешливая егоза Катенька, вторая дочка
Шелиховых, и молчаливый, всегда грустный грузин. - Отдам за него
Катерину... Какими строениями украсит этот человек страну, принесшую
ему счастье!"
Взволнованный подсчетом сил из народа, двинутых им на завоевание
Нового Света, мореход вспомнил буквально без году неделя примкнувшего
к его делу разумного и степенного купеческого сына Михаилу Матвеевича
Булдакова. Молодой вологжанин подавал надежду освоить дело и повести
самостоятельно любую доверенную ему часть. Вспомнил и
офицера-кораблестроителя, обрусевшего англичанина Шильдса, и Пурюва, и
Медведкова, и многих-многих, чьи имена и лица всплывали в его памяти.
Отъезд Резанова в Петербург, встреченный с таким огорчением,
Шелихов склонен был сейчас рассматривать как перст судьбы, указующий
путь к осуществлению его смелых проектов и зачинаний, погребенных в
столичных канцеляриях чиновными ярыжками вроде Жеребцова.
Даже неуемная тревога за позднюю отправку корабля стихла,
сменившись уверенностью в успехе отчаянного осеннего рейса: слов нет,
риск велик, но в таких ли переделках русские бывали - хотя бы и его
самого, к примеру, взять, - да сухи из воды выходили... "Кусков
доведет "Святителей" до Кадьяка - за него мать молится! - убеждал себя
Щелихов. - Кусков доставит огнестрельный припас, продовольствие и
товары, без которых Баранову не удержаться до лета. На "Святителях" и
семена огородные, и картофель - год не упустят, обсеются и огороды
засадят. Собак ездовых, колымских, получат, подкормят на летней рыбе и
будущей зимой, закончив промысел бобров, в глубь страны на обыск
двинутся - давно пора, за десять лет от берега оторваться не можем..."
Тяжело одному за все и всех в ответе быть, но... отправить корабль в
Америку надо было неотложно!
Отдавшись течению своих мыслей, Шелихов тут же за столом, уронив
голову на руки, незаметно уснул.
Так, распростертого над картами в чаду догоревшей в фонаре свечи,
и застала Григория Ивановича Наталья Алексеевна, когда, проснувшись
под утро и не найдя около себя мужа, встревоженная, кинулась искать
его в пустых и темных комнатах спящего дома.
Во сне Григорий Шелихов выкрикивал слова команды, плавая на
каком-то утлом суденышке вместе с Барановым в яростных брызгах сулоя,
который все размывал и размывал сползающие в океан вечные ледники
Агассицу...
Глава первая
С незапамятных времен, измеряемых жизнью сотен и сотен людских
поколений, ледовая река Тауанса в невидимом человеческому глазу
движении сползала с укрытых туманом гор в воды океана. Горы вздымались
над диким, пустынным берегом залива Нучек и ревниво скрывали тайну ее
рождения там, вверху, где высился под дымчатой шапкой вулкан Агассицу,
или, как называли его, посетив первыми эти места, русские, гора
святого Илии.
- Ой, и тепла шапка у преподобной горы: накроет - не вырвешься! -
рассказывали на Кадьяке старовояжные, побывавшие здесь еще лет восемь
назад с самим Григорием Ивановичем Шелиховым. - У нас на что смел был
хозяин, а и он нучекских сулоев забоялся...
Поверхность ледника была укрыта пухлой подушкой почвенных наносов
и обросла, как иглистой шерстью, высокоствольными деревьями, и только
далеко в заливе обнажалась хребтина ледяного потока, - падая, поток
как бы врезался в воды океана прозрачными белыми отвесами в сорок -
пятьдесят саженей высоты. Изо дня в день, в часы прилива, около них
вскипал неистовый сулой - хаос встречных, сшибавшихся между собой в
дикой ярости течений. Время от времени, в какие-то мгновения вечной
жизни природы, подточенные морской соленой водой, размягченные солнцем
и ветрами чудовищные глыбы застывшей реки внезапно рушились и исчезали
в глубинах залива со всем, что было на их поверхности, чтобы дать
место новым, безостановочно сползавшим в океан заледенелым волнам
Тауансы.
В этом первобытном земном уголке человеку явно не было места. И
все же он пришел сюда, подвигаемый неутомимой, все подчиняющей силой
искания, творчества и труда. Пришел и без смущения расположился среди
величавого безлюдья со своим лоскутным хозяйством.
