Страница:
– А разве канавы – это не канализация? – удивился Ван. – У нас тут не Кантон и не Шанхай, нечего подражать всяким заморским штучкам!
Он настоял на том, чтобы на плане были изображены именно канавы, провел этот план через сельский ревком и поручил отделению милиции направить на рытье канав помещиков, кулаков, контрреволюционеров и приспешников «банды четырех».
Между новыми предприятиями села постоянно возникали противоречия, стычки, а то и драки. Все эти мастерские или заводики строились на Лотосовой, чтобы удобнее было брать воду, подвозить сырье и сливать отходы. Только бумажная фабрика расположилась на Ручье нефритовых листьев, в четырех ли от винзавода. Сначала между ними не возникало никаких конфликтов: строятся на разных водных путях, да еще далеко друг от друга – молодым рабочим обоих предприятий, крутящим любовь, приходилось немало времени тратить на дорогу. Но едва бумажная фабрика заработала и щелочная вода с белой пеной пошла по ручью в Лотосовую, как все поняли, что тут и двадцать ли не спасли бы, не то что четыре. В вине появился горький привкус, руководство винзавода забило тревогу и потребовало от бумажной фабрики возмещения убытков. Та же в ответ предложила ни много ни мало как перенести винзавод: вам вода не нравится, вы и переезжайте, а нам и здесь хорошо. Дело дошло до укома, но уком вернул его в сельский ревком. Винзаводовцы дошли до окружкома, тот спустил дело обратно в уком, а оттуда – опять в сельский ревком. Что мог поделать Ван Цюшэ? У него и так не три головы и не шесть рук; перенос винзавода стоил миллионов, а сельский ревком пока еще не печатает ассигнаций. Боясь, что между предприятиями начнется настоящая драка и кого-нибудь просто убьют, он ринулся в уездный ревком и начал плакаться председателю Ян Миньгао и его заместительнице (она же племянница) Ли Госян. В результате директоров обоих предприятий вызвали на учебу для повышения идейного уровня, и они, следуя «серединному пути» всеми обруганного Конфуция, построили трубопровод от винзавода к чистому горному источнику, причем завод выделил для этого рабочую силу, а бумажная фабрика – деньги. Так проблема была разрешена, и оба директора втайне даже извинили уездное начальство за проведенную над ними процедуру, поскольку с этого времени кадровые работники бумажной фабрики легко покупали на заводе бракованное вино, а бумажная фабрика чем могла ублажала кадровых работников винзавода.
Ну а во что превратились древние Лотосовая и Ручей нефритовых листьев с их чистой водой и красивыми берегами, утопавшими в зелени? Об этом люди уже вовсю судачили, но в напряженной повестке дня сельского ревкома для такого вопроса не нашлось места. Поскольку все предприятия сбрасывали в реку и ручей свои отходы, на берегах перестала расти даже трава, а сами берега начали обрушиваться. На них скопились кучи мусора, это оправдывали тем, что реке и ручью совсем необязательно быть такими широкими, они могут и потесниться. По воде плыли не только белые пузыри бумажной фабрики, но и обрывки бумаги, какие-то коробки, иногда, говорят, даже мертвые незаконнорожденные младенцы. Раньше в Лотосовой в изобилии водились красные лотосовые карпы, а теперь и креветок с крабами почти не осталось.
Некоторые утверждали, что загрязнение и шум – это неизбежные спутники общественного прогресса, как и во всех передовых промышленных странах. Газеты рассказывали, что в Японии или Соединенных Штатах даже воробья не встретишь, Англия импортирует кислород. Почему же Китай, принадлежащий к развивающимся странам, в том числе и далекое горное село Лотосы, должен пойти по другому пути? К тому же у нас пока воробьев вдоволь, да и кислорода хватает. Воробьи в Долине лотосов даже считались вредными птицами: каждое лето, когда начинала созревать пшеница, члены коммун ставили на полях соломенные чучела, которые отпугивали прежде всего воробьев.
Если говорят, что наука и демократия – родные сестры, то феодализм и темнота – это своего рода коллеги, типа Золотого юноши и Нефритовой девушки, стоящих перед изваяниями будд. Двадцать с лишним лет мы боролись против капитализма, прежде чем поняли наконец, что капитализм – это все же прогресс по сравнению с феодализмом. А может быть, фактически произошло другое – молодой социализм был отравлен глубоко укоренившимся феодализмом?
Глава 2. Ли Госян переезжает
Глава 3. Сельский староста Ван
Он настоял на том, чтобы на плане были изображены именно канавы, провел этот план через сельский ревком и поручил отделению милиции направить на рытье канав помещиков, кулаков, контрреволюционеров и приспешников «банды четырех».
Между новыми предприятиями села постоянно возникали противоречия, стычки, а то и драки. Все эти мастерские или заводики строились на Лотосовой, чтобы удобнее было брать воду, подвозить сырье и сливать отходы. Только бумажная фабрика расположилась на Ручье нефритовых листьев, в четырех ли от винзавода. Сначала между ними не возникало никаких конфликтов: строятся на разных водных путях, да еще далеко друг от друга – молодым рабочим обоих предприятий, крутящим любовь, приходилось немало времени тратить на дорогу. Но едва бумажная фабрика заработала и щелочная вода с белой пеной пошла по ручью в Лотосовую, как все поняли, что тут и двадцать ли не спасли бы, не то что четыре. В вине появился горький привкус, руководство винзавода забило тревогу и потребовало от бумажной фабрики возмещения убытков. Та же в ответ предложила ни много ни мало как перенести винзавод: вам вода не нравится, вы и переезжайте, а нам и здесь хорошо. Дело дошло до укома, но уком вернул его в сельский ревком. Винзаводовцы дошли до окружкома, тот спустил дело обратно в уком, а оттуда – опять в сельский ревком. Что мог поделать Ван Цюшэ? У него и так не три головы и не шесть рук; перенос винзавода стоил миллионов, а сельский ревком пока еще не печатает ассигнаций. Боясь, что между предприятиями начнется настоящая драка и кого-нибудь просто убьют, он ринулся в уездный ревком и начал плакаться председателю Ян Миньгао и его заместительнице (она же племянница) Ли Госян. В результате директоров обоих предприятий вызвали на учебу для повышения идейного уровня, и они, следуя «серединному пути» всеми обруганного Конфуция, построили трубопровод от винзавода к чистому горному источнику, причем завод выделил для этого рабочую силу, а бумажная фабрика – деньги. Так проблема была разрешена, и оба директора втайне даже извинили уездное начальство за проведенную над ними процедуру, поскольку с этого времени кадровые работники бумажной фабрики легко покупали на заводе бракованное вино, а бумажная фабрика чем могла ублажала кадровых работников винзавода.
