Страница:
Но если она собиралась продемонстрировать свое бесконечное стремление и надежду хоть раз в жизни повстречаться с родственной душой, обрести чистое сердце – тогда она надевала белое.
Летом она всегда носила пышные белоснежные одеяния, украшенные живыми цветами. На голове у нее красовался венок. У нее была стройная фигура и красивая осанка, но она всегда ходила, слегка наклонив голову, словно ее тонкая шея невольно сгибалась под тяжким бременем мыслей, омрачавших ее прекрасный лоб.
Мать пыталась и Лидию приучить одеваться подобным образом. Лидия подчинялась, хотя весьма неохотно, а когда вышла замуж, то стала носить те платья, которые нравились ей самой. После смерти матери она продолжала одеваться по своему собственному усмотрению.
Но теперь, после долгих встреч в розовом саду, Лидия переняла у матери ее манеру одеваться в зависимости от состояния души, она все больше и больше напоминала мать. Движениями, легким наклоном головы и даже голосом, который стал мечтательным и немного тягучим. Глядя на это, Амалия содрогалась от ужаса. Словно мятежная душа ее матери переселилась в Лидию и пыталась вытеснить ее собственную душу. Словно она постепенно теряла свое «я» и сливалась с умершей.
Как и мать, Лидия вскоре начала рассуждать о своем стремлении обрести чистое сердце. Но разница все же была! Лидия подразумевала, что ее собственное сердце обременяют грехи, тогда как ее мать была глубоко убеждена, что сама она безупречна и лишь хотела повстречать в этой жизни такое же незапятнанное, белоснежное сердце, как и ее собственное.
Лидия воплощала собой смирение и раскаяние. Ее мать вряд ли догадывалась об их существовании.
И все же история повторялась.
Лидии с детства привили представление о том, что она не такая, как все.
И теперь она хотела воспитать это ощущение в своих детях. Она должна была защитить их. Дети никогда не узнают о том, что творится за стенами замка. В мире царит зло. Люди жестоки и неотесанны. Многие из них просто бездушны, чувства их грубы. Детей нужно как можно дольше держать подальше от реальной жизни.
Каждый раз, когда на службу в замок принимали новых слуг, возникали большие трудности. Кандидаты должны были проходить испытания, и заниматься этим выпало на долю Амалии. Тех, кто хотел служить в замке, должны были подвергнуть определенной проверке. Если проверка заканчивалась успешно, они еще какое-то время проходили обучение, и только после испытательного срока наконец решалось, возьмут их на службу или нет.
Первое, чему их учили, – молчать. Слуги должны работать в абсолютной тишине. Прежде всего, они никогда не должны разговаривать друг с другом в присутствии детей. Если возникнет необходимость обратиться к детям, то они должны быть предельно коротки – ни одного лишнего слова. Им следовало раз и навсегда уяснить, что каждую фразу, обращенную к детям, предварительно надо тщательно взвесить. Невинные детские души должны воспринимать только правильные, правдивые и прекрасные речи, чтобы сердца оставались непорочными.
Подобно цветам, произраставшим в саду возле замка, слова, произнесенные в его стенах, должны искриться чистотой, чтобы все грязное, неправильное и злое никогда не коснулось бы детского слуха.
Соблюдать эти правила было сложно. Мнения относительно того, что следует считать «правильным» и «чистым», резко расходились. У каждого были свои представления о том, что есть «прекрасное». Лидия и Амалия смотрели на это по-разному. И в первую очередь это касалось некоторых слов, которые любила употреблять мать Лидии, – здесь Амалия решительно выступала против. И тут начинались долгие споры, отчего дети вконец запутывались.
В довершение ко всему домой нагрянул Максимилиам Стеншерна. Он не привык следить за своей речью, его язык Лидия всегда считала варварским.
А после долгого пребывания на войне Максимилиам не стал более разборчив в выборе слов. Речь его еще больше огрубела, и Лидия из-за этого очень страдала.
Но дети, уставшие ото всех этих непонятных рассуждений о правильных и неправильных словах, решили, что папа очень веселый, и стали ему подражать. Теперь они тянулись к отцу. Максимилиам стал для них глотком свежего воздуха, к тому же он всегда был в хорошем расположении духа.
Амалия вздохнула.
– Дети хотели радоваться жизни. Лидия большую часть времени проводила в своем саду, а я от природы человек серьезный, не умею веселиться. Максимилиам же был настоящим весельчаком. К тому же он ведь их отец… Ну не могла же я запретить им быть вместе.
Лидия приходила в ужас от его грубых шуток, которые дети подхватывали на лету, она всегда старалась оградить их от этого юмора. Лидия умоляла Максимилиама приберечь свои остроты для кого-нибудь другого.
Но он этого совершенно не понимал. Ведь детям с ним весело! Что же в этом плохого? Ну и капризы! Он и слышать не хотел о том, что ему следует следить за своими словами. Он такой, какой есть. И детям с ним хорошо. Они ведь и вправду нуждались в том, чтобы хоть чуточку повеселиться, а кругом были одни зануды.
Поэтому Максимилиам дал волю своему развеселому нраву.
От такого воспитания дети вырастут хилыми плаксами, а они должны быть шумными и радостными. Теперь настал его черед заняться детьми. Их отец – военный, и его дети никогда не станут слезливыми и сентиментальными ханжами. Не для того человек появился на свет! Решено, теперь все будет иначе!
Максимилиам никак не мог взять в толк, зачем понадобилось защищать детей от действительности. Чем раньше они узнают о том, что есть настоящая жизнь, – тем лучше! Мир – это разбойничье логово. И надо научить их законам, которые в нем царят.
Максимилиам подошел к делу со всей серьезностью, на этот раз он пробыл дома необычайно долго, дети крепко к нему привязались. И если раньше они считали его чужаком, то теперь он чувствовал, что дети любят его. Максимилиам пребывал в отличном расположении духа. Он целиком посвятил себя детям и благодаря своему шумному и веселому нраву окончательно завоевал их сердца.
Амалии нечего было на это сказать. А Лидия уходила в сад и ломала руки от горя, пока ее муж и хозяин замка внедрял в невинные детские головы свои грубые правила. С тишиной было покончено, кругом царили веселье и радость, стены замка сотрясались от смеха.
Но все это плохо кончилось.
