Над толпой появилась, раскачиваясь, голова в короне, и отец Кихот в едином порыве со всеми, кто стоял вокруг, перекрестился. Монеты выскользнули из пальцев его соседа, и он кинулся подбирать их с земли. Между головами отец Кихот на секунду увидел одного из носильщиков. Это был человек в полосатом галстуке. Тут толпа расступилась, давая дорогу, и перед отцом Кихотом на мгновение предстала вся статуя.
Он не мог поверить тому, что увидел. Покоробил его не привычный вид фигуры с гипсовым лицом и застывшими голубыми глазами, а то, что статуя была вся одета бумажками. Какой-то человек, оттолкнув отца Кихота, потянулся к ней, помахивая бумажкой в сотню песет. Носильщики остановились, чтобы он мог приколоть банкнот к одежде статуи. А ее одежды даже и не видно было из-за бумажных купюр — банкноты в сто песет, в тысячу песет, пятисотфранковые и на сердце — стодолларовая бумажка. Между отцом Кихотом и статуей находился лишь священник да струя ладана из его кадила. Отец Кихот смотрел на увенчанную короной голову, видел остекленевшие, словно у женщины, умершей и забытой, глаза — никто даже не потрудился закрыть ей веки. Он подумал: «Неужели ради этого она смотрела на то, как в муках умирал ее сын? Чтобы потом собирать деньги? Чтобы на этом разбогател какой-то священник?»
Мэр — а отец Кихот совсем забыл, что позади него стоит мэр, — сказал:
— Пошли отсюда, отче.
— Нет, Санчо.
— Только не делайте глупостей.
— О, вы говорите со мной совсем как тот, другой, Санчо, и я отвечу вам так, как сказал мой предок, когда увидел великанов, а вы утверждали, что это были ветряные мельницы: «Если ты боишься, то отъезжай в сторону и помолись» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.8, пер. Н.Любимова].
Выступив на два шага вперед, он встал перед священником, раскачивавшим кадило, и сказал:
— Это же богохульство!
Священник повторил:
— Богохульство? — Потом, заметив, что на отце Кихоте воротничок и пурпурный pechera, добавил: -…монсеньор.
— Да. Богохульство. Если вам известно значение этого слова.
— О чем вы, монсеньор? У нас сегодня праздник. Наш престольный праздник. На то есть благословение епископа.
— Какого епископа? Да ни один епископ не разрешил бы…
Тут вмешался носильщик в ярком галстуке.
— Этот человек мошенник, отче. Я сегодня уже видел его. На нем тогда не было ни pechera, ни воротничка, и он покупал вино у этого безбожника сеньора Диего.
— Вы высказали свое возмущение, отче, — сказал мэр. — Пошли отсюда.
— Позовите жандармов! — крикнул мексиканец толпе.
— Да вы же, вы… — начал было отец Кихот, но от гнева никак не мог найти нужного слова. — Опустите Пресвятую Деву! Да как вы смеете, — сказал он, обращаясь к священнику, — одевать ее деньгами? Уж лучше бы несли ее по улице голой.
— Сбегайте же за жандармами! — повторил мексиканец, но все разворачивалось настолько интересно, что никто в толпе не шелохнулся.
Вольнодумец выкрикнул:
— Спросите его, на что пойдут эти деньги!
— Ради бога, пошли отсюда, отче.
— Шествие продолжается! — скомандовал священник.
— Через мой труп, — заявил отец Кихот.
— Да кто вы такой? Какое право вы имеете прерывать наш праздник? Как вас зовут?
Отец Кихот помедлил. Ему не хотелось использовать свой сан, на который, по его мнению, он не имел настоящего права. Но любовь к женщине, чья статуя колыхалась над ним, восторжествовала над его сдержанностью.
— Я монсеньор Кихот из Эль-Тобосо, — твердо объявил он.
— Это вранье, — сказал мексиканец.
— Вранье или не вранье, но вы не имеете никаких прав в этой епархии.
— Я имею право, как любой католик, бороться с богохульством.
— Спросите все-таки его, на что пойдут эти деньги, — снова послышался голос из толпы, показавшийся отцу Кихоту слишком уж нахальным, но человек не всегда может выбирать себе союзников. И отец Кихот шагнул вперед.
— Правильно! Вдарь ему! Он же только священник. У нас теперь республика.
— Позовите жандармов! Этот человек — коммунист! — Это произнес мексиканец.
Священник взмахнул кадилом между статуей и отцом Кихотом, видимо, в надежде, что дым заставит его отступить, и кадило ударило отца Кихота по голове. Струйка крови загогулиной окружила его правый глаз.
— Пойдемте же, отче, — упрашивал его мэр.
Отец Кихот оттолкнул в сторону священника. И сдернул с одежды статуи стодолларовую бумажку, порвав при этом и платье, и бумажку. С другой стороны был приколот пятисотфранковый банкнот. Он легко оторвался, и отец Кихот отшвырнул его прочь. Несколько стопесетовых бумажек разорвались на кусочки у него в руках. Он скомкал их в шарик и бросил в толпу. Вольнодумец приветствовал это криком «Ура!» — его поддержали три или четыре голоса. Мексиканец опустил на землю свой конец паланкина, и все сооружение накренилось так, что корона у Пресвятой Девы съехала, как у пьяной, на левый глаз. Вся тяжесть переместилась на другого мексиканца — тот не выдержал и тоже опустил свой конец паланкина: Пресвятая Дева с треском рухнула на землю. Это уже походило на конец оргии. Вольнодумец во главе небольшой группы ринулся спасать банкноты — началась потасовка с носильщиками.
Схватив отца Кихота за плечо, мэр вытолкнул его из толпы. Один только мексиканец в ярком галстуке заметил это и заорал, перекрывая шум драки:
— Вор! Богохульник! Мошенник! — Перевел дух и добавил: — Коммунист!
— На сегодня хватит, — сказал мэр.
— Куда вы меня тащите? Извините. Я что-то ничего не соображаю… — Отец Кихот приложил руку к голове и увидел, что она в крови. — Меня что, кто-то ударил?
— Без кровопролития революции не бывает.
— Я, право же, не собирался… — Совершенно сбитый с толку, отец Кихот позволил мэру отвести себя к тому месту, где их ждал «Росинант». — У меня немного кружится голова, — сказал он. — Не знаю, отчего.
Мэр оглянулся. Он увидел, что мексиканец, выбравшись из драки, говорит что-то священнику, размахивая руками.