Ну а во что превратились древние Лотосовая и Ручей нефритовых листьев с их чистой водой и красивыми берегами, утопавшими в зелени? Об этом люди уже вовсю судачили, но в напряженной повестке дня сельского ревкома для такого вопроса не нашлось места. Поскольку все предприятия сбрасывали в реку и ручей свои отходы, на берегах перестала расти даже трава, а сами берега начали обрушиваться. На них скопились кучи мусора, это оправдывали тем, что реке и ручью совсем необязательно быть такими широкими, они могут и потесниться. По воде плыли не только белые пузыри бумажной фабрики, но и обрывки бумаги, какие-то коробки, иногда, говорят, даже мертвые незаконнорожденные младенцы. Раньше в Лотосовой в изобилии водились красные лотосовые карпы, а теперь и креветок с крабами почти не осталось.
Некоторые утверждали, что загрязнение и шум – это неизбежные спутники общественного прогресса, как и во всех передовых промышленных странах. Газеты рассказывали, что в Японии или Соединенных Штатах даже воробья не встретишь, Англия импортирует кислород. Почему же Китай, принадлежащий к развивающимся странам, в том числе и далекое горное село Лотосы, должен пойти по другому пути? К тому же у нас пока воробьев вдоволь, да и кислорода хватает. Воробьи в Долине лотосов даже считались вредными птицами: каждое лето, когда начинала созревать пшеница, члены коммун ставили на полях соломенные чучела, которые отпугивали прежде всего воробьев.
Если говорят, что наука и демократия – родные сестры, то феодализм и темнота – это своего рода коллеги, типа Золотого юноши и Нефритовой девушки, стоящих перед изваяниями будд. Двадцать с лишним лет мы боролись против капитализма, прежде чем поняли наконец, что капитализм – это все же прогресс по сравнению с феодализмом. А может быть, фактически произошло другое – молодой социализм был отравлен глубоко укоренившимся феодализмом?
Глава 2. Ли Госян переезжает
Было время, когда один известный пекинский вуз собирался создать у себя «факультет классовой борьбы» и считал это крупным революционным актом в истории просвещения. В действительности он просто за деревьями не увидел леса или, как говорят, маленький колдун не заметил большого, потому что классовая борьба давно превратилась в предмет, распространенный по всей стране, причем этот предмет преподавался по-разному для учащихся всех возрастов. Скажите откровенно, найдется ли среди миллионов наших кадровых работников хотя бы несколько человек, которые бы не прошли это жестокое, мучительное воспитание или не занимались бы им сами?
В то время в Пекине была одна начальница – Цзян Цин, которой оставалось всего несколько шагов, чтобы превратиться в императрицу наподобие Люй Чжи, У Цзэтянь или Цыси. В период «критики Линь Бяо и Конфуция» она особенно настаивала на необходимости воспитания женских кадров. «Что в вас, мужчинах, такого замечательного? Одним членом больше, вот и все», – заявила как-то она, и это считалось последовательным материализмом. Цзян Цин осчастливила своей милостью все уголки Китая, выступала перед руководителями всех рангов, и именно ей Ли Госян была обязана своим выдвижением на пост секретаря укома. Конечно, секретарь укома – это не очень много, в нашей стране насчитывается несколько тысяч уездных центров и не менее миллиона кадровых работников соответствующего масштаба. Некоторые сверстницы Ли Госян поднялись выше – до округов, областей и провинций, их имена звучали по радио, их фотографии печатались в газетах. Одна из таких женщин дослужилась даже до заместителя премьер-министра и перед японскими медиками как-то заявила всем на смех, что не знает, вернулся ли товарищ Ли Шичжэнь [39]из школы трудового перевоспитания. Кого винить в появлении таких революционеров? Разве не чувствуется тут единая выучка? Ли Госян просто не удалось попасть в Запретный город [40], а то и она бы, чего доброго, стала заместителем премьер-министра.
В последние годы Ли Госян напоминала коротышку, карабкающуюся по лестнице, хотя карабкаться ей было нелегко. Она пережила несколько крупных изменений политической линии и сама старалась лавировать с ними. Вышла наконец официально замуж – за ответственного работника провинции, который потерял жену в начале «культурной революции». Пока они жили порознь: Ли Госян считала, что в уезде ей будет легче выдвинуться. Когда пала «банда четырех», то на собрании всех кадровых работников уезда она так страстно обличала приспешников банды и их левацкий курс, что у многих исторгла слезы. Ну как же: несчастную женщину, руководительницу народной коммуны, выволакивают из дома, вешают ей на шею черную доску и старые туфли, заталкивают ее в ряды омерзительных вредителей, «уродов и чудовищ», выставляют напоказ толпе… Потом она тяжко трудится на строительстве моста, просит добавить ей ложку грубой каши, а ей угрожают ремнями с медными пряжками и заставляют плясать танец «черных дьяволов» или прыгать на четвереньках по-собачьи! Кто не возмутится до глубины души, услышав такое? Вот как подлые приспешники «банды четырех», ее «черные когти и зубы», терзали настоящих кадровых работников, настоящих женщин… Хотя они притворялись левыми, это была фальшивая левизна, граничащая с фашизмом, а она, Ли Госян, – подлинная, революционная левая, тут принципиальная разница! Правда, однажды она приказала проткнуть стальной проволокой набухшие груди беременной женщины, но эта женщина была новой кулачкой, классовым врагом, вызывавшим у всех революционную ярость. Как известно, милосердие к врагу оборачивается жестокостью к народу…
Конечно, о последнем происшествии Ли Госян на собрании не говорила – оно не имело никакого отношения к «банде четырех». К тому же кто в эти бурные годы не перехлестывал немножечко в словах или поступках? Что уж говорить о Ли Госян: она тоже человек со своими чувствами и слабостями.