Дети, быстро изменились, из маленьких ангелочков они превратились в настоящих… – Амалия покачала головой:
– Да чего уж там, скажу все, как было… после того как за них взялся Максимилиам, они превратились в маленьких хулиганов. Их было не узнать. Особенно Розильду…
Арильд был не таким восприимчивым, а Розильда просто сыпала всякими пакостями. Она с таким явным удовольствием произносила своими детскими губками нехорошие слова.
Разумеется, Лидия была вне себя. Души несчастных малюток пребывали в опасности. Она поговорила с Максимилиамом, и разговор этот закончился ужасным скандалом, Максимилиам потерял терпение, в сердцах собрал вещи и уехал из замка.
Сначала Арильд с Розильдой думали, что он скоро вернется. Они прислушивались к шагам, раздававшимся в замке, и ждали. Но когда поняли, что Максимилиам уехал навсегда, утешить детей стало уже невозможно. Им был нужен отец.
Амалия замолчала. Спустя минуту она закашлялась: ведь она проговорила больше часа и изрядно устала. Она поежилась.
– Знаете, Берта, давайте ненадолго прервемся. Мне так больно вспоминать о том, что произошло вслед за отъездом Максимилиама. Я должна немного отдохнуть. Попросите своего брата прийти ко мне через полчаса. Но ничего не говорите ему о нашей беседе. Мне бы не хотелось, чтобы он заранее был готов к тому, что услышит: тогда я не смогу читать по его лицу. А теперь идите. Мы еще продолжим наш разговор, прежде чем вы познакомитесь с Розильдой.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Летом она всегда носила пышные белоснежные одеяния, украшенные живыми цветами. На голове у нее красовался венок. У нее была стройная фигура и красивая осанка, но она всегда ходила, слегка наклонив голову, словно ее тонкая шея невольно сгибалась под тяжким бременем мыслей, омрачавших ее прекрасный лоб.
Мать пыталась и Лидию приучить одеваться подобным образом. Лидия подчинялась, хотя весьма неохотно, а когда вышла замуж, то стала носить те платья, которые нравились ей самой. После смерти матери она продолжала одеваться по своему собственному усмотрению.
Но теперь, после долгих встреч в розовом саду, Лидия переняла у матери ее манеру одеваться в зависимости от состояния души, она все больше и больше напоминала мать. Движениями, легким наклоном головы и даже голосом, который стал мечтательным и немного тягучим. Глядя на это, Амалия содрогалась от ужаса. Словно мятежная душа ее матери переселилась в Лидию и пыталась вытеснить ее собственную душу. Словно она постепенно теряла свое «я» и сливалась с умершей.
Как и мать, Лидия вскоре начала рассуждать о своем стремлении обрести чистое сердце. Но разница все же была! Лидия подразумевала, что ее собственное сердце обременяют грехи, тогда как ее мать была глубоко убеждена, что сама она безупречна и лишь хотела повстречать в этой жизни такое же незапятнанное, белоснежное сердце, как и ее собственное.
Лидия воплощала собой смирение и раскаяние. Ее мать вряд ли догадывалась об их существовании.
И все же история повторялась.
Лидии с детства привили представление о том, что она не такая, как все.
И теперь она хотела воспитать это ощущение в своих детях. Она должна была защитить их. Дети никогда не узнают о том, что творится за стенами замка. В мире царит зло. Люди жестоки и неотесанны. Многие из них просто бездушны, чувства их грубы. Детей нужно как можно дольше держать подальше от реальной жизни.
Каждый раз, когда на службу в замок принимали новых слуг, возникали большие трудности. Кандидаты должны были проходить испытания, и заниматься этим выпало на долю Амалии. Тех, кто хотел служить в замке, должны были подвергнуть определенной проверке. Если проверка заканчивалась успешно, они еще какое-то время проходили обучение, и только после испытательного срока наконец решалось, возьмут их на службу или нет.
Первое, чему их учили, – молчать. Слуги должны работать в абсолютной тишине. Прежде всего, они никогда не должны разговаривать друг с другом в присутствии детей. Если возникнет необходимость обратиться к детям, то они должны быть предельно коротки – ни одного лишнего слова. Им следовало раз и навсегда уяснить, что каждую фразу, обращенную к детям, предварительно надо тщательно взвесить. Невинные детские души должны воспринимать только правильные, правдивые и прекрасные речи, чтобы сердца оставались непорочными.
Подобно цветам, произраставшим в саду возле замка, слова, произнесенные в его стенах, должны искриться чистотой, чтобы все грязное, неправильное и злое никогда не коснулось бы детского слуха.
Соблюдать эти правила было сложно. Мнения относительно того, что следует считать «правильным» и «чистым», резко расходились. У каждого были свои представления о том, что есть «прекрасное». Лидия и Амалия смотрели на это по-разному. И в первую очередь это касалось некоторых слов, которые любила употреблять мать Лидии, – здесь Амалия решительно выступала против. И тут начинались долгие споры, отчего дети вконец запутывались.
В довершение ко всему домой нагрянул Максимилиам Стеншерна. Он не привык следить за своей речью, его язык Лидия всегда считала варварским.
А после долгого пребывания на войне Максимилиам не стал более разборчив в выборе слов. Речь его еще больше огрубела, и Лидия из-за этого очень страдала.
Но дети, уставшие ото всех этих непонятных рассуждений о правильных и неправильных словах, решили, что папа очень веселый, и стали ему подражать. Теперь они тянулись к отцу. Максимилиам стал для них глотком свежего воздуха, к тому же он всегда был в хорошем расположении духа.
Амалия вздохнула.
– Дети хотели радоваться жизни. Лидия большую часть времени проводила в своем саду, а я от природы человек серьезный, не умею веселиться. Максимилиам же был настоящим весельчаком. К тому же он ведь их отец… Ну не могла же я запретить им быть вместе.
Лидия приходила в ужас от его грубых шуток, которые дети подхватывали на лету, она всегда старалась оградить их от этого юмора. Лидия умоляла Максимилиама приберечь свои остроты для кого-нибудь другого.
Но он этого совершенно не понимал. Ведь детям с ним весело! Что же в этом плохого? Ну и капризы! Он и слышать не хотел о том, что ему следует следить за своими словами. Он такой, какой есть. И детям с ним хорошо. Они ведь и вправду нуждались в том, чтобы хоть чуточку повеселиться, а кругом были одни зануды.