— Залезайте быстрее, — сказал мэр, — нам надо отчаливать.
— Только не сюда. Я же должен вести «Росинанта».
— Вы не можете вести машину. Вы пострадавший.
— Но он не любит чужой руки.
— Мои руки для него уже не чужие. Разве не я вел «Росинанта» всю дорогу до Эль-Тобосо к вам на выручку?
— Только, пожалуйста, не переутомите его. Он ведь старенький.
— Ничего, еще достаточно молоденький, чтобы делать по сто километров в час.
Отец Кихот уступил и не стал больше спорить. Он откинулся на сиденье, насколько позволял «Росинант». После вспышки гнева он всегда чувствовал себя опустошенным — особенно от мыслей, которые лезли в голову.
— О, господи, о, господи, — произнес он. — Что-то скажет епископ, если до него это дойдет?
— Безусловно дойдет, но меня больше волнует, что скажут жандармы… или что сделают.
Стрелка спидометра подходила к ста километрам!
— Вы же вызвали бунт. Это самое серьезное из ваших преступлений. Надо нам искать убежище. — И мэр добавил: — Я бы предпочел Португалию, но Осерский монастырь — все-таки лучше, чем ничего.
Они проехали молча еще с полчаса, прежде чем мэр снова раскрыл рот.
— Вы не спите?
— Нет.
— Что-то это не похоже на вас — чтобы вы так долго молчали.
— Меня мучает одно безусловное проявление закона природы. Просто необходимо облегчиться.
— А вы не можете потерпеть еще полчаса? Мы как раз приедем в монастырь.
— Боюсь, что не могу.
Мэр нехотя остановил «Росинанта» возле поля, на котором было что-то, похожее на древний кельтский крест. Пока отец Кихот облегчался, мэр разбирал почти стершуюся надпись на кресте.
— Вот так-то оно лучше. Теперь я снова могу разговаривать, — сообщил ему, вернувшись, отец Кихот.
— Очень странно, — сказал мэр. — Вы заметили в поле этот старый крест?
— Да.
— Оказывается, он не такой уж и старый. На нем значится — тысяча девятьсот двадцать восьмой год, и поставлен он в этом поле в память о школьном инспекторе. Но почему тут? И почему в память о школьном инспекторе?
— Возможно, он погиб на этом месте. В автомобильной аварии?
— А может быть, от рук жандармов, — произнес мэр и взглянул в свое зеркальце, но дорога позади них была пуста.
ГЛАВА IV
Он не мог поверить тому, что увидел. Покоробил его не привычный вид фигуры с гипсовым лицом и застывшими голубыми глазами, а то, что статуя была вся одета бумажками. Какой-то человек, оттолкнув отца Кихота, потянулся к ней, помахивая бумажкой в сотню песет. Носильщики остановились, чтобы он мог приколоть банкнот к одежде статуи. А ее одежды даже и не видно было из-за бумажных купюр — банкноты в сто песет, в тысячу песет, пятисотфранковые и на сердце — стодолларовая бумажка. Между отцом Кихотом и статуей находился лишь священник да струя ладана из его кадила. Отец Кихот смотрел на увенчанную короной голову, видел остекленевшие, словно у женщины, умершей и забытой, глаза — никто даже не потрудился закрыть ей веки. Он подумал: «Неужели ради этого она смотрела на то, как в муках умирал ее сын? Чтобы потом собирать деньги? Чтобы на этом разбогател какой-то священник?»
Мэр — а отец Кихот совсем забыл, что позади него стоит мэр, — сказал:
— Пошли отсюда, отче.
— Нет, Санчо.
— Только не делайте глупостей.
— О, вы говорите со мной совсем как тот, другой, Санчо, и я отвечу вам так, как сказал мой предок, когда увидел великанов, а вы утверждали, что это были ветряные мельницы: «Если ты боишься, то отъезжай в сторону и помолись» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.8, пер. Н.Любимова].
Выступив на два шага вперед, он встал перед священником, раскачивавшим кадило, и сказал:
— Это же богохульство!
Священник повторил:
— Богохульство? — Потом, заметив, что на отце Кихоте воротничок и пурпурный pechera, добавил: -…монсеньор.
— Да. Богохульство. Если вам известно значение этого слова.
— О чем вы, монсеньор? У нас сегодня праздник. Наш престольный праздник. На то есть благословение епископа.
— Какого епископа? Да ни один епископ не разрешил бы…
Тут вмешался носильщик в ярком галстуке.
— Этот человек мошенник, отче. Я сегодня уже видел его. На нем тогда не было ни pechera, ни воротничка, и он покупал вино у этого безбожника сеньора Диего.
— Вы высказали свое возмущение, отче, — сказал мэр. — Пошли отсюда.
— Позовите жандармов! — крикнул мексиканец толпе.
— Да вы же, вы… — начал было отец Кихот, но от гнева никак не мог найти нужного слова. — Опустите Пресвятую Деву! Да как вы смеете, — сказал он, обращаясь к священнику, — одевать ее деньгами? Уж лучше бы несли ее по улице голой.
— Сбегайте же за жандармами! — повторил мексиканец, но все разворачивалось настолько интересно, что никто в толпе не шелохнулся.
Вольнодумец выкрикнул:
— Спросите его, на что пойдут эти деньги!
— Ради бога, пошли отсюда, отче.
— Шествие продолжается! — скомандовал священник.
— Через мой труп, — заявил отец Кихот.
— Да кто вы такой? Какое право вы имеете прерывать наш праздник? Как вас зовут?
Отец Кихот помедлил. Ему не хотелось использовать свой сан, на который, по его мнению, он не имел настоящего права. Но любовь к женщине, чья статуя колыхалась над ним, восторжествовала над его сдержанностью.
— Я монсеньор Кихот из Эль-Тобосо, — твердо объявил он.
— Это вранье, — сказал мексиканец.
— Вранье или не вранье, но вы не имеете никаких прав в этой епархии.
— Я имею право, как любой католик, бороться с богохульством.
— Спросите все-таки его, на что пойдут эти деньги, — снова послышался голос из толпы, показавшийся отцу Кихоту слишком уж нахальным, но человек не всегда может выбирать себе союзников. И отец Кихот шагнул вперед.
— Правильно! Вдарь ему! Он же только священник. У нас теперь республика.
— Позовите жандармов! Этот человек — коммунист! — Это произнес мексиканец.
