Страница:
– Ешь, старина Гу, ешь, старый солдат! Это ведь, черт побери, собачье мясо, а не человечье, так что ешь!
– А я знаю людей, которые и человечье съедят! Сердца у них тверже железа, а руки и ноги – как тигриные лапы. Но начальство их холит, лелеет, считает незаменимыми… А на самом деле в них столько же совести, сколько в яйцах – костей! Разве они могут называться революционерами, борцами?
– О революции болтают, а совести не знают. Говорят о борьбе, а думают только о себе.
– Ха-ха-ха! Здорово! Ну, пей до дна! Они все больше начинали нравиться друг другу.
– Маньгэн, ну вот скажи, разве такая баба, как Ли Госян, может считаться хорошей? Была заведующей столовой, потом прыг – и руководительница рабочей группы, всех наших смирных сельчан перебаламутила, перессорила, как кошек с собаками! Потом снова прыг – и член укома, руководитель коммуны… Я не понимаю, чем она так приглянулась! Сладко пахнет, что ли? Хорошо еще, что хунвэйбины, которым на всех наплевать, повесили ей на шею старые туфли и заставили шагать перед народом… Возбужденный от выпитого вина, Гу Яньшань встал, покачиваясь, и так ударил кулаком по столу, что все чашки и палочки для еды подпрыгнули. Ли Маньгэн выплюнул на пол собачью кость и захохотал:
– Да, здорово она прыгала по-собачьи, когда ей велели плясать «танец черных дьяволов», а она не умела! Ха-ха-ха! Вообще-то она не уродлива – только злая больно, а так все умеет делать… Когда я начинал работать в районе, ее дядюшка был секретарем райкома и крепко навязывал эту стерву мне в жены… Но я тогда был слишком глуп, иначе она сейчас подо мной лежала бы! Да и я сейчас был бы по крайней мере первым секретарем коммуны…
– Ты и так парень что надо, не хнычь… Мало ли вздорных баб забиралось за многие века на головы мужиков? Вон, Помешанный Цинь называл мне: в эпоху Хань – императрица Люй Чжи, в эпоху Тан – У Цзэтянь, в эпоху Цин – Западная императрица [31]… Скажу тебе откровенно, братец, Помешанный Цинь хоть и правый, но не так противен, как другие вредители…
– И это говоришь мне ты, старый революционер, пришедший сюда с Освободительной армией?! Я с Помешанным Цинем немало возился! Он писал мне покаянные письма, одно за другим, иероглифами величиной с палец, а рабочая группа все равно решила, что они неискренние, и чуть не поставила меня на колени на битые кирпичи… С тех пор я плевать хотел и на него, и на остальных вредителей. Даже если с ними будут жестоко обращаться, даже если превратят в свиней или собак, даже если убьют, я слова не скажу… Главное – самому выжить и чтобы не умерли моя Пятерня и дочки…
– Нет, Маньгэн, надо жить по совести. В нашем селе сейчас есть только одна по-настоящему хорошая женщина, но очень несчастная. Ты догадываешься, кто? Или Пятерня тебе совсем глаза своим подолом застила?
Говорят: вино и очищает сердце, и туманит. Глаза Гу Яньшаня покраснели – то ли от выпитого вина, то ли от набегавших слез. А Ли Маньгэн, услышав намек на Ху Юйинь, остолбенел и лишь через несколько мгновений простонал:
– Названая сестра! Нет, нет, сейчас она кулачка, я давно порвал с ней… Я мог жениться на революционерке… О, как я глуп, как я глуп! – Он дико захохотал, потом закрыл лицо руками и будто стер с него смех – оно снова стало неподвижным, одеревеневшим. – Да, я глуп, глуп… В то время я был молодым, слишком молодым, и ко всему относился чересчур доверчиво… Я не женился на ней, потому что мне пригрозили исключением из партии, но на самом деле… Стоило бы только…
– Что на самом деле? – округлив глаза, переспросил Гу Яньшань. Вид у него был почти устрашающий. – Что ты говоришь, будто собачью кость гложешь!
– На самом деле – я уж скажу тебе откровенно – едва я вспомню о ней, как сердце болит…
– Так ты еще любишь ее? Тогда я тоже скажу тебе откровенно: ты поступил не по совести, бросил камень в колодец… Чтобы спасти себя, подставил ее под жестокий удар1 Она тебя считала своим братом, попросила сберечь ее деньги, а ты передал их рабочей группе… Те, конечно, рады стараться, изобразили их чуть ли не ворованными, как доказательство проявления капитализма… Брат и сестра должны походить на птиц из одного леса, не лететь при первой же опасности в разные стороны!
– Почтенный Гу, почтенный Гу, умоляю тебя, замолчи! – Ли Маньгэн ударил себя кулаком в грудь и горько заплакал. – Каждое твое слово режет как нож… Я не знал тогда, что делать, действительно не знал… Когда я был в армии, я стискивал зубы и не боялся, не изменял, но перед рабочей группой укома что я должен был делать? Что я должен был делать? Я боялся, что меня исключат…
– Браво, Ли Маньгэн! Сегодня я заплатил шестьдесят юаней не только за самогон и за собаку, но и за эту твою откровенность! – неожиданно развеселился Гу Яньшань, видя, что бывший партийный секретарь плачет все жалобнее. – Я вижу, твое сердце еще не совсем затвердело и почернело, да и другие наши сельчане еще не до конца испортились!
– Ты, например, для всех по-прежнему «солдат с севера», надежда села, человек с лицом дикаря и сердцем бодхисатвы…
– А ты, я вижу, еще человек! Ха-ха-ха! Да, человек…
Так они плакали и хохотали до пятой стражи [32], то есть до первых петухов. Потом разом потянулись к кувшину и обнаружили, что он уже пуст. Отбросив чашки, друзья захохотали:
– Ладно, мать твою, кувшин оставляю тебе, завтра опять приду!
– Ты, твою мать, пьян, как Гуань Юй. Бери эту собачью ляжку, лучше завтра я к тебе приду, снова выпьем!
– Нет, не возьму – все равно ко мне ходить нельзя, я ведь еще под арестом! Пойду в свой чулан, посмотрим, сколько они посмеют меня там держать!
Снег все еще падал, тихо падал на землю. Казалось, земля была невообразимо грязной, замусоренной, и ее требовалось во что бы то ни стало обелить, спрятать, прикрыть. Освещая дорогу желтоватым светом карманного фонарика, Гу Яньшань неровными шагами шел к главной улице. Хорошо еще, что мост был уже построен и не нужно было глубокой ночью звать перевозчика.
