Никогда еще не была у нас так крепка дисциплина, как в этом походе. Мы двигались в кольце врага, и каждый понимал, что мы сильны, пока спаяны железной дисциплиной. Мои приказания бойцы схватывали с полуслова и сами ревниво следили друг за другом, чтобы все исполнялось в точности. Мне уже почти не было надобности проверять караулы: часовые постоянно чувствовали на себе настороженный взгляд каждого бойца команды. Начбоепитания Федорчук, как ни придирчив он был в новой своей должности, за весь поход ни разу не нашел случая упрекнуть кого-нибудь за попусту израсходованный снаряд или патрон. Все у бойцов было на учете.
Ко всему тому бойцы бронепоезда показали себя отличными разведчиками: они ухитрялись проникать даже в глубину расположения неприятеля и шныряли там как невидимки. А уж в бой шли... да что говорить! Геройски проявляли себя самые тихие, неприметные бойцы.
Славной смертью погиб товарищ Кутейкин, прозванный в команде "долговязым пулеметчиком". Кто бы мог подумать, что этот всегда такой ленивый, сонный парень сам, один на один, бросится в атаку на вражеский пулемет! Подкараулил - и уничтожил засаду гранатой. А самого сразила пуля со стороны.
* * *
Атаки на колонну чередовались с диверсиями. Чуть ли не на каждой версте мы натыкались на взорванные рельсы. Случалось, что петлюровцы портили путь у нас под самым носом.
В одном месте, например, переезжал нам дорогу воз с сеном. Посмотрел я в бинокль - на возу крестьянин в свитке. Крестьянин - значит, не трогай. А чуть только этот крестьянин скрылся за железнодорожной будкой, сразу дымок на рельсах и следом - грохот. Подъехали, смотрим - перебит рельс, горячий еще, не прикоснуться. А крестьянин отпряг лошадь и ускакал. Вот он какой "крестьянин" - переодетый петлюровец!
Так чуть ли не на каждой версте нам приходилось останавливать весь эшелон, сбрасывать со своей контрольной площадки запасные рельсы, костыли, накладки, подкладки, шпалы и чинить путь. Спасибо, помогали жмеринские железнодорожники, те самые, из депо, которые когда-то подготовляли наши вагоны к открытому бою. Теперь они ехали с нами и живо составили ремонтную бригаду. Не будь с нами железнодорожных слесарей и кузнецов, моя команда вконец бы измоталась с починками пути.
Но ведь и чинить не давали... Только выйдут ребята на путь с инструментом, сейчас - дзинь-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь - начинает стегать по рельсам пулемет. А черт его знает, откуда бьет, - кругом чистое поле...
А бывало и так: выследишь пулемет, вот он - с сельской колокольни строчит. Панкратов тут же разворачивает в бронированном вагоне башню, берет "звонаря" на прицел, но сбей-ка его попробуй, когда он на колокольне словно в каменной бойнице. Тут пробует приладиться Малюга. Но колокольня в стороне, не берет ее наша неповоротливая гаубица.
Я - к батарейцам, что у нас на платформе:
- Огонь!
После басовитых, похожих на тяжелые удары молота, звуков гаубичной стрельбы забавно слышать пронзительные взвизги трехдюймовки.
Артиллеристы у гаубицы снисходительно улыбаются... А через минуту удивление и восторги. Вот так ловко сработала трехдюймовка: два снаряда - и уняла пулемет на колокольне. Только кирпичная пыль пошла розовым облачком...
Своим мастерством батарейцы быстро завоевали общие симпатии. Лишь Малюга держался в стороне от возникшей между вагонами дружбы. А все из-за гонора... Наверное, и сам себе не рад: все люди вместе, а он маячит один, добровольный отщепенец!
Так мы продвигались в августовские дни 1919 года от Жмеринки к Виннице...
Кончились первые сутки. За день и ночь мы отошли от Жмеринки на двенадцать верст. Оставалось еще тридцать... Но с утра второго дня огневые налеты и диверсии против эшелонов неожиданно ослабели, а к полудню и совсем прекратились. "Одно из двух, - подумал я, - либо Теслер с бригадой крепко поколотили петлюровцев и они стянули все силы против него, либо прорвались прямо к Виннице и там готовят баню".
Час от часу не легче. Как ни трудно нам приходилось в походе до сих пор, но хоть враг был на виду. И мы знали, где ударить по нему из орудия, где пустить в ход пулеметы, где развернуть цепь для атаки. А теперь - где они, злодеи? Ясно, что мы со своим эшелоном все еще в кольце, но где, когда, с какой стороны ожидать теперь их налеты? Мы потеряли соприкосновение с противником, а это в бою самое скверное.