Священник взмахнул кадилом между статуей и отцом Кихотом, видимо, в надежде, что дым заставит его отступить, и кадило ударило отца Кихота по голове. Струйка крови загогулиной окружила его правый глаз.
— Пойдемте же, отче, — упрашивал его мэр.
Отец Кихот оттолкнул в сторону священника. И сдернул с одежды статуи стодолларовую бумажку, порвав при этом и платье, и бумажку. С другой стороны был приколот пятисотфранковый банкнот. Он легко оторвался, и отец Кихот отшвырнул его прочь. Несколько стопесетовых бумажек разорвались на кусочки у него в руках. Он скомкал их в шарик и бросил в толпу. Вольнодумец приветствовал это криком «Ура!» — его поддержали три или четыре голоса. Мексиканец опустил на землю свой конец паланкина, и все сооружение накренилось так, что корона у Пресвятой Девы съехала, как у пьяной, на левый глаз. Вся тяжесть переместилась на другого мексиканца — тот не выдержал и тоже опустил свой конец паланкина: Пресвятая Дева с треском рухнула на землю. Это уже походило на конец оргии. Вольнодумец во главе небольшой группы ринулся спасать банкноты — началась потасовка с носильщиками.
Схватив отца Кихота за плечо, мэр вытолкнул его из толпы. Один только мексиканец в ярком галстуке заметил это и заорал, перекрывая шум драки:
— Вор! Богохульник! Мошенник! — Перевел дух и добавил: — Коммунист!
— На сегодня хватит, — сказал мэр.
— Куда вы меня тащите? Извините. Я что-то ничего не соображаю… — Отец Кихот приложил руку к голове и увидел, что она в крови. — Меня что, кто-то ударил?
— Без кровопролития революции не бывает.
— Я, право же, не собирался… — Совершенно сбитый с толку, отец Кихот позволил мэру отвести себя к тому месту, где их ждал «Росинант». — У меня немного кружится голова, — сказал он. — Не знаю, отчего.
Мэр оглянулся. Он увидел, что мексиканец, выбравшись из драки, говорит что-то священнику, размахивая руками.
— Залезайте быстрее, — сказал мэр, — нам надо отчаливать.
— Только не сюда. Я же должен вести «Росинанта».
— Вы не можете вести машину. Вы пострадавший.
— Но он не любит чужой руки.
— Мои руки для него уже не чужие. Разве не я вел «Росинанта» всю дорогу до Эль-Тобосо к вам на выручку?
— Только, пожалуйста, не переутомите его. Он ведь старенький.
— Ничего, еще достаточно молоденький, чтобы делать по сто километров в час.
Отец Кихот уступил и не стал больше спорить. Он откинулся на сиденье, насколько позволял «Росинант». После вспышки гнева он всегда чувствовал себя опустошенным — особенно от мыслей, которые лезли в голову.
— О, господи, о, господи, — произнес он. — Что-то скажет епископ, если до него это дойдет?
— Безусловно дойдет, но меня больше волнует, что скажут жандармы… или что сделают.
Стрелка спидометра подходила к ста километрам!
— Вы же вызвали бунт. Это самое серьезное из ваших преступлений. Надо нам искать убежище. — И мэр добавил: — Я бы предпочел Португалию, но Осерский монастырь — все-таки лучше, чем ничего.
Они проехали молча еще с полчаса, прежде чем мэр снова раскрыл рот.
— Вы не спите?
— Нет.
— Что-то это не похоже на вас — чтобы вы так долго молчали.
— Меня мучает одно безусловное проявление закона природы. Просто необходимо облегчиться.
— А вы не можете потерпеть еще полчаса? Мы как раз приедем в монастырь.
— Боюсь, что не могу.
Мэр нехотя остановил «Росинанта» возле поля, на котором было что-то, похожее на древний кельтский крест. Пока отец Кихот облегчался, мэр разбирал почти стершуюся надпись на кресте.
— Вот так-то оно лучше. Теперь я снова могу разговаривать, — сообщил ему, вернувшись, отец Кихот.
— Очень странно, — сказал мэр. — Вы заметили в поле этот старый крест?
— Да.
— Оказывается, он не такой уж и старый. На нем значится — тысяча девятьсот двадцать восьмой год, и поставлен он в этом поле в память о школьном инспекторе. Но почему тут? И почему в память о школьном инспекторе?
— Возможно, он погиб на этом месте. В автомобильной аварии?
— А может быть, от рук жандармов, — произнес мэр и взглянул в свое зеркальце, но дорога позади них была пуста.
ГЛАВА IV
О том, как монсеньор Кихот воссоединился со своим предком
Огромное серое здание Осерского монастыря стоит почти в полном одиночестве во впадине Галисийских холмов. Все селение Осера состоит из лавчонки и бара у самого входа в монастырские угодья. Резные каменные стены шестнадцатого века скрывают строения двенадцатого века: внушительная лестница метров двадцати в ширину, по которой мог бы подняться — плечом к плечу — целый взвод, ведет к длинным коридорам вокруг главного двора, где над аркадами расположены комнаты для гостей. Днем тут можно услышать лишь стук молотков полдюжины каменотесов, залечивавших раны, нанесенные зданию за семь веков. Время от времени промелькнет фигура в белых одеждах, спешащая, видимо, по какому-то серьезному делу, да из темных углов глянут на вас деревянные статуи пап и рыцарей, чей орден основал здесь монастырь. С наступлением темноты они словно оживают, как это обычно бывает с печальными воспоминаниями. У посетителя возникает впечатление, что он попал на заброшенный остров, где лишь недавно высадилась небольшая группа искателей приключений, которые и принялись обживать развалины отошедшей в прошлое цивилизации.
Двери церкви, ведущие на небольшую площадь перед монастырем, открываются лишь в часы, отведенные для посетителей, а также во время воскресной мессы, монахи же пользуются своей лестницей, что ведет из коридора, соединяющего комнаты для гостей, вниз, в высокий, как в соборе, неф. Только в часы, выделенные для посетителей, или когда приезжают гости, среди древних камней звучат человеческие голоса — словно причалило экскурсионное судно и высадило на берег несколько туристов.