Когда Гу Яньшань добрался до главной улицы, весь хмель как бы под давлением северного ветра ударил ему в голову. Стоя на середине мостовой, он вдруг начал громко браниться:
– Слушай, дочь проститутки, стерва, сука проклятая! Ты во что превратила наше село? Во что превратила? На улице ни кур, ни уток, ни собак не видно! И взрослые, и дети – все как будто онемели, не смеют слова сказать! Ах ты, дочь проститутки, сама проститутка, стерва! Если смелая, выйди сюда ко мне, я тебе покажу…
Жители всех близлежащих домов проснулись от его крика и сразу поняли, кого ругает «солдат с севера». Из-за холода, а может быть, и из осторожности никто не выглянул, но никто не стал и урезонивать Гу Яньшаня. Некоторые даже жалели, что Ли Госян сейчас уехала в уездный ревком и не слышит, как ее кроют.
В это раннее, предрассветное время, когда зетер объединился со снегом, Гу Яньшань уже не мог сдержать себя. Он бродил по улице и бранился не переставая. Наконец, устав, свалился у ворот сельпо и выблевал хмельную собачатину. Невесть откуда взявшаяся собака стала жадно слизывать со снега эти останки. Гу Яньшань задремал и, думая, что перед ним Ли Госян и Ван Цюшэ, пробормотал в полусне:
– Товарищи Ван и Ли, не деритесь, кушайте спокойно! А я уже наелся, напился и хочу спать… Кушайте спокойно!
Он не замерз и, как ни странно, даже не простудился. Еще не рассвело, еще не открылись лавки на главной улице, а его кто-то уже перетащил на второй этаж зернохранилища. Кто именно, осталось неизвестным.
Глава 4. Феникс и курица
– А я знаю людей, которые и человечье съедят! Сердца у них тверже железа, а руки и ноги – как тигриные лапы. Но начальство их холит, лелеет, считает незаменимыми… А на самом деле в них столько же совести, сколько в яйцах – костей! Разве они могут называться революционерами, борцами?
– О революции болтают, а совести не знают. Говорят о борьбе, а думают только о себе.
– Ха-ха-ха! Здорово! Ну, пей до дна! Они все больше начинали нравиться друг другу.
– Маньгэн, ну вот скажи, разве такая баба, как Ли Госян, может считаться хорошей? Была заведующей столовой, потом прыг – и руководительница рабочей группы, всех наших смирных сельчан перебаламутила, перессорила, как кошек с собаками! Потом снова прыг – и член укома, руководитель коммуны… Я не понимаю, чем она так приглянулась! Сладко пахнет, что ли? Хорошо еще, что хунвэйбины, которым на всех наплевать, повесили ей на шею старые туфли и заставили шагать перед народом… Возбужденный от выпитого вина, Гу Яньшань встал, покачиваясь, и так ударил кулаком по столу, что все чашки и палочки для еды подпрыгнули. Ли Маньгэн выплюнул на пол собачью кость и захохотал:
– Да, здорово она прыгала по-собачьи, когда ей велели плясать «танец черных дьяволов», а она не умела! Ха-ха-ха! Вообще-то она не уродлива – только злая больно, а так все умеет делать… Когда я начинал работать в районе, ее дядюшка был секретарем райкома и крепко навязывал эту стерву мне в жены… Но я тогда был слишком глуп, иначе она сейчас подо мной лежала бы! Да и я сейчас был бы по крайней мере первым секретарем коммуны…
– Ты и так парень что надо, не хнычь… Мало ли вздорных баб забиралось за многие века на головы мужиков? Вон, Помешанный Цинь называл мне: в эпоху Хань – императрица Люй Чжи, в эпоху Тан – У Цзэтянь, в эпоху Цин – Западная императрица [31]… Скажу тебе откровенно, братец, Помешанный Цинь хоть и правый, но не так противен, как другие вредители…
– И это говоришь мне ты, старый революционер, пришедший сюда с Освободительной армией?! Я с Помешанным Цинем немало возился! Он писал мне покаянные письма, одно за другим, иероглифами величиной с палец, а рабочая группа все равно решила, что они неискренние, и чуть не поставила меня на колени на битые кирпичи… С тех пор я плевать хотел и на него, и на остальных вредителей. Даже если с ними будут жестоко обращаться, даже если превратят в свиней или собак, даже если убьют, я слова не скажу… Главное – самому выжить и чтобы не умерли моя Пятерня и дочки…
– Нет, Маньгэн, надо жить по совести. В нашем селе сейчас есть только одна по-настоящему хорошая женщина, но очень несчастная. Ты догадываешься, кто? Или Пятерня тебе совсем глаза своим подолом застила?
Говорят: вино и очищает сердце, и туманит. Глаза Гу Яньшаня покраснели – то ли от выпитого вина, то ли от набегавших слез. А Ли Маньгэн, услышав намек на Ху Юйинь, остолбенел и лишь через несколько мгновений простонал:
– Названая сестра! Нет, нет, сейчас она кулачка, я давно порвал с ней… Я мог жениться на революционерке… О, как я глуп, как я глуп! – Он дико захохотал, потом закрыл лицо руками и будто стер с него смех – оно снова стало неподвижным, одеревеневшим. – Да, я глуп, глуп… В то время я был молодым, слишком молодым, и ко всему относился чересчур доверчиво… Я не женился на ней, потому что мне пригрозили исключением из партии, но на самом деле… Стоило бы только…
– Что на самом деле? – округлив глаза, переспросил Гу Яньшань. Вид у него был почти устрашающий. – Что ты говоришь, будто собачью кость гложешь!
– На самом деле – я уж скажу тебе откровенно – едва я вспомню о ней, как сердце болит…
– Так ты еще любишь ее? Тогда я тоже скажу тебе откровенно: ты поступил не по совести, бросил камень в колодец… Чтобы спасти себя, подставил ее под жестокий удар1 Она тебя считала своим братом, попросила сберечь ее деньги, а ты передал их рабочей группе… Те, конечно, рады стараться, изобразили их чуть ли не ворованными, как доказательство проявления капитализма… Брат и сестра должны походить на птиц из одного леса, не лететь при первой же опасности в разные стороны!