Я усилил наблюдательные посты на крышах вагонов и повел эшелон еще осторожнее. Но зато мой батальон пассажиров торжествовал. Да и что ж тут непонятного? Забаррикадированные в вагонах, почти безоружные, едва защищенные от пуль, люди за сутки боев так исстрадались, что и такую передышку встретили, как праздник.
Едва прекратилась стрельба, как во всех вагонах распахнулись двери, пассажиры высыпали наружу, затеяли игры, возились и кувыркались в траве, как малые ребята. Врач походного лазарета, подобрав халат, пустился в "горелки" со снабженцем, сестры в белых косынках повели хоровод.
Разбрелись мои пассажиры во все стороны... Волей-неволей пришлось сделать остановку.
Эшелон стал.
Тут вышли погулять и раненые в серых халатах. Один боец без ноги, ловко и проворно подворачивая костыль, приковылял к самому бронепоезду.
- Спасибо, товарищи, - сказал он, низко наклоняя голову, чтобы стянуть с себя фуражку, и заковылял дальше. Он прошел по узкому краю насыпи, мимо пулеметного вагона, мимо паровоза и остановился перед гаубицей.
Тут, гляжу, толпой двинулись к бронепоезду и другие раненые. Бойцы, кто вприпрыжку, кто припадая на правый бок, кто на левый, подходили и собирались у орудия.
- Она самая, ребята... Она и есть! - встречал безногий боец каждого вновь подходившего.
Бойцы заговорили о походах. "Проскуров", "атаки у холмов под Проскуровом", "Жмеринка", "высота 46,3" - упоминали бойцы знакомые нам места. Многие кивали при этом на орудие. Бескровные, изможденные лица раненых все больше оживлялись, а один из бойцов, при шумном одобрении товарищей, вскарабкался к орудию и, заглянув в жерло, похлопал орудие по его широким щекам, как закадычного друга-приятеля.
На нас, сидевших в блиндаже, раненые не обращали никакого внимания.
Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял, опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на орудие.
- Экая красавица!.. - вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы. - И хату ей поставили, а она будто у окошка... Чисто Гандзя!
Мой начальник артиллерии Малюга несколько раз уже порывался прогнать раненых от орудия, но мы его осаживали. А тут уже он не стерпел, выглянул из-за щита и, строго взглянув на раненого, сказал веско:
- Какая тебе "Гандзя", ежели она шестидюймовая орудия!.. Понимать надо - шестидюймовая орудия, гаубица!
- Да я ж то и говорю! - крикнул раненый, смеясь в глаза нашему начальнику артиллерии. - Говорю: голубица, Гандзя!..
Раненый подковылял поближе к вагону.
- Чего насупился-то, борода? Али песен не певал? А я вот, гляди, и без ноги, да пою!.. Есть у вас запевала?
- Есть, есть! - бойко ответили мои бойцы, высовываясь из блиндажа и подталкивая вперед Никифора.
- Есть, - сказал Никифор и покраснел.
- "Гандзю", песню, знаешь? - деловито справился раненый. - Запевай. Голубице вашей споем. Она у вас заслуженная...
Мои бойцы разместились вокруг орудия. Раненые стали в кружок внизу.
Никифор обвел всех взглядом и поднял руку.
- Обожди-ка, - сказал матрос и крикнул вниз, раненым: - Нет ли, друзья, гармошки? Может, тальянка или русская, мне все одно...
- Вот чего нету, того нету! - вздохнул безногий боец. - Сами без гармошки страдаем... А вот голосов прибавить можно!
Он повернулся вокруг своего костыля и закричал:
- Э-гей, сестрицы! Ходите сюда с хороводом... Да цветиков попутком насбирайте... Поболее несите цветов!
А бойцы уже грохнули звонкую песню:
Гандзя люба, Гандзя кыця,
Гандзя славна молодыця
- Голубица... Славна голубица! - подправлял на каждом куплете раненый боец, а потом так и пошло: "голубица".
На песню группами подходили от эшелона любопытные. Но, узнав, что и кому поется, сами становились в кружок и подпевали.
Вскоре около бронепоезда образовался хор голосов в двести.
Так славили нашу гаубицу.
А она, вся убранная цветами и зеленью, стояла суровая и грозная, готовая каждую секунду смертоносным вихрем встретить врага...
- Что ж, теперь дело за небольшим, - сказал матрос, когда мы двинулись дальше. - Остается только в паспорт имя вписать.
На первой же остановке он пошел в вагон к начальнику снабжения и раздобыл у него баночку сурика. Взял кисть и вывел по бортам вагонов и на будке паровоза жаркие крупные буквы:
ГАНДЗЯ
Так бронепоезд стал крестником красноармейцев.