Отец Леопольдо прекрасно понимал, что приготовил для гостя очень плохой обед. Он не питал иллюзий насчет своих кулинарных способностей, но его братья-трапписты привыкли и к худшему, да, собственно, жаловаться у них не было оснований — ведь каждому, в свою очередь, приходилось этим заниматься, и у кого получалось лучше, а у кого и хуже. Тем не менее большинство гостей привыкло, наверное, к лучшей кухне, и отец Леопольдо чувствовал себя глубоко несчастным, вспоминая о том, какой обед он подал в тот день, тем более что он действительно высоко ставил единственного находившегося у них в тот момент гостя — профессора испанистики из американского университета Нотр-Дам. Профессор Пилбим — судя по тарелкам — съел не более одной-двух ложек супа и почти не притронулся к рыбе. Мирской брат [член общества при монастыре; устав общества близок к орденскому, но позволяет братьям иметь семью], помогавший отцу Леопольдо на кухне, многозначительно поднял брови, когда от профессора принесли тарелки, и подмигнул отцу Леопольдо. Когда дан обет молчания, подмигивание вполне может заменить слово, а никто в этом монастыре не давал обета исключить все формы общения друг с другом — не разрешалось только пользоваться голосом.
Отец Леопольдо был рад, когда наконец мог уйти из кухни и отправиться в библиотеку. Он надеялся найти там профессора, чтобы извиниться перед ним за обед. С гостем разрешалось разговаривать, и отец Леопольдо был уверен: профессор Пилбим поймет, что он по рассеянности переложил соли. Думал он в тот момент — как это очень часто с ним бывало — о Декарте. Присутствие профессора Пилбима, который уже вторично приезжал в Осеру, лишило отца Леопольдо спокойствия духа и, вырвав из однообразия его жизни, ввергло в более смутный мир, мир возвышенных раздумий. Профессор Пилбим был, пожалуй, величайшим среди живых авторитетом по Игнатию Лойоле и его трудам, а любая интеллектуальная дискуссия, даже на такую столь мало привлекательную тему, как святой иезуит, была для отца Леопольдо подобна куску хлеба для голодного. Тут и таилась опасность. В монастыре нередко гостили молодые люди великой набожности, вообразившие, что они призваны вести жизнь траппистов, и они неизменно раздражали отца Леопольдо своим невежеством и чрезмерным уважением к обету молчания, который, по их мнению, был великой жертвой с его стороны. Их одолевала романтическая жажда принести в жертву и свою жизнь. Он же, придя сюда, обрел лишь весьма шаткий покой души.
Профессора в библиотеке не оказалось: отец Леопольдо сел и снова стал думать о Декарте. Это Декарт из скептика превратил его в служителя Церкви — точно так же, как он привел в лоно Церкви шведскую королеву. Декарт, безусловно, не пересолил бы супа и не пережарил бы рыбы. Декарт был человеком практического склада: это он изобрел очки, стремясь облегчить жизнь теряющим зрение, и кресло на колесиках, чтобы помочь калекам. В молодости отец Леопольдо и не помышлял стать священником. Он привязался к Декарту, не думая о том, куда это может его завести. Следуя Декарту, он в поисках абсолютной истины все ставил под сомнение и под конец, как и Декарт, принял то, что казалось ему ближе всего к истине. Тогда-то он и совершил великий прыжок — куда больший, чем Декарт, — прыжок в мир тишины Осеры. Он не страдал здесь — если не считать истории с супом и с рыбой, — тем не менее радовался возможности поговорить с умным человеком, пусть даже о святом Игнатии, а не о Декарте.
Поскольку профессор Пилбим все не появлялся, отец Леопольдо прошел по коридору вдоль комнат для гостей и спустился в большую церковь, которая в этот час, когда двери с улицы в нее закрыты, должна была быть пустой. В часы, когда в церковь не пускали туристов, там бывало мало народу — даже по воскресеньям, так что отец Леопольдо, входя в нее, как бы входил в родной дом, где нет посторонних. Он мог молиться там, как хотел, и он часто читал там молитвы по Декарту, а иногда даже молился Декарту. Церковь была плохо освещена, и когда отец Леопольдо вошел туда со стороны монастыря, он сначала не узнал мужчину, который стоял, разглядывая довольно нелепую фреску, изображавшую голого человека, застрявшего в терновнике. Когда же стоявший заговорил с американским акцентом, отец Леопольдо понял, что это профессор Пилбим.
— Я знаю, что вы не очень любите святого Игнатия, — сказал он, — но ведь он был хорошим солдатом, хороший же солдат не стал бы бросаться в терновник, а нашел бы способ причинить себе страдания более целесообразным путем.
Отец Леопольдо оставил мысль об уединенной молитве, к тому же редкая возможность побеседовать была куда важнее. Он сказал:
— Я не уверен, что святого Игнатия так уж занимала проблема целесообразности. Солдат ведь может быть и большим романтиком. Потому, мне кажется, он и стал национальным героем. Все испанцы — романтики, поэтому мы иногда и принимает ветряные мельницы за великанов.
— Ветряные мельницы?
— Вы же знаете, что один из наших великих современных философов сравнил святого Игнатия с Дон Кихотом. У них было много общего.
— Я с детства не перечитывал Сервантеса. Мне он представляется слишком уж большим выдумщиком. А времени заниматься вымыслами у меня нет. Я предпочитаю факты. Если бы мне удалось откопать хоть один дотоле неизвестный документ о святом Игнатии, я умер бы счастливым человеком.
— Факты и вымысел — между ними не всегда легко провести грань. Вы ведь католик…
— Боюсь, довольно номинальный, отче. Просто я не потрудился изменить этикетку, с которой появился на свет. Ну и, конечно, то, что я католик, помогает мне в моих изысканиях — это открывает передо мною двери. А вот вы, отец Леопольдо, изучаете Декарта. Как мне представляется, это едва ли открывает вам много дверей. Что привело вас сюда?
— Видимо, Декарт привел меня к тому, к чему пришел и сам — к вере. Факты или вымысел — в конечном счете провести между ними грань невозможно… приходится выбирать.
— Да, но чтобы стать траппистом?
— Я думаю, вы знаете, профессор, что, когда прыгаешь, гораздо безопаснее прыгать в глубокую воду.
— И вы не сожалеете?..
— Всегда найдется многое, о чем можно сожалеть, профессор. Сожаление — часть жизни. Нельзя избежать сожалений, даже находясь в монастыре двенадцатого века. Вот вы можете в своем университете их избежать?
— Нет, но я уже давно решил, что я не из тех, кто совершает прыжки.
Фраза эта прозвучала совсем не ко времени, ибо как раз в этот момент профессор так и подпрыгнул от звука взрыва, раздавшегося за стенами; через несколько секунд за ним последовали еще два, а затем треск.
— У кого-то лопнула шина! — воскликнул профессор Пилбим. — Боюсь, произошла авария.
