Гулиа Георгий Дмитриевич. Фараон Эхнатон (без иллюстраций)

   Ка-Нефер молчала в отдалении. Ей не хотелось показываться на лунном свету. Ваятель, казалось, не придавал этому ровно никакого значения. Он, казалось, был занят своей новостью, которую и хотел и не хотел рассказать…
   «Эта женщина погубит меня. А заодно мое дело. Она стоит в присутствии мужа как ни в чем не бывало. Словно бы чуть не свершилось прелюбодеяние на этом вот самом месте. Неужели же Шери ошибся – этот человек, в чей светлый разум и беспредельную прозорливость я верю?»
   «Наш гость чем-то смущен или чем-то недоволен. Я немножко выпил с Джехутимесом и Тихотепом. Но не настолько пьян, чтобы не видеть того, что бы увидел даже ребенок-несмышленыш…»
   – Что же это за новость, Ахтой? – нетерпеливо спросил Нефтеруф. – Мы с Ка-Нефер ждем не дождемся, когда ты сообщишь ее.
   – Ничего хорошего, – буркнул Ахтой.
   – Что-нибудь стряслось с Джехутимесом? – сказала Ка-Нефер. Голос ее был необычайно спокоен. В нем чувствовался холодок – неприятный попутчик равнодушия.
   – Говорят, – загробным голосом продолжал Ахтой, – говорят, что…
   Он умолк. Поглядел на Нефтеруфа, на жену. «Они, должно быть, крупно поспорили. А может, и поссорились. Ка-Нефер слишком остра на язык. И непримирима, когда чувствует свою правоту…»
   – Говорят, что его величество не совсем в ладах с ее величеством Нафтитой.
   – Это не новость, – сказала Ка-Нефер.
   – Верно, не новость, – быстро согласился ваятель.
   – Кийа все больше, говорят, завладевает фараоном…
   – И это давно известно.
   – Семнех-ке-рэ не будет соправителем.
   – Это правда?
   – Так говорят.
   Нефтеруф резко повернулся к Ахтою. Луна светила ему прямо в затылок. Его лицо было чернильным, без единого светлого пятнышка. Даже глаз не видно. Ваятель видел лишь черный контур.
   – Кто же будет соправителем? – спросил бывший каторжник.
   – Кийа!
   Ка-Нефер всплеснула руками, присела на циновку. Она соображала быстро-быстро: чем все это может обернуться? Кийа никогда не была предана Атону. Эта хитрая женщина только на словах за Атона. Ка-Нефер совершенно уверена, что Кийа возносит молитвы Амону…
   – Ты так думаешь? – сказал Ахтой.
   – Мне незачем думать. Это – так!
   – Госпожа, – обратился к ней Нефтеруф, – не следует делать поспешных выводов. Если она и возносит молитвы Амону, то делает это в строгой тайне. Я так полагаю. Ибо если об этом проведает фараон, Кийе придется худо.
   Ка-Нефер упрямо твердила свое:
   – Она молится Амону.
   – Тогда остается предположить… – Ахтой посмотрел на гостя.
   Тот кивнул и закончил его мысль:
   – …остается предположить, что они оба – за Амона. Я это говорю слишком грубо, как мясник на рынке. Но вы поймете: если он хотя бы чуть-чуть подозревает ее в добрых чувствах к Амону, значит, он уже против Атона. Или будет против! Помяните мое слово!
   Нефтеруф говорил слишком горячо. И прямо. Он говорил то, что думал. Ахтой сказал:
   – Я прошу больше не повторять этого! Великий Атон в нашем сердце. Дорога к Амону исчезла бесследно. Она поросла травой. Или лучше сказать – засыпана жгучими песками… Я сказал вам: Кийа будет соправительницей.
   Ка-Нефер налила пива, которое походило на вавилонскую смолу – черную и тягучую – в голубоватых лунных лучах. А затем зажгла светильники: тот, что стоял в углу, и тот, что стоял в другом углу. И тот, который висел на потолке.