На краю ледяного мыса, в куче угрюмых серых валунов, вынесенных
ледником, маячила одинокая человеческая фигура.
Приземистый человек, в черном сюртуке и наброшенном поверх
индейском шерстяном плаще в цветных узорах, напряженно шарил подзорной
трубой в опаловой дали океана. Далеко внизу, в глубоком овале отлогого
берега, дымили костры и копошились люди среди островерхих шалашей,
связанных из мелкого кругляка и обтянутых парусиной и кожей. Вытянутые
на берег выше пенистой кромки прибоя черные байдары, обшитые сивучьей
кожей, и сами походили на стадо сивучей, доверчиво выплывших к людским
кострам.
- Пуртов и ты, Демид, поглядите, однако, в дальнозрительную
трубу! - начальнически обернулся человек в плаще к валунам. На голос
его как из-под земли выросло двое людей в кухлянках.* Они укрывались
за валунами от свежего ветра с океана, которого как будто не замечал
человек в плаще. - Ветер глаза слезит, а мне все будто судно
мерещится, - пояснил он, передавая им трубу. - Да не оба сразу! -
улыбнулся начальник, заметив, что бородачи, наступая друг другу на
ноги, стараются одновременно заглянуть в трубу. (* Меховые
полукафтанья.)
- Мне стеклы не надобны, Александр Андреевич, глазом вижу
корабль, - отказался от трубы чернобородый великан. Его звали Демидом.
- Трехмачтовый! На губу идет, только... не наш корабль, не "Симеон"
это...
- Демид правильно говорит, Александр Андреевич. Ох, и гляделки!
Орлиные очи! Уступи, Демид, твои гляделки! - восхищенно заметил
коренастый русобородый Пуртов, смотря в подзорную трубу. - На всех
парусах летит к Нучеку, и не иначе - аглицкий корабель...
- Не наш, говоришь? Та-ак... Айда-те, ребята, к партии, встречать
будем... - неопределенно отозвался на слова спутников начальник и
молча двинулся по крутым облесненным спадам ледовой реки в сторону
далекого табора на берегу залива.
Демид Куликалов шел впереди, уверенно лавируя между
двухобхватными серебристыми стволами цуги - драгоценной для
кораблестроителей американской красной сосны. Сейчас цуга заслоняла
небо и все ориентиры берега и гор. В сумрачном безмолвии лесной чащобы
одни только белки-летяги подавали признаки жизни, роняя на
пробиравшихся гуськом людей полновесные шишки.
Человек в индейском плаще, прикрывавшем столь неожиданно-странный
в чаще девственного американского леса европейский сюртук, хранил
важное молчание. Он неторопливо продвигался, стараясь попасть в след
ноги великана Демида. Безошибочным чутьем лесного охотника Демид
угадывал за мшистым ковром под ногами все опасные капканы из обломков
камня и гниющего бурелома, точно сама природа дикого края была
враждебно настроена против непрошеных пришельцев. Молчание начальника
не беспокоило ни Демида, ни Пуртова. Они привыкли к скупости
Александра Андреевича на слова, и оба были уверены, что в нужный
момент всегда услышат спокойный голос начальника, подающего команду и
указание.
Кряжист и неподатлив людским мнениям и людям, не проверенным на
деле, был правитель русской Америки Александр Андреевич Баранов.
Выходец из Онежского сурового озерно-лесного края, в котором затерялся
глухой погост Каргополь на широкой Онеге у Лачозера, Баранов как будто
вобрал в себя все необычайные качества первых засельщиков Поонежской
пятины, крепких духом и телом залешан* из житниих и молодших людей
славного Новагорода. (* Население онежского Залесья.)
Встречи и сближение с Барановым оказались наибольшей удачей
Григория Шелихова. В Баранове Шелихов нашел надежного преемника и
продолжателя своего дела. В трудах Баранова, осуществившего почти все
замыслы Колумба русского, сохранилась для потомства память о Шелихове.
Как предприимчивые новгородцы, когда-то продвигавшиеся на восток,
- а из них не каждый-то и топор имел, - осели и закрепились на
необозримых пространствах от Волхова до Урала, среди лесных, на пенек
молившихся людей племени чуди белоглазой, - так и Александр Баранов, с
горсточкой подобных себе по труду и духу русских добытчиков и
землепроходцев, сумел осуществить наполнявшие жизнь Григория Шелихова
планы освоения чудесной земли северо-западной Америки.