— Это не шина, — сказал отец Леопольдо. — Это были выстрелы. — Он кинулся к лестнице, крикнув через плечо: — Двери в церковь заперты. Следуйте за мной. — Он побежал по коридору вдоль комнат для гостей со всею скоростью, какую позволяло ему длинное одеяние, и, с трудом переводя дух, выскочил на площадку наверху большой парадной лестницы. Профессор не отставал от него. — Пойдите разыщите отца Энрике. Скажите, чтобы он открыл двери в церковь. Если кто-то пострадал, нам не втащить его по этой лестнице.
Отец Франсиско, ведавший лавочкой у входа, выскочил из нее, бросив свои открытки, четки и бутылочки с ликером на произвол судьбы. Вид у него был испуганный, и, чтобы не нарушать обета молчания, он взмахнул рукою, указывая на дверь.
Маленький «сеат» стоял у церкви, врезавшись в нее. Двое жандармов, выскочившие из джипа, осторожно направлялись к машине с револьверами на прицеле. Какой-то человек с залитым кровью лицом пытался открыть дверцу «сеата». Он гневно бросил жандармам:
— Да подойдите же, помогите открыть эту дверцу, убийцы. Мы не вооружены.
Отец Леопольдо спросил:
— Вы ранены?
— Конечно, ранен. Но это ерунда. По-моему, они убили моего друга.
Жандармы спрятали револьверы. Один из них сказал:
— Мы же стреляли в шины.
Другой пояснил:
— Нам было приказано. Этих людей разыскивают за устройство бунта.
Отец Леопольдо заглянул внутрь сквозь разбитое ветровое стекло. Увидев пассажира, он воскликнул:
— Но это же священник! — И через мгновение: — Монсеньор!
— Да, — возмущенно подтвердил незнакомец, — монсеньор… и если бы монсеньер не остановился по нужде, мы бы уже находились в безопасности у вас в монастыре.
Жандармам наконец удалось открыть дверцу со стороны пассажира.
— Он живой, — сказал один из них.
— Нет — по вашей милости.
— Вы оба арестованы. Садитесь в джип, а мы сейчас вытащим вашего дружка.
Тут двери церкви распахнулись, и к ним вышел профессор Пилбим.
Отец Леопольдо сказал:
— Они оба ранены. Вы не можете в таком виде их забрать.
— Их разыскивают за устройство бунта и кражу денег.
— Какая ерунда! Этот человек в машине — монсеньор. А монсеньоры не крадут денег. Как зовут вашего друга? — спросил отец Леопольдо у незнакомца.
— Монсеньор Кихот.
— Кихот?! Такого не может быть, — заметил профессор Пилбим.
— Монсеньор Кихот из Эль-Тобосо. Отпрыск самого великого Дон Кихота.
— У Дон Кихота не было отпрысков. Откуда им взяться? Это же вымышленная фигура.
— Вот опять, профессор, факты и вымысел. Видите, как трудно их разграничить, — заметил отец Леопольдо.
Жандармам тем временем удалось вытащить отца Кихота из разбитой машины, и они положили его на землю. Он пытался что-то сказать. Незнакомец нагнулся к нему.
— Если он умрет, — сказал он жандармам, — ей-богу, уж я заставлю вас за это заплатить.
Один из жандармов смутился, а другой резко спросил:
— Ваша фамилия?
— Санкас, Энрике, но монсеньор, — и он так прокатил "р", точно выбивал дробь на барабане, — предпочитает звать меня Санчо.
— Профессия?
— Я бывший мэр Эль-Тобосо.
— Ваши документы.
— Можете их посмотреть, если найдете среди обломков.
— Сеньор Санкас, — обратился к нему отец Леопольдо, — вы не можете разобрать, что пытается сказать монсеньор?
— Он спрашивает, не пострадал ли «Росинант».
— «Росинант»? — воскликнул профессор Пилбим. — Но ведь так звали лошадь!
— А он имеет в виду машину. Я не смею сказать ему правду. Это может оказаться для него слишком тяжелым ударом.
— Профессор, не позвоните ли вы в Оренсе и не попросите ли прислать врача? Отец Франсиско знает номер.
Угрюмый жандарм сказал:
— Насчет доктора мы сами позаботимся. Мы их везем в Оренсе.
— В таком состоянии вы их не повезете. Я это запрещаю.
— Мы пришлем за ним «скорую помощь».
— Можете, если угодно, присылать вашу «скорую помощь», но ей придется долго ждать: эти двое останутся здесь, в монастыре, до тех пор, пока врач не разрешит им уехать. Я поговорю с епископом в Оренсе, и, уверен, он кое-что скажет вашему командиру. И не смейте наставлять на меня вашу пушку.
— Мы поедем и обо всем доложим, — заявил другой жандарм.
Тут вернулся профессор Пилбим с каким-то монахом. Они несли матрас. Профессор сказал:
— Отец Франсиско сейчас звонит. А это мы принесли вместо носилок.
Отца Кихота с трудом переложили на матрас, и они вчетвером внесли его в церковь и пошли с ним по нефу. Он что-то бормотал — возможно, молитвы, а возможно, и проклятья. Когда они свернули перед алтарем к лестнице, он попытался перекреститься, но так и не сумел завершить крестное знамение. Он снова лишился чувств. Лестница оказалась для носильщиков серьезным испытанием, и наверху они вынуждены были остановиться, чтобы передохнуть.
Профессор Пилбим сказал:
— Кихот — это не испанская фамилия. Сам Сервантес сказал, что подлинное имя его героя скорее всего было Кехана и что жил он не в Эль-Тобосо.
Мэр сказал:
— Так и монсеньор Кихот родился не там.
— А где же он родился?
Мэр процитировал:
— «В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.1, пер. Н.Любимова].
— Но вся эта история нелепа. А Росинант…
Отец Леопольдо сказал:
— Давайте сначала осторожно положим его на кровать в третьей комнате для гостей, а потом будем обсуждать сложное различие между фактом и вымыслом.
Тут отец Кихот открыл глаза.
— Где я? — спросил он. — Мне казалось… мне казалось… я был в церкви.
— Вы и были там, монсеньор. В Осерской церкви. А сейчас мы несем вас в комнату для гостей, где вы сможете поспать на удобной кровати, пока не приедет доктор.
— Опять доктор! О, господи, господи, неужели у меня так плохо со здоровьем?..
— Немножко отдохнете — и снова станете прежним.