* * *
Только на четвертые сутки, после яростной рукопашной схватки под Винницей, нашей бригаде удалось наконец пробиться через вражеские заслоны. Вышли из кольца и мы с бронепоездом, вытянув за собой многоверстовой эшелон.
Разорванный фронт красных частей был восстановлен. Оба полка бригады, кавэскадрон, отряды рабочих, батареи, повернувшись лицом к врагу, снова стали на позиции. А эшелон продолжал движение в тыл. От Винницы мы его уже не сопровождали - тут дорога была свободна до самого Киева.
Состав за составом, шестнадцать поездов, набирая ход, двинулись мимо бронепоезда. Нескончаемой чередой замелькали вагоны - красные, зеленые, сине-желтые, белые, с окнами и без окон, с людьми, и грузом. Раненые красноармейцы, доктора, санитары, банщики, пекари, каптенармусы - сотни людей махали нам из окон, кричали, иные выскакивали на площадки вагонов, иные карабкались на крыши, чтобы еще и оттуда помахать бронепоезду шапкой.
Паровозы эшелона, прокатывая мимо, приветствовали бронепоезд гудками. Наша "овечка" пронзительно ревела в ответ, обдавая всех теплыми брызгами пара. А мы - вся команда - стояли шеренгой, руки по швам, гордые своим поездом и друг другом, счастливые...
Взметая пыль, полным ходом пронеслись поезда. Наконец стукнул-грохнул последний из семисот вагонов, и через минуту и этот поезд пропал вдали. Замирая, прогудел гудок паровоза...
Матрос выступил из шеренги.
- Все прошли? Ты пересчитал, товарищ командир?
- Пересчитал. Все.
- Все, все, - заговорили кругом, - все шестнадцать! Как партию приняли, так и сдали - в целости, сохранности.
Особенно тепло мы распрощались с батарейцами. Бронепоезд, сделав маневр на станционных путях, подогнал площадку с пушкой к каменной разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, "передку". Потом подошли прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь, оказанную нам в походе.
Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах, пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:
- В гости буду!
А ребята ему в ответ:
- Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен! Командир зачислит тебя на бронепоезд!
По правде говоря, бойцы угадали мое желание. "На одном Малюге держимся, - подумал я. - А если его ранит? У артиллерийского прицела заменить его некому".
И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2 самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, - может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а другого... Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало повидаться с комбатром.
Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались на позицию.
В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща докладную они просились служить на бронепоезд.
Я принял всех - их было семеро - и внес железнодорожников в список отдельной графой: "Ремонтная бригада".
В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.
* * *
Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени укрепиться и снова крупными силами повел наступление.
Бой завязался сразу по всему фронту.
Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на полях. На другой день боя это уже были только костры... Зерно в скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела ночную стрельбу.
Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич. Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка... А безоружные люди - какая от них помощь?
За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!
Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный казатинский узел, - здесь, под Казатином, решалась судьба самого Киева, столицы Советской Украины...
Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре - черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный сном.
Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой.
Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места. Трава, камни, песок - годилось все, все было желанной постелью. Только бы вытянуться в прохладе, только бы лечь...
* * *
Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! "Ну вот, - думаю, как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на кончик носа, смахну ее и буду спать". Но вдруг слышу цокот копыт: кто-то едет - и не из тылу, а с передовой.
Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади, не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.
Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла. Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал доставать из седельной сумки газеты.
- Хорошие известия... Хочу рассказать красноармейцам.
Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда бойцов и остановился в нерешительности.
Я понял его.
- Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.
- Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону, на лужайку.
Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.
- Только без фокусов, - строго предупредил я его.
Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил все-таки способ "ключа", введенный им для срочных случаев.
Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет раз-другой, как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе ноги вскакивает.
Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За ним поднял голову Панкратов - одна щека белая, другая малиновая, в налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать своих пулеметчиков.
Тем временем матрос, широко зевнув, сделал "ключ" Малюге.
- О-ох, кто це? - простонал Малюга, вскакивая. - Тьфу! Щоб ты хлиба так ил!..
- А и слабый ты на ухо! - сказал матрос. - У всех ухи как ухи, а у тебя только предмет, что ухо.
- Сам ты предмет, - огрызнулся Малюга, но, увидев начальника политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.
Матрос вытряхивал бушлат.
Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.
Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы, развернул номер "Правды".
- Бьем ведь их, ребятки, а? - сказал он, встряхивая газетный лист. Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут. Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия - только земля гудёт...
Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью отросшие редкие волосы.
Все пододвинулись к нему.
- Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил Иван Лаврентьич. - Сибирь - страна хлебная. Будет, значит, хлеб рабочему классу... Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с петлюровщиной.