Поэтому Максимилиам дал волю своему развеселому нраву.
От такого воспитания дети вырастут хилыми плаксами, а они должны быть шумными и радостными. Теперь настал его черед заняться детьми. Их отец – военный, и его дети никогда не станут слезливыми и сентиментальными ханжами. Не для того человек появился на свет! Решено, теперь все будет иначе!
Максимилиам никак не мог взять в толк, зачем понадобилось защищать детей от действительности. Чем раньше они узнают о том, что есть настоящая жизнь, – тем лучше! Мир – это разбойничье логово. И надо научить их законам, которые в нем царят.
Максимилиам подошел к делу со всей серьезностью, на этот раз он пробыл дома необычайно долго, дети крепко к нему привязались. И если раньше они считали его чужаком, то теперь он чувствовал, что дети любят его. Максимилиам пребывал в отличном расположении духа. Он целиком посвятил себя детям и благодаря своему шумному и веселому нраву окончательно завоевал их сердца.
Амалии нечего было на это сказать. А Лидия уходила в сад и ломала руки от горя, пока ее муж и хозяин замка внедрял в невинные детские головы свои грубые правила. С тишиной было покончено, кругом царили веселье и радость, стены замка сотрясались от смеха.
Но все это плохо кончилось.
Дети, быстро изменились, из маленьких ангелочков они превратились в настоящих… – Амалия покачала головой:
– Да чего уж там, скажу все, как было… после того как за них взялся Максимилиам, они превратились в маленьких хулиганов. Их было не узнать. Особенно Розильду…
Арильд был не таким восприимчивым, а Розильда просто сыпала всякими пакостями. Она с таким явным удовольствием произносила своими детскими губками нехорошие слова.
Разумеется, Лидия была вне себя. Души несчастных малюток пребывали в опасности. Она поговорила с Максимилиамом, и разговор этот закончился ужасным скандалом, Максимилиам потерял терпение, в сердцах собрал вещи и уехал из замка.
Сначала Арильд с Розильдой думали, что он скоро вернется. Они прислушивались к шагам, раздававшимся в замке, и ждали. Но когда поняли, что Максимилиам уехал навсегда, утешить детей стало уже невозможно. Им был нужен отец.
Амалия замолчала. Спустя минуту она закашлялась: ведь она проговорила больше часа и изрядно устала. Она поежилась.
– Знаете, Берта, давайте ненадолго прервемся. Мне так больно вспоминать о том, что произошло вслед за отъездом Максимилиама. Я должна немного отдохнуть. Попросите своего брата прийти ко мне через полчаса. Но ничего не говорите ему о нашей беседе. Мне бы не хотелось, чтобы он заранее был готов к тому, что услышит: тогда я не смогу читать по его лицу. А теперь идите. Мы еще продолжим наш разговор, прежде чем вы познакомитесь с Розильдой.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Я ушла, оставив Амалию в одиночестве.
Уходя, я обернулась и увидела, что она встала на колени, погрузившись в молитву. Я тихонько прокралась через порог, прикрыв за собой массивную дверь.
Мне хотелось немного побыть одной, я не спешила. Каролина пойдет к Амалии не раньше чем через полчаса. Я медленно брела по большим залам и думала об Амалии и о той истории, что она рассказала. Вряд ли я смогу успокоиться, прежде чем услышу ее продолжение. Но сначала Амалия должна поговорить с Каролиной.
Почему она не стала приглашать нас обеих?
Ведь теперь ей придется повторить все еще раз! А это, судя по всему, для нее довольно-таки утомительно. Теперь мне нельзя ни о чем говорить моему «брату», иначе она сразу же прочитает об этом у него на лице.
А может быть, Амалия подвергает нас своеобразному испытанию? Может, поэтому она и не стала приглашать нас вместе? Возможно. Наверно, из-за этого мне пришлось все время стоять лицом к свету. Она наблюдала за мной. Я была так увлечена ее рассказом, что даже не подумала о том, как выгляжу со стороны. Не знаю, что отражалось все это время у меня на лице, но, без всяких сомнений, она пыталась прочесть мои мысли.
Но главное же не в том, как выглядела я, – главное в самой истории. Попытаюсь как можно скорее записать ее, иначе забуду какие-нибудь подробности. Ведь скоро мы познакомимся с Арильдом и Розильдой, и рассказы Амалии очень пригодятся, чтобы сравнить их с моими собственными впечатлениями. А если что-нибудь в Арильде и Розильде покажется мне непонятным, возможно, я смогу найти объяснение в рассказах о том, как они жили прежде. Поэтому важно записать каждое ее слово. А затем день за днем я буду продолжать свои записи о том, что происходит в замке.
Но получится ли у меня рассказать обо всем в точности до мелочей? Над этим мне всегда приходилось ломать голову, казалось, что мои переживания настолько тонкие и глубокие, что описать их в словах будет мне не под силу. Поэтому мне всегда так сложно вести дневник. Но на этот раз я буду очень стараться!
Каролины в комнате не было. Надолго отойти она не могла, так как знала, что Амалия может позвать ее в любую минуту. Я поискала ее тут и там, но Каролины нигде не было. Каждый раз, сталкиваясь со слугами, я спрашивала, не видали ли они моего брата, но Каролину никто не встречал.
Время шло, я начинала волноваться. Не хватало еще, чтобы Амалии пришлось ее ждать.
Я пока еще не очень хорошо ориентировалась в замке. Некоторые комнаты всегда были заперты, как, например, апартаменты фру Лидии: двери туда никто не отпирал с тех пор, как она умерла. Но вряд ли Каролина пошла бы туда. Конечно, с нее станется, но все-таки всему есть свои границы.
Мне пришло в голову, что Каролина могла отправиться ко мне в комнату, и я бросилась туда.
В мою комнату вели две двери: одна – из коридора, другая – из маленького кабинета, который отделял ее от большой залы, предназначенной для всяких торжественных случаев.
На этот раз я вошла со стороны коридора. Я была совершенно уверена, что Каролина находится здесь, и, раскрыв дверь, закричала:
– Иди скорее! Тебя ждет Амалия!
Комната была большой и темной, как и все помещения в замке. Каролины я не увидела. Почему она не отвечает?