   В комнате сразу посветлело, а лунные лучи отступили к подоконнику, а оттуда – на улицу, где время от времени раздавались резкие шаги прохожих.
   Ахтой закрыл лицо руками. Будто собирался плакать.
   – О великий Атон, – сказал он прерывающимся голосом, – не допусти несправедливости, не отстраняй несравненную Нафтиту от наиважнейших дел! – Потом отнял руки от лица и обратился к Нефтеруфу: – Господин, ты не можешь вообразить себе, что случится, если его величество поссорится с ее величеством.
   – Не знаю, – сказал безразличным тоном гость.
   – Скажи же ему, Ка-Нефер, что будет с Кеми, со всеми нами, если царица отойдет от дел!
   Ка-Нефер сказала:
   – Тогда на ее место вступит другая.
   – На ее ложе?! – воскликнул ваятель.
   – И на ложе, – проговорила Ка-Нефер.
   Ее муж в недоумении всплеснул руками:
   – Ты всегда завидовала ей. Но знай: ты – моложе, ты – красивей, а она – Нафтита! Спроси у Джехутимеса, что это значит!
   «…Этот ваятель совершенно ошалел. Его жена, несомненно, умнее его. Во всяком случае, КаНефер ненавидит Нафтиту. Она ненавидит Атона и его сына-ублюдка по имени Ахнаяти. Нельзя допустить, чтобы эти супруги поссорились, нельзя, чтобы закрылись двери мастерской Джехутимеса для меня…»
   И Нефтеруф сказал вслух следующее:
   – Друзья мои, кои для меня бесценны, хотя и знаю вас очень мало. Вы оба молоды и красивы. Перед вами – дорога, ведущая к знатности. И если что-нибудь смыслят вавилонские мудрецы, у которых я учился мудрости, вы непременно взойдете на большую Высоту. Вы будете любимы знатью Кеми и богами Кеми…
   – Богом Кеми, – поправил его Ахтой.
   – Пусть будет по-твоему: богом Кеми. Но вы должны быть вместе, и никакая царица, какова бы ни была участь ее, не должна омрачить вашей жизни.
   – Неправда, – возразил Ахтой. Он стал мрачным и злым. – Неправда! Судьба царицы – это судьба Кеми. Нельзя ставить под сомнение ее положение. Это все равно что заподозрить Хапи в чем-то нехорошем, когда она несет нам жизнь! Я говорю откровенно: все ваятели и живописцы Кеми сложат свои головы во имя ее благополучия.
   – Похвально, – сказал Нефтеруф.
   Ка-Нефер молчала. Но ее дыхание слышали мужчины вполне явственно: это дышала львица, с трудом сдерживающая гнев свой.
   Нефтеруф поднял чару с пивом. И произнес несколько слов, которые, по его мнению, должны были умерить страсти:
   – Шумеры, перед тем как выпить вина, говорят: мир и дружба дому сему и всем, кто под его кровлей!
   – Ей-богу, хорошо сказано. – Ахтой поднял высоко свою любимую чарку из прекрасно обожженной глины – такую розовую, такую тонкостенную.
   Нефтеруф сказал хозяйке:
   – Отпей, госпожа, по шумерскому обычаю из моей чары.
   Она молча взяла ее и прильнула к ней губами, как изжаждавшийся путник в оазисе.
   «Женщина – как трава, как дикий зверь, для которой превыше всего – жизнь, заключающаяся в любви ее…»
   Так сказал себе Нефтеруф.

Когда споришь с самим собой

   Нефтеруф лежал на циновке. Руки – под головой. Нос – кверху. Столица уснула. И даже звезды дремлют. Может быть, в целом свете не смыкает глаз один Нефтеруф. Да стража дворцовая. Эта наверняка тоже не спит.
   За кирпичной стеною – Ахтой и Ка-Нефер. Они долго приглушенно разговаривают. Усталые. Намучившиеся в споре. В котором ни один из них не взял верх. Ни эта… Ни тот…
   Судя по-всему, дело складывается к лучшему. Как говорят в Та-Нетер, капля плывет к капле, образовывая ручей. Ручей куда-нибудь да свернет. Он не будет течь по прямому, как рука, ложу. Во всяком случае, его и повернуть можно. И даже вспять. А с каплями, как ни странно, это труднее. Капель очень много. Как людей на земле. И сладить с ними трудно.