- Это правильно, - горячо поддержали бойцы. - Развели мы с ними канитель - дальше некуда...
Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича.
- Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют?
Иван Лаврентьич протянул свежую газету бойцам. Ее сразу подхватило несколько рук, ребята отхлынули в сторону и принялись читать в несколько голосов: "Оперативная сводка... Восточный фронт. Развивая генеральное наступление, наши части..."
- Ну как, ладите между собой? - сказал Иван Лаврентьич, просовывая руку мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова. - Лбами не стукаетесь?
- Да уж лучше, кажись, и не бывает, - сказал, смущаясь, Панкратов. Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним узелков не распускаю...
- Хорошо. А ты, политком, теперь газеток побольше в команду давай! И беседы заводи почаще.
Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся:
- Да, чуть ведь и не забыл!.. Нате-ка приказ. "Бронепоезду тяжелой артиллерии, - прочитал вслух Иван Лаврентьич, - согласно желанию команды, присваивается наименование: "Бронепоезд "Гандзя"".
Вечером, когда бронепоезд отошел в тыл, чтобы принять запас топлива, мы устроили небольшое собрание.
- Знамени Красной Армии не уроним!
Так сказали бойцы.
* * *
А враг подтягивал войска... Через пленных стало известно, что петлюровцы решили окружить под Казатином бригаду и прикончить всех нас, чтобы, как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы намеревались вступить в украинскую столицу в начищенных сапогах, смиренными христианами, под колокольный перезвон древней Киево-Печерской лавры.
Под напором был оставлен Казатин.
Бои завязались на подступах к Киеву...
Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с товарными, дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на помощь рабочие. Были тут старики и даже женщины. Плохо вооруженные, наспех сформированные в отряды, шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны были силы. С запада давил на нас, уже торжествуя победу, Петлюра; с юго-востока стремительно подходил к Киеву Деникин. Мы видели: не удержать нам натиск врага.
Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки: из глубины Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские части. Вот кто мог нас выручить!
Но враг уже навязал нам решительный бой...
Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных курсантов. Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел - молодцы! Еще немного - и получились бы из них, юных рабочих и крестьян, образцовые командиры...
Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой и развернутыми знаменами, все, как один, в зеленых шапочках пирожком, строгие, подтянутые.
Раз-два, раз-два... - шагали курсанты, и, глядя на их выправку, каждый невольно оправлял на себе ремень и фуражку и сам весь подтягивался.
Ввели в бой курсантов. Еще выше подняли они знамена, еще громче ударила музыка. Наступавшие встретили курсантов бешеным огнем. Но славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь и не пригибая головы.
В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады, изможденные, израненные, спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных винтовок, подхваченные великой силой товарищества, стремительным ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.
Курсанты довершили дело: не дав им опомниться, они отбросили их обратно за Казатин.
* * *
Эта победа, пусть неполная, временная, победа среди многих поражений, просияла для нас ослепительным лучом: все на деле почувствовали, что уже не за горами тот день, когда Красная Армия вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.
В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор. Да и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец, - сломили врага. Никифор с пылающими щеками всем и каждому рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался с братом: "Подбежал я... Митька! - кричу. А он как подденет меня за пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень хватать... Да вот, обождите, придет ко мне. Сами увидите, каков силач!"
Да где уж тут было в гости ходить! Так и не выбрался к нам любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!
* * *
Газеты теперь присылали прямо из Киева. В поезде у меня иначе и не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до строчки.
Читали про разгром Колчака и другие фронты, про свою Советскую страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о мире. Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали, можно было только силой оружия.
Глава одиннадцатая
Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия подкреплений из тыла.
И вот пришли к нам свежие войска - каждый боец в ярко-зеленой, еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой винтовкой. Приклады у новых винтовок были совсем белые, едва загрунтованные: не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать, и нечем было.
Поротно и побатальонно ночными маршами выходили прибывшие бойцы на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.
С нетерпением все ждали наступления.
И вот наконец пришел этот долгожданный час... Все части бригады, и бронепоезд в том числе, получили извещение: "Штаб готовит общий боевой приказ. Иметь на красноармейцах двойную норму патронов, санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части, остальным дать полный отдых".
Извещение из штаба пришло с вечера. Меня с бронепоездом оно застало на позиции. Я выждал, пока стемнело, и отвел бронепоезд для снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.
Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен был доставить мне оттуда приказ.
Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из практики, что самый приказ будет издан ночью.
Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка: штаб собирал самые последние данные о расположении наступавших, их коммуникациях и резервах.
Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в нашем "кубрике". Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами... Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню - "обществу". Многим некуда было писать: родные места остались за фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова - он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
- Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? - пробурчал матрос, все время молчавший. - От меня бы послали... Не грех и от командира слово прибавить.
Тут попали в письма и наши поклоны.
Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
Оттуда он вернулся со свежими газетами.
И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон вошел Иван Лаврентьич!
Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
- Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл... Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди выручат!
Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
Ко всему тому бойцы бронепоезда показали себя отличными разведчиками: они ухитрялись проникать даже в глубину расположения неприятеля и шныряли там как невидимки. А уж в бой шли... да что говорить! Геройски проявляли себя самые тихие, неприметные бойцы.
Славной смертью погиб товарищ Кутейкин, прозванный в команде "долговязым пулеметчиком". Кто бы мог подумать, что этот всегда такой ленивый, сонный парень сам, один на один, бросится в атаку на вражеский пулемет! Подкараулил - и уничтожил засаду гранатой. А самого сразила пуля со стороны.
* * *
Атаки на колонну чередовались с диверсиями. Чуть ли не на каждой версте мы натыкались на взорванные рельсы. Случалось, что петлюровцы портили путь у нас под самым носом.
В одном месте, например, переезжал нам дорогу воз с сеном. Посмотрел я в бинокль - на возу крестьянин в свитке. Крестьянин - значит, не трогай. А чуть только этот крестьянин скрылся за железнодорожной будкой, сразу дымок на рельсах и следом - грохот. Подъехали, смотрим - перебит рельс, горячий еще, не прикоснуться. А крестьянин отпряг лошадь и ускакал. Вот он какой "крестьянин" - переодетый петлюровец!
Так чуть ли не на каждой версте нам приходилось останавливать весь эшелон, сбрасывать со своей контрольной площадки запасные рельсы, костыли, накладки, подкладки, шпалы и чинить путь. Спасибо, помогали жмеринские железнодорожники, те самые, из депо, которые когда-то подготовляли наши вагоны к открытому бою. Теперь они ехали с нами и живо составили ремонтную бригаду. Не будь с нами железнодорожных слесарей и кузнецов, моя команда вконец бы измоталась с починками пути.
Но ведь и чинить не давали... Только выйдут ребята на путь с инструментом, сейчас - дзинь-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь - начинает стегать по рельсам пулемет. А черт его знает, откуда бьет, - кругом чистое поле...
А бывало и так: выследишь пулемет, вот он - с сельской колокольни строчит. Панкратов тут же разворачивает в бронированном вагоне башню, берет "звонаря" на прицел, но сбей-ка его попробуй, когда он на колокольне словно в каменной бойнице. Тут пробует приладиться Малюга. Но колокольня в стороне, не берет ее наша неповоротливая гаубица.
Я - к батарейцам, что у нас на платформе:
- Огонь!
После басовитых, похожих на тяжелые удары молота, звуков гаубичной стрельбы забавно слышать пронзительные взвизги трехдюймовки.
Артиллеристы у гаубицы снисходительно улыбаются... А через минуту удивление и восторги. Вот так ловко сработала трехдюймовка: два снаряда - и уняла пулемет на колокольне. Только кирпичная пыль пошла розовым облачком...
Своим мастерством батарейцы быстро завоевали общие симпатии. Лишь Малюга держался в стороне от возникшей между вагонами дружбы. А все из-за гонора... Наверное, и сам себе не рад: все люди вместе, а он маячит один, добровольный отщепенец!
Так мы продвигались в августовские дни 1919 года от Жмеринки к Виннице...
Кончились первые сутки. За день и ночь мы отошли от Жмеринки на двенадцать верст. Оставалось еще тридцать... Но с утра второго дня огневые налеты и диверсии против эшелонов неожиданно ослабели, а к полудню и совсем прекратились. "Одно из двух, - подумал я, - либо Теслер с бригадой крепко поколотили петлюровцев и они стянули все силы против него, либо прорвались прямо к Виннице и там готовят баню".
Час от часу не легче. Как ни трудно нам приходилось в походе до сих пор, но хоть враг был на виду. И мы знали, где ударить по нему из орудия, где пустить в ход пулеметы, где развернуть цепь для атаки. А теперь - где они, злодеи? Ясно, что мы со своим эшелоном все еще в кольце, но где, когда, с какой стороны ожидать теперь их налеты? Мы потеряли соприкосновение с противником, а это в бою самое скверное.
Я усилил наблюдательные посты на крышах вагонов и повел эшелон еще осторожнее. Но зато мой батальон пассажиров торжествовал. Да и что ж тут непонятного? Забаррикадированные в вагонах, почти безоружные, едва защищенные от пуль, люди за сутки боев так исстрадались, что и такую передышку встретили, как праздник.
