Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

115 градусов* - такая жара не часто выпадает в Иркутске, привычном к
короткому летнему зною. (* 38 градусов по термометру Цельсия.)
- Гришата, - сказала Наталья Алексеевна, едва разыскав мужа,
занятого подвязкой кустов в малиннике близ пасеки, - прискакал
казачишка и говорит, тебя к генералу требуют, к Пилю. "Пусть
поспешает", - говорит...
"Разрешение на Китай доставили, что ли?" - думала она с
замиранием сердца, но тревоги своей не обнаруживала.
- Разрешение? - задохнулся, спрашивая, Григорий Иванович.
Проходили все сроки для выхода на поиск собранной и жившей при его
усадьбе партии.
- Уж не знаю, что будет говорить... Куда же ты? - остановила она
мужа. - В таком образе генералу объявишься? Одеться надо, цирюльника
позвать... Ты погляди на себя, на кого похож стал!
- Камзол надеть? Шпажонку прихлестнуть? Парик нахлобучить? -
спрашивал мореход и тут же рассмеялся, оглядев измазанные холщовые
порты и снятый с головы гречишник.* - Ин, быть по-твоему! (*
Широкополая с высоким дном мужицкая летняя шляпа из гречишной соломы.)
Через час, на излюбленной тройке, с неизменным Никишкой на
облучке, Шелихов подкатил к наместническому дому - дворцу, как
называли его в Иркутске: именитые сибирские купцы обычно пешком из
дому не выходили.
Скинув на руки дежурного унтера морской плащ и оставшись в
атласном камзольном костюме кофейного цвета, Григорий Иванович оглядел
себя в тускловатое зеркало - все ли в порядке - и, придерживая рукой
жалованную царицей шпагу, зашагал в кабинет наместника.
- С виду дворянин или бери повыше - почетный иностранный гость,
случаем занесенный в сибирские края, а на деле самый что ни на есть
простой купчина! - шептались, завистливо оглядывая его, попадавшиеся
навстречу знакомые чиновники.
При входе в кабинет Шелихов замешкался у порога, почувствовав
сразу что-то неладное, когда увидел у Пиля членов совестного суда и
какого-то дородного незнакомца в добротном суконном мундире столичного
покроя.
"Пришел за разрешением, - подумал Григорий Иванович, - а тут,
похоже, вязать собрались". И, смешавшись, поклонился, как заправский
купец, вперегиб - низким поклоном, забыв и про камзол и про шпагу,
которые отличали в нем не купца, а морехода.
Пиль по свойству своей сангвинической натуры обычно встречал
Шелихова добродушной шуткой или грохочущим водопадом деловых
расспросов, на этот же раз принял морехода сухо и официально. Видно
было, что его превосходительство чем-то крепко недоволен и озабочен.
- Вот и Шелихов, - сказал Пиль подавая мореходу знак приблизиться
к столу.
Над столом, за спиной наместника, висел портрет Петра I в копии,
намалеванной с работы знаменитого английского придворного живописца
Кнеллера. На столе по правую руку высилось зерцало.* На лицевой
стороне зерцала Григорий Иванович успел прочесть слова: "суд божий
есть..." и "...яко первое и важное дело ведать все уставы
государственные и важность их". (* Трехгранная призма, увенчанная
двуглавым орлом, по ее сторонам были наклеены (иногда выгравированы)
три печатных указа Петра, относящиеся к отправлению законности и
правосудия в империи.)
- Как звать? Откуда родом? Занятие или ремесло? - спрашивал
наместник, как обычно допрашивают подследственных или подсудимых
людей.
- Извольте видеть, тот и есть, кто нам нужен, - обратился Пиль к
незнакомцу в сером мундире. - С чего угодно приступить, господин...-
Пиль сделал вид, что забыл фамилию прибывшего из столицы чиновника.