Когда в укоме распределялась работа по выполнению решений третьего пленума ЦК, Ли Госян досталось рассмотрение дел о реабилитации невинно пострадавших, снятие «шапок» с правых, помещиков, кулаков и прочих. Уком исходил из того, что женщины с их мягкостью и дотошностью больше подходят для такой задачи. Живым пострадавшим следовало подыскать работу, погибшим – вернуть доброе имя и побеспокоиться об их родных. В 1957 году в правые нередко зачисляли честных работников, сказавших или написавших какое-нибудь неосторожное слово. Они не были классовыми врагами, да к тому же прошли идейное перевоспитание, так что их можно вернуть к труду и восстановить в КПК. Почему бы не использовать этих интеллигентов для проведения «четырех модернизаций», для подъема науки и культуры?
Последнее Ли Госян еще готова была признать, но зачем нужно снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их детей – решительно не понимала. Кто же тогда будет объектом революции? Кого делать отрицательным примером, живыми мишенями? Как вообще вести работу в деревне, если отойти от классовой борьбы? Как проводить собрания? Что говорить на них? Классовая борьба – это великое, магическое средство, и отказаться от нее – все равно что незрячему потерять палку. Неужели опыт, накопленный Ли Госян в ходе многочисленных политических кампаний, уже не нужен, устарел? Неужели ей снова, как приготовишке, садиться за парту, зубрить учебники и сушить себе мозги, изучая сельское хозяйство, технику, экономику, искусство управления? Эти науки не вызывали у нее ни малейшего интереса, она даже думать о них не хотела, они рождали в ней только отвращение. И тут у нее возникла тайная, но страшная мысль: все переменилось, все пропало, идет реставрация капитализма. Днем Ли Госян старалась не думать об этом, не подавала никакого вида, а ночью частенько не могла спать и стучала зубами от ужаса.
Она всегда смотрела на жизнь с точки зрения своего опыта, своего положения и своей выгоды. Но ее дядя Ян Миньгао, уже ставший заместителем секретаря окружкома (сохранив за собой пост первого секретаря укома), обладал большей зоркостью и заметил нездоровые настроения племянницы. Однажды вечером он пустился с ней в высокопарный и в то же время довольно рискованный разговор:
– Ты что, усомнилась в политической линии? Заколебалась? До сих пор поворачивала правильно, а теперь повернуть не можешь? Так не годится! История борьбы учит нас, что кадры, которые не могли приспособиться ко всем великим тактическим поворотам, неизбежно сметались эпохой и самой линией. Ты что, мало видела подобных примеров? Раз уком поручил тебе заняться вопросами реабилитации, ты должна не подменять политику личными пристрастиями, а во всем руководствоваться решениями КПК. Мы с тобой всего лишь клеточки: даже если ошибемся, за нас отвечают мозг и сердце. Мы только исполнители, ответственность не на нас. Раз велят снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их отродья – значит, снимай. Велят надеть – снова надевай. Раньше нужды революции требовали хватать, а теперь – отпускать.
Да, дядя – это все-таки дядя, и уровень у него соответствующий! Он досконально постиг законы борьбы. Только человек, давно плавающий в политическом море, может плавать так свободно, иначе он не дослужился бы до своих постов. А Ли Госян еще не достигла такого уровня, такого мастерства, ее можно назвать кадровым работником не более чем на семь десятых, поэтому она и добралась лишь до заместителя секретаря укома, а не окружкома, как дядя. Но она обязательно созреет и научится свободно плавать в этом политическом море!
Ян Миньгао был недоволен тем, что его племянница не проявила достаточной сообразительности и гибкости, чтобы следовать меняющейся обстановке. Вот упрямая бабенка, не понимает, куда ветер дует! Как начальник и к тому же родственник, он должен был видеть и чувствовать все, в том числе и то, что по укому пронесся слушок о любовной связи Ли Госян с Ван Цюшэ. Ей не годится больше жить отдельно от мужа, надо будет поговорить с ним на эту тему, а заодно воздействовать на соответствующие организации, чтобы они перевели племянницу на работу в провинциальный центр, поближе к мужу. Потом, когда она начнет ездить с проверками в области и уезды, кто ей помешает встретить какого-нибудь солидного человека и повеселиться с ним? Ян Миньгао тонко намекнул Ли Госян на все эти принципиально важные моменты, и на сей раз она поняла его сразу.
На следующее утро, придя на работу, Ли Госян из толстой пачки дел, представленных уездным отделом общественной безопасности к пересмотру, извлекла два документа: «Материал об исправлении Цинь Шутяня, объявленного в 1957 году правым и находящегося сейчас в заключении» и «Доклад об ошибочном объявлении Ху Юйинь новой кулачкой в 1964 году». Оба дела были тяжелыми, как свинцовые доски; она брала их, потом клала на место, потом снова брала. Карандаш, который она вертела в руках, тоже показался ей тяжелым, словно металлическая палка. Почему эти карандаши, решающие судьбы людей, иногда тяжелы, а иногда слишком легки и могут выделывать любые вензеля?
Ли Госян долго колебалась, но, так и не наложив резолюции, позвонила Ван Цюшэ, чтобы договориться обо всем с ним. Он же оказался просто душкой.
– Что? Реабилитировать их? – заорал он в трубку, брызжа слюной. – Я этого не могу ни понять, ни принять! У вас там какие-то перемены происходят, а мы отдувайся!
В то время в Пекине была одна начальница – Цзян Цин, которой оставалось всего несколько шагов, чтобы превратиться в императрицу наподобие Люй Чжи, У Цзэтянь или Цыси. В период «критики Линь Бяо и Конфуция» она особенно настаивала на необходимости воспитания женских кадров. «Что в вас, мужчинах, такого замечательного? Одним членом больше, вот и все», – заявила как-то она, и это считалось последовательным материализмом. Цзян Цин осчастливила своей милостью все уголки Китая, выступала перед руководителями всех рангов, и именно ей Ли Госян была обязана своим выдвижением на пост секретаря укома. Конечно, секретарь укома – это не очень много, в нашей стране насчитывается несколько тысяч уездных центров и не менее миллиона кадровых работников соответствующего масштаба. Некоторые сверстницы Ли Госян поднялись выше – до округов, областей и провинций, их имена звучали по радио, их фотографии печатались в газетах. Одна из таких женщин дослужилась даже до заместителя премьер-министра и перед японскими медиками как-то заявила всем на смех, что не знает, вернулся ли товарищ Ли Шичжэнь [39]из школы трудового перевоспитания. Кого винить в появлении таких революционеров? Разве не чувствуется тут единая выучка? Ли Госян просто не удалось попасть в Запретный город [40], а то и она бы, чего доброго, стала заместителем премьер-министра.