   Там, под землею, Нефтеруф часто забирался в какой-нибудь дальний угол, словно крот. И вдали ото всех рассуждал наедине с самим собой. Словно бы перед ним не кто-то другой, а тот же Нефтеруф. Но умеющий сказать резкое слово поперек.
   Вот и сейчас воображает себя сидящим у столика. А напротив – этот Нефтеруф. Тоже воображаемый.
   – Давай допустим на мгновение, что сведения, которые принес Ахтой верные. Допустим, соправителем будет не Семнех-ке-рэ, а Кийа. Что это изменит? Пока фараон дышит – все останется неизменным. Вот в этом весь ужас: пока дышит!
   – Не совсем так. Конечно, фараон-злодей может любого прижать к ногтю, как азиатскую вошь. На этот счет не надо заблуждаться. Это будет так, независимо от того, кто станет рядом с фараоном – Семнех-ке-рэ или Кийа. Но тебе, кажется, объяснили, что значит уход этой самой Нафтиты. Представь себе: муж клянется в вечной любви, слагает по этому поводу гимны и вдруг бросает любимую женщину. И не просто женщину, но царицу. Но бывает ли так – рассуди-ка сам! – чтобы у царицы не было ни одного единомышленника? Не проще ли предположить, что у нее во дворце своя партия, свои преданные люди? А ну-ка, прикинь, что все это значит.
   – Не надо быть мудрецом, чтобы угадать, к чему это приведет.
   – К чему же все-таки?
   – К дворцовой междоусобице.
   – Верно, друг Нефтеруф! Именно к дворцовой междоусобице. Но в это жестокое время, когда голос людей, голос Кеми, имеет столько же силы, что и лягушечье кваканье, – даже небольшая дворцовая интрига кое-что да значит. Поссорились царь и царица. Дуются друг на друга царедворцы. Возлюбленная всходит на трон или к подножью трона (скажем, Кийа). Одни огорчатся, другие – обрадуются. Придется фараону выбирать какую-нибудь сторону, причем решительно. Если не успел еще сделать своего выбора.
   – Надо думать, что победу одержит фараон…
   – Скорее всего так. Есть на Востоке страна. Там змеи танцуют под звуки камышовой дудки. В той земле даже нищие мудры. Уподобься одному из них – ибо и сам ты нищ – и рассуди, да похладнокровнее. Значит, так: победу одержал фараон…
   – Допустим.
   – Что делает Нафтита?
   – Она удручена. Убита горем. Грызет от бессилия ногти.
   – Не всё!
   – Что же еще?
   – Не все, говорю, сказал. Где же ее гнев? Где ее друзья – явные и тайные? Они молчат?
   – Думаю, что да.
   – Учти: до поры до времени. Они замкнутся, уйдут в себя, прикусят языки. Но только на время. Их час пробьет!
   Звезды описывают неведомый путь, точно нарисованные на огромном блюде. Они прочно привязаны друг к другу. Их союз нерасторжим. И это медленное вращение небесного свода привлекает внимание обоих собеседников.
   – Ты видишь – звезды! Они на небе горят вечно. Их свет будет виден вечно. Представь себе, что так же вечен был бы царский двор со всеми царедворцами…
   – Даже не заикайся об этом.! Одна подобная мысль может помрачить человеческий разум!
   – Верно говоришь, верно. Стало быть, двор не вечен. И фараонова жизнь имеет начало и конец.
   – Имеет, имеет, к нашей радости!
   – А раз это так, то не надо пренебрегать ни одной перестановкой в созвездии дворцовом. Кийа и Нафтита – пусть при этом же фараоне – не одно и то же! Непременно, непременно что-то изменится. Пусть незначительное, едва заметное, но изменится! И вот тогда решай, как быть. Сейчас Нафтита усердная помощница фараона в делах государственных. А какой будет Кийа?