— Я подумал… в церкви… а потом была лестница… я подумал, если бы мне только отслужить мессу…
— Возможно… завтра… когда вы отдохнете.
— Слишком давно я не служил мессы. Болел… странствовал…
— Не волнуйтесь, монсеньор. Может быть, завтра.
Они благополучно донесли его до отведенной ему комнаты, а вскоре приехал доктор из Оренсе и сказал им, что, по его мнению, у отца Кихота нет ничего серьезного — Шок и небольшая рана на голове от разбившегося ветрового стекла. Конечно, в его возрасте… Завтра, сказал доктор, он обследует его более тщательно. Возможно, потребуется рентген. А пока больному необходим покой. Куда больших забот требовал мэр — больших во многих отношениях, ибо когда доктор покончил с ним (а ему было наложено более полудюжины швов), из Оренсе позвонил начальник жандармов. Жандармы позвонили в Ламанчу и навели справки об отце Кихоте — тамошний епископ сказал им, что это действительно монсеньор (произведенный в сан Святым Отцом по какому-то недоразумению), но он психически не вполне здоров и не отвечает за свои поступки. Что же до его спутника — тут дело обстоит иначе. Он действительно был мэром Эль-Тобосо, но на последних выборах потерпел поражение, к тому же он — отъявленный коммунист.
По счастью, у телефона оказался отец Леопольдо. Он сказал:
— Нас в Осере не интересуют политические взгляды. Он пробудет здесь до тех пор, пока не выздоровеет и не сможет двинуться в путь.
Доктор дал отцу Кихоту успокаивающее. Он заснул глубоким сном и проснулся только в час ночи. А проснувшись, никак не мог понять, где находится. Он позвал: «Тереса!» — но ответа не последовало. Откуда-то доносились голоса — мужские голоса, и ему пришла в голову мысль, что это отец Эррера и епископ беседуют о нем в гостиной. Он вылез из постели, но ноги не держали его; тогда он снова опустился на кровать и на этот раз уже более настойчиво позвал Тересу.
Вошел мэр и следом за ним — отец Леопольдо. Профессор Пилбим остался стоять в дверях.
— У вас что-нибудь болит, монсеньор? — осведомился отец Леопольдо.
— Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор Гальван. Я ведь не имею теперь права даже служить мессу. Епископ запретил. Он бы с удовольствием даже сжег мои книги.
— Какие книги?
— Мои любимые. Святого Франциска Сальского, святого Августина, сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола Иоанна. — Он поднес руку к забинтованной голове. — Я рад, что вернулся в Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту минуту на улице отец Эррера сжигает мои книги.
— Не волнуйтесь. Через день-другой… отче… вы снова почувствуете себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.
— Это трудно — лежать в покое, доктор. Столько всего в моей голове просится наружу. Вы во всем белом… вы не собираетесь меня резать?
Двери церкви, ведущие на небольшую площадь перед монастырем, открываются лишь в часы, отведенные для посетителей, а также во время воскресной мессы, монахи же пользуются своей лестницей, что ведет из коридора, соединяющего комнаты для гостей, вниз, в высокий, как в соборе, неф. Только в часы, выделенные для посетителей, или когда приезжают гости, среди древних камней звучат человеческие голоса — словно причалило экскурсионное судно и высадило на берег несколько туристов.
Отец Леопольдо прекрасно понимал, что приготовил для гостя очень плохой обед. Он не питал иллюзий насчет своих кулинарных способностей, но его братья-трапписты привыкли и к худшему, да, собственно, жаловаться у них не было оснований — ведь каждому, в свою очередь, приходилось этим заниматься, и у кого получалось лучше, а у кого и хуже. Тем не менее большинство гостей привыкло, наверное, к лучшей кухне, и отец Леопольдо чувствовал себя глубоко несчастным, вспоминая о том, какой обед он подал в тот день, тем более что он действительно высоко ставил единственного находившегося у них в тот момент гостя — профессора испанистики из американского университета Нотр-Дам. Профессор Пилбим — судя по тарелкам — съел не более одной-двух ложек супа и почти не притронулся к рыбе. Мирской брат [член общества при монастыре; устав общества близок к орденскому, но позволяет братьям иметь семью], помогавший отцу Леопольдо на кухне, многозначительно поднял брови, когда от профессора принесли тарелки, и подмигнул отцу Леопольдо. Когда дан обет молчания, подмигивание вполне может заменить слово, а никто в этом монастыре не давал обета исключить все формы общения друг с другом — не разрешалось только пользоваться голосом.
Отец Леопольдо был рад, когда наконец мог уйти из кухни и отправиться в библиотеку. Он надеялся найти там профессора, чтобы извиниться перед ним за обед. С гостем разрешалось разговаривать, и отец Леопольдо был уверен: профессор Пилбим поймет, что он по рассеянности переложил соли. Думал он в тот момент — как это очень часто с ним бывало — о Декарте. Присутствие профессора Пилбима, который уже вторично приезжал в Осеру, лишило отца Леопольдо спокойствия духа и, вырвав из однообразия его жизни, ввергло в более смутный мир, мир возвышенных раздумий. Профессор Пилбим был, пожалуй, величайшим среди живых авторитетом по Игнатию Лойоле и его трудам, а любая интеллектуальная дискуссия, даже на такую столь мало привлекательную тему, как святой иезуит, была для отца Леопольдо подобна куску хлеба для голодного. Тут и таилась опасность. В монастыре нередко гостили молодые люди великой набожности, вообразившие, что они призваны вести жизнь траппистов, и они неизменно раздражали отца Леопольдо своим невежеством и чрезмерным уважением к обету молчания, который, по их мнению, был великой жертвой с его стороны. Их одолевала романтическая жажда принести в жертву и свою жизнь. Он же, придя сюда, обрел лишь весьма шаткий покой души.
Профессора в библиотеке не оказалось: отец Леопольдо сел и снова стал думать о Декарте. Это Декарт из скептика превратил его в служителя Церкви — точно так же, как он привел в лоно Церкви шведскую королеву. Декарт, безусловно, не пересолил бы супа и не пережарил бы рыбы. Декарт был человеком практического склада: это он изобрел очки, стремясь облегчить жизнь теряющим зрение, и кресло на колесиках, чтобы помочь калекам. В молодости отец Леопольдо и не помышлял стать священником. Он привязался к Декарту, не думая о том, куда это может его завести. Следуя Декарту, он в поисках абсолютной истины все ставил под сомнение и под конец, как и Декарт, принял то, что казалось ему ближе всего к истине. Тогда-то он и совершил великий прыжок — куда больший, чем Декарт, — прыжок в мир тишины Осеры. Он не страдал здесь — если не считать истории с супом и с рыбой, — тем не менее радовался возможности поговорить с умным человеком, пусть даже о святом Игнатии, а не о Декарте.