– Почтенный Гу, почтенный Гу, умоляю тебя, замолчи! – Ли Маньгэн ударил себя кулаком в грудь и горько заплакал. – Каждое твое слово режет как нож… Я не знал тогда, что делать, действительно не знал… Когда я был в армии, я стискивал зубы и не боялся, не изменял, но перед рабочей группой укома что я должен был делать? Что я должен был делать? Я боялся, что меня исключат…
– Браво, Ли Маньгэн! Сегодня я заплатил шестьдесят юаней не только за самогон и за собаку, но и за эту твою откровенность! – неожиданно развеселился Гу Яньшань, видя, что бывший партийный секретарь плачет все жалобнее. – Я вижу, твое сердце еще не совсем затвердело и почернело, да и другие наши сельчане еще не до конца испортились!
– Ты, например, для всех по-прежнему «солдат с севера», надежда села, человек с лицом дикаря и сердцем бодхисатвы…
– А ты, я вижу, еще человек! Ха-ха-ха! Да, человек…
Так они плакали и хохотали до пятой стражи [32], то есть до первых петухов. Потом разом потянулись к кувшину и обнаружили, что он уже пуст. Отбросив чашки, друзья захохотали:
– Ладно, мать твою, кувшин оставляю тебе, завтра опять приду!
– Ты, твою мать, пьян, как Гуань Юй. Бери эту собачью ляжку, лучше завтра я к тебе приду, снова выпьем!
– Нет, не возьму – все равно ко мне ходить нельзя, я ведь еще под арестом! Пойду в свой чулан, посмотрим, сколько они посмеют меня там держать!
Снег все еще падал, тихо падал на землю. Казалось, земля была невообразимо грязной, замусоренной, и ее требовалось во что бы то ни стало обелить, спрятать, прикрыть. Освещая дорогу желтоватым светом карманного фонарика, Гу Яньшань неровными шагами шел к главной улице. Хорошо еще, что мост был уже построен и не нужно было глубокой ночью звать перевозчика.
Когда Гу Яньшань добрался до главной улицы, весь хмель как бы под давлением северного ветра ударил ему в голову. Стоя на середине мостовой, он вдруг начал громко браниться:
– Слушай, дочь проститутки, стерва, сука проклятая! Ты во что превратила наше село? Во что превратила? На улице ни кур, ни уток, ни собак не видно! И взрослые, и дети – все как будто онемели, не смеют слова сказать! Ах ты, дочь проститутки, сама проститутка, стерва! Если смелая, выйди сюда ко мне, я тебе покажу…
Жители всех близлежащих домов проснулись от его крика и сразу поняли, кого ругает «солдат с севера». Из-за холода, а может быть, и из осторожности никто не выглянул, но никто не стал и урезонивать Гу Яньшаня. Некоторые даже жалели, что Ли Госян сейчас уехала в уездный ревком и не слышит, как ее кроют.
В это раннее, предрассветное время, когда зетер объединился со снегом, Гу Яньшань уже не мог сдержать себя. Он бродил по улице и бранился не переставая. Наконец, устав, свалился у ворот сельпо и выблевал хмельную собачатину. Невесть откуда взявшаяся собака стала жадно слизывать со снега эти останки. Гу Яньшань задремал и, думая, что перед ним Ли Госян и Ван Цюшэ, пробормотал в полусне:
– Товарищи Ван и Ли, не деритесь, кушайте спокойно! А я уже наелся, напился и хочу спать… Кушайте спокойно!
Он не замерз и, как ни странно, даже не простудился. Еще не рассвело, еще не открылись лавки на главной улице, а его кто-то уже перетащил на второй этаж зернохранилища. Кто именно, осталось неизвестным.
Глава 4. Феникс и курица
Разъезжая по всему уезду с лекциями об «утренних указаниях» и «вечерних докладах», Ван Цюшэ пользовался большим успехом. Всюду его встречали взрывами хлопушек, громом гонгов и барабанов, а довольно часто дух переходил и в материю – в пиры и застолья, на которых он поглотил столько кур, уток, рыбы и мяса, сколько не едал за всю свою жизнь. Кормили его так вкусно, что из образцового бойца он превратился в образцового дегустатора или, точнее сказать, в образцового гурмана. Но недаром говорит пословица: «Курица, когда ест, кудахчет; рыба, когда ест, прыгает». Даже во время застолий, делясь своим богатым опытом, Ван Цюшэ продолжал следовать за великим политическим движением и обличать преступления контрреволюционеров и ревизионистов, в том числе Ян Миньгао и Ли Госян, захвативших наибольшую власть в уезде. В тот период Ли Госян была не у дел и подверглась критике со стороны революционных масс. Ее бесили неблагодарность и предательство Ван Цюшэ, она кусала губы и поражалась своей слепоте, заставившей ее взрастить такого выродка. Впрочем, поражаться было нечему: ей на ноги упал камень, который она сама подняла. «Я тебя рекомендовала в партию, – с яростью думала Ли Госян, – сделала секретарем партбюро, хотела вывести на общегосударственный уровень, даже питала некоторые тайные мысли насчет тебя как мужчины, а оказалось, что я усердно кормила подлого пса! Ты не только забыл все мои милости, но и ответил на них черной неблагодарностью, сломал мост, через который едва успел пройти, воспользовался тяжелым положением, в каком очутились я и дядя… Да, Ван Цюшэ, ты действительно «Осенняя змея» – ленивая и коварная!»
Среди кадровых работников, находившихся в то время в опале и ждавших решения своей судьбы, ходил такой стишок:
А Ван Цюшэ, прошу прощения, все никак не мог отмыть грязь со своих ног и не годился для того, чтобы стать профессиональным лектором, получающим за это зарплату и постоянно разъезжающим на государственной машине. Поблистав год, другой и вызвав множество подражателей, он фактически породил во всех уголках уезда движение за «утренние указания», «вечерние доклады» и «три верности», а вместе с ним – и целую группу новых «образцовых бойцов», которые произносили свои заклинания уже без всякого местного выговора, помахивали красной книжечкой эффектнее, чем он, но заодно могли цитировать высказывания Мао Цзэдуна и исполнять «танец верности». На их фоне Ван Цюшэ, первым распространивший в уезде всевозможные культовые обряды, постепенно поблек и стал чем-то вроде достояния истории, которое уже не очень интересовало кадровых работников и революционные массы. А вскоре начальство призвало гастролирующих руководителей не отрываться от масс, слиться с народом, вернуться на свои рабочие места и продолжать революцию, не забывая о производстве. ВанЦюшэ вернули в село, сделали председателем ревкома объединенной бригады, и он снова попал в подчинение к Ли Госян. Феникс остался фениксом, а курица – курицей.