   – А что же делать мне? Сидеть сложа руки?
   – Нет, нет, нет!
   – Действовать?
   – Да, да, да!
   – Но прежде надо удостовериться…
   – Наше счастье в том, что люди – миллионы людей – равнодушны к тому, что делается во дворце.
   – Нет, они не равнодушны. Их просто никто ни о чем не спрашивает. Люди как скоты: работают, пьют, едят, спят, размножаются, умирают. Дворец для них недосягаем, а власть фараонова слишком сильна.
   – И все-таки люди есть люди. Их слово есть слово. Даже тайные проклятья их страшны.
   – Это так! Это так!
   – Подумать надо…
   – Обязательно!
   – Посоветоваться…
   – С кем?
   – С Шери, например…
   – А где он?
   – Или с Ка-Нефер…
   – Поговорим о Ка-Нефер!
   Она там. За стеной. Со своим молодым и сильным мужем. Они, кажется, о чем-то все еще шепчутся. А может, целуются? Вот скрипит половица под их циновкой. Раздается легкий вздох. И кашель. Мужской кашель… Она говорит. Она что-то говорит. А он молчит. Только половица поскрипывает…
   – Наверно, все-таки я дал маху…
   – Это сегодня, что ли?
   – Да, сегодня.
   – Когда она протягивала свои ноги к твоим чреслам?
   – Да.
   – Ноги, которые пахли ароматичными маслами?
   – Да.
   – Которые ты отверг?
   – Ты имеешь в виду ноги?
   – Да, их…
   Нефтеруфы молчат: и один и другой. Оба глядят друг на друга прямо в зрачки. И в глазах отражается все небо.
   – Наверное, мне следует уйти отсюда. Нельзя, чтобы к важному делу примешивалась любовь.
   – Взвесь все это.
   – Она, возможно, добьется своего…
   – Взвесь и это…
   – А иначе сочтет меня за высохший камыш.
   – Возможно.
   – Но куда я уйду?
   – Некуда тебе уходить…
   – Может, поискать Шери?
   – Лучше наберись терпения!
   Какая-то странная, нескончаемая ночь. Как там, в горах. Мучительная ночь.
   А день? Разве он будет лучше?

Ночь, ночь, ночь…

   – Послушай, Пенту, ты, кажется, клюешь носом?
   – Нет, я вовсе, не сплю. И спать не хочется. Я думаю.
   – О чем же?
   – Над твоими словами, твое величество.
   – А-а… У меня не проходит эта боль в затылке.
   – Выпей настоя, твое величество.
   – Он – горький.
   – Он – полезный. Его делают племена, которые очень далеко отсюда.
   – Где же они?
   – За землями хеттов, твое величество.
   – Разве и там есть земли?
   – Есть! Но дальше – холод и море.
   – Так ты говоришь, Пенту, что этот настой помогает?
   – Очень, твое величество.
   – И его придумали далекие племена?
   – Да, далекие и дикие.
   – Как же дикие могут придумать такое лекарство, до которого не додумался сам ты, Пенту?
   Его величество пьет горький настой из далеких трав и морщится. Хватается за грудь, точно его тошнит. И падает навзничь. На мягкие подушки. И простирает руки, точно молясь богу. Фараон любит, чтобы в его покоях ночью было светло, как днем. Поэтому и горят светильники. В каждом углу. В них налит рыбий жир, чистый, как янтарь, и фитиль плавает в нем льняной, приготовленный особым способом. Поэтому светильники почти не чадят, щедро одаривая стены и потолок ярким светом.
   – Я все равно не усну, Пенту.
   – Я тоже.
   – Это из-за меня?
   – Нет, из-за старости. Теперь я могу не спать. Но в двадцать лет меня трудно было растолкать даже троим.
   – Так хотелось спать?
   – Да, очень хотелось. Нельзя было разомкнуть век. Они слипались. Это случалось в двадцать лет. И в тридцать. А теперь я могу не спать.
   – Ты просто добр, Пенту.