Едва прекратилась стрельба, как во всех вагонах распахнулись двери, пассажиры высыпали наружу, затеяли игры, возились и кувыркались в траве, как малые ребята. Врач походного лазарета, подобрав халат, пустился в "горелки" со снабженцем, сестры в белых косынках повели хоровод.
Разбрелись мои пассажиры во все стороны... Волей-неволей пришлось сделать остановку.
Эшелон стал.
Тут вышли погулять и раненые в серых халатах. Один боец без ноги, ловко и проворно подворачивая костыль, приковылял к самому бронепоезду.
- Спасибо, товарищи, - сказал он, низко наклоняя голову, чтобы стянуть с себя фуражку, и заковылял дальше. Он прошел по узкому краю насыпи, мимо пулеметного вагона, мимо паровоза и остановился перед гаубицей.
Тут, гляжу, толпой двинулись к бронепоезду и другие раненые. Бойцы, кто вприпрыжку, кто припадая на правый бок, кто на левый, подходили и собирались у орудия.
- Она самая, ребята... Она и есть! - встречал безногий боец каждого вновь подходившего.
Бойцы заговорили о походах. "Проскуров", "атаки у холмов под Проскуровом", "Жмеринка", "высота 46,3" - упоминали бойцы знакомые нам места. Многие кивали при этом на орудие. Бескровные, изможденные лица раненых все больше оживлялись, а один из бойцов, при шумном одобрении товарищей, вскарабкался к орудию и, заглянув в жерло, похлопал орудие по его широким щекам, как закадычного друга-приятеля.
На нас, сидевших в блиндаже, раненые не обращали никакого внимания.
Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял, опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на орудие.
- Экая красавица!.. - вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы. - И хату ей поставили, а она будто у окошка... Чисто Гандзя!
Мой начальник артиллерии Малюга несколько раз уже порывался прогнать раненых от орудия, но мы его осаживали. А тут уже он не стерпел, выглянул из-за щита и, строго взглянув на раненого, сказал веско:
- Какая тебе "Гандзя", ежели она шестидюймовая орудия!.. Понимать надо - шестидюймовая орудия, гаубица!
- Да я ж то и говорю! - крикнул раненый, смеясь в глаза нашему начальнику артиллерии. - Говорю: голубица, Гандзя!..
Раненый подковылял поближе к вагону.
- Чего насупился-то, борода? Али песен не певал? А я вот, гляди, и без ноги, да пою!.. Есть у вас запевала?
- Есть, есть! - бойко ответили мои бойцы, высовываясь из блиндажа и подталкивая вперед Никифора.
- Есть, - сказал Никифор и покраснел.
- "Гандзю", песню, знаешь? - деловито справился раненый. - Запевай. Голубице вашей споем. Она у вас заслуженная...
Мои бойцы разместились вокруг орудия. Раненые стали в кружок внизу.
Никифор обвел всех взглядом и поднял руку.
- Обожди-ка, - сказал матрос и крикнул вниз, раненым: - Нет ли, друзья, гармошки? Может, тальянка или русская, мне все одно...
- Вот чего нету, того нету! - вздохнул безногий боец. - Сами без гармошки страдаем... А вот голосов прибавить можно!
Он повернулся вокруг своего костыля и закричал:
- Э-гей, сестрицы! Ходите сюда с хороводом... Да цветиков попутком насбирайте... Поболее несите цветов!
А бойцы уже грохнули звонкую песню:
Гандзя люба, Гандзя кыця,
Гандзя славна молодыця
- Голубица... Славна голубица! - подправлял на каждом куплете раненый боец, а потом так и пошло: "голубица".
На песню группами подходили от эшелона любопытные. Но, узнав, что и кому поется, сами становились в кружок и подпевали.
Вскоре около бронепоезда образовался хор голосов в двести.
Так славили нашу гаубицу.
А она, вся убранная цветами и зеленью, стояла суровая и грозная, готовая каждую секунду смертоносным вихрем встретить врага...
- Что ж, теперь дело за небольшим, - сказал матрос, когда мы двинулись дальше. - Остается только в паспорт имя вписать.
На первой же остановке он пошел в вагон к начальнику снабжения и раздобыл у него баночку сурика. Взял кисть и вывел по бортам вагонов и на будке паровоза жаркие крупные буквы:
ГАНДЗЯ
Так бронепоезд стал крестником красноармейцев.
* * *
Только на четвертые сутки, после яростной рукопашной схватки под Винницей, нашей бригаде удалось наконец пробиться через вражеские заслоны. Вышли из кольца и мы с бронепоездом, вытянув за собой многоверстовой эшелон.