Раскаяние – штука неприятная, но это – горький плод жизни. Сначала Ли Госян раскаивалась в том, что выдвинула Ван Цюшэ, а теперь он стал раскаиваться в собственном предательстве. Конечно, его вина не так уж страшна: в период великого движения бушуют непрестанные грозы, которые заставляют граждан переворачивать свои политические пристрастия, как блины на сковороде. И все же Ван Цюшэ был готов откусить свой болтливый язык, самому себе надавать пощечин: «Глупец, мерзавец, мелкий человечишко! Собачье мясо, недостойное попасть на порядочный стол! Кто тебя вытащил из грязи, принял в партию, отправил с экскурсией на север? Собака и та умеет вилять хвостом перед хозяйкой, а ты ее укусил, укусил свою благодетельницу!» Так казнил себя Ван Цюшэ, постепенно осознавая, что для дальнейшего продвижения ему необходимо снова приблизиться к Ли Госян и Ян Миньгао. Они представлялись ему чем-то вроде многоэтажной пагоды, которая способна вознести на небо, но способна и придавить. А у него голова не деревянная и не гранитная, как у закоренелых вредителей, не умеющих раскаиваться. Надо срочно исправляться!
Тем временем Ли Госян жила в помещении почти свернутого отдела розничной торговли сельпо. Она занимала две уютные комнаты на втором этаже, из которых одна служила кабинетом, а другая – спальней. В кабинете стоял большой стол с телефоном, плетеное кресло и несколько скамеек для посетителей. На стене – портрет вождя и полный текст «трех главных статей», написанных золотыми иероглифами по алому фону. Рядом – специальный шкаф с красным цитатником и «алтарь верности». В комнате явно преобладал красный цвет, демонстрируя высокое положение и настроенность хозяйки. Что же касается спальни, то ее неудобно описывать. Мы ведь не любопытные юные хунвэйбины, которые не постеснялись рыться в постели зрелой женщины! Начиная с шести часов вечера, когда сотрудники отдела розничной торговли и всего сельпо уходили на задний двор, где стояло их общежитие, в этом здании становилось так тихо, что впору привидений бояться.
Ван Цюшэ стал наведываться к председательнице ревкома с докладами, но каждый раз останавливался за дверью и дрожал, приглаживая волосы и покашливая. Ли Госян явно не желала его принимать, а сам он войти не решался. Однако он не падал духом и верил, что в конце концов хозяйка кабинета будет тронута его скромностью. Ведь даже неприступные крепости можно взять.
Наконец он решился легонько постучать в дверь:
– Товарищ Ли, товарищ председатель!
– Кто там? – спросила Ли Госян, только что хихикавшая с кем-то.
– Это я, Ван Цюшэ… – ответил он, еле ворочая пересохшим языком.
– Что случилось?! – Голос Ли Госян сразу стал холодным и твердым.
– У меня к вам одно дело…
– Приходи позже, я сейчас занята, изучаю важные материалы!
Ван Цюшэ понуро вернулся в свою Висячую башню, ему ни есть, ни пить не хотелось. К счастью, он все-таки был хозяином объединенной бригады, и к нему с утра до вечера ходили по всяким вопросам кадровые работники и члены коммуны. Кроме того, начальство постоянно присылало ему «новейшие указания», «важные документы» и прочее, так что скучать было некогда.
Через несколько дней после этого Ван Цюшэ постригся и побрился в сельской парикмахерской, а вернувшись домой, тщательно оделся: белая рубашка, куртка из синтетики с хлопком, свежевыстиранные брюки, туфли из свиной кожи, которые можно носить круглый год. Вечером, когда окна всех домов уже светились и сельчане обычно ужинали, он направился к сельпо, решив на этот раз не уходить, пока не поговорит с Ли Госян.
Непонятно почему, он вошел не в центральную дверь, а в боковую, словно делал что-то дурное и не хотел, чтобы его видели. К счастью, его действительно никто не видел. У входа в кабинет председательницы он немного помялся и с бьющимся сердцем постучал в дверь:
– Товарищ председатель!
– Кто там? Входите! – На этот раз голос Ли Госян был гораздо приветливее.
Ван Цюшэ открыл дверь и вошел. Хозяйка сидела за столом и с аппетитом ела тушеную курицу.
– А, это ты! – разочарованно протянула она. – Ты ведь уже много раз приходил, не так ли? Говори, что надо, а то у меня сегодня было очень много посетителей. Как будто из засушливого района, целых три чайника выпили!
Едва взглянув на него, она снова занялась курицей, но этот взгляд произвел на Ван Цюшэ глубочайшее впечатление: он почувствовал, что председательница смотрит на него свысока, с иронией и в то же время равнодушно, как и подобает истинному начальнику в обращении с подчиненными.
– Товарищ председатель, я… я хотел бы покаяться перед вами! – заикаясь, проговорил Ван Цюшэ. В ответственные минуты язык не очень-то слушался его.
– Покаяться?! Ты, образцовый боец, знаменитый на весь уезд, всюду нужный и прекрасно себя проявивший? – Немного удивленная, Ли Госян снова взглянула на Ван Цюшэ, но накопившиеся обиды не дали ей говорить спокойно и обернулись насмешкой: – Ты слишком церемонишься, председатель Ван, и слишком возвышаешь меня. Как гласит поговорка, даже дракон не победит змею, если она дерется у себя дома. Я всего лишь кадровый работник, присланный в вашу коммуну, без вас ни с чем не справлюсь. Вы в любой момент можете выкинуть меня из этого кресла, если захотите!
– Ну что вы, товарищ председатель!… Вы вправе смеяться надо мной, даже ругать – я слова не скажу, особенно вам… Я – мерзавец, который воспользовался вашей милостью и тут же забыл свою благодетельницу! – Ван Цюшэ поник головой, как спелый колос, нащупал табуретку и чинно сел, положив руки на колени.
– Тогда почему же ты пришел ко мне? Неужели ты так себя не уважаешь? – спросила Ли Госян, продолжая обгладывать куриную ногу. Казалось, в ней пробудилось любопытство. Впрочем, она привыкла, что подчиненные унижаются перед ней.
– Я… я человек необразованный, малокультурный, не разобрался в обстановке и повторял всякие лозунги – как попугай повторял, даже не очень понимая… – нащупывал путь Ван Цюшэ, внимательно следя за выражением лица хозяйки.
– Если ты хочешь что-нибудь сказать, говори конкретнее. Я всегда считала, что правда снимает с человека вину, а полуправда только усугубляет ее. – Ли Госян опять взглянула на Ван Цюшэ и наконец заметила, что он сегодня выглядит очень недурно, да и одет прилично.