Поскольку профессор Пилбим все не появлялся, отец Леопольдо прошел по коридору вдоль комнат для гостей и спустился в большую церковь, которая в этот час, когда двери с улицы в нее закрыты, должна была быть пустой. В часы, когда в церковь не пускали туристов, там бывало мало народу — даже по воскресеньям, так что отец Леопольдо, входя в нее, как бы входил в родной дом, где нет посторонних. Он мог молиться там, как хотел, и он часто читал там молитвы по Декарту, а иногда даже молился Декарту. Церковь была плохо освещена, и когда отец Леопольдо вошел туда со стороны монастыря, он сначала не узнал мужчину, который стоял, разглядывая довольно нелепую фреску, изображавшую голого человека, застрявшего в терновнике. Когда же стоявший заговорил с американским акцентом, отец Леопольдо понял, что это профессор Пилбим.
— Я знаю, что вы не очень любите святого Игнатия, — сказал он, — но ведь он был хорошим солдатом, хороший же солдат не стал бы бросаться в терновник, а нашел бы способ причинить себе страдания более целесообразным путем.
Отец Леопольдо оставил мысль об уединенной молитве, к тому же редкая возможность побеседовать была куда важнее. Он сказал:
— Я не уверен, что святого Игнатия так уж занимала проблема целесообразности. Солдат ведь может быть и большим романтиком. Потому, мне кажется, он и стал национальным героем. Все испанцы — романтики, поэтому мы иногда и принимает ветряные мельницы за великанов.
— Ветряные мельницы?
— Вы же знаете, что один из наших великих современных философов сравнил святого Игнатия с Дон Кихотом. У них было много общего.
— Я с детства не перечитывал Сервантеса. Мне он представляется слишком уж большим выдумщиком. А времени заниматься вымыслами у меня нет. Я предпочитаю факты. Если бы мне удалось откопать хоть один дотоле неизвестный документ о святом Игнатии, я умер бы счастливым человеком.
— Факты и вымысел — между ними не всегда легко провести грань. Вы ведь католик…
— Боюсь, довольно номинальный, отче. Просто я не потрудился изменить этикетку, с которой появился на свет. Ну и, конечно, то, что я католик, помогает мне в моих изысканиях — это открывает передо мною двери. А вот вы, отец Леопольдо, изучаете Декарта. Как мне представляется, это едва ли открывает вам много дверей. Что привело вас сюда?
— Видимо, Декарт привел меня к тому, к чему пришел и сам — к вере. Факты или вымысел — в конечном счете провести между ними грань невозможно… приходится выбирать.
— Да, но чтобы стать траппистом?
— Я думаю, вы знаете, профессор, что, когда прыгаешь, гораздо безопаснее прыгать в глубокую воду.
— И вы не сожалеете?..
— Всегда найдется многое, о чем можно сожалеть, профессор. Сожаление — часть жизни. Нельзя избежать сожалений, даже находясь в монастыре двенадцатого века. Вот вы можете в своем университете их избежать?
— Нет, но я уже давно решил, что я не из тех, кто совершает прыжки.
Фраза эта прозвучала совсем не ко времени, ибо как раз в этот момент профессор так и подпрыгнул от звука взрыва, раздавшегося за стенами; через несколько секунд за ним последовали еще два, а затем треск.
— У кого-то лопнула шина! — воскликнул профессор Пилбим. — Боюсь, произошла авария.
— Это не шина, — сказал отец Леопольдо. — Это были выстрелы. — Он кинулся к лестнице, крикнув через плечо: — Двери в церковь заперты. Следуйте за мной. — Он побежал по коридору вдоль комнат для гостей со всею скоростью, какую позволяло ему длинное одеяние, и, с трудом переводя дух, выскочил на площадку наверху большой парадной лестницы. Профессор не отставал от него. — Пойдите разыщите отца Энрике. Скажите, чтобы он открыл двери в церковь. Если кто-то пострадал, нам не втащить его по этой лестнице.
Отец Франсиско, ведавший лавочкой у входа, выскочил из нее, бросив свои открытки, четки и бутылочки с ликером на произвол судьбы. Вид у него был испуганный, и, чтобы не нарушать обета молчания, он взмахнул рукою, указывая на дверь.
Маленький «сеат» стоял у церкви, врезавшись в нее. Двое жандармов, выскочившие из джипа, осторожно направлялись к машине с револьверами на прицеле. Какой-то человек с залитым кровью лицом пытался открыть дверцу «сеата». Он гневно бросил жандармам:
— Да подойдите же, помогите открыть эту дверцу, убийцы. Мы не вооружены.
Отец Леопольдо спросил:
— Вы ранены?
— Конечно, ранен. Но это ерунда. По-моему, они убили моего друга.
Жандармы спрятали револьверы. Один из них сказал:
— Мы же стреляли в шины.
Другой пояснил:
— Нам было приказано. Этих людей разыскивают за устройство бунта.
Отец Леопольдо заглянул внутрь сквозь разбитое ветровое стекло. Увидев пассажира, он воскликнул:
— Но это же священник! — И через мгновение: — Монсеньор!
— Да, — возмущенно подтвердил незнакомец, — монсеньор… и если бы монсеньер не остановился по нужде, мы бы уже находились в безопасности у вас в монастыре.
Жандармам наконец удалось открыть дверцу со стороны пассажира.
— Он живой, — сказал один из них.
— Нет — по вашей милости.
— Вы оба арестованы. Садитесь в джип, а мы сейчас вытащим вашего дружка.
Тут двери церкви распахнулись, и к ним вышел профессор Пилбим.
Отец Леопольдо сказал:
— Они оба ранены. Вы не можете в таком виде их забрать.
— Их разыскивают за устройство бунта и кражу денег.
— Какая ерунда! Этот человек в машине — монсеньор. А монсеньоры не крадут денег. Как зовут вашего друга? — спросил отец Леопольдо у незнакомца.
— Монсеньор Кихот.
— Кихот?! Такого не может быть, — заметил профессор Пилбим.
— Монсеньор Кихот из Эль-Тобосо. Отпрыск самого великого Дон Кихота.