И тут я заметила, что возле двери, ведущей в кабинет, кто-то пошевелился. Стройная фигура спряталась за тяжелой портьерой. Дверь была не заперта, и, услышав тихие быстрые шаги, я поспешила туда, но ни в кабинете, ни в большой зале никого не увидела.
Наступила тишина, шаги умолкли. А я так и осталась стоять посреди залы, ощущая, как бешено бьется в груди сердце.
На ковре, прямо у моих ног, лежала роза. Наклонившись, я подняла ее и медленно побрела к себе. Это была небольшая душистая роза кремового цвета, явно не из розового сада.
Кто побывал в моей комнате?
Я огляделась по сторонам – на первый взгляд показалось, что все вещи лежали нетронутыми.
И вдруг я увидела на письменном столе еще одну маленькую розу. Под цветком был сложенный вдвое листок бумаги, вырванный из блокнота. Только я прикоснулась к записке, как со стороны кабинета послышались шаги – на этот раз я знала наверняка, кому они принадлежат, это была Каролина. Я посмотрела на часы, у нее оставалось в запасе несколько минут.
– Ты где была? Амалия тебя ждет.
Я посмотрела на нее, заново удивляясь, как уверенно она себя чувствует в роли юноши. И так каждый раз. Пока я не видела Каролину, я совсем забывала о том, что она переодета молодым человеком, и представляла ее такой, какой привыкла видеть все это время. Поэтому я всегда немного смущалась, мне было больно встречаться с ней. Она так убедительно играла свою мужскую роль, что я начинала стесняться и опускала глаза. Но на этот раз я тотчас опомнилась.
– Давай скорее, а то опоздаешь!
– Знаю. Ты не могла бы поставить их в вазу у меня в комнате?
Она шагнула ко мне, протянув букет роз. Это были такие же душистые розы, какие я только что нашла у себя, – кремовые и свежие, казалось, их только что срезали.
– Откуда они у тебя?
– Мне подарили.
– Кто?
– Потом расскажу. Пора бежать.
Каролина поспешила к Амалии, а я так и осталась стоять с букетом в руках. Мой взгляд снова упал на записку, лежавшую под розой у меня на столе, я взяла ее и подошла ближе к свету. Там была небольшая строфа по-английски, цитата:
Кто разбросал здесь эти розы, а потом играл со мной в прятки? И кто написал эти строки?
Я нашла вазу, наполнила ее водой, поставила туда букет Каролины и понесла в ее комнату. Выглядела она почти так же, как моя: массивная мебель, кровать с пологом, большой комод, высокий шкаф для одежды, умывальник, стол, стулья, два громадных кресла и письменный стол у окна.
Сначала я поставила вазу на столик посреди комнаты, но потом переставила на письменный стол, здесь цветам будет посветлее, и увидела еще одну розу, под ней белел листок бумаги, вырванный из того же блокнота, что и листок с запиской, которую я нашла у себя. Только записка, что лежала здесь, не была сложена вдвое. Я взяла розу и, не удержавшись, прочитала записку. Это была еще одна цитата по-английски:
Я почему-то разволновалась и быстро вышла из комнаты. Ступив в коридор, я увидела у себя под ногами еще одну розу. Она лежала возле самой двери, и я была совершенно уверена, что, когда направлялась сюда, розы здесь не было. Значит, за то короткое время, что я провела в комнате Каролины, кто-то тут побывал.
Возле следующей двери я нашла еще одну розу – и так по всему коридору. Всюду лежали цветы. Чья-то неуловимая и дразнящая тень пронеслась здесь, как вихрь, разбросав розы.
Пройдя полпути, я заметила, что этот кто-то пытается увести меня в совершенно другом направлении. Очередная роза лежала не у той двери, через которую надо было пройти, чтобы продолжить путь ко мне в комнату, а совсем у другой – я даже не знала, куда она ведет.
Я остановилась.
Может быть?.. Или не стоит?..
Соблазн был слишком велик. Я торопливо собирала розы, двигаясь в указанном направлении.
Наконец я очутилась в той части замка, где прежде еще не бывала, и внезапно уткнулась в винтовую железную лестницу, которая круто поднималась на следующий этаж. Я стояла в нерешительности.
Роза на ступеньке передо мной была белой. В коридоре лежали только кремовые розы, но теперь я увидела, что вся лестница усеяна белыми. Значит, тот, кто хотел указать мне дорогу, изменил свою тактику. Но почему?
Я еще больше разволновалась, но решила, что не дам сбить себя с толку, и принялась собирать розы, лежавшие на ступеньках. Поднявшись вверх, я оказалась в темном коридоре, по обе стороны которого находились запертые двери. Окон здесь не было. Но чуть поодаль на пороге светилась еще одна белая роза, которая словно указывала мне дорогу вперед.
Дойдя до порога, я открыла дверь и вошла в большое сумрачное помещение. Стены были зелеными. В другом конце комнаты я увидела двойные двери с приоткрытыми створками; по обе стороны дверного проема висели тяжелые темно-красные портьеры. Я осторожно проскользнула внутрь, но войти в комнату, спрятанную за портьерами, не решилась.
И тогда в воздухе одна за другой пролетели три большие белые розы, кто-то кидал их из комнаты, спрятанной за двойными дверями, и розы падали прямо к моим ногам. Я подняла их и заглянула в комнату, где все сверкало и переливалось, словно стены были увешаны зеркалами.
Затем бархатная портьера у меня перед глазами задернулась, и в щели промелькнула тонкая рука.
В следующее мгновенье двери захлопнулись.
И тогда я заметила, что теперь к портьере кто-то прикрепил булавкой листок, вырванный все из того же блокнота. Это была строфа по-английски, написанная тем же летящим почерком:
Я сжимала в руках букет роз, внутри у меня все дрожало. Шипы впивались в ладони, но боли я не чувствовала. Я была не в силах отвести глаз от этого клочка бумаги, белевшего на портьере.
Наконец оцепенение прошло, и я бросилась прочь. Спотыкаясь, я мчалась вниз по винтовой лестнице, сквозь бесчисленные коридоры, совершенно не сознавая, куда я бегу. Вскоре я очутилась у себя в комнате и, едва переводя дыхание, легла на кровать. Сердце колотилось так сильно, что стало больно в груди.