В последние годы Ли Госян напоминала коротышку, карабкающуюся по лестнице, хотя карабкаться ей было нелегко. Она пережила несколько крупных изменений политической линии и сама старалась лавировать с ними. Вышла наконец официально замуж – за ответственного работника провинции, который потерял жену в начале «культурной революции». Пока они жили порознь: Ли Госян считала, что в уезде ей будет легче выдвинуться. Когда пала «банда четырех», то на собрании всех кадровых работников уезда она так страстно обличала приспешников банды и их левацкий курс, что у многих исторгла слезы. Ну как же: несчастную женщину, руководительницу народной коммуны, выволакивают из дома, вешают ей на шею черную доску и старые туфли, заталкивают ее в ряды омерзительных вредителей, «уродов и чудовищ», выставляют напоказ толпе… Потом она тяжко трудится на строительстве моста, просит добавить ей ложку грубой каши, а ей угрожают ремнями с медными пряжками и заставляют плясать танец «черных дьяволов» или прыгать на четвереньках по-собачьи! Кто не возмутится до глубины души, услышав такое? Вот как подлые приспешники «банды четырех», ее «черные когти и зубы», терзали настоящих кадровых работников, настоящих женщин… Хотя они притворялись левыми, это была фальшивая левизна, граничащая с фашизмом, а она, Ли Госян, – подлинная, революционная левая, тут принципиальная разница! Правда, однажды она приказала проткнуть стальной проволокой набухшие груди беременной женщины, но эта женщина была новой кулачкой, классовым врагом, вызывавшим у всех революционную ярость. Как известно, милосердие к врагу оборачивается жестокостью к народу…
Конечно, о последнем происшествии Ли Госян на собрании не говорила – оно не имело никакого отношения к «банде четырех». К тому же кто в эти бурные годы не перехлестывал немножечко в словах или поступках? Что уж говорить о Ли Госян: она тоже человек со своими чувствами и слабостями.
Когда в укоме распределялась работа по выполнению решений третьего пленума ЦК, Ли Госян досталось рассмотрение дел о реабилитации невинно пострадавших, снятие «шапок» с правых, помещиков, кулаков и прочих. Уком исходил из того, что женщины с их мягкостью и дотошностью больше подходят для такой задачи. Живым пострадавшим следовало подыскать работу, погибшим – вернуть доброе имя и побеспокоиться об их родных. В 1957 году в правые нередко зачисляли честных работников, сказавших или написавших какое-нибудь неосторожное слово. Они не были классовыми врагами, да к тому же прошли идейное перевоспитание, так что их можно вернуть к труду и восстановить в КПК. Почему бы не использовать этих интеллигентов для проведения «четырех модернизаций», для подъема науки и культуры?
Последнее Ли Госян еще готова была признать, но зачем нужно снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их детей – решительно не понимала. Кто же тогда будет объектом революции? Кого делать отрицательным примером, живыми мишенями? Как вообще вести работу в деревне, если отойти от классовой борьбы? Как проводить собрания? Что говорить на них? Классовая борьба – это великое, магическое средство, и отказаться от нее – все равно что незрячему потерять палку. Неужели опыт, накопленный Ли Госян в ходе многочисленных политических кампаний, уже не нужен, устарел? Неужели ей снова, как приготовишке, садиться за парту, зубрить учебники и сушить себе мозги, изучая сельское хозяйство, технику, экономику, искусство управления? Эти науки не вызывали у нее ни малейшего интереса, она даже думать о них не хотела, они рождали в ней только отвращение. И тут у нее возникла тайная, но страшная мысль: все переменилось, все пропало, идет реставрация капитализма. Днем Ли Госян старалась не думать об этом, не подавала никакого вида, а ночью частенько не могла спать и стучала зубами от ужаса.
Она всегда смотрела на жизнь с точки зрения своего опыта, своего положения и своей выгоды. Но ее дядя Ян Миньгао, уже ставший заместителем секретаря окружкома (сохранив за собой пост первого секретаря укома), обладал большей зоркостью и заметил нездоровые настроения племянницы. Однажды вечером он пустился с ней в высокопарный и в то же время довольно рискованный разговор:
– Ты что, усомнилась в политической линии? Заколебалась? До сих пор поворачивала правильно, а теперь повернуть не можешь? Так не годится! История борьбы учит нас, что кадры, которые не могли приспособиться ко всем великим тактическим поворотам, неизбежно сметались эпохой и самой линией. Ты что, мало видела подобных примеров? Раз уком поручил тебе заняться вопросами реабилитации, ты должна не подменять политику личными пристрастиями, а во всем руководствоваться решениями КПК. Мы с тобой всего лишь клеточки: даже если ошибемся, за нас отвечают мозг и сердце. Мы только исполнители, ответственность не на нас. Раз велят снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их отродья – значит, снимай. Велят надеть – снова надевай. Раньше нужды революции требовали хватать, а теперь – отпускать.
Да, дядя – это все-таки дядя, и уровень у него соответствующий! Он досконально постиг законы борьбы. Только человек, давно плавающий в политическом море, может плавать так свободно, иначе он не дослужился бы до своих постов. А Ли Госян еще не достигла такого уровня, такого мастерства, ее можно назвать кадровым работником не более чем на семь десятых, поэтому она и добралась лишь до заместителя секретаря укома, а не окружкома, как дядя. Но она обязательно созреет и научится свободно плавать в этом политическом море!
Ян Миньгао был недоволен тем, что его племянница не проявила достаточной сообразительности и гибкости, чтобы следовать меняющейся обстановке. Вот упрямая бабенка, не понимает, куда ветер дует! Как начальник и к тому же родственник, он должен был видеть и чувствовать все, в том числе и то, что по укому пронесся слушок о любовной связи Ли Госян с Ван Цюшэ. Ей не годится больше жить отдельно от мужа, надо будет поговорить с ним на эту тему, а заодно воздействовать на соответствующие организации, чтобы они перевели племянницу на работу в провинциальный центр, поближе к мужу. Потом, когда она начнет ездить с проверками в области и уезды, кто ей помешает встретить какого-нибудь солидного человека и повеселиться с ним? Ян Миньгао тонко намекнул Ли Госян на все эти принципиально важные моменты, и на сей раз она поняла его сразу.
