Гулиа Георгий Дмитриевич. Фараон Эхнатон (без иллюстраций)

   – Гусь – жирный, – сказал он.
   – Курица устранит этот недостаток гуся.
   – Я ел ее нынче утром.
   – Тогда – говядина. Тот самый кусок, где располагаются почки.
   Хоремхеб расхохотался:
   – Который поближе к моче?
   – Если угодно, к моче.
   – Не могу понять: почему лучшие куски именно те, которые поближе к почкам?
   – Очевидно, поэтому и человек зарождается где-то между мочой и калом.
   – Верно! – гаркнул военачальник. – Если прекрасные создания, каковыми я почитаю женщин, зарождаются недалеко от мочи, то я без колебаний выбираю почечную часть говядины!
   «…Этот человек – воистину мужлан – ограничен в своих возможностях щегольнуть более тонкой шуткой. Бедный Хоремхеб! Палатки, бивуачная жизнь и муштра воинов не могли привить ему тонкого вкуса. Впрочем, может, это и лучше. Моча – тоже неплохая мишень для солдатского юмора. Вот он напьется немного, и тогда пойдет в ход всякое дерьмо. Что может быть, например, веселее такого рассказа? – митанниец вымазал хетта своим дерьмом, хетт в отместку обмочил митаннийца с головы до ног… Весь лагерь ржет от удовольствия и требует новых рассказов подобного же рода. Или вот еще излюбленная тема: десять ассирийских воинов насилуют пленную вавилонянку, а той – недостаточно, и бородатые ассирийцы с позором разбегаются…»
   Эйе не ошибся: достаточно было Хоремхебу осушить две чарки вина, как он принялся рассказывать бесконечную историю про одного арамейца, который для начала вымазался в дерьме, потом обмочился, не сумев употребить молоденькую пленницу… И так далее…
   Однако Хоремхеб не так уж прост, как это может показаться. Своим продвижением по службе он целиком обязан его величеству. Род его, скажем прямо, не выдается ни знатностью своей, ни подвигами. Его величество приметил в нем нечто и сказал: быть Хоремхебу военачальником! И стало по сему. Малозаметный офицер превратился в любимого семера. Разумеется, всего этого не заслуживают одними только грубыми шутками. Нельзя отрицать: Хоремхеб способен на многое. Если нужно – пойдет по головам друзей. Угрызений совести не почувствует – в этом можно быть уверенным. Что еще? Смел. Напорист. Храбр. И груб, как всякий солдафон. Не считаться с ним – просто невозможно. У него реальная сила – полки! В руках у него меч!
   Хоремхеб разжевал мясо подобно волку, пожирающему антилопу. И очень скоро обрел пристойное и благодушное настроение.
   Эйе – этот многоопытный и хитроумный муж, поседевший в дворцовых интригах, – ожидал главной темы разговора, ради которой навестил его Хоремхеб. Однако паук не торопился: он чувствовал по едва заметному дрожанию паутинок, что время приближается…
   Шутки Хоремхеба неожиданно оборвались, его взгляд задержался на чарке с вином. Затем вскинул вверх две черные-пречерные сливы, которые служили ему глазами, и сказал:
   – Эйе, не объяснишь ли мне, что это делается с его величеством? – жизнь, здоровье, сила!
   Эйе безмолвно покачал головой. Разве сам Хоремхеб понимает хуже, что делается с его величеством? И в то же время старый семер чувствовал, что военачальник пытается завязать откровенный разговор. Его, несомненно, что-то тревожит. Эйе очень хотелось бы знать, что это за тревоги. Очень бы хотелось! Но слов поощрения Хоремхеб не услышит. Эйе будет только и только слушать… Молчать и слушать…
   «…Старая лиса – всезнайка. Но делает вид, что только-только народился на свет. Эйе много потрудился на благо фараона. Его советы были главными во всех делах его величества. Его и Мериры, который, кажется, испускает дух (что, несомненно, к лучшему). Он ждет, чтобы я все выболтал, Я, значит, буду изливаться, а он – неопределенно кивать головой. Если вдруг его величество пронюхает о нашем разговоре – Эйе, как всегда, окажется в стороне… Нет, как бы не так! Дай-ка я его помучаю…»
   Хоремхеб отпил глоток вина:
   – Меня беспокоит его здоровье…
   – Меня тоже, уважаемый Хоремхеб.