– Я хочу повиниться перед вами и сказать, что я – мерзавец! Мерзавец, забывший добро, которое ему сделали! Я виноват и перед вами, и перед товарищем Ян Миньгао… Вы оба взрастили меня, а я… я, подражая другим, чернил вас обоих на собраниях, не понял обстановки… Сейчас я страшно раскаиваюсь в этом, жалею, что не могу связать себя и отдаться на ваш суд! – Слова лились из Ван Цюшэ, точно из прорванной плотины, а вслед за ними на пол капали слезы. – Я заставил вас попусту тратить силы, обманул ваше доверие, но я очень больно споткнулся и сейчас хочу просить прощения у вас и у товарища Яна. Я готов прямо перед вами надавать себе тысячи пощечин!
Ли Госян нахмурилась. Покаянная речь Ван Цюшэ, похоже, всколыхнула чувства одиночества, тоски, даже некоторой беззащитности, гнездившиеся в глубине ее души. Она бессильно сидела в плетеном кресле, вытирала салфеткой куриный жир с рук, а на лице ее блуждало выражение растерянности. Но так было лишь несколько мгновений. Потом она выпрямилась, расправила брови и снова впилась в Ван Цюшэ холодным, презрительным взором:
– Все прошло, все давно прошло! А у тебя неплохая память, вспомнил и такие вещи, о которых я не помнила. Но все это не имеет значения. Когда меня бранят, критикуют, я рассматриваю это как воспитание, помощь. Ты тоже недаром об этом вспомнил, признал свои ошибки, покаялся, но я тебя на это не толкала… Раскаиваешься ты или нет, меня совершенно не интересует…
– Товарищ Ли, я искренне говорю! Я знаю, вы добрая, все способны простить! – возопил Ван Цюшэ, чувствуя, что председательница снова впадает в официальный тон и отдаляется от него на тысячи ли. Ладони у него вспотели, сердце стучало, но он не мог остановиться на достигнутом или отступить. Ее надо было чем-то привлечь, чтобы она ощутила его ценность, однако в голову ничего не приходило. Наконец он вспомнил, как ему рассказывали о ночной попойке Гу Яньшаня с Ли Маньгэном и о том, как Гу Яньшань на всю улицу ругал Ли Госян, да еще выкрикивал разные реакционные слова… Правильно, об этом и нужно доложить! Все равно сейчас такое время, что если сам не донесешь, то на тебя донесут.
– Товарищ Ли, я хотел бы воспользоваться случаем и сообщить о некоторых новых явлениях в селе…
– Новых явлениях? Каких именно?
Как он и ожидал, Ли Госян повернулась к нему, и глаза ее заблестели.
– Цинь Шутянь и другие вредители в последнее время ведут себя плохо, – издалека начал Ван Цюшэ, зная, что прямые заходы действуют хуже, чем кривые. – Объединенная бригада обязала их каждое утро и вечер собираться для покаяний, так они приходят позже, чем бедняки и бедные середняки! Сейчас восемьдесят процентов объединенной бригады участвуют в «зарядке верности» и в «танцах верности», но некоторые старики и старухи упорно не приходят на зарядку и танцы, предпочитают кланяться светлому облику…
– Ты не ходи вокруг да около! Вредители – это уже дохлые тигры или змеи, а нам нужны живые. – Ли Госян, прищурившись, взглянула на Ван Цюшэ, и тот содрогнулся от этого ледяного взгляда. Потом она вдруг оживилась и кинула «Осенней змее» приманку: – Кадровые работники революции могут помнить не только об уже известных врагах, характер которых определен. Мы должны следить и за неизвестными или малоизвестными, вращающимися среди масс. Что, например, поделывают сейчас Гу Яньшань и его приятели, которые прежде заправляли всем селом?
У Ван Цюшэ сжалось сердце… Если председательница ревкома уже знает о попойке Гу Яньшаня с Ли Маньгэном, то его донос не будет иметь никакой ценности. И все же лучше рассказать о том, что он слышал, да еще добавить острых подробностей от себя. Так он и сделал, присовокупив, что, с его точки зрения, Ли Маньгэн не годится для должности секретаря объединенной бригады.
Ли Госян очень заинтересовалась его докладом.
– Послушай, Ван, подсаживайся к столу, выпьем с тобой! – неожиданно сказала она, вытаскивая из шкафа бутылку вина с двумя стаканами и блюдечко с жареным арахисом. – Не думай, что только вы, мужчины, можете пить, я тоже с тобой потягаюсь, еще посмотрим, кто первый захмелеет!
У Ван Цюшэ зарябило в глазах от такой резкой перемены. Он поспешно принял из рук Ли Госян бутылку, разлил вино в стаканы и бочком подсел к столу, преданно, не моргая, глядя на начальницу.
– Ну, давай! – Ли Госян привычным движением высоко подняла стакан и поглядела из-под него на Ван Цюшэ. Они чокнулись и выпили до дна. – Ешь курицу! У тебя зубы хорошие, одолеешь! – продолжала она, в знак особого доверия протягивая ему надкусанную куриную ногу. Ван Цюшэ согнулся и принял эту ногу обеими руками. Председательница с удовлетворением следила, как он обгладывает косточку. – Так что еще происходит в селе?
– Наше село хоть и небольшое, а нечисти в нем много, особенно в последние годы, когда заговорили о демократии. Все эти карпы, толстолобики и креветки зажирели. Вы слыхали, что насчет бывшего налогового инспектора, которого мы тогда сняли с работы, кто-то послал письма в область и провинцию, требуя его реабилитировать? – понизив голос и не спуская глаз с двери, проговорил Ван Цюшэ.
Ли Госян посуровела и загнула один палец:
– Так, это первое. Поднята кампания за реабилитацию человека, вышедшего из бюрократическо-помещичьей семьи и разоблаченного в период «четырех чисток»!
– В селе возникла военизированная организация, которую, как я слышал, тайно возглавляет председатель сельпо. Они хотели сделать своим советником Гу Яньшаня, но тот спьяну отказался.
– Это второе. Военизированная организация, тайно возглавляемая одним из видных людей села. Гу Яньшань не заинтересовался ею только потому, что был пьян. – Ли Госян уже достала блокнот и начала записывать.
– Парень, работающий на току…
– Что он сделал?
– Увел жену у бухгалтера кредитного товарищества!
– Тьфу! Чего ты брешешь попусту? – Ли Госян откинулась назад и слегка покраснела. Волосы ее немного растрепались. – Кому нужны такие сведения?