Успокоившись, я опустила глаза и увидела, что по-прежнему сжимаю в руке букет, а ладони поранены шипами. Я стала выковыривать занозы, а затем промыла руки холодной водой. Потом я поставила все розы в вазу на письменном столе. Там так и лежала записка, я еще раз перечитала строфу из Оскара Уальда:
«В счастливый день, в счастливый час кружимся мы смеясь», – это звучало так заманчиво и красиво, но ведь это мнимая красота. В этом танце человек должен «на смертный зов в петле пуститься в пляс?»
От этих строк в самом деле становится жутко. Я не могла понять, какое отношение они имеют ко мне.
Я подошла к окну.
В этом замке тебя все время тянет ко окну, как мотылька к свету. Мое окно выходило во внутренний двор, выложенный камнем, и обычно смотреть здесь было не на что. Но сейчас внизу стоял элегантный экипаж.
Через двор прошествовал кучер, державший под мышкой большую толстую книгу, похожую на Библию. К своему удивлению я увидела, как кучер откинул сиденье на козлах и положил туда книгу. Затем снова перевернул сиденье, положил на него подушку и взгромоздился туда сам.
В тот же момент прибежала Каролина и сказала, что я должна пойти с ней к Амалии.
– Какая ты бледная! Что случилось?
Она пытливо заглянула мне в глаза, и по дороге к Амалии я рассказала ей как можно короче о том, что произошло: о записке, лежащей у нее на столе, – Каролина ее не видела, – о розах, которые увели меня в незнакомую часть замка, о том, как кремовые розы внезапно сменились белыми, и о листке, приколотом к портьере.
Оказалось, что почти все то же самое произошло с Каролиной, пока я была у Амалии. Но ее заманили в другую комнату, она не поднималась по винтовой лестнице, а спускалась по каменной, но тоже нашла записку, прикрепленную к двери. Кажется, кому-то в замке не терпится нас подурачить.
Она достала записку из нагрудного кармана пиджака и показала ее мне. Там было две короткие строки – тоже из «Баллады Рэдингской тюрьмы»:
И меч вины, калеча сны,
Касается лица.
Мы переглянулись.
– Все это как-то странно – сказала я. Каролина пожала плечами.
– Но все-таки интересно…
– Вряд ли это шутка.
– Да, на шутку не похоже…
Вот и все, что мы успели сказать. Перед нами была дверь в комнату Амалии.
Мы вошли и увидели, что Амалия снова склонилась в молитве, но она почти тотчас поднялась и села на скамью в нише. Мы подошли к ней, чтобы, как и в прошлый раз, встать лицом к свету, но она поманила нас к себе.
– Теперь я все поняла, и я довольна тем, что увидела, – сказала она, намекая на то, как мы отреагировали на ее рассказ.
Таким образом Амалия сообщала о том, что мы заслужили ее расположение. Она по-прежнему сомневалась, правильно ли поступила, позвав нас к себе. Однако теперь пути к отступлению не было.
– Вы, разумеется, ждете продолжения этой истории…
Амалия вздохнула и замолчала. Конечно же, ей тягостно было снова обращаться к этим воспоминаниям. Несколько раз она собиралась заговорить, но вместо этого только вздыхала.
Каролина взяла меня за руку.
– Мне ее жалко, – прошептала она.
Амалия с дрожью перевела дух, казалось, она хотела рассказать нам что-то, о чем ей было трудно говорить.
– Я считаю, что никогда в жизни не была легкомысленной. И всегда пыталась помешать событиям, которые могли бы привести к чему-то плохому. По крайней мере если я могла понять и предугадать, чем все это закончится. Но такого несчастья я предвидеть не смогла.
Она сделала несколько крошечных глотков из стакана с водой.
– Я ни о чем не подозревала, была совершенно не готова к тому, что случилось, и буду упрекать себя за это всю оставшуюся жизнь. Поэтому мне так мучительно больно говорить об этих событиях, ведь я должна была этому помешать, теперь же последствия будут преследовать меня до самой смерти. Расскажу обо всем как можно короче.
Повысив голос, она принялась рассказывать историю, начиная с того места, на котором прервалась.
Максимилиам уехал из дома рассерженный. Он чувствовал себя глубоко и несправедливо оскорбленным. Он хотел, чтобы дети видели в нем радостного и жизнелюбивого отца. И они действительно в этом нуждались, он был словно противовесом матери, всегда пребывавшей в печали. Кроме того, уезжая, он не знал наверняка, вернется ли обратно. В любой момент он мог погибнуть на поле брани. Поэтому для Максимилиама было важно, чтобы дети сохранили яркие и добрые воспоминания о своем отце. Но как только он смог завоевать их доверие, его сразу же низвели до уровня грешника. Его шутки и всю манеру выражаться сочли совершенно недопустимыми! Поэтому он и был так рассержен.
Все происшедшее Максимилиам воспринял как проявление мелочности и ревности со стороны Лидии. Никогда он не думал, что она способна на такую подлость. Он был настолько обижен и разочарован, что решил никогда больше не обременять Лидию своим присутствием. Такой уж у него характер, Максимилиам не станет колебаться и церемониться. Он уехал, поклявшись, что больше никогда не вернется.
– Разумеется, он и не подозревал о том, что детям будет его не хватать. Об этом никто не подумал, Лидии это даже в голову не приходило. Но дети не забывали отца, утешить их было невозможно. По-своему они пытались отыграться за это на матери.
Амалия всплеснула руками и закачалась всем телом из стороны в сторону, заново переживая боль утраты.
– Малышка Розильда, милое дитя, стала совсем непослушной. Она убегала и пряталась, кричала и даже дралась, завидев Лидию. Она и знать не хотела свою несчастную мать.
Но и это еще не все. Она нарочно стала то и дело говорить бранные слова – к месту и не к месту. Она упрямо придерживалась того языка, на котором разговаривал отец, и даже ухитрилась сделать его еще более непотребным. Хоть она и была совсем маленькой, но совершенно отбилась от рук.
С Арильдом дела обстояли иначе, все свои мысли и чувства он хранил в себе и внешне казался абсолютно невозмутимым, но выражал протест по-своему. Мальчик всегда был одинаково вежливым, но холодным. Он больше не допускал мать в свою внутреннюю жизнь. Раньше он так нежно ее любил, и теперь, несомненно, страдал от собственного поведения, но внешне оставался таким же равнодушным. Он умело ее избегал.