Через десять лет деятельности Баранова в Америке северное
Эльдорадо Нового Света было закреплено за Россией. От предельной точки
в земле каклигмютов - эскимосов - за Полярным кругом, названной позже
мысом Барроу, до пролива Кайганы под 54o северной широты на юге
простиралась русская Америка. Позже Баранов продвинулся еще на
пятнадцать градусов к югу, в область апельсиновых рощ нынешней
Калифорнии.
Хотя где-то вверху сияло выбравшееся из туч солнце, сумрак у
подножия великанов первобытного леса был густ. Баранов шел с открытой
головой. Он был лыс, и лысина его, окаймленная по краям косицами
спадавших к шее мягких льняных волос, белела в сумраке леса. Черный
суконный картуз с высокой тульей Баранов нес в руке.
Внешность Баранова, человека, перевалившего уже за пятьдесят лет,
вызывала суеверный страх и изумление среди его краснокожих врагов.
Небольшая и некогда стройная фигура с годами осела и раздалась вширь.
Голая, бугристая, будто высеченная из полированной мамонтовой кости
голова на сутулых плечах, бескровное белое лицо с набрякшими веками,
зеленоватые, с золотой искрой глаза, пронзительного взгляда которых не
выдерживали даже индейцы, умевшие встречать, не отводя глаз, конец
направленного в их грудь копья, - таков был внешний облик великого
русского тойона, спокойно пробиравшегося сейчас по медвежьим тропам
ледника Тауансы.
После одного из особенно замысловатых поворотов Демида в сторону,
казалось бы совершенно противоположную цели их движения, Баранов
пытливо уставил взгляд в спину передовщика и спокойно, не
останавливаясь, спросил:
- А не сбились ли мы, однако, Демид Софроныч, с курса? Мне, как я
околиц Нучека еще не знаю, кажется...
- В самый раз вышли... Глядите! - с оправданным промедлением,
пройдя еще сотню шагов, отозвался Куликалов и показал на воды залива
между поредевшими деревьями, забеленные пенными барашками сулоя.
Что-то отеческое было во взгляде Баранова, которым он окинул могучую
фигуру следопыта, когда тот отодвинулся в сторону, чтобы пропустить
начальника вперед. И от этого взгляда на сердце Демида стало легко -
Баранов верил ему.
Лес, покрывавший широкое русло ледяной реки, кончился. Береговая
морена, усеянная галькой и камнем, перемолотым когда-то льдами,
переходила в холмистую равнину, и равнина эта отлого спускалась к
водам залива. Далеко, за выпуклой линией горизонта над океаном,
садилось солнце. Над венчиками цветов на опушке леса, с неуловимым по
быстроте трепетом крошечных крыл, порхали, как бы подвешенные в
воздухе, вперемежку со шмелями, крохотные, величиной с ноготь мизинца,
пичужки "кун". Тонкими и длинными клювами наподобие ложечки "кун" -
колибри - пили соки цветов диковинной страны, и Баранов, впервые
встретивший их в этой разведочной поездке, с восхищением следил за
порхающими серенькими "камешками". Он знал, что в иные теплые лета эти
пичужки поднимаются на побережье Южной Аляски до 60o северной широты.
- Каких только чудес не покажет страннику натура! - вздохнул
Александр Андреевич, присаживаясь на плоский, обкатанный льдами валун.
- До табора час ходьбы, передохнем немного, и насчет корабля, что к
нам идет, хочу вас, други мои, попередить, поелику вы оба не только
мои помощники, но и самостоятельные начальники над людьми, вам от
компании доверенными. Придется встречать гостя, и кто знает, кому
после встречи жить останется...
Баранов умолк и вперился через подзорную трубу в предвечернюю
дымку над океаном, уже укрывшую чужой и враждебный флаг.
Ничего там не обнаружив, правитель все же принял решение не
отступать перед вражеской силой.
- Доберемся до табора, - выдержав внушительную паузу, сказал
Баранов, - вы оба, каждый по своим концам, прикажете разбросать костры
и перенести шалаши в лес. Байдары туда же с берега уберете. Избы, что
на месте крепости срублены, палисад и рогатки схороните деревами и
ветками. Текомбаеву и Кашеварову с подручными пушкарями неотлучно быть
при единорогах и фальконетах. Огней не зажигать. Всех людей к бою
изготовить, но не говорить, кого ждем, а вам скажу...