Разорванный фронт красных частей был восстановлен. Оба полка бригады, кавэскадрон, отряды рабочих, батареи, повернувшись лицом к врагу, снова стали на позиции. А эшелон продолжал движение в тыл. От Винницы мы его уже не сопровождали - тут дорога была свободна до самого Киева.
Состав за составом, шестнадцать поездов, набирая ход, двинулись мимо бронепоезда. Нескончаемой чередой замелькали вагоны - красные, зеленые, сине-желтые, белые, с окнами и без окон, с людьми, и грузом. Раненые красноармейцы, доктора, санитары, банщики, пекари, каптенармусы - сотни людей махали нам из окон, кричали, иные выскакивали на площадки вагонов, иные карабкались на крыши, чтобы еще и оттуда помахать бронепоезду шапкой.
Паровозы эшелона, прокатывая мимо, приветствовали бронепоезд гудками. Наша "овечка" пронзительно ревела в ответ, обдавая всех теплыми брызгами пара. А мы - вся команда - стояли шеренгой, руки по швам, гордые своим поездом и друг другом, счастливые...
Взметая пыль, полным ходом пронеслись поезда. Наконец стукнул-грохнул последний из семисот вагонов, и через минуту и этот поезд пропал вдали. Замирая, прогудел гудок паровоза...
Матрос выступил из шеренги.
- Все прошли? Ты пересчитал, товарищ командир?
- Пересчитал. Все.
- Все, все, - заговорили кругом, - все шестнадцать! Как партию приняли, так и сдали - в целости, сохранности.
Особенно тепло мы распрощались с батарейцами. Бронепоезд, сделав маневр на станционных путях, подогнал площадку с пушкой к каменной разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, "передку". Потом подошли прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь, оказанную нам в походе.
Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах, пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:
- В гости буду!
А ребята ему в ответ:
- Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен! Командир зачислит тебя на бронепоезд!
По правде говоря, бойцы угадали мое желание. "На одном Малюге держимся, - подумал я. - А если его ранит? У артиллерийского прицела заменить его некому".
И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2 самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, - может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а другого... Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало повидаться с комбатром.
Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались на позицию.
В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща докладную они просились служить на бронепоезд.
Я принял всех - их было семеро - и внес железнодорожников в список отдельной графой: "Ремонтная бригада".
В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.
* * *
Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени укрепиться и снова крупными силами повел наступление.
Бой завязался сразу по всему фронту.
Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на полях. На другой день боя это уже были только костры... Зерно в скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела ночную стрельбу.
Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич. Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка... А безоружные люди - какая от них помощь?
За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!
Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный казатинский узел, - здесь, под Казатином, решалась судьба самого Киева, столицы Советской Украины...
Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре - черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный сном.
Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой.
Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места. Трава, камни, песок - годилось все, все было желанной постелью. Только бы вытянуться в прохладе, только бы лечь...
* * *
Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! "Ну вот, - думаю, как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на кончик носа, смахну ее и буду спать". Но вдруг слышу цокот копыт: кто-то едет - и не из тылу, а с передовой.
Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади, не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.
Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла. Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал доставать из седельной сумки газеты.
- Хорошие известия... Хочу рассказать красноармейцам.
Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда бойцов и остановился в нерешительности.
Я понял его.
- Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.
- Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону, на лужайку.
Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.
- Только без фокусов, - строго предупредил я его.
Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил все-таки способ "ключа", введенный им для срочных случаев.
Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет раз-другой, как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе ноги вскакивает.
Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За ним поднял голову Панкратов - одна щека белая, другая малиновая, в налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать своих пулеметчиков.
Тем временем матрос, широко зевнув, сделал "ключ" Малюге.
- О-ох, кто це? - простонал Малюга, вскакивая. - Тьфу! Щоб ты хлиба так ил!..
- А и слабый ты на ухо! - сказал матрос. - У всех ухи как ухи, а у тебя только предмет, что ухо.
- Сам ты предмет, - огрызнулся Малюга, но, увидев начальника политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.
Матрос вытряхивал бушлат.
Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.
Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы, развернул номер "Правды".
- Бьем ведь их, ребятки, а? - сказал он, встряхивая газетный лист. Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут. Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия - только земля гудёт...
Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью отросшие редкие волосы.
Все пододвинулись к нему.
- Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил Иван Лаврентьич. - Сибирь - страна хлебная. Будет, значит, хлеб рабочему классу... Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с петлюровщиной.
- Это правильно, - горячо поддержали бойцы. - Развели мы с ними канитель - дальше некуда...
Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича.
- Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют?
Иван Лаврентьич протянул свежую газету бойцам. Ее сразу подхватило несколько рук, ребята отхлынули в сторону и принялись читать в несколько голосов: "Оперативная сводка... Восточный фронт. Развивая генеральное наступление, наши части..."