Разумеется, Лидия была совершенно подавлена. Ничего не помогало, дети от нее отвернулись. Они недвусмысленно показали, что предпочитают отца. Амалия посоветовала ей написать Максимилиаму и попросить его вернуться домой. Лидия согласилась, но почему-то так и не написала. Может быть, боялась потерять детей окончательно.
Для нее это был заколдованный круг. Она пренебрегала детьми ради розового сада – об этом Лидия и сама знала, – но, с другой стороны, ставила себе в вину, что уделяла саду недостаточно внимания, потому что надо было заниматься детьми. Она все время металась от одного к другому, не видела никакого выхода и постоянно мучила себя упреками. Наверно, ей снились кошмары, хотя об этом она не рассказывала.
– Иногда мне казалось, что ее покойная мать снова стала являться ей по ночам и продолжает сводить ее с ума.
Уходя, я обернулась и увидела, что она встала на колени, погрузившись в молитву. Я тихонько прокралась через порог, прикрыв за собой массивную дверь.
Мне хотелось немного побыть одной, я не спешила. Каролина пойдет к Амалии не раньше чем через полчаса. Я медленно брела по большим залам и думала об Амалии и о той истории, что она рассказала. Вряд ли я смогу успокоиться, прежде чем услышу ее продолжение. Но сначала Амалия должна поговорить с Каролиной.
Почему она не стала приглашать нас обеих?
Ведь теперь ей придется повторить все еще раз! А это, судя по всему, для нее довольно-таки утомительно. Теперь мне нельзя ни о чем говорить моему «брату», иначе она сразу же прочитает об этом у него на лице.
А может быть, Амалия подвергает нас своеобразному испытанию? Может, поэтому она и не стала приглашать нас вместе? Возможно. Наверно, из-за этого мне пришлось все время стоять лицом к свету. Она наблюдала за мной. Я была так увлечена ее рассказом, что даже не подумала о том, как выгляжу со стороны. Не знаю, что отражалось все это время у меня на лице, но, без всяких сомнений, она пыталась прочесть мои мысли.
Но главное же не в том, как выглядела я, – главное в самой истории. Попытаюсь как можно скорее записать ее, иначе забуду какие-нибудь подробности. Ведь скоро мы познакомимся с Арильдом и Розильдой, и рассказы Амалии очень пригодятся, чтобы сравнить их с моими собственными впечатлениями. А если что-нибудь в Арильде и Розильде покажется мне непонятным, возможно, я смогу найти объяснение в рассказах о том, как они жили прежде. Поэтому важно записать каждое ее слово. А затем день за днем я буду продолжать свои записи о том, что происходит в замке.
Но получится ли у меня рассказать обо всем в точности до мелочей? Над этим мне всегда приходилось ломать голову, казалось, что мои переживания настолько тонкие и глубокие, что описать их в словах будет мне не под силу. Поэтому мне всегда так сложно вести дневник. Но на этот раз я буду очень стараться!
Каролины в комнате не было. Надолго отойти она не могла, так как знала, что Амалия может позвать ее в любую минуту. Я поискала ее тут и там, но Каролины нигде не было. Каждый раз, сталкиваясь со слугами, я спрашивала, не видали ли они моего брата, но Каролину никто не встречал.
Время шло, я начинала волноваться. Не хватало еще, чтобы Амалии пришлось ее ждать.
Я пока еще не очень хорошо ориентировалась в замке. Некоторые комнаты всегда были заперты, как, например, апартаменты фру Лидии: двери туда никто не отпирал с тех пор, как она умерла. Но вряд ли Каролина пошла бы туда. Конечно, с нее станется, но все-таки всему есть свои границы.
Мне пришло в голову, что Каролина могла отправиться ко мне в комнату, и я бросилась туда.
В мою комнату вели две двери: одна – из коридора, другая – из маленького кабинета, который отделял ее от большой залы, предназначенной для всяких торжественных случаев.
На этот раз я вошла со стороны коридора. Я была совершенно уверена, что Каролина находится здесь, и, раскрыв дверь, закричала:
– Иди скорее! Тебя ждет Амалия!
Комната была большой и темной, как и все помещения в замке. Каролины я не увидела. Почему она не отвечает?
И тут я заметила, что возле двери, ведущей в кабинет, кто-то пошевелился. Стройная фигура спряталась за тяжелой портьерой. Дверь была не заперта, и, услышав тихие быстрые шаги, я поспешила туда, но ни в кабинете, ни в большой зале никого не увидела.
Наступила тишина, шаги умолкли. А я так и осталась стоять посреди залы, ощущая, как бешено бьется в груди сердце.
На ковре, прямо у моих ног, лежала роза. Наклонившись, я подняла ее и медленно побрела к себе. Это была небольшая душистая роза кремового цвета, явно не из розового сада.
Кто побывал в моей комнате?
Я огляделась по сторонам – на первый взгляд показалось, что все вещи лежали нетронутыми.
И вдруг я увидела на письменном столе еще одну маленькую розу. Под цветком был сложенный вдвое листок бумаги, вырванный из блокнота. Только я прикоснулась к записке, как со стороны кабинета послышались шаги – на этот раз я знала наверняка, кому они принадлежат, это была Каролина. Я посмотрела на часы, у нее оставалось в запасе несколько минут.
– Ты где была? Амалия тебя ждет.
Я посмотрела на нее, заново удивляясь, как уверенно она себя чувствует в роли юноши. И так каждый раз. Пока я не видела Каролину, я совсем забывала о том, что она переодета молодым человеком, и представляла ее такой, какой привыкла видеть все это время. Поэтому я всегда немного смущалась, мне было больно встречаться с ней. Она так убедительно играла свою мужскую роль, что я начинала стесняться и опускала глаза. Но на этот раз я тотчас опомнилась.
– Давай скорее, а то опоздаешь!
– Знаю. Ты не могла бы поставить их в вазу у меня в комнате?
Она шагнула ко мне, протянув букет роз. Это были такие же душистые розы, какие я только что нашла у себя, – кремовые и свежие, казалось, их только что срезали.
– Откуда они у тебя?
– Мне подарили.
– Кто?
– Потом расскажу. Пора бежать.