— У Дон Кихота не было отпрысков. Откуда им взяться? Это же вымышленная фигура.
— Вот опять, профессор, факты и вымысел. Видите, как трудно их разграничить, — заметил отец Леопольдо.
Жандармам тем временем удалось вытащить отца Кихота из разбитой машины, и они положили его на землю. Он пытался что-то сказать. Незнакомец нагнулся к нему.
— Если он умрет, — сказал он жандармам, — ей-богу, уж я заставлю вас за это заплатить.
Один из жандармов смутился, а другой резко спросил:
— Ваша фамилия?
— Санкас, Энрике, но монсеньор, — и он так прокатил "р", точно выбивал дробь на барабане, — предпочитает звать меня Санчо.
— Профессия?
— Я бывший мэр Эль-Тобосо.
— Ваши документы.
— Можете их посмотреть, если найдете среди обломков.
— Сеньор Санкас, — обратился к нему отец Леопольдо, — вы не можете разобрать, что пытается сказать монсеньор?
— Он спрашивает, не пострадал ли «Росинант».
— «Росинант»? — воскликнул профессор Пилбим. — Но ведь так звали лошадь!
— А он имеет в виду машину. Я не смею сказать ему правду. Это может оказаться для него слишком тяжелым ударом.
— Профессор, не позвоните ли вы в Оренсе и не попросите ли прислать врача? Отец Франсиско знает номер.
Угрюмый жандарм сказал:
— Насчет доктора мы сами позаботимся. Мы их везем в Оренсе.
— В таком состоянии вы их не повезете. Я это запрещаю.
— Мы пришлем за ним «скорую помощь».
— Можете, если угодно, присылать вашу «скорую помощь», но ей придется долго ждать: эти двое останутся здесь, в монастыре, до тех пор, пока врач не разрешит им уехать. Я поговорю с епископом в Оренсе, и, уверен, он кое-что скажет вашему командиру. И не смейте наставлять на меня вашу пушку.
— Мы поедем и обо всем доложим, — заявил другой жандарм.
Тут вернулся профессор Пилбим с каким-то монахом. Они несли матрас. Профессор сказал:
— Отец Франсиско сейчас звонит. А это мы принесли вместо носилок.
Отца Кихота с трудом переложили на матрас, и они вчетвером внесли его в церковь и пошли с ним по нефу. Он что-то бормотал — возможно, молитвы, а возможно, и проклятья. Когда они свернули перед алтарем к лестнице, он попытался перекреститься, но так и не сумел завершить крестное знамение. Он снова лишился чувств. Лестница оказалась для носильщиков серьезным испытанием, и наверху они вынуждены были остановиться, чтобы передохнуть.
Профессор Пилбим сказал:
— Кихот — это не испанская фамилия. Сам Сервантес сказал, что подлинное имя его героя скорее всего было Кехана и что жил он не в Эль-Тобосо.
Мэр сказал:
— Так и монсеньор Кихот родился не там.
— А где же он родился?
Мэр процитировал:
— «В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.1, пер. Н.Любимова].
— Но вся эта история нелепа. А Росинант…
Отец Леопольдо сказал:
— Давайте сначала осторожно положим его на кровать в третьей комнате для гостей, а потом будем обсуждать сложное различие между фактом и вымыслом.
Тут отец Кихот открыл глаза.
— Где я? — спросил он. — Мне казалось… мне казалось… я был в церкви.
— Вы и были там, монсеньор. В Осерской церкви. А сейчас мы несем вас в комнату для гостей, где вы сможете поспать на удобной кровати, пока не приедет доктор.
— Опять доктор! О, господи, господи, неужели у меня так плохо со здоровьем?..
— Немножко отдохнете — и снова станете прежним.
— Я подумал… в церкви… а потом была лестница… я подумал, если бы мне только отслужить мессу…
— Возможно… завтра… когда вы отдохнете.
— Слишком давно я не служил мессы. Болел… странствовал…
— Не волнуйтесь, монсеньор. Может быть, завтра.
Они благополучно донесли его до отведенной ему комнаты, а вскоре приехал доктор из Оренсе и сказал им, что, по его мнению, у отца Кихота нет ничего серьезного — Шок и небольшая рана на голове от разбившегося ветрового стекла. Конечно, в его возрасте… Завтра, сказал доктор, он обследует его более тщательно. Возможно, потребуется рентген. А пока больному необходим покой. Куда больших забот требовал мэр — больших во многих отношениях, ибо когда доктор покончил с ним (а ему было наложено более полудюжины швов), из Оренсе позвонил начальник жандармов. Жандармы позвонили в Ламанчу и навели справки об отце Кихоте — тамошний епископ сказал им, что это действительно монсеньор (произведенный в сан Святым Отцом по какому-то недоразумению), но он психически не вполне здоров и не отвечает за свои поступки. Что же до его спутника — тут дело обстоит иначе. Он действительно был мэром Эль-Тобосо, но на последних выборах потерпел поражение, к тому же он — отъявленный коммунист.
По счастью, у телефона оказался отец Леопольдо. Он сказал:
— Нас в Осере не интересуют политические взгляды. Он пробудет здесь до тех пор, пока не выздоровеет и не сможет двинуться в путь.
Доктор дал отцу Кихоту успокаивающее. Он заснул глубоким сном и проснулся только в час ночи. А проснувшись, никак не мог понять, где находится. Он позвал: «Тереса!» — но ответа не последовало. Откуда-то доносились голоса — мужские голоса, и ему пришла в голову мысль, что это отец Эррера и епископ беседуют о нем в гостиной. Он вылез из постели, но ноги не держали его; тогда он снова опустился на кровать и на этот раз уже более настойчиво позвал Тересу.
Вошел мэр и следом за ним — отец Леопольдо. Профессор Пилбим остался стоять в дверях.
— У вас что-нибудь болит, монсеньор? — осведомился отец Леопольдо.
— Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор Гальван. Я ведь не имею теперь права даже служить мессу. Епископ запретил. Он бы с удовольствием даже сжег мои книги.
— Какие книги?
— Мои любимые. Святого Франциска Сальского, святого Августина, сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола Иоанна. — Он поднес руку к забинтованной голове. — Я рад, что вернулся в Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту минуту на улице отец Эррера сжигает мои книги.
— Не волнуйтесь. Через день-другой… отче… вы снова почувствуете себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.
— Это трудно — лежать в покое, доктор. Столько всего в моей голове просится наружу. Вы во всем белом… вы не собираетесь меня резать?