Баранов вытащил из кармана сюртука толстую пачку бумаг, развернул
нужный лист и многозначительно произнес:
- "Секретнейшее"! - правитель поднял палец, подчеркивая
серьезность момента. - "Шведский король умыслил..." А это значит, что
мы снова воюем со шведами! - пояснил Баранов, как природный онежанин
резко напирая на "о". - "...умыслил разорить российские владения в
Америке. На сие дело подговорено под флагом арматора английского Кокса
судно "Меркурий" с четырнадцатью пушками, обшитое медью. Опознать
можно через изображение Меркурия на корме. В команде Коксовой тридцать
отборных английских головорезов и с ними дикие канаки с Сандвичевых
островов, сколько набрать смог... Канаки те приобычены питаться
человечиной, а оный Кокс и сам привычен, как пересказывают кантонские
китайцы, кровь людскую, как воду, лить. Честь и достоинство державы
российской возлагают на вас встретить достойным отпором наглого..."
Встретим?! - уверенно спросил Баранов Пуртова и Демида, прерывая
чтение доставленного Кусковым письма Шелихова.
Письмо перед выходом партий на промыслы Баранов получил на
Кадьяке с прибывшим из Охотска судном "Три святителя". Не обнаруживая
тогда перед людьми и признака тревоги, правитель неожиданно для всех
переменил решение и соединил направлявшиеся в разные стороны партии
Пуртова и Куликалова в одну огромную флотилию из трехсот байдар, с
пятьюстами промышленных, объявив, что и он поплывет с ними, так как
ему нужно лично ознакомиться с местами промысла в Чугацком заливе и
далее к Якутату. По его соображениям, Кокс должен был появиться с юга,
чтобы попытаться уничтожить партии, находящиеся на летних промыслах
вдали от Кадьяка. В его расчеты, видимо, входило и уничтожение
крепости Воскресенской, где строятся первые корабли
российско-американского приватного флота.
Перед отплытием Баранов пригласил к себе прапорщика Чертовицына,
поседевшего на службе старого сибирского солдата. Поставил храброго
служаку, бравшего в 1767 году под командой Суворова Берлин, перед
образами и взял с него клятву не допустить высадки Кокса на Кадьяке.
Баранов и сам был уверен, что крепости Павловской, куда он в прошлом
году перенес центр российских колоний в Америке из размытой и
затопляемой приливами Трехсвятительской гавани, Коксу никак не
одолеть. Высокое положение над морем на гранитных утесах и двадцать
фальконетов и единорогов, оставленных еще Шелиховым, придутся не по
зубам английскому пирату и его людоедам.
- Господин прапорщик, - торжественно заключил правитель свою
беседу с начальником Кадьякского гарнизона, - не я, - что я в деле сем
значу! - Россия защиты от вас требует... Да не посрамимся!
- Не сумлевайтесь, Александр Андреевич, костьми ляжем, а на берег
англицев не пустим! Вот ежели в море... Только что же он в море нам
сделает? Постоит, прохарчится и уйдет... Благодарим на доверии! -
церемонно раскланялся прапорщик Чертовицын, принимая из рук правителя
поднесенную на прощание кружку неразведенного спирта.
Думая о завтрашней встрече и неизбежном бое с шведским капером,
правитель вспоминал старика Чертовицына и самое важное - центр русской
Америки, селение Павловское, в северо-восточном углу Кадьяка,
оставленное на Чертовицына под защитой старых, плохоньких пушчонок.
Вспоминал свой ладный и внушительный - с моря прямо в глаза кидается -
дом правителя, в который всего год как перебрался после двух лет жизни
в палатках и под открытым небом. В доме хранились все дела и документы
компании, счета и денежный сундук... "На берег Чертовицын Кокса не
допустит, а сжечь дом и все селение чем воспрепятствует? Пушки
Коксовы, наверно, втрое дальше наших бьют... Мне бы Кокса на Кадьяке
ждать! А теперь... теперь здесь надо Кокса кончать", - думал Баранов,
ничем не выдавая охватившей его тревоги. Он искал выхода и спасения от
представившейся ему опасности.
Отступления перед трудностями и опасностью Баранов не допускал.
Годы кочевой торговли среди воинственных чукчей и коряков на крайнем
севере Сибири и на Камчатке, а особенно последние три года жизни в
Америке, краснокожие жители которой с необыкновенной легкостью
решались на пролитие чужой и своей крови, приучили Баранова силой или
хитростью добиваться победы. На войне все средства хороши, но воевать
надо с умом.
- Придется, други мои, - начал Баранов, - попытать счастья самого
Кокса захватить, а для этого дела один ты, Демид Софроныч,
подходишь...