Каролина поспешила к Амалии, а я так и осталась стоять с букетом в руках. Мой взгляд снова упал на записку, лежавшую под розой у меня на столе, я взяла ее и подошла ближе к свету. Там была небольшая строфа по-английски, цитата:
Кто-то побывал в моей комнате, это понятно. Но кто?
В счастливый день, в счастливый час
Кружимся мы смеясь,
Поет гобой для нас с тобой,
И мир чарует глаз,
Но кто готов на смертный зов
В петле пуститься в пляс? [1]
(Оскар Уайльд. «Баллада Рэдингской тюрьмы»)
Кто разбросал здесь эти розы, а потом играл со мной в прятки? И кто написал эти строки?
Я нашла вазу, наполнила ее водой, поставила туда букет Каролины и понесла в ее комнату. Выглядела она почти так же, как моя: массивная мебель, кровать с пологом, большой комод, высокий шкаф для одежды, умывальник, стол, стулья, два громадных кресла и письменный стол у окна.
Сначала я поставила вазу на столик посреди комнаты, но потом переставила на письменный стол, здесь цветам будет посветлее, и увидела еще одну розу, под ней белел листок бумаги, вырванный из того же блокнота, что и листок с запиской, которую я нашла у себя. Только записка, что лежала здесь, не была сложена вдвое. Я взяла розу и, не удержавшись, прочитала записку. Это была еще одна цитата по-английски:
Я вижу мир иным с тех пор, когда
Услышал вдруг души твоей движенье… [2]
(Из «Португальских сонетов» Элизабет Баррет-Броунинг)
Я почему-то разволновалась и быстро вышла из комнаты. Ступив в коридор, я увидела у себя под ногами еще одну розу. Она лежала возле самой двери, и я была совершенно уверена, что, когда направлялась сюда, розы здесь не было. Значит, за то короткое время, что я провела в комнате Каролины, кто-то тут побывал.
Возле следующей двери я нашла еще одну розу – и так по всему коридору. Всюду лежали цветы. Чья-то неуловимая и дразнящая тень пронеслась здесь, как вихрь, разбросав розы.
Пройдя полпути, я заметила, что этот кто-то пытается увести меня в совершенно другом направлении. Очередная роза лежала не у той двери, через которую надо было пройти, чтобы продолжить путь ко мне в комнату, а совсем у другой – я даже не знала, куда она ведет.
Я остановилась.
Может быть?.. Или не стоит?..
Соблазн был слишком велик. Я торопливо собирала розы, двигаясь в указанном направлении.
Наконец я очутилась в той части замка, где прежде еще не бывала, и внезапно уткнулась в винтовую железную лестницу, которая круто поднималась на следующий этаж. Я стояла в нерешительности.
Роза на ступеньке передо мной была белой. В коридоре лежали только кремовые розы, но теперь я увидела, что вся лестница усеяна белыми. Значит, тот, кто хотел указать мне дорогу, изменил свою тактику. Но почему?
Я еще больше разволновалась, но решила, что не дам сбить себя с толку, и принялась собирать розы, лежавшие на ступеньках. Поднявшись вверх, я оказалась в темном коридоре, по обе стороны которого находились запертые двери. Окон здесь не было. Но чуть поодаль на пороге светилась еще одна белая роза, которая словно указывала мне дорогу вперед.
Дойдя до порога, я открыла дверь и вошла в большое сумрачное помещение. Стены были зелеными. В другом конце комнаты я увидела двойные двери с приоткрытыми створками; по обе стороны дверного проема висели тяжелые темно-красные портьеры. Я осторожно проскользнула внутрь, но войти в комнату, спрятанную за портьерами, не решилась.
И тогда в воздухе одна за другой пролетели три большие белые розы, кто-то кидал их из комнаты, спрятанной за двойными дверями, и розы падали прямо к моим ногам. Я подняла их и заглянула в комнату, где все сверкало и переливалось, словно стены были увешаны зеркалами.
Затем бархатная портьера у меня перед глазами задернулась, и в щели промелькнула тонкая рука.
В следующее мгновенье двери захлопнулись.
И тогда я заметила, что теперь к портьере кто-то прикрепил булавкой листок, вырванный все из того же блокнота. Это была строфа по-английски, написанная тем же летящим почерком:
В ту ночь во тьме по всей тюрьме
Бродил и бредил страх,
Терялся зов и гул шагов
На каменных полах,
И в окнах пятна бледных лиц
Маячили впотьмах.
(Оскар Уайльд. «Баллада Рэдингской тюрьмы»)
Я сжимала в руках букет роз, внутри у меня все дрожало. Шипы впивались в ладони, но боли я не чувствовала. Я была не в силах отвести глаз от этого клочка бумаги, белевшего на портьере.
Наконец оцепенение прошло, и я бросилась прочь. Спотыкаясь, я мчалась вниз по винтовой лестнице, сквозь бесчисленные коридоры, совершенно не сознавая, куда я бегу. Вскоре я очутилась у себя в комнате и, едва переводя дыхание, легла на кровать. Сердце колотилось так сильно, что стало больно в груди.
Успокоившись, я опустила глаза и увидела, что по-прежнему сжимаю в руке букет, а ладони поранены шипами. Я стала выковыривать занозы, а затем промыла руки холодной водой. Потом я поставила все розы в вазу на письменном столе. Там так и лежала записка, я еще раз перечитала строфу из Оскара Уальда:
В этой поэме рассказывается о мужчине, который убил свою возлюбленную, и за это его приговорили к смертной казни. Его должны были повесить, а пока он сидел в тюрьме и ждал, когда приговор приведут в исполнение.
В счастливый день, в счастливый час
Кружимся мы смеясь,
Поет гобой для нас с тобой,
И мир чарует глаз,
Но кто готов на смертный зов
В петле пуститься в пляс?
«В счастливый день, в счастливый час кружимся мы смеясь», – это звучало так заманчиво и красиво, но ведь это мнимая красота. В этом танце человек должен «на смертный зов в петле пуститься в пляс?»
От этих строк в самом деле становится жутко. Я не могла понять, какое отношение они имеют ко мне.
Я подошла к окну.
В этом замке тебя все время тянет ко окну, как мотылька к свету. Мое окно выходило во внутренний двор, выложенный камнем, и обычно смотреть здесь было не на что. Но сейчас внизу стоял элегантный экипаж.