На следующее утро, придя на работу, Ли Госян из толстой пачки дел, представленных уездным отделом общественной безопасности к пересмотру, извлекла два документа: «Материал об исправлении Цинь Шутяня, объявленного в 1957 году правым и находящегося сейчас в заключении» и «Доклад об ошибочном объявлении Ху Юйинь новой кулачкой в 1964 году». Оба дела были тяжелыми, как свинцовые доски; она брала их, потом клала на место, потом снова брала. Карандаш, который она вертела в руках, тоже показался ей тяжелым, словно металлическая палка. Почему эти карандаши, решающие судьбы людей, иногда тяжелы, а иногда слишком легки и могут выделывать любые вензеля?
Ли Госян долго колебалась, но, так и не наложив резолюции, позвонила Ван Цюшэ, чтобы договориться обо всем с ним. Он же оказался просто душкой.
– Что? Реабилитировать их? – заорал он в трубку, брызжа слюной. – Я этого не могу ни понять, ни принять! У вас там какие-то перемены происходят, а мы отдувайся!
Глава 3. Сельский староста Ван
– Чертова баба! – ворчал Ван Цюшэ. – Совсем за человека меня не считает. Скоро у нас, местных, в селе уже и силы не останется!
Он привык, чтобы подчиненные звали его «старостой Ваном», и не знал, что за глаза они называют его «Осенней змеей». Людям ведь рот не заткнешь, лучше уж их не слушать. Да и эта Ли Госян хороша: хоть и позвонила ему заранее, поприветствовала, но, когда Ван получил из укома обещанные материалы о Цинь Шутяне и Ху Юйинь, он снова пришел в ярость. Запершись в своем кабинете, он так стучал кулаком по столу, что даже стакан разбил.
В действительности же Ван Цюшэ напрасно винил Ли Госян: указания центрального комитета о реабилитации невинно пострадавших во время многочисленных политических кампаний следовали одно за другим, и никаким проходимцам, тем более мелким, было не под силу противостоять им.
А Ли Госян, напротив, хорошо понимала состояние Ван Цюшэ. Все-таки они были связаны одной веревочкой, да и старой «любовью». За эти годы Ван Цюшэ тоже мог жениться на ком-нибудь, но не решался – можно сказать, пожертвовал собой. Уже одно что трогало Ли Госян, заставляло задумываться. Поэтому через несколько дней после первого разговора она снова позвонила Ван Цюшэ и была очень приветлива. О чем конкретно шла беседа, не знали даже телефонисты, потому что она шла по «вертушке», то есть по специальному каналу связи, а другим людям и подавно нельзя было узнать. Известно только, что после этого разговора Ван Цюшэ весь в холодном поту плюхнулся в свое плетеное кресло. Теперь он уже не запирался в кабинете, не стучал по столу и не бил стаканов, а лишь тихо ругался:
– Чертова баба! Больно интересно реабилитировать этих ублюдков, у которых на лбу черное клеймо стоит! Выходит, они снова могут подкладывать мне кучи и вываливать в навозе? Тебе хорошо, ты скоро переезжаешь и провинцию, а меня здесь бросаешь, чтобы я этих подонков обелял! Да, Ли Госян, ты оправдываешь свое имя – «Аромат страны», – всегда норовишь сладко пахнуть! Конечно, «из тридцати шести замыслов самый лучший – смыться»… Уезжай, уезжай, все равно гусь фазанихе не Друг, а бык тигрице не любовник!
По правде говоря, тайная связь Ван Цюшэ с Ли Госян была выгодна им обоим. Разумеется, не обошлось и без некоторых потерь, но выгод все-таки больше. Собственно, что он потерял? Раньше шлепал босыми ногами по грязи, а теперь – староста села. Все это благодаря поддержке Ли Госян и Ян Миньгао, которые его выдвигали. Одно время Ян Миньгао считал его полным ничтожеством, к тому же подлым и неблагодарным, и непременно погубил бы. Достаточно вспомнить Ли Маньгэна, который в 1956 году не послушался Яна и в результате всю жизнь проходил в соломенных сандалиях и плаще из травы. А что в сравнении с ним Ван Цюшэ? Даже по моральным качествам он не стоил и пальца Ли Маньгэна. Но в период «критики Линь Бяо и Конфуция» произошло событие, в корне изменившее взгляд Ян Миньгао на Ван Цюшэ.
Дело в том, что вся семья Яна, и особенно он сам, зимой и весной любила лакомиться подмороженными ростками молодого бамбука. Зажаренные тонкими ломтиками, нежные, хрупкие, они были диво как хороши с постной говядиной, тушеной уткой или курицей, ароматическими грибами или грибами «древесные ушки». Они просто таяли во рту и в то же время были обыкновенными дарами гор – не то что «ласточкины гнезда», «серебряные ушки» [41], трепанги или медвежьи лапы. Неужели глава целого уезда за два сезона не мог съесть сто или двести фунтов этого вполне доступного лакомства? К сожалению, в тот год ростки бамбука из-за каких-то причин почти все высохли и стали цениться наравне с акульими плавниками. Однажды вечером Ли Госян в промежутке между ласкамиподсказала Ван Цюшэ, какой у него есть шанс проявить свою преданность и выдвинуться. Следующий день был базарным, и Ван, с молчаливого согласия своей начальницы и подруги, тут же решил объявить бой спекулянтам и прочей буржуазии. Под предлогом охраны общественного порядка он направил ополченцев ко входам на рынок, велев проверять всех строжайшим образом. А это было как раз перед праздником весны – китайским Новым годом, когда члены горных коммун везли на базар плоды своего труда, чтобы хоть немного заработать. Кто шал, что у каждого входа их будут обыскивать ополченцы с желтыми нарукавными повязками и изымать не что-нибудь, а только ростки бамбука? Почему именно их, горцы не понимали, лишь недоуменно переглядывались. Тут же пошли всякие слухи: один передавал десяти, десять – сотне, каждый приукрашивал, и в конце концов договорились до того, что в горах обнаружена реакционная организация под названием «Партия ростков бамбука». Свои тайные документы она прячет под кожуру бамбуковых ростков и таким способом осуществляет контрреволюционные связи. Поэтому-то на сегодняшнем базаре и была раскинута частая сеть, которая помогла поймать немало реакционных главарей и их пособников… После такого рассказа торговцы, лишившиеся ростков бамбука, тут же забыли о своих экономических потерях и жалели лишь о том, что у них нет крыльев, чтобы улететь с этого проклятого места. Вернувшись домой, они забились по углам и старались не выходить за порог.