– Виноват, я хотел сказать, что жена бухгалтера проговорилась этому парню, что ее муженек хочет пожаловаться на вас в уезд…
– А, это третье. Действительно новое явление! Смотри: руководящий работник не имеет никакого кругозора, не желает идти по пути масс, а вместо этого клевещет на честных людей. Так. Какие еще новые явления ты обнаружил? Говори, руководству легче будет со всеми сразу разобраться!
– Пока все, – довольно панибратски ответил Ван Цюшэ. Вино развязало ему язык, и он уже не дрожал так, как вначале. Напротив, ему даже казалось, что он сидит с председательницей рядышком на одной циновке.
– Товарищ Ван! – с неожиданной суровостью вскричала Ли Госян. Ее черные брови встали почти торчком.
Ван Цюшэ в страхе поднялся, колени у него снова затряслись:
– Слушаю, товарищ Ли! Я… я…
– Ладно, садись! Я вижу, ты действительно ничего… – Ли Госян встала со своего плетеного кресла и подошла к Ван Цюшэ, точно обдумывая какой-то важный план. – Я хочу схватить их поодиночке! Сколько у тебя вооруженных ополченцев?
– Один взвод, – ответил Ван, чувствуя, что дело принимает серьезный оборот.
– Он тебе предан?
– А как же! Я ведь все-таки секретарь партбюро! – стукнул себя кулаком в грудь Ван Цюшэ.
– Хорошо. Смотри, чтобы их не прибрал к рукам какой-нибудь вредитель! В дальнейшем без моих приказаний этот взвод никуда не перемещать!
– Слушаюсь! Клянусь головой, что так и будет. И вообще я буду слушаться только вас!
– Садись, садись, у нас еще нет нужды так волноваться! – Ли Госян положила ладони Вану на плечи, и он послушно сел, отметив про себя, что ладони у председательницы очень мягкие и теплые. – Власть в наших руках, поэтому мы должны бороться тонкими способами. Грубыми пользуются только те, у кого нет власти. Понял мою мысль? Оружие – это уже самое последнее средство. Что же касается Ли Маньгэна, то мы должны его успокоить, приручить, так что пусть он остается твоим секретарем. Сейчас центральная задача революции – не позволить Гу Яньшаню и его дружкам реставрировать на селе свою власть и снова проповедовать классовую гармонию, первостепенное значение производства, теорию человеческой сущности, гуманизм и прочий бред. Ты понял мою мысль?
Среди кадровых работников, находившихся в то время в опале и ждавших решения своей судьбы, ходил такой стишок:
Ли Госян часто повторяла в мыслях этот стишок, и он придавал ей силы. Действительно, не прошло и года, как ее реабилитировали. Ее дядя Ян Миньгао был назначен первым заместителем председателя уездного ревкома, ввел ее в ревком, а заодно сделал председателем ревкома народной коммуны. У феникса снова отросли красивые перья, и он опять стал царем птиц.
Счастлива курица – у гордого феникса
Выпали яркие перья.
Но стоит им отрасти – залюбуешься,
А та – лишь средь куриц первая.
А Ван Цюшэ, прошу прощения, все никак не мог отмыть грязь со своих ног и не годился для того, чтобы стать профессиональным лектором, получающим за это зарплату и постоянно разъезжающим на государственной машине. Поблистав год, другой и вызвав множество подражателей, он фактически породил во всех уголках уезда движение за «утренние указания», «вечерние доклады» и «три верности», а вместе с ним – и целую группу новых «образцовых бойцов», которые произносили свои заклинания уже без всякого местного выговора, помахивали красной книжечкой эффектнее, чем он, но заодно могли цитировать высказывания Мао Цзэдуна и исполнять «танец верности». На их фоне Ван Цюшэ, первым распространивший в уезде всевозможные культовые обряды, постепенно поблек и стал чем-то вроде достояния истории, которое уже не очень интересовало кадровых работников и революционные массы. А вскоре начальство призвало гастролирующих руководителей не отрываться от масс, слиться с народом, вернуться на свои рабочие места и продолжать революцию, не забывая о производстве. ВанЦюшэ вернули в село, сделали председателем ревкома объединенной бригады, и он снова попал в подчинение к Ли Госян. Феникс остался фениксом, а курица – курицей.
Раскаяние – штука неприятная, но это – горький плод жизни. Сначала Ли Госян раскаивалась в том, что выдвинула Ван Цюшэ, а теперь он стал раскаиваться в собственном предательстве. Конечно, его вина не так уж страшна: в период великого движения бушуют непрестанные грозы, которые заставляют граждан переворачивать свои политические пристрастия, как блины на сковороде. И все же Ван Цюшэ был готов откусить свой болтливый язык, самому себе надавать пощечин: «Глупец, мерзавец, мелкий человечишко! Собачье мясо, недостойное попасть на порядочный стол! Кто тебя вытащил из грязи, принял в партию, отправил с экскурсией на север? Собака и та умеет вилять хвостом перед хозяйкой, а ты ее укусил, укусил свою благодетельницу!» Так казнил себя Ван Цюшэ, постепенно осознавая, что для дальнейшего продвижения ему необходимо снова приблизиться к Ли Госян и Ян Миньгао. Они представлялись ему чем-то вроде многоэтажной пагоды, которая способна вознести на небо, но способна и придавить. А у него голова не деревянная и не гранитная, как у закоренелых вредителей, не умеющих раскаиваться. Надо срочно исправляться!
Тем временем Ли Госян жила в помещении почти свернутого отдела розничной торговли сельпо. Она занимала две уютные комнаты на втором этаже, из которых одна служила кабинетом, а другая – спальней. В кабинете стоял большой стол с телефоном, плетеное кресло и несколько скамеек для посетителей. На стене – портрет вождя и полный текст «трех главных статей», написанных золотыми иероглифами по алому фону. Рядом – специальный шкаф с красным цитатником и «алтарь верности». В комнате явно преобладал красный цвет, демонстрируя высокое положение и настроенность хозяйки. Что же касается спальни, то ее неудобно описывать. Мы ведь не любопытные юные хунвэйбины, которые не постеснялись рыться в постели зрелой женщины! Начиная с шести часов вечера, когда сотрудники отдела розничной торговли и всего сельпо уходили на задний двор, где стояло их общежитие, в этом здании становилось так тихо, что впору привидений бояться.
Ван Цюшэ стал наведываться к председательнице ревкома с докладами, но каждый раз останавливался за дверью и дрожал, приглаживая волосы и покашливая. Ли Госян явно не желала его принимать, а сам он войти не решался. Однако он не падал духом и верил, что в конце концов хозяйка кабинета будет тронута его скромностью. Ведь даже неприступные крепости можно взять.