Через двор прошествовал кучер, державший под мышкой большую толстую книгу, похожую на Библию. К своему удивлению я увидела, как кучер откинул сиденье на козлах и положил туда книгу. Затем снова перевернул сиденье, положил на него подушку и взгромоздился туда сам.
В тот же момент прибежала Каролина и сказала, что я должна пойти с ней к Амалии.
– Какая ты бледная! Что случилось?
Она пытливо заглянула мне в глаза, и по дороге к Амалии я рассказала ей как можно короче о том, что произошло: о записке, лежащей у нее на столе, – Каролина ее не видела, – о розах, которые увели меня в незнакомую часть замка, о том, как кремовые розы внезапно сменились белыми, и о листке, приколотом к портьере.
Оказалось, что почти все то же самое произошло с Каролиной, пока я была у Амалии. Но ее заманили в другую комнату, она не поднималась по винтовой лестнице, а спускалась по каменной, но тоже нашла записку, прикрепленную к двери. Кажется, кому-то в замке не терпится нас подурачить.
Она достала записку из нагрудного кармана пиджака и показала ее мне. Там было две короткие строки – тоже из «Баллады Рэдингской тюрьмы»:
И меч вины, калеча сны,
Касается лица.
Мы переглянулись.
– Все это как-то странно – сказала я. Каролина пожала плечами.
– Но все-таки интересно…
– Вряд ли это шутка.
– Да, на шутку не похоже…
Вот и все, что мы успели сказать. Перед нами была дверь в комнату Амалии.
Мы вошли и увидели, что Амалия снова склонилась в молитве, но она почти тотчас поднялась и села на скамью в нише. Мы подошли к ней, чтобы, как и в прошлый раз, встать лицом к свету, но она поманила нас к себе.
– Теперь я все поняла, и я довольна тем, что увидела, – сказала она, намекая на то, как мы отреагировали на ее рассказ.
Таким образом Амалия сообщала о том, что мы заслужили ее расположение. Она по-прежнему сомневалась, правильно ли поступила, позвав нас к себе. Однако теперь пути к отступлению не было.
– Вы, разумеется, ждете продолжения этой истории…
Амалия вздохнула и замолчала. Конечно же, ей тягостно было снова обращаться к этим воспоминаниям. Несколько раз она собиралась заговорить, но вместо этого только вздыхала.
Каролина взяла меня за руку.
– Мне ее жалко, – прошептала она.
Амалия с дрожью перевела дух, казалось, она хотела рассказать нам что-то, о чем ей было трудно говорить.
– Я считаю, что никогда в жизни не была легкомысленной. И всегда пыталась помешать событиям, которые могли бы привести к чему-то плохому. По крайней мере если я могла понять и предугадать, чем все это закончится. Но такого несчастья я предвидеть не смогла.
Она сделала несколько крошечных глотков из стакана с водой.
– Я ни о чем не подозревала, была совершенно не готова к тому, что случилось, и буду упрекать себя за это всю оставшуюся жизнь. Поэтому мне так мучительно больно говорить об этих событиях, ведь я должна была этому помешать, теперь же последствия будут преследовать меня до самой смерти. Расскажу обо всем как можно короче.
Повысив голос, она принялась рассказывать историю, начиная с того места, на котором прервалась.
Максимилиам уехал из дома рассерженный. Он чувствовал себя глубоко и несправедливо оскорбленным. Он хотел, чтобы дети видели в нем радостного и жизнелюбивого отца. И они действительно в этом нуждались, он был словно противовесом матери, всегда пребывавшей в печали. Кроме того, уезжая, он не знал наверняка, вернется ли обратно. В любой момент он мог погибнуть на поле брани. Поэтому для Максимилиама было важно, чтобы дети сохранили яркие и добрые воспоминания о своем отце. Но как только он смог завоевать их доверие, его сразу же низвели до уровня грешника. Его шутки и всю манеру выражаться сочли совершенно недопустимыми! Поэтому он и был так рассержен.
Все происшедшее Максимилиам воспринял как проявление мелочности и ревности со стороны Лидии. Никогда он не думал, что она способна на такую подлость. Он был настолько обижен и разочарован, что решил никогда больше не обременять Лидию своим присутствием. Такой уж у него характер, Максимилиам не станет колебаться и церемониться. Он уехал, поклявшись, что больше никогда не вернется.
– Разумеется, он и не подозревал о том, что детям будет его не хватать. Об этом никто не подумал, Лидии это даже в голову не приходило. Но дети не забывали отца, утешить их было невозможно. По-своему они пытались отыграться за это на матери.
Амалия всплеснула руками и закачалась всем телом из стороны в сторону, заново переживая боль утраты.
– Малышка Розильда, милое дитя, стала совсем непослушной. Она убегала и пряталась, кричала и даже дралась, завидев Лидию. Она и знать не хотела свою несчастную мать.
Но и это еще не все. Она нарочно стала то и дело говорить бранные слова – к месту и не к месту. Она упрямо придерживалась того языка, на котором разговаривал отец, и даже ухитрилась сделать его еще более непотребным. Хоть она и была совсем маленькой, но совершенно отбилась от рук.
С Арильдом дела обстояли иначе, все свои мысли и чувства он хранил в себе и внешне казался абсолютно невозмутимым, но выражал протест по-своему. Мальчик всегда был одинаково вежливым, но холодным. Он больше не допускал мать в свою внутреннюю жизнь. Раньше он так нежно ее любил, и теперь, несомненно, страдал от собственного поведения, но внешне оставался таким же равнодушным. Он умело ее избегал.
Разумеется, Лидия была совершенно подавлена. Ничего не помогало, дети от нее отвернулись. Они недвусмысленно показали, что предпочитают отца. Амалия посоветовала ей написать Максимилиаму и попросить его вернуться домой. Лидия согласилась, но почему-то так и не написала. Может быть, боялась потерять детей окончательно.
Для нее это был заколдованный круг. Она пренебрегала детьми ради розового сада – об этом Лидия и сама знала, – но, с другой стороны, ставила себе в вину, что уделяла саду недостаточно внимания, потому что надо было заниматься детьми. Она все время металась от одного к другому, не видела никакого выхода и постоянно мучила себя упреками. Наверно, ей снились кошмары, хотя об этом она не рассказывала.
– Иногда мне казалось, что ее покойная мать снова стала являться ей по ночам и продолжает сводить ее с ума.