- Ну как, ладите между собой? - сказал Иван Лаврентьич, просовывая руку мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова. - Лбами не стукаетесь?
- Да уж лучше, кажись, и не бывает, - сказал, смущаясь, Панкратов. Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним узелков не распускаю...
- Хорошо. А ты, политком, теперь газеток побольше в команду давай! И беседы заводи почаще.
Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся:
- Да, чуть ведь и не забыл!.. Нате-ка приказ. "Бронепоезду тяжелой артиллерии, - прочитал вслух Иван Лаврентьич, - согласно желанию команды, присваивается наименование: "Бронепоезд "Гандзя"".
Вечером, когда бронепоезд отошел в тыл, чтобы принять запас топлива, мы устроили небольшое собрание.
- Знамени Красной Армии не уроним!
Так сказали бойцы.
* * *
А враг подтягивал войска... Через пленных стало известно, что петлюровцы решили окружить под Казатином бригаду и прикончить всех нас, чтобы, как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы намеревались вступить в украинскую столицу в начищенных сапогах, смиренными христианами, под колокольный перезвон древней Киево-Печерской лавры.
Под напором был оставлен Казатин.
Бои завязались на подступах к Киеву...
Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с товарными, дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на помощь рабочие. Были тут старики и даже женщины. Плохо вооруженные, наспех сформированные в отряды, шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны были силы. С запада давил на нас, уже торжествуя победу, Петлюра; с юго-востока стремительно подходил к Киеву Деникин. Мы видели: не удержать нам натиск врага.
Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки: из глубины Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские части. Вот кто мог нас выручить!
Но враг уже навязал нам решительный бой...
Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных курсантов. Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел - молодцы! Еще немного - и получились бы из них, юных рабочих и крестьян, образцовые командиры...
Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой и развернутыми знаменами, все, как один, в зеленых шапочках пирожком, строгие, подтянутые.
Раз-два, раз-два... - шагали курсанты, и, глядя на их выправку, каждый невольно оправлял на себе ремень и фуражку и сам весь подтягивался.
Ввели в бой курсантов. Еще выше подняли они знамена, еще громче ударила музыка. Наступавшие встретили курсантов бешеным огнем. Но славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь и не пригибая головы.
В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады, изможденные, израненные, спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных винтовок, подхваченные великой силой товарищества, стремительным ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.
Курсанты довершили дело: не дав им опомниться, они отбросили их обратно за Казатин.
* * *
Эта победа, пусть неполная, временная, победа среди многих поражений, просияла для нас ослепительным лучом: все на деле почувствовали, что уже не за горами тот день, когда Красная Армия вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.
В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор. Да и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец, - сломили врага. Никифор с пылающими щеками всем и каждому рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался с братом: "Подбежал я... Митька! - кричу. А он как подденет меня за пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень хватать... Да вот, обождите, придет ко мне. Сами увидите, каков силач!"
Да где уж тут было в гости ходить! Так и не выбрался к нам любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!
* * *
Газеты теперь присылали прямо из Киева. В поезде у меня иначе и не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до строчки.
Читали про разгром Колчака и другие фронты, про свою Советскую страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о мире. Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали, можно было только силой оружия.
Глава одиннадцатая
Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия подкреплений из тыла.
И вот пришли к нам свежие войска - каждый боец в ярко-зеленой, еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой винтовкой. Приклады у новых винтовок были совсем белые, едва загрунтованные: не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать, и нечем было.
Поротно и побатальонно ночными маршами выходили прибывшие бойцы на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.
С нетерпением все ждали наступления.
И вот наконец пришел этот долгожданный час... Все части бригады, и бронепоезд в том числе, получили извещение: "Штаб готовит общий боевой приказ. Иметь на красноармейцах двойную норму патронов, санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части, остальным дать полный отдых".
Извещение из штаба пришло с вечера. Меня с бронепоездом оно застало на позиции. Я выждал, пока стемнело, и отвел бронепоезд для снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.
Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен был доставить мне оттуда приказ.
Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из практики, что самый приказ будет издан ночью.
Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка: штаб собирал самые последние данные о расположении наступавших, их коммуникациях и резервах.
Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в нашем "кубрике". Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами... Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню - "обществу". Многим некуда было писать: родные места остались за фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова - он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
- Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? - пробурчал матрос, все время молчавший. - От меня бы послали... Не грех и от командира слово прибавить.
Тут попали в письма и наши поклоны.
Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
Оттуда он вернулся со свежими газетами.
И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон вошел Иван Лаврентьич!
Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
- Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл... Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди выручат!
Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.