Наконец он решился легонько постучать в дверь:
– Товарищ Ли, товарищ председатель!
– Кто там? – спросила Ли Госян, только что хихикавшая с кем-то.
– Это я, Ван Цюшэ… – ответил он, еле ворочая пересохшим языком.
– Что случилось?! – Голос Ли Госян сразу стал холодным и твердым.
– У меня к вам одно дело…
– Приходи позже, я сейчас занята, изучаю важные материалы!
Ван Цюшэ понуро вернулся в свою Висячую башню, ему ни есть, ни пить не хотелось. К счастью, он все-таки был хозяином объединенной бригады, и к нему с утра до вечера ходили по всяким вопросам кадровые работники и члены коммуны. Кроме того, начальство постоянно присылало ему «новейшие указания», «важные документы» и прочее, так что скучать было некогда.
Через несколько дней после этого Ван Цюшэ постригся и побрился в сельской парикмахерской, а вернувшись домой, тщательно оделся: белая рубашка, куртка из синтетики с хлопком, свежевыстиранные брюки, туфли из свиной кожи, которые можно носить круглый год. Вечером, когда окна всех домов уже светились и сельчане обычно ужинали, он направился к сельпо, решив на этот раз не уходить, пока не поговорит с Ли Госян.
Непонятно почему, он вошел не в центральную дверь, а в боковую, словно делал что-то дурное и не хотел, чтобы его видели. К счастью, его действительно никто не видел. У входа в кабинет председательницы он немного помялся и с бьющимся сердцем постучал в дверь:
– Товарищ председатель!
– Кто там? Входите! – На этот раз голос Ли Госян был гораздо приветливее.
Ван Цюшэ открыл дверь и вошел. Хозяйка сидела за столом и с аппетитом ела тушеную курицу.
– А, это ты! – разочарованно протянула она. – Ты ведь уже много раз приходил, не так ли? Говори, что надо, а то у меня сегодня было очень много посетителей. Как будто из засушливого района, целых три чайника выпили!
Едва взглянув на него, она снова занялась курицей, но этот взгляд произвел на Ван Цюшэ глубочайшее впечатление: он почувствовал, что председательница смотрит на него свысока, с иронией и в то же время равнодушно, как и подобает истинному начальнику в обращении с подчиненными.
– Товарищ председатель, я… я хотел бы покаяться перед вами! – заикаясь, проговорил Ван Цюшэ. В ответственные минуты язык не очень-то слушался его.
– Покаяться?! Ты, образцовый боец, знаменитый на весь уезд, всюду нужный и прекрасно себя проявивший? – Немного удивленная, Ли Госян снова взглянула на Ван Цюшэ, но накопившиеся обиды не дали ей говорить спокойно и обернулись насмешкой: – Ты слишком церемонишься, председатель Ван, и слишком возвышаешь меня. Как гласит поговорка, даже дракон не победит змею, если она дерется у себя дома. Я всего лишь кадровый работник, присланный в вашу коммуну, без вас ни с чем не справлюсь. Вы в любой момент можете выкинуть меня из этого кресла, если захотите!
– Ну что вы, товарищ председатель!… Вы вправе смеяться надо мной, даже ругать – я слова не скажу, особенно вам… Я – мерзавец, который воспользовался вашей милостью и тут же забыл свою благодетельницу! – Ван Цюшэ поник головой, как спелый колос, нащупал табуретку и чинно сел, положив руки на колени.
– Тогда почему же ты пришел ко мне? Неужели ты так себя не уважаешь? – спросила Ли Госян, продолжая обгладывать куриную ногу. Казалось, в ней пробудилось любопытство. Впрочем, она привыкла, что подчиненные унижаются перед ней.
– Я… я человек необразованный, малокультурный, не разобрался в обстановке и повторял всякие лозунги – как попугай повторял, даже не очень понимая… – нащупывал путь Ван Цюшэ, внимательно следя за выражением лица хозяйки.
– Если ты хочешь что-нибудь сказать, говори конкретнее. Я всегда считала, что правда снимает с человека вину, а полуправда только усугубляет ее. – Ли Госян опять взглянула на Ван Цюшэ и наконец заметила, что он сегодня выглядит очень недурно, да и одет прилично.
– Я хочу повиниться перед вами и сказать, что я – мерзавец! Мерзавец, забывший добро, которое ему сделали! Я виноват и перед вами, и перед товарищем Ян Миньгао… Вы оба взрастили меня, а я… я, подражая другим, чернил вас обоих на собраниях, не понял обстановки… Сейчас я страшно раскаиваюсь в этом, жалею, что не могу связать себя и отдаться на ваш суд! – Слова лились из Ван Цюшэ, точно из прорванной плотины, а вслед за ними на пол капали слезы. – Я заставил вас попусту тратить силы, обманул ваше доверие, но я очень больно споткнулся и сейчас хочу просить прощения у вас и у товарища Яна. Я готов прямо перед вами надавать себе тысячи пощечин!
Ли Госян нахмурилась. Покаянная речь Ван Цюшэ, похоже, всколыхнула чувства одиночества, тоски, даже некоторой беззащитности, гнездившиеся в глубине ее души. Она бессильно сидела в плетеном кресле, вытирала салфеткой куриный жир с рук, а на лице ее блуждало выражение растерянности. Но так было лишь несколько мгновений. Потом она выпрямилась, расправила брови и снова впилась в Ван Цюшэ холодным, презрительным взором:
– Все прошло, все давно прошло! А у тебя неплохая память, вспомнил и такие вещи, о которых я не помнила. Но все это не имеет значения. Когда меня бранят, критикуют, я рассматриваю это как воспитание, помощь. Ты тоже недаром об этом вспомнил, признал свои ошибки, покаялся, но я тебя на это не толкала… Раскаиваешься ты или нет, меня совершенно не интересует…
– Товарищ Ли, я искренне говорю! Я знаю, вы добрая, все способны простить! – возопил Ван Цюшэ, чувствуя, что председательница снова впадает в официальный тон и отдаляется от него на тысячи ли. Ладони у него вспотели, сердце стучало, но он не мог остановиться на достигнутом или отступить. Ее надо было чем-то привлечь, чтобы она ощутила его ценность, однако в голову ничего не приходило. Наконец он вспомнил, как ему рассказывали о ночной попойке Гу Яньшаня с Ли Маньгэном и о том, как Гу Яньшань на всю улицу ругал Ли Госян, да еще выкрикивал разные реакционные слова… Правильно, об этом и нужно доложить! Все равно сейчас такое время, что если сам не донесешь, то на тебя донесут.