   – Нельзя ли убедить его величество, чтобы больше предавался отдыху, нежели государственным делам?
   – Мне это не удалось. Попробуй ты.
   «…Значит, молчишь, Эйе?.. Что же, попробуем с другого конца. Пощекотал тебя под мышками – ничего не вышло. А что, ежели попробовать пятки?..»
   – Уважаемый Эйе, ее величество Кийа очень всем понравилась в день раздачи наград.
   – Да?
   – Очень, очень! Она держалась с подобающим величием и очень даже скромно.
   – Что же, Хоремхеб, скромности у нее не отнимешь.
   – Она была неимоверно ярка в своем пурпурном одеянии, и золотой урей к лицу ей.
   – Справедливо, Хоремхеб, справедливо.
   «…Этот семер стоял чуть ли не у колыбели Нафтиты. И он вовсе не чужой старой царице Тии. И он приложил немалое усилие к тому, чтобы его величество стал тем, кем является сейчас. Он всегда соглашался с его величеством, при любых обстоятельствах, неизменно утвердительно кивал ему. Поддакивал. Но надо отдать справедливость этому Эйе – ни один суд не выявит его причастия ни к одному делу: ни к худому, ни к доброму. Ведь это надо суметь! Надо обладать для этого особым характером!..»
   – Со всех сторон, уважаемый Эйе, я слышал одно: его величество сделал свой выбор! Его величество остановил свой взор на достойнейшей!
   – Возможно, Хоремхеб, возможно.
   – Родить шесть девочек и ни одного мальчика – это тоже никуда не годится! Несчастная Нафтита, уединившаяся в Северном дворце, должна понимать это.
   – Разумеется, разумеется.
   – Его величество день и ночь мечтал о сыне. Любя ее.
   – Да, да, да…
   – Но сына так и нет…
   – Да, да, да…
   – Его величество сделал свой выбор…
   – Он сделал. Сделал свой выбор, Хоремхеб.
   Эйе предложил гостю кусок поджаренного мясаг воистину львиный кусок: огромный, ало-коричневатый, чуть с кровью, исходящий дымком. У Хоремхеба разгорелись глаза, как у зверя, пересекшего Восточную пустыню.
   – Клади, уважаемый Эйе, так и быть – клади.
   Огромный слуга осклабился и по знаку Эйе ловким движением высвободил вертел. Мясо шлепнулось на огромное глиняное блюдо.
   – Возьми себе этой заморской зелени. Ее привезли мне с острова Иси. Ее, говорят, хетты обожают.
   – А чего только они не обожают?! – спросил Хоремхеб. – Они все сжуют. Как ни говори, а все-таки – азиаты. Хотя и чуть получше и почище этих жителей Ретену и вавилонян.
   – Митаннийцы тоже любят зелень.
   – Да. Она у них пахучая. Чуть острая. Чуть кисленькая.
   – И даже горькая имеется.
   – Ты меня убедил. Эйе: беру себе этот сноп зелени. Если только превращусь в телка – грех на твоей душе.
   Они выпили за здоровье его величества, за процветание великого дома в Ахетатоне и всего Кеми. Хоремхеб сказал несколько слов, а Эйе – в три раза больше и цветистее. Словно за спиной их стоял сам фараон или главарь его соглядатаев – Маху. Поразмысливши, Хоремхеб разразился похвальным словом, обращенным к земному божеству. Эйе слушал его, набравшись терпения (этого у него хватало).
   – Верно, Хоремхеб, верно, – поддакивал он.
   Хоремхеб, распалясь, стал превозносить военные начинания его величества, которых, как полагал про себя военачальник, вовсе не существовало, если не считать позорного отступления в Азии, в Ливийской пустыне и Эфиопии. Что же, собственно, остается? Военные парады на дворцовом плацу?
   Эйе прикинулся несмышленым барашком. Он все кивал да кивал, попивая вино. Только