- Кайданов, ваше превосходительство! - подсказал тот с
невозмутимым видом. - Если не возражаете, зачитаем предписание и
отберем расписку, а уж потом...
Чиновник встал и, слегка прокашлявшись, ровным, монотонным
голосом прочел взятую из лежавшей перед ним на столе стопки бумаг ту,
для оглашения которой он проделал шесть тысяч верст до Иркутска.
- "Его превосходительству Восточной Сибири и Колыванского края
наместнику, генерал-поручику и кавалеру Ивану Алферьевичу Пилю.
Между несчетными благами, коими Россия облагодетельствована от
Екатерины Вторыя, приятнейшими почитать должно добрые сношения с
китайским двором и мир на дальней восточной границе нашей державы.
Поелику ненужное и вредное устремление иркутского первой гильдии купца
Григория Шелихова, хотя и поддержано вашим превосходительством, явно
угрожает нарушением заключенных высокими сторонами трактатов и
вытекающей из оных обоюдной пользы, предписываем направляемому в ваше
распоряжение младшему советнику коллегии иностранных дел Кайданову
объявить ему о сем под вашим наблюдением и отобрать подписку в
объявлении означенного Шелихову нашего распоряжения.
Президент коллегии иностранных дел генерал-фельдцейхмейстер и
наместник Таврический 3убов".
- Уразумели? Подпишитесь! - протянул петербургский чиновник
прочитанную бумагу Шелихову. В голосе его явно звучала недопустимость
сомнений в "благодеяниях" императрицы, от которых изнывала Россия, и -
еще более - убеждение в ненужности "вредных устремлений" купца
Шелихова.
Совершенно ошеломленный, мореход молчал, с лицом, залитым краской
стыда и посрамления, склонился над столом и после мгновенного
колебания вывел крупными размашистыми буквами: "Иркутский первой
гильдии купец, именитый гражданин города Рыльска Григорий Шелихов".
- Титулование при подписании правительственных указаний излишне,
- поморщился Кайданов, но, увидев бешеные глаза Шелихова, отступил от
него на шаг и обратился к Пилю: - Разрешите приступить к опросу, ваше
превосходительство?
Пиль молча кивнул и, не выдерживая бесстрастия, которое следовало
бы соблюдать как тон, приличествующий в присутствии представителя
верховной власти, сказал членам совестного суда:
- Старая кляуза! Господа заседатели уже немало приложили труда,
чтобы распутать ее злонамеренность. Я полагал, что адмиралтейская
коллегия, удостоверившись из представленной журнальной мореходческой
записки и свидетельских сказок, в которых отнюдь не утаивались все те
покушения, какие были от американцев на компанию Шелихова и от него на
них, признала законность самозащиты. А сейчас вижу, в дело вошла
иностранная коллегия по причинам, которые прибывший к нам в сей оказии
господин... - Пиль упорно забывал фамилию петербургского чиновника и,
услыхав скромно подсказанное "Кайданов", произнес отчетливо: -
...господин Капканов разъяснить мне не мог, то и нам остается,
выполняя волю высшего начальства, заново рассмотреть донесение
подлекаря Бритюкова капитану Биллингсу от второго ноября тысяча
семьсот восемьдесят седьмого года... Впустить Бритюкова!
В кабинет наместника в сопровождении тюремного конвойного солдата
вошел и остановился на пороге, испуганно щуря подслеповатые гноящиеся
глаза, заросший рыжей щетиной неказистый мелкий человечек. Оглядев его
с брезгливым интересом, петербургский чиновник, принявший на себя,
по-видимому, роль прокурора, обратился к Шелихову:
- Ты... вы... знаете этого человека, Шелихов?
- Очень даже хорошо знаю, ваше благородие! - твердо ответил
мореход. Он вполне уже овладел собою и решил покорно принять срам и
наказание за старый "грех". - Этот человек на кораблях единою почти
тягостью был в плавании моем.