   – Нет, твое величество. Мне хорошо с тобою.
   Фараон приподнимается на локтях. Его грузный подбородок – такой немножко лошадиный – судорожно трясется. Это от боли в затылке.
   – В таком случае, Пенту, я хочу задать тебе вопрос.
   – Я слушаю, твое величество.
   Фараон щурит глаза. Его острое, как нож, лицо готово рассечь собеседника:
   – Отвечай мне прямо, без обиняков.
   – Как всегда.
   Фараон придвигается к Пенту все ближе, все ближе.
   – Скажи мне, что ты думаешь о Кийе?
   – О ней?
   – Да!
   – Я грущу, твое величество.
   – О чем же?
   Нет фараон нынче не в себе. Это же видно. Он очень раздражен. Как во все последние дни. Пенту думает: «Его надо щадить… Он строг. Но более всего он строг к себе. Сделать соправительницей Кийю – значит не пожалеть ни себя, ни царства своего. Когда достигнута гармония и весы государства – в равновесии, неразумно нарушать его без особой нужды. Но если вечная любовь к ее величеству угасла, то что же делать? Лгать себе, ей и всему государству? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда одна эта ложь убьет правду вообще, которая еще пригодится».
   Пенту взывает к мудрости, которая, дескать, должна торжествовать. Дело в том, дескать, что такое великое государство, как Кеми, не должно, дескать, обходиться без мудрости. Ни единого часа без мудрости! Это золотое правило. Его надо беречь. Его надо придерживаться…
   – Я это слышал уже.
   Пенту пропускает эти слова мимо ушей. Такое прощается только и только ему. Все прочие за подобные вещи жестоко расплачиваются.
   – Мудрость, твое величество, составляла – причем почти всегда – основу нашего государства, со времен его величества Нармера…
   – Как ты медленно и длинно говоришь.
   – Стало быть, мудрость не должна покидать тебя. Ни на одно мгновение. Разве так необходимо к одним неприятностям добавлять новые?
   – Что ты имеешь в виду?
   – Положение на наших границах хотя бы. Хетты говорят: «В одном котле можно сварить одну похлебку, а не две сразу».
   – А что, если вылить эту похлебку?
   – Куда вылить? – опешил Пенту.
   – Хотя бы тебе на голову!
   Старик прикрыл глаза. Покорно сложил руки на груди. Фараон перевернулся на живот. Взял обеими руками голову и крепко стиснул ее.
   – Теперь болит чуть-чуть, – сказал он.
   – Твое величество, хочешь – сердись, хочешь – не сердись, но я выскажу нечто. Я призываю а свидетели эти звезды: говорю правду для твоего же блага!
   Фараон проворчал:
   – Мое благо – это благо Кеми.
   – Верно сказано! Хорошо сказано! – Пенту потирал от удовольствия руки (ужасная привычка, перенятая у азиатов).
   – Перестан шуршать ладонями! – Фараон не глядит на Пенту. Сердито хмурит брови.
   – Твое величество, я перестал шуршать.
   – А теперь – продолжай.
   – Я сказал, что говорю правду для твоего же блага. Разве нельзя иметь наложницу, не отстраняя от еебя ее величество?
   – Кийа не наложница!
   – Можно и любить ее большой любовью. Разве во дворце нет для этого места?
   – Любить тайком?
   – Почему – тайком? Почему выбирать такие выражения? Любить скромнее. Не выносить свою любовь на всеобщее обозрение.
   – Это же оскорбительно!
   – Для кого?
   – Для Кийи! Любви не надо стыдиться! Это мое правило!
   Пенту снова за свое:
   – Разве не было у тебя наложниц?
   – Но я их не любил.
   – И теперь не будешь любить…
   – Кого?
   – Одну из двух.