– Товарищ Ли, я хотел бы воспользоваться случаем и сообщить о некоторых новых явлениях в селе…
– Новых явлениях? Каких именно?
Как он и ожидал, Ли Госян повернулась к нему, и глаза ее заблестели.
– Цинь Шутянь и другие вредители в последнее время ведут себя плохо, – издалека начал Ван Цюшэ, зная, что прямые заходы действуют хуже, чем кривые. – Объединенная бригада обязала их каждое утро и вечер собираться для покаяний, так они приходят позже, чем бедняки и бедные середняки! Сейчас восемьдесят процентов объединенной бригады участвуют в «зарядке верности» и в «танцах верности», но некоторые старики и старухи упорно не приходят на зарядку и танцы, предпочитают кланяться светлому облику…
– Ты не ходи вокруг да около! Вредители – это уже дохлые тигры или змеи, а нам нужны живые. – Ли Госян, прищурившись, взглянула на Ван Цюшэ, и тот содрогнулся от этого ледяного взгляда. Потом она вдруг оживилась и кинула «Осенней змее» приманку: – Кадровые работники революции могут помнить не только об уже известных врагах, характер которых определен. Мы должны следить и за неизвестными или малоизвестными, вращающимися среди масс. Что, например, поделывают сейчас Гу Яньшань и его приятели, которые прежде заправляли всем селом?
У Ван Цюшэ сжалось сердце… Если председательница ревкома уже знает о попойке Гу Яньшаня с Ли Маньгэном, то его донос не будет иметь никакой ценности. И все же лучше рассказать о том, что он слышал, да еще добавить острых подробностей от себя. Так он и сделал, присовокупив, что, с его точки зрения, Ли Маньгэн не годится для должности секретаря объединенной бригады.
Ли Госян очень заинтересовалась его докладом.
– Послушай, Ван, подсаживайся к столу, выпьем с тобой! – неожиданно сказала она, вытаскивая из шкафа бутылку вина с двумя стаканами и блюдечко с жареным арахисом. – Не думай, что только вы, мужчины, можете пить, я тоже с тобой потягаюсь, еще посмотрим, кто первый захмелеет!
У Ван Цюшэ зарябило в глазах от такой резкой перемены. Он поспешно принял из рук Ли Госян бутылку, разлил вино в стаканы и бочком подсел к столу, преданно, не моргая, глядя на начальницу.
– Ну, давай! – Ли Госян привычным движением высоко подняла стакан и поглядела из-под него на Ван Цюшэ. Они чокнулись и выпили до дна. – Ешь курицу! У тебя зубы хорошие, одолеешь! – продолжала она, в знак особого доверия протягивая ему надкусанную куриную ногу. Ван Цюшэ согнулся и принял эту ногу обеими руками. Председательница с удовлетворением следила, как он обгладывает косточку. – Так что еще происходит в селе?
– Наше село хоть и небольшое, а нечисти в нем много, особенно в последние годы, когда заговорили о демократии. Все эти карпы, толстолобики и креветки зажирели. Вы слыхали, что насчет бывшего налогового инспектора, которого мы тогда сняли с работы, кто-то послал письма в область и провинцию, требуя его реабилитировать? – понизив голос и не спуская глаз с двери, проговорил Ван Цюшэ.
Ли Госян посуровела и загнула один палец:
– Так, это первое. Поднята кампания за реабилитацию человека, вышедшего из бюрократическо-помещичьей семьи и разоблаченного в период «четырех чисток»!
– В селе возникла военизированная организация, которую, как я слышал, тайно возглавляет председатель сельпо. Они хотели сделать своим советником Гу Яньшаня, но тот спьяну отказался.
– Это второе. Военизированная организация, тайно возглавляемая одним из видных людей села. Гу Яньшань не заинтересовался ею только потому, что был пьян. – Ли Госян уже достала блокнот и начала записывать.
– Парень, работающий на току…
– Что он сделал?
– Увел жену у бухгалтера кредитного товарищества!
– Тьфу! Чего ты брешешь попусту? – Ли Госян откинулась назад и слегка покраснела. Волосы ее немного растрепались. – Кому нужны такие сведения?
– Виноват, я хотел сказать, что жена бухгалтера проговорилась этому парню, что ее муженек хочет пожаловаться на вас в уезд…
– А, это третье. Действительно новое явление! Смотри: руководящий работник не имеет никакого кругозора, не желает идти по пути масс, а вместо этого клевещет на честных людей. Так. Какие еще новые явления ты обнаружил? Говори, руководству легче будет со всеми сразу разобраться!
– Пока все, – довольно панибратски ответил Ван Цюшэ. Вино развязало ему язык, и он уже не дрожал так, как вначале. Напротив, ему даже казалось, что он сидит с председательницей рядышком на одной циновке.
– Товарищ Ван! – с неожиданной суровостью вскричала Ли Госян. Ее черные брови встали почти торчком.
Ван Цюшэ в страхе поднялся, колени у него снова затряслись:
– Слушаю, товарищ Ли! Я… я…
– Ладно, садись! Я вижу, ты действительно ничего… – Ли Госян встала со своего плетеного кресла и подошла к Ван Цюшэ, точно обдумывая какой-то важный план. – Я хочу схватить их поодиночке! Сколько у тебя вооруженных ополченцев?
– Один взвод, – ответил Ван, чувствуя, что дело принимает серьезный оборот.
– Он тебе предан?
– А как же! Я ведь все-таки секретарь партбюро! – стукнул себя кулаком в грудь Ван Цюшэ.
– Хорошо. Смотри, чтобы их не прибрал к рукам какой-нибудь вредитель! В дальнейшем без моих приказаний этот взвод никуда не перемещать!
– Слушаюсь! Клянусь головой, что так и будет. И вообще я буду слушаться только вас!
– Садись, садись, у нас еще нет нужды так волноваться! – Ли Госян положила ладони Вану на плечи, и он послушно сел, отметив про себя, что ладони у председательницы очень мягкие и теплые. – Власть в наших руках, поэтому мы должны бороться тонкими способами. Грубыми пользуются только те, у кого нет власти. Понял мою мысль? Оружие – это уже самое последнее средство. Что же касается Ли Маньгэна, то мы должны его успокоить, приручить, так что пусть он остается твоим секретарем. Сейчас центральная задача революции – не позволить Гу Яньшаню и его дружкам реставрировать на селе свою власть и снова проповедовать классовую гармонию, первостепенное значение производства, теорию человеческой сущности, гуманизм и прочий бред. Ты понял мою мысль?