Кто же придумал побасенку о «Партии ростков бамбука»? Наивные народные массы или какой-нибудь недостаточно преданный ополченец, захотевший навредить Ван Цюшэ? Если верно последнее, то он достиг своей цели, потому что Ван Цюшэ и Ли Госян терялись в догадках и очень боялись, как бы это дело не разрослось. Им пришлось устраивать бесконечные собрания с опровержением слухов и объяснять, что проверка на базаре была устроена исключительно для вылавливания спекулянтов. Только тогда слухи понемногу стихли.
Но вечером того же дня, когда было реквизировано более ста фунтов драгоценных ростков бамбука, Ван Цюшэ уложил их в два мешка, нагрузил на велосипед и поехал за пятьдесят с гаком ли в уездный центр. Там, уже ночью, он тихонько сдал мешки на кухню Ян Миньгао. Проснувшись утром, тот покритиковал Ван Цюшэ, сказав, что уважать начальство – значит оберегать его, а не совершать такие вещи. Подарки, подношения – это не только незаконно, но и вульгарно, а для ответственных работников особенно опасно. Ян Миньгао говорил о политической линии, о сознательности, даже о борьбе с ревизионизмом, потом взял безмен, взвесил оба мешка и сказал, что заплатит за них по государственной цене, но почему-то не заплатил,
Ван Цюшэ сначала похолодел и в душе клял Ли Госян, которая снабдила его неверными сведениями. Слушая речь Ян Миньгао, он немного успокоился лишь тогда, когда тот сказал:
– Ладно, не будем вспоминать старое, но в следующий раз такого не делай! Пожалуйста, будь внимателен…
Вслед за этим Ян Миньгао пригласил Вана на завтрак, который был исключительно прост: пресные колобки на пару, яйца, консервированные в извести, соевое молоко, соевый соус и блюдечко сахара. За столом он интересовался, как Ван Цюшэ работает, нет ли у него трудностей в личной жизни и так далее. В то время Ван был больше всего травмирован слухами о «Партии ростков бамбука», но товарищу Яну об этом не сказал, боясь его огорчить, – так же как и о том, что выкапывание бамбуковых ростков наносит серьезный ущерб последующему урожаю бамбука.
Вскоре дядя вызвал Ли Госян в уезд, и она подробно доложила ему о ходе дел в народной коммуне, в том числе и о партийном секретаре объединенной бригады Ван Цюшэ, который за последнее время изменился к лучшему, раскаялся в былых промахах и снова верен начальству. Ян Миньгао всегда придерживался принципа «не рассматривать мертвецов как живых, но и не рассматривать живых как мертвецов», поэтому простил Вану то попугайство, которое он проявил в начале «культурной революции». Еще через некоторое время по Лотосам разнесся слух, что уком в целях воспитания твердых и сознательных кадров собирается назначить Ван Цюшэ заместителем председателя ревкома народной коммуны. Однако известно, что добрые дела вечно наталкиваются на преграды: кто-то донес в область и провинцию о том, как Ван Цюшэ устроил строжайшую проверку на базаре в Лотосах и реквизировал все ростки молодого бамбука. Кто именно донес – трудно сказать; как говорится, в большом крае всегда найдется талант. К тому же на базар в Лотосы собирался народ из трех провинций и восемнадцати уездов, среди этих людей наверняка были и лица с подозрительными связями.
По тогдашним правилам, если человек писал жалобу в провинциальный центр, она обязательно спускалась с резолюцией в область, оттуда – в уезд и дальше – в народную коммуну, то есть в данном случае к Ли Госян. Резолюции тоже все были на один манер: «Прошу разобраться и принять меры», «Принять меры, исходя из соответствующей политики», «Соответствующему комитету – разобраться». Поскольку отличались они только датами, их не писали, а штамповали специальными печатями – непременно круглыми и непременно красной мастикой. Впрочем, существовали еще различия в величине печатей и яркости оттисков. И все же жалоба сыграла определенную роль: представление укома в вышестоящие инстанции о назначении Ван Цюшэ заместителем председателя ревкома народной коммуны так и не было завизировано. Даже секретарь укома Ян Миньгао покачал по этому поводу головой и, вздохнув, сказал, что корни консерватизма, подавляющего новые молодые силы, еще глубоки. Позднее, сообразуясь с обстановкой, уком решил выделить Лотосы в самостоятельную административную единицу, поменьше коммуны, и дал Ван Цюшэ должность, для которой не требовалось согласия вышестоящих инстанций, – сделал его председателем сельского ревкома, жившим не столько на зарплату, сколько на трудовые единицы. В то время студенты выступали за постоянные поездки в народные коммуны, а новые кадровые работники – за оплату не жалованьем, а трудовыми единицами. Это была инициатива последнего этапа «великой пролетарской культурной революции»: борьба против буржуазного права. Ван Цюшэ являлся как раз одним из таких новых кадровых работников, которым полагалось побольше закаляться среди масс и демонстрировать свои безграничные перспективы…
– Мать их! Боролся больше двадцати лет, а выходит, не за то боролся? Помешанного Циня хотят не только освободить, но и «шапку» правого с него снять, даже на работе восстановить! И еще зарплата должна быть не ниже прежней, то есть значительно больше моей – хозяина целого села! Ян Миньгао, видно, решил мне напакостить, когда назначал старостой: даже в государственные кадры не включил, трудовыми единицами кормиться заставил, а доплату дал только тридцать шесть юаней в месяц!
Ван Цюшэ сидел в своем кабинете перед двумя делами о реабилитации, присланными из укома, и не знал, как избавиться от них. Заниматься ими или не заниматься? Может быть, потянуть? Но такие дела сейчас идут по всей стране, о них каждый день пишут в газетах, орут по радио, а ты, Ван Цюшэ, лишь жалкий сельский староста на трудовых единицах. Или, может, у тебя несколько голов?
Если так пойдет, то после Цинь Шутяня и Ху Юйинь придется реабилитировать налогового инспектора, восстанавливать на работе председателя сельпо… А тут еще этот «солдат с севера» Гу Яньшань! В общем, целая связка. За последние двадцать с лишним лет многие руководящие работники села ошибались, один Гу Яньшань прошел почти чистеньким… Но, с другой стороны, разве ему, Ван Цюшэ, без борьбы удалось бы дослужиться до нынешнего поста? Нет, он до сих пор оставался бы просто хозяином Висячей башни и жил бы как собака. Раз от него сейчас требуют нового раздвоения, придется опять раздвоиться!
Он привык, чтобы подчиненные звали его «старостой Ваном», и не знал, что за глаза они называют его «Осенней змеей». Людям ведь рот не заткнешь, лучше уж их не слушать. Да и эта Ли Госян хороша: хоть и позвонила ему заранее, поприветствовала, но, когда Ван получил из укома обещанные материалы о Цинь Шутяне и Ху Юйинь, он снова пришел в ярость. Запершись в своем кабинете, он так стучал кулаком по столу, что даже стакан разбил.
В действительности же Ван Цюшэ напрасно винил Ли Госян: указания центрального комитета о реабилитации невинно пострадавших во время многочисленных политических кампаний следовали одно за другим, и никаким проходимцам, тем более мелким, было не под силу противостоять им.
А Ли Госян, напротив, хорошо понимала состояние Ван Цюшэ. Все-таки они были связаны одной веревочкой, да и старой «любовью». За эти годы Ван Цюшэ тоже мог жениться на ком-нибудь, но не решался – можно сказать, пожертвовал собой. Уже одно что трогало Ли Госян, заставляло задумываться. Поэтому через несколько дней после первого разговора она снова позвонила Ван Цюшэ и была очень приветлива. О чем конкретно шла беседа, не знали даже телефонисты, потому что она шла по «вертушке», то есть по специальному каналу связи, а другим людям и подавно нельзя было узнать. Известно только, что после этого разговора Ван Цюшэ весь в холодном поту плюхнулся в свое плетеное кресло. Теперь он уже не запирался в кабинете, не стучал по столу и не бил стаканов, а лишь тихо ругался:
– Чертова баба! Больно интересно реабилитировать этих ублюдков, у которых на лбу черное клеймо стоит! Выходит, они снова могут подкладывать мне кучи и вываливать в навозе? Тебе хорошо, ты скоро переезжаешь и провинцию, а меня здесь бросаешь, чтобы я этих подонков обелял! Да, Ли Госян, ты оправдываешь свое имя – «Аромат страны», – всегда норовишь сладко пахнуть! Конечно, «из тридцати шести замыслов самый лучший – смыться»… Уезжай, уезжай, все равно гусь фазанихе не Друг, а бык тигрице не любовник!
По правде говоря, тайная связь Ван Цюшэ с Ли Госян была выгодна им обоим. Разумеется, не обошлось и без некоторых потерь, но выгод все-таки больше. Собственно, что он потерял? Раньше шлепал босыми ногами по грязи, а теперь – староста села. Все это благодаря поддержке Ли Госян и Ян Миньгао, которые его выдвигали. Одно время Ян Миньгао считал его полным ничтожеством, к тому же подлым и неблагодарным, и непременно погубил бы. Достаточно вспомнить Ли Маньгэна, который в 1956 году не послушался Яна и в результате всю жизнь проходил в соломенных сандалиях и плаще из травы. А что в сравнении с ним Ван Цюшэ? Даже по моральным качествам он не стоил и пальца Ли Маньгэна. Но в период «критики Линь Бяо и Конфуция» произошло событие, в корне изменившее взгляд Ян Миньгао на Ван Цюшэ.
Дело в том, что вся семья Яна, и особенно он сам, зимой и весной любила лакомиться подмороженными ростками молодого бамбука. Зажаренные тонкими ломтиками, нежные, хрупкие, они были диво как хороши с постной говядиной, тушеной уткой или курицей, ароматическими грибами или грибами «древесные ушки». Они просто таяли во рту и в то же время были обыкновенными дарами гор – не то что «ласточкины гнезда», «серебряные ушки» [41], трепанги или медвежьи лапы. Неужели глава целого уезда за два сезона не мог съесть сто или двести фунтов этого вполне доступного лакомства? К сожалению, в тот год ростки бамбука из-за каких-то причин почти все высохли и стали цениться наравне с акульими плавниками. Однажды вечером Ли Госян в промежутке между ласкамиподсказала Ван Цюшэ, какой у него есть шанс проявить свою преданность и выдвинуться. Следующий день был базарным, и Ван, с молчаливого согласия своей начальницы и подруги, тут же решил объявить бой спекулянтам и прочей буржуазии. Под предлогом охраны общественного порядка он направил ополченцев ко входам на рынок, велев проверять всех строжайшим образом. А это было как раз перед праздником весны – китайским Новым годом, когда члены горных коммун везли на базар плоды своего труда, чтобы хоть немного заработать. Кто шал, что у каждого входа их будут обыскивать ополченцы с желтыми нарукавными повязками и изымать не что-нибудь, а только ростки бамбука? Почему именно их, горцы не понимали, лишь недоуменно переглядывались. Тут же пошли всякие слухи: один передавал десяти, десять – сотне, каждый приукрашивал, и в конце концов договорились до того, что в горах обнаружена реакционная организация под названием «Партия ростков бамбука». Свои тайные документы она прячет под кожуру бамбуковых ростков и таким способом осуществляет контрреволюционные связи. Поэтому-то на сегодняшнем базаре и была раскинута частая сеть, которая помогла поймать немало реакционных главарей и их пособников… После такого рассказа торговцы, лишившиеся ростков бамбука, тут же забыли о своих экономических потерях и жалели лишь о том, что у них нет крыльев, чтобы улететь с этого проклятого места. Вернувшись домой, они забились по углам и старались не выходить за порог.
Кто же придумал побасенку о «Партии ростков бамбука»? Наивные народные массы или какой-нибудь недостаточно преданный ополченец, захотевший навредить Ван Цюшэ? Если верно последнее, то он достиг своей цели, потому что Ван Цюшэ и Ли Госян терялись в догадках и очень боялись, как бы это дело не разрослось. Им пришлось устраивать бесконечные собрания с опровержением слухов и объяснять, что проверка на базаре была устроена исключительно для вылавливания спекулянтов. Только тогда слухи понемногу стихли.
Но вечером того же дня, когда было реквизировано более ста фунтов драгоценных ростков бамбука, Ван Цюшэ уложил их в два мешка, нагрузил на велосипед и поехал за пятьдесят с гаком ли в уездный центр. Там, уже ночью, он тихонько сдал мешки на кухню Ян Миньгао. Проснувшись утром, тот покритиковал Ван Цюшэ, сказав, что уважать начальство – значит оберегать его, а не совершать такие вещи. Подарки, подношения – это не только незаконно, но и вульгарно, а для ответственных работников особенно опасно. Ян Миньгао говорил о политической линии, о сознательности, даже о борьбе с ревизионизмом, потом взял безмен, взвесил оба мешка и сказал, что заплатит за них по государственной цене, но почему-то не заплатил,
Ван Цюшэ сначала похолодел и в душе клял Ли Госян, которая снабдила его неверными сведениями. Слушая речь Ян Миньгао, он немного успокоился лишь тогда, когда тот сказал:
– Ладно, не будем вспоминать старое, но в следующий раз такого не делай! Пожалуйста, будь внимателен…
Вслед за этим Ян Миньгао пригласил Вана на завтрак, который был исключительно прост: пресные колобки на пару, яйца, консервированные в извести, соевое молоко, соевый соус и блюдечко сахара. За столом он интересовался, как Ван Цюшэ работает, нет ли у него трудностей в личной жизни и так далее. В то время Ван был больше всего травмирован слухами о «Партии ростков бамбука», но товарищу Яну об этом не сказал, боясь его огорчить, – так же как и о том, что выкапывание бамбуковых ростков наносит серьезный ущерб последующему урожаю бамбука.
Вскоре дядя вызвал Ли Госян в уезд, и она подробно доложила ему о ходе дел в народной коммуне, в том числе и о партийном секретаре объединенной бригады Ван Цюшэ, который за последнее время изменился к лучшему, раскаялся в былых промахах и снова верен начальству. Ян Миньгао всегда придерживался принципа «не рассматривать мертвецов как живых, но и не рассматривать живых как мертвецов», поэтому простил Вану то попугайство, которое он проявил в начале «культурной революции». Еще через некоторое время по Лотосам разнесся слух, что уком в целях воспитания твердых и сознательных кадров собирается назначить Ван Цюшэ заместителем председателя ревкома народной коммуны. Однако известно, что добрые дела вечно наталкиваются на преграды: кто-то донес в область и провинцию о том, как Ван Цюшэ устроил строжайшую проверку на базаре в Лотосах и реквизировал все ростки молодого бамбука. Кто именно донес – трудно сказать; как говорится, в большом крае всегда найдется талант. К тому же на базар в Лотосы собирался народ из трех провинций и восемнадцати уездов, среди этих людей наверняка были и лица с подозрительными связями.
По тогдашним правилам, если человек писал жалобу в провинциальный центр, она обязательно спускалась с резолюцией в область, оттуда – в уезд и дальше – в народную коммуну, то есть в данном случае к Ли Госян. Резолюции тоже все были на один манер: «Прошу разобраться и принять меры», «Принять меры, исходя из соответствующей политики», «Соответствующему комитету – разобраться». Поскольку отличались они только датами, их не писали, а штамповали специальными печатями – непременно круглыми и непременно красной мастикой. Впрочем, существовали еще различия в величине печатей и яркости оттисков. И все же жалоба сыграла определенную роль: представление укома в вышестоящие инстанции о назначении Ван Цюшэ заместителем председателя ревкома народной коммуны так и не было завизировано. Даже секретарь укома Ян Миньгао покачал по этому поводу головой и, вздохнув, сказал, что корни консерватизма, подавляющего новые молодые силы, еще глубоки. Позднее, сообразуясь с обстановкой, уком решил выделить Лотосы в самостоятельную административную единицу, поменьше коммуны, и дал Ван Цюшэ должность, для которой не требовалось согласия вышестоящих инстанций, – сделал его председателем сельского ревкома, жившим не столько на зарплату, сколько на трудовые единицы. В то время студенты выступали за постоянные поездки в народные коммуны, а новые кадровые работники – за оплату не жалованьем, а трудовыми единицами. Это была инициатива последнего этапа «великой пролетарской культурной революции»: борьба против буржуазного права. Ван Цюшэ являлся как раз одним из таких новых кадровых работников, которым полагалось побольше закаляться среди масс и демонстрировать свои безграничные перспективы…
– Мать их! Боролся больше двадцати лет, а выходит, не за то боролся? Помешанного Циня хотят не только освободить, но и «шапку» правого с него снять, даже на работе восстановить! И еще зарплата должна быть не ниже прежней, то есть значительно больше моей – хозяина целого села! Ян Миньгао, видно, решил мне напакостить, когда назначал старостой: даже в государственные кадры не включил, трудовыми единицами кормиться заставил, а доплату дал только тридцать шесть юаней в месяц!
Ван Цюшэ сидел в своем кабинете перед двумя делами о реабилитации, присланными из укома, и не знал, как избавиться от них. Заниматься ими или не заниматься? Может быть, потянуть? Но такие дела сейчас идут по всей стране, о них каждый день пишут в газетах, орут по радио, а ты, Ван Цюшэ, лишь жалкий сельский староста на трудовых единицах. Или, может, у тебя несколько голов?
Если так пойдет, то после Цинь Шутяня и Ху Юйинь придется реабилитировать налогового инспектора, восстанавливать на работе председателя сельпо… А тут еще этот «солдат с севера» Гу Яньшань! В общем, целая связка. За последние двадцать с лишним лет многие руководящие работники села ошибались, один Гу Яньшань прошел почти чистеньким… Но, с другой стороны, разве ему, Ван Цюшэ, без борьбы удалось бы дослужиться до нынешнего поста? Нет, он до сих пор оставался бы просто хозяином Висячей башни и жил бы как собака. Раз от него сейчас требуют нового раздвоения, придется опять раздвоиться!