- Почему, любопытно знать, именно этот человек, сообщавший власти
о противозак... о сомнительных действиях ваших, был вам в тягость?
- Его спросите, ваше благородие, он про то знает, да и в деле
имеется...
- Я вас спрашиваю, Шелихов!
- Ярыжка он кабацкая, а не лекарь. Он не пользовал людей, а
множил их недуги, духовные и телесные. Спирт для лекарских надобностей
аптеки корабельной до дна высушил и дружкам своим споил. Женщин и
девок американских за спирт к блуду склонял и Коновалова, накачавши
спиртом, во зло мне за взыскательность к его безобразиям на черное
дело натолкнул, а опосля...
- Так, достаточно! Разберемся теперь в отодвигаемом вами от себя
черном деле... - Петербургский чиновник порылся в бумагах. - Ага, вот
и оно! - И тем же ровным голосом, значительно оглядев членов
совестного суда, огласил:
"Его высокоблагородию, флота капитану господину Биллингсу,
подлекаря Мирона Иванова Бритюкова по службе чистосердечное
донесение". Чистосердечное донесение! - повторил Кайданов и оглядел
членов совестного суда.
"...и прибил сих безгласных народов до пятисот человеков, а из
захваченных в плен не малое количество обоего пола приказанием его, г.
Шелихова, велено... мужеск пол отбить и отвести в тундру и всех
переколоть копьями..."
- Не было на то моего приказания! - не выдержав клеветы,
воскликнул мореход. - Обносит меня Бритюков...
- Не перебивать! - строго остановил Шелихова петербургский
чиновник. - О сем скажете, когда спрошу... - И продолжал чтение менее
внятно, сам, видимо, удивленный бессмысленными противоречиями
приведенного в доносе обвинения.
"...а женщин и детей из оставшихся до шестисот человек взял с
собой в гавань и держал три недели, к коим разбежавшиеся и
укрывающиеся мужья стали приходить, которым он всякому свою жену
возвращал, а из детей по одному человеку оставлял у себя в аманаты, и
по раздаче отпустил напоследок и остальных. Про страшные сии поступки,
слыхав от него, г. Шелихова, об уполномочении его и данной ему власти
не только сих народов, но и российских казнить и вешать, с приезда
моего ни в какое правительство донести не осмелился..."* (* Приводится
в подлиннике. Несмотря на всю нелепость этого документа, враги и
русские и иностранные конкуренты Шелихова обвиняли его в жестоком
обращении с туземцами. Такое мнение, не подтверждаемое документами и
отзывами современников, существовало и до нашего времени.)
- Как же так, болван, "не осмелился", когда я держу твое
донесение? - остро воззрился в поникшего головой Бритюкова столичный
посланец. - Тебя, может быть, запугивали, подкупили?..
- Точно так, подкупили... Козлятников обещался благодарностью от
господина Лебедева и водкой поил, я... я подпись и поставил на
бумаге... - чуть слышно выдавил из себя Бритюков.
Кайданов чувствовал себя в явно неловком положении. Он знал, что
припомнившееся Ивану Акимовичу Жеребцову старое кляузное дело, которым
он обязал припугнуть Шелихова, не стоит выеденного яйца, но понадеялся
на заверения Козлятникова, что Бритюков, сидящий в тюрьме за ложный
донос, будет стоять на своем и выставит видоков, которые подтвердят
безобразия, творившиеся на американской земле...
Козлятников же, только что вернувшийся в Иркутск, залег на печь и
умирающим притворяется. "Каналья! - злился столичный чиновник. - Да и
этот, - глядел он на Бритюкова, - не только ни на кого не ссылается и
ничего не подтверждает, но с первого же вопроса кается в облыжном
доносительстве!.."