- Всегда Демиду место и честь, - недовольно пробурчал Пуртов,
предполагая, что правитель намерен взять судно пирата на абордаж. - А
кому же, как не мне, с Мелкуром этим рассчитаться за пограбление и
наручники? - продолжал недовольно ворчать Пуртов, помня о своей
встрече с арматором Коксом года три назад. Тогда эта встреча благодаря
находчивости и удальству купеческого сына Пуртова закончилась
посрамлением наглого арматора.
- В-во, через то, что ты Кокса боксой уже угощал, через это самое
для моего замысла непригоден. Он тебя враз признает! И бородищу твою,
Егор, жалко для Кокса брить, - пошутил правитель, восхищенный в душе
недовольством Пуртова. - Ты ему на берегу объявишься и в наручники
возьмешь... Только смотри у меня, грудью не кидаться, удальства не
показывать!
Баранов помолчал, как бы еще раз прикидывая в уме шансы
задуманного предприятия, и высказался затем с обычной прямотой, не
преуменьшая риска и опасности:
- Индейская хитрость! Пятьдесят лет назад капитан-командор
Алексей Ильич Чириков, что плавал с Витусом Берингом, достиг Ситхи на
пакетботе "Святой Павел"... Ну, тамошние индейцы, прозываются они
колошами, выслали переговорщиков о дружбе и торговле, чтобы на берег
выманить. Чириков, - он тогда был хворый, сохранил его господь! - сам
не поехал, послал штурмана Дементьева о семнадцати матрозов... Все и
сгинули, ни один не вернулся! За науку мы платили, попробуем науку
себе в пользу обернуть. Станет Кокс на якорь, ты, Демид, с
американцами своими, растолковав все как надо, к нему поплывешь. Ты
пятнадцать лет с индейцами прожил, цокотать по-индейски умеешь,
повадки их все знаешь, лицо и глаза у тебя подходящие... Борода вот,
невиданная у индейцев борода твоя, Демид Софроныч! Не испортила бы она
нам обедни, - с сомнением глядел правитель на окладистую, черную, чуть
посеребренную бороду Куликалова.
- А ты, Александр Андреевич, лицо мне выголи, как себя, видел я,
перед зеркалом что ни день голишь, - на минутку не задумавшись, просто
ответил Демид. - Да я еще красками лицо распишу...
- Тогда комар носа не подточит! - успокоился Баранов. - Я бы сам
за тойона индейского на Коксов корабль поехал, однако не гожусь -
говорить не могу и, как меня красками американскими ни вымарай,
подшерсток выдаст... У Кокса глаз, полагаю, вострый! Взойдешь к нему
на корабль, надели его бобрами, рому проси и на нас, на русских,
ругайся, клепли чего хочешь... Просись к нему в долю нас вырезать и к
себе для заключения союза на берег зови, выманивай. Скажи, что мы
редут за горами выстроили, обещай за ружья и порох нас пожечь, только
помощи его проси и жадность на грабеж показывай... Кокс иначе об
индейцах не понимает, на свой аршин меряет, как и все из них, кто сюда
приходит. Уразумел меня, Демид?
Было решено: утром или днем, когда шведский капер станет на
якорь, к нему на пяти-шести трехлючных байдарах поплывет Куликалов, в
качестве вождя местных индейцев, с дарами и постарается выманить
самого Кокса к себе в селение... Селище такое, якобы индейское,
шалашей на двадцать - походный лагерь - надо поставить в ущелье,
верстах в восьми от берега. На пути к нему будет засада. Если Кокс на
первый раз не отважится лично сойти на берег, засада беспрепятственно
пропустит его людей туда и обратно. В лагере этом их встретят индейцы,
которых немало уже навербовал в свою партию Куликалов, они примут
дружески, накормят, обдарят мехами из компанейского промысла и с миром
отпустят, чтобы внушить доверие Коксу.
- Стой, однако! - хлопнул себя по лбу правитель. - С такого
крючка Кокс не сорвется... Ежели вдругорядь ехать к нему, чтобы
выманить, доведется, я дам тебе, Демид, мешочек... Есть такой у меня в
лагере! Покажешь Коксу зернины золотые, скажешь, что у себя в речке
намыл, отдашь их за бутылку рому, как есть ты индеец глупой и
простодушный. Золотого притяжения Кокс не выдержит - придет за смертью
своей. За золото он людскую кровь льет, за него и своей заплатит.
Пуртов с восхищением принял план правителя. Демид Куликалов