   Фараон потер лоб. Приложил прохладную чашу к бритому затылку. Холодная глина – точно мед на сердце. Голова почти прошла. Чуть-чуть ноет затылок. Чуть-чуть… Это очень странно: прохлада на затылке, а сердцу приятно…
   – Ничего странного, – поясняет Пенту, – все внутренности человеческие соединены меж собою подобно каналам на нашей земле. Вода течет из Хапи в каналы. Во время разлива. Из одного канала можно попасть в другой. Сердце и голова образуют нечто единое. Поэтому не надо возбуждать ни мозга, ни сердца. Ибо возбуждается все вместе. Почти одновременно. Холодок на затылке целебен для сердца. И наоборот.
   – Да, это так, Пенту.
   – Вернемся, однако же, к нашему разговору. Любовь для фараона, столь великого, как ты, – это его дела. Он вкладывает в них все сердце и весь разум, и ни для кого больше не остается любви…
   Фараон покачал головой. Он смотрел на звезды и покачивал головой.
   – Пенту, я не могу жить без любви.
   Старик этого не понимал. Он не мог уразуметь этого даже во дни своей молодости.
   – Государственная власть на то и создана богом, чтобы умерять всплески любви, – сказал Пенту. – Я говорю: всплески. Понял мою мысль, твое величество? Значит, так, каждый любовный порыв, если он выходит за рамки…
   – Что значит за рамки, Пенту?
   – Если любовь необычайна…
   – Разве это плохо?
   – Необычайная любовь?
   – Да.
   – Необычайная – значит, что-то от безумия, – продолжал советник фараона, совершенно убежденный в своей правоте. – А всякое безумие есть предмет заботы государственной власти.
   – Как диковинно говоришь! – поморщился фараон. – Предмет государственной заботы! Таких слов не понимаю! Я же просил изъясняться попроще. Забудь ты эти пыльные папирусы. Говори человеческим языком. Тебе приходилось бывать на рынках?
   – Где? Где?
   – На рынках.
   – А зачем? – изумился Пенту. Он снял парик и вытер потную голову.
   – Затем хотя бы, чтоб научиться тамошнему говору.
   Пенту захохотал.
   – Вот так и говорят, – сказал он сквозь хохот.
   – Как именно?
   – «Хотя бы, чтоб… тамошнему»… Где же красота нашей речи? Такой плавной, чеканной речи?
   – Речи времен Снофру? Или Джосера? Или Хуфу?
   – Хотя бы! Хотя бы! – вскричал придворный, немножко поуспокоившись после смеха.
   – Нет, Пенту, та речь умерла! Только тебе прощаю эти нарушения. Любой другой слуга получил бы десять палочных ударов.
   – А я не боюсь, твое величество.
   – Ладно, будет. Я не хочу ссориться нынче ночью.
   У фараона совсем прошла головная боль. Она начиналась обычно неожиданно. И так же быстро проходила. Иногда и без помощи настоя. Что же это за болезнь? И что бы ни дал фараон, чтобы только избавили от нее!.. Он подумал немного и сказал себе: «Я бы не отдал Кийю. Пусть лучше болит голова. Я стерплю боль. Мне обещают снадобья из Та-Нетер. Посланы гонцы на остров Иси. Нет, уж лучше эта головная боль, но только б не без Кийи! Она – жизнь моя».
   «…Весь этот разговор о любви его величество затеял с одной-единственной целью: заручиться моим согласием на объявление соправительницей Кийи. А зачем мое согласие? Разве он посчитается, если скажу „нет“? Все равно сделает то, что задумал! Но мое согласие ему нужно для того, чтобы однажды, проснувшись ночью, сказать себе: „Даже сухой Пенту и тот одобрил мои действия“.
   «…Что все-таки думает этот старик? Неужели он уверен, что я домогаюсь его согласия? Дудки! Сказано – сделано! Все земли вселенной – если даже сговорятся против меня, – и те не переубедят! Только негодяй может принести свою любовь в угоду делу…»
   – Давай продолжим разговор о любви, – сказал фараон, перекатываясь на левый бок и глядя на старого царедворца из-за плеча.
   – А твое величество спать не предполагает?
   – Какой сон! Ты видишь, его нет ни в одном глазу! – Его величество протянул руку к медному зеркалу и посмотрел в него. – Словно бы только что проснулся после крепкого сна.