Члены совестного суда, испуганные недоверием столицы к решению,
вынесенному ими по делу в свое время, торжествующе переглядывались:
они оказались совершенно правы. Наместник Пиль также счел момент
подходящим рассчитаться со столичными властями за то, что они порицают
его, губернатора, поддерживающего намерение Шелихова искать
необходимую Сибири незамерзающую гавань, как и за то, что сомневаются
в правосудии по грязному, кляузному делу об избиении американских
туземцев. Пиль тщательно расследовал дело о мнимых злодействах
Шелихова в Америке, знал о гнусном своевольстве передовщика
Коновалова, как и о высылке его Шелиховым в Охотск. Кроме того, ему,
губернатору, были прекрасно известны и торговые раздоры морехода с
Лебедевым, породившие это дело.
В понятиях Пиля, этого в прошлом "старого солдата", всю жизнь
проведшего в войнах со шведами, пруссаками и турками, гибель
нескольких десятков, пусть даже сотни-другой людей вообще ничего не
значила: всякое завоевание на крови своей и чужой стоит... И Америка,
- разве мало она русской крови взяла!
- Кляуза Бритюкова, полагаю, - сказал Пиль, - теперь и пред вами,
как на ладони, лежит. Бриткжов несет по закону положенное наказание.
Ты скажи, Бритюков, господину Капканову...
- Кайданову, ваше превосходительство! - уже сердито поправил
наместника петербургский посланец. - Кай-да-нов...
- Эка память на старости стала, уж вы извините меня, господин
Кайданов... Скажи, Бритюков, господину Кайданову, для чего ты спустя
два года отважился бумагу капитану Биллингсу подать?
- Капитан потребовал ее, чтобы препроводить куда следует или
задержать у себя для моего оправдания, в случае дальнейшей от меня
молчаливости.
- Лучше было бы тебе, Бритюков, молчать - не пришлось бы искать
оправдания во лжи... А в Петербурге, - вернулся Пиль к первоначальной
мысли поязвительней уколоть столичную власть, - в Петербурге напрасно
думают, что мы к интересам и чести отечества в Сибири вровне с
медведями одно понятие имеем! Григорий Иваныч, ты обязательно
предоставь его высокородию осмотреть твою школу, а вам, господин
Кайданов, посоветую о деле этом с ребят, взятых в аманаты и
привезенных в Иркутск, опрос снять. Дети туземцев, избиенных языком
Бритюкова, содержимые в сытости и довольствии коштом Шелихова,
обучаются наукам и по-русски говорят и разумеют не хуже нас с вами...
- Не премину, ваше превосходительство! - примирительно и даже
искательно отозвался столичный гость, чувствуя полный провал
полученного от Жеребцова задания.
Простодушному Пилю, уволенному через год по всемилостивейшему
рескрипту в отставку с благодарностью за долгую и усердную службу,
никогда не приходило в голову, в какой мере он был обязан этим
человеку в сером мундире, которого нечаянно, но метко окрестил
"Капкановым". "Чтоб добраться до Шелихова, надо убрать Пиля", - таков
был хитрый капкан, представленный советником Кайдановым по возвращении
из Иркутска на рассмотрение Ольги Александровны Жеребцовой.

3

"Не быть поиску гавани!" - мгновенно определила Наталья
Алексеевна, когда Григорий Иванович чернее тучи вернулся из
наместнического дворца. Он потерпел крушение. Срывается его замысел о
ненавистной ей экспедиции. И хотя разумом она полностью разделяла
горечь поражения мужа, сердцем женщины и жены благословляла ту
враждебную силу, которая сковала его волю и стремление к неверному и
никому, как она думала, не нужному подвигу.
- Высек петербургский холуй Ивана Алферьевича и... меня! -
буркнул мореход, сдернув и бросив с ходу на пол шпагу. - Дай однорядку
и... кто придет - гони в шею!
В "каюте" - так в шутку называл иногда свой кабинет Шелихов - он
с горечью подошел к столу, где лежали развернутые листы маршрутов
поиска незамерзающей гавани. Еще и еще раз проследил затуманенными
глазами замысловатую, проложенную через горы и реки Даурии и Малого
Хингана линию красного сурика. Где-то выше 40^o красный сурик вырывался
к океану - в уже найденное воображением незамерзающее пристанище.
Такие же фантастические красные дорожки тянулись, огибая с севера
японский Мацмай* и с юга Курильские острова, к берегам Америки. Здесь
красными звездочками были обозначены русские поселения, ими фантазия
морехода покрыла даже солнечную Калифорнию. (* Остров Хоккайдо.)
В немой мгновенной ярости Шелихов схватил кусок угля и перекрыл
карту жирным черным крестом.
- Вам не надобна, а что же мне!.. Я лавку открою, в краснорядцы
заделаюсь, - шептал он дрожащими губами. В памяти вставало напутствие
Пиля после конфуза: "Иди, иди, Григорий Иваныч, ничего не говори...
Это нам из Петербурга пальчиком погрозили и для острастки посекли,
чтобы знал сверчок свой шесток... ха-ха!.. за печью..."
Сорвав со стола пачку карт, Шелихов одним рывком располосовал их
сверху донизу, оглядел оставшиеся в руках половинки, с отделившейся от
России Америкой, и, еще больше ожесточаясь, стал рвать их в мелкие
клочья.
Клочья расчерченной бумаги покрывали пол, когда вошла Наталья
Алексеевна с будничной однорядкой в руках.
- Гришата, почто убиваешься? Гляди-ко, как помучнел,* -
опустилась она на колени у кресла, в котором сидел муж. Невидящими,
будто слепыми глазами он вперился куда-то вдаль, за Ангару, и молчал.
- Мучился ты с этой гаванью, мудровал, а охлестыши столичные и свои
иркутские аспиды бородатые по насердке, зависти, что на славе ты, и
присадили... Оскудел ты всем, чем радовал, - силой-удалью, орлиными
крыльями... - И потом чуть слышно уронила: - А как недаве жили-то! (*
Побледнел (сибирск. диалект.).)
Малиновый диск солнца бессильно опускался и потухал в свинцовой
купели разлившихся в западной стороне туч. Правее, в северной части
неба, пробегали тревожные не то сполохи, не то зарницы магнитного
сияния, которое, как думал мореход, всегда стоит над льдами,
прикрывающими северные окраины русской земли.
Слушая ласковые слова жены, Григорий Иванович чувствовал правоту
ее - своего единственного друга. Он один. Стоит один под ударами
судьбы. С проклятой поездки в Петербург, со дня Кучевой гибели, все
пошло прахом: что ни задумаешь - оборачивается супротив, сходят на нет
почет и уважение от людей, завоеванные отважной игрой со смертью,
когда, зажмуря глаза, бросал кости на чет-нечет... С буранами
сибирскими, с камчатскими вьюгами, в ураганах морских развеяны силы и
здоровье. "Того и жди, задушит, проклятая!" - думал Григорий Иванович
о своей болезни - грудной жабе. В воображении Григория Ивановича эта
нудная хвороба вырастала в мерзкий образ когтистой жабы, с лицом вдовы
секунд-майора Глебовой...
- Лебедевских рук дело и Ивана Ларионовича выдумки! - уверенно
сказала Наталья Алексеевна, выслушав во всех подробностях рассказ мужа
о событиях дня. - А и что ни говори, безвинная кровь вопиет... Казнить
тебе Коновалова за зверство его следовало, а ты потачку дал...
- Как это потачку дал? В трюм кинул и в Охотск на суд отослал...
- То-то на суд! А какой ему был суд? Опять он там, опять над
беззащитными изгаляется, кровь людскую, пес хрипучий, слизывает и твои
труды и Баранова старания под корень ссекает. Александр Андреевич враз
бы его обезвредил, а ты не дозволяешь, к Голикову прислухиваешься,
Лебедева как бы не обидеть опасаешься.
- Недаром говорится: волос долог, да ум короток, - попробовал
мореход прикрыться грубоватой шуткой от упреков Натальи Алексеевны.
Много неприглядного осталось в ее памяти из первого плавания, и крепко
тревожили сообщения Баранова о разгуле лебедевских ватаг под
предводительством снова объявившегося в Америке Коновалова. - Пусть уж
люди сплетки плетут, а тебе не пристало корить меня... Ты-то знаешь,
какой шум Лебедев поднял по нашем возвращении. Голиков и по сей день
усердствует дело подорвать, не гляди, что компанионом считается...
- Кто старое помянет, тому глаз вон, а я... Григорий Иваныч, и не
судья тебе. Знаю, в каком обложении ты трудишься, - как всегда
уступчиво согласилась Наталья Алексеевна. - Тебе виднее! Об одном молю
господа, не упала бы на деток наших кровь безвестных и безыменных,
погубленных нашим небрежением...
Уж кто-то, а Наталья Алексеевна знала, сколько греха принял на
свою душу ее Гришата в погоне за славой и богатством, сколько молитв,
обетов и милостыни положила она за его удачу, когда, выбиваясь из
подлого состояния в именитые люди, кидался он на самые что ни на есть
опасные дороги, улыбчиво и бездумно ставил на кон свою и чужие жизни.
Самым дорогим кладом Натальи Шелиховой, правдивой и сильной духом
русской женщины, была вера в то, что муж ее больше мореход и
открыватель, чем купец и охотник до золотишка. Неугомонная
предприимчивость и беспокойные смелые планы рождены не низменной
страстью его к золоту, а из благородного стремления к подвигу, из дум
о своем народе, из усердия к славе и чести отечества...
- Ну-ну, не накликай беды, Наташенька, - смущенно защищался
Шелихов, не раз уже побаивавшийся душевного зрения и чуткости жены. -
Людей, на Китай нанятых, завтра распущу, а в Славороссию вместе
поплывем наводить порядок... Вот только от Николая Петровича, как дела
наши идут, вестей дождусь да с компанионами договорюсь, - к тому
времени корабли снаряжу...
Разговор был прерван появлением старого Сиверса. Шелихов получил
полное удовлетворение от неожиданных вестей, рассказанных доктором.
Наезжий петербургский ревизор, потерпев позорное фиаско с поручением
высоких особ сокрушить Шелихова и обремизить Пиля, выйдя от
наместника, поехал, как оказывается, прямо на дом к заварившему эту
кашу Козлятникову и, застав пакостника за штофом водки и блюдом
байкальских омулей, так измолотил его тростью, что Козлятникова,
забившегося в испуге под стол, вытащили оттуда без языка...
- Козлятник, котори лежал под стол, - рассказывал Сиверс, - после
столични угощенья, ganz moglich,* ляжет на стол... Скоротечни
покойник!.. Но этот крючок все же имел сил и надобность просить меня
составить fur Ordnung** медисински протокол, что он битый насмерть...
(* Очень возможно (нем.). ** Для порядка (нем.).)
Лебедев и Голиков, по словам Сиверса, услышав, что представитель
крепкомочного столичного правосудия, избивая Козлятникова, обещал так
же расправиться и с другими виновниками конфуза, струсили и поехали к
Пилю искать защиты.
- Excellenz* были ошень довольный, ошень смеялся, ошень ругался,
кричал "по делам ворам и мука", мигнул мине передать медисински
conclusium,** чтоб отослать в Петербург, а полицмейстеру сказаль, что
господин Капканов обязани в одни сутки убираться из Иркутска... (* Его
превосходительство (нем.). ** Заключение (лат.).
Шелихов хохотал до колик и заставил Сиверса дважды повторить
рассказ, смакуя испуг и растерянность личных врагов от такого
неожиданного афронта. Поношение сословной чести и достоинства
купеческого звания залетным столичным вицмундиром в этот раз не
вызвало обычных жалоб на неуважение и униженное положение купечества
среди прочих сословий российского государства.
Купец-землепроходец Шелихов держался никем не разделяемых в его
время представлений о движущих силах русской истории. В отличие от
враждебных, как он понимал, народу бездельных дворян и служилого
чиновничьего сословия, он ставил первыми подобных себе купцов,
добытчиков и предпринимателей. В его представлении русские люди искони
были купцами и землепроходцами. Где торговой смекалкой, а где и
воинской силой раздвигали они пределы и крепили мощь русской державы.
Настойчивый меркантилизм Петра I, давший выход таившимся в народе
подспудным силам, представлялся мореходу золотым веком России. "Иные в
графья и бароны повылезли!" - вспоминал Шелихов фамилии удачливых
хищников Строгановых и Демидовых. Священным напоминанием о лучших в
представлении Шелихова временах отечества был хранившийся в отцовском
доме золоченый ковш с гербом, подаренный великим государем их прадеду,
рубежному стрельцу и парусинному мастеру Григорию Лукичу Шелихову.
Ковш этот Петр подарил за поставку добротно сработанного рукотканного
полотна на окрыление Азовской флотилии.
Через несколько дней после пережитого негласного судьбища Шелихов
рассчитывался с людьми, набранными в поиск незамерзающей гавани.
Многих из них - добрые ребята! - Григорий Иванович убедил подписать
отбывные обязательства - ехать в будущем, девяносто четвертом году в
Америку. Среди всех этих дел мореход узнал, с досадой на собственную
догадливость, что петербургский ревизор только-только выехал из
Иркутска. В доме Лебедева-Ласточкина, у которого остановился его
благородие, было такое трехдневное гульбище, что дым стоял коромыслом.
Даже иркутский полицмейстер присядку там откалывал. И все вояжиры
шелиховских компаний три дня из лебедевского дома не выходили.
Кончилось же тем, что с господином чиновником ушла запасная, груженная
доброхотными иркутскими подношениями кибитка, а вместе с ними и
поклепы на него, Григория Шелихова, - какие - сам догадывайся

Лето кончилось. Утра вставали туманные и прохладные. Яблони,
березы и черемуха осыпали желтым листом полянки просторного
шелиховского сада. В начале сентября, на Рождество богородицы, выпали
первые заморозки, и с ними в одно багряное предвечерье распахнулись
ворота шелиховской усадьбы, впуская долгожданный обратный обоз с
огнестрельным запасом и другим закупленным в столице добром.
Исхудалые, оборванные, иссушенные солнцем и ветрами, дважды
перекрыв за десять месяцев путь между 30 и 100^o восточной долготы, без
малого треть земной окружности, вернулись домой шелиховские люди.
- Из шестинадесять лошадок, что на Расею пошли, возвернулись
двенадцать, достальных менкой либо куплей добывали... Колес, оглобель,
лаптей и онуч без счету сменили, я все тута записал, - степенно
докладывал приказчик Мальцев, явившийся к мореходу после бани, в
которую немедленно по прибытии были отправлены все ямщики. - А из
человечков одного, Ваську Махалова, не углядели - на Урале жениться
захотел и от нас сошел... Его девка Змеевка, Полозова внука,* так
понять надо, на золото сманила... (* Легендарные образы уральского
фольклора, стоящие якобы на страже золота и драгоценных каменьев.)
- Ладно, сбежал, так сбежал! Ты лучше скажи, Максим Максимыч,
клади он не схитил? Сколько пороху принял и сколько доставил?
- Триста пудов принял, триста и приставил... Да что ты, Григорий
Иваныч, впервой, что ли, сходить пришлось? Хитника я у самого Полоза
достал бы, - обиженно прогудел Мальцев. - С весов принимал, с весов и