   – Да, это верно, твое величество. Ты словно птичка, только что выпорхнувшая из гнезда.
   – Так давай же про любовь!
   – Как верноподданный твоего величества, как служащий твой, недостойный тебя, я могу лишь выразить мое неудовольствие по поводу всякой любви, которая может смутить хотя бы еще несколько человек в государстве. Ибо не бывает так, что двое любят друг друга или расходятся друг с другом и это никого не касается. А если касается, значит, власть должна иметь свое суждение. Я не могу думать иначе. В противном случае ты мне откажешь в своей милости.
   Его величество не ответил. Он смотрел на потолок, где летали болотные птицы – невысоко в небе, – и в эти мгновения завидовал им. «Им не надо ничьего разрешения на любовь. Не надо знать ничьего мнения по поводу своих подруг». Он покосился на Пенту. Тот сидел ровный, точно юноша. А глаза – тяжелые. И не мудрено: ведь скоро утро! Небо бледнеет за Восточным хребтом…
   – Ну что ж, – задумчиво проговорил его величество, – я понял тебя. Я хорошо понял тебя. Дай бог, чтобы все тебя понимали вот так же. И дай бог, чтобы ты не пережил меня!
   Старик вздрогнул. Слова фараона прозвучали зловеще в этой комнате, освещенной яркими светильниками, в этой комнате – средоточии вселенной, где каждое слово его величества по весу равно одной – самой большой – глыбе пирамиды Хуфу. Пенту почувствовал, как взмок у него парик.
   – Я стар, чтобы пережить тебя, твое величество.
   – Я говорю: не дай бог, чтобы пережил.
   – Как это понимать? – чуть не возопил старик, учуяв какой-то нехороший смысл в словах фараона.
   Но его величество успокоил его:
   – Я хочу сказать, что после меня – случись со мной худое – на тебя разом ополчится столько людей, что даже и не счесть.
   Пенту свободно вздохнул:
   – Я не боюсь их, твое величество.
   – Их надо бояться страхом азиатского зайца.
   – Не боюсь ни их, ни угроз их!
   – Ты слишком самоуверен, Пенту.
   Фараон неожиданно признался, что голоден. Пенту отметил это как добрый знак: желание поесть – всегда свидетельство здоровья. Его величество хлопнул в ладоши. Всего один сухой треск…
   Дверь отворилась. На пороге появился кто-то, кого не видел Пенту. Фараон молчал. Его светлость Пенту приказал, не поворачивая головы:
   – Фруктов и пива… Не надо пива! Фруктов и вина! – И, обратившись к его величеству, сказал: – Я бы не отяжелял желудок грубой едой. И даже легкой. Фрукты утолят голод, а вино приведет в равновесие твои чувства.
   Фараон сказал, словно и не расслышал слов Пенту:
   – Ее величество переедет в Северный дворец. Не завтра. Не очень скоро. А ты, Пенту, объявишь о вступлении в свои права моего соправителя.
   – Когда, твое величество?
   – Когда? Это надо обдумать. Не завтра, разумеется. И не послезавтра. Но дело это решенное.
   Пенту задал самый тяжелый для себя вопрос. Фараон ждал его.
   – Твое величество, а знает ли об этом ее величество, мать твоих детей?
   «…Эти утки летают в поднебесье как ни в чем не бывало. Разве вот тот селезень обязан отчитываться перед ними, с кем он разделит этой весной свое сухое ложе?..»
   – … Знает ли она?
   «Летает себе, поглядывает на нее и дышит полной грудью, которая вся в пуху…»
   – Она? – рассеянно спросил фараон.
   – Да, она.
   – Она узнает… От тебя… Ты это объяснишь ей как нельзя лучше…
   Принесли фрукты – свежий виноград, гранат, сушеные плоды сикоморы. В золотом сосуде вино – «Прекрасное дома Атона». Оно словно кровь, точно агат на перстне фараоновом.
   Его величество выпил вина. А к фруктам не притрагивался. Он выпил еще. Повеселел. Глаза его расширились. И фараон приказал пить своему советнику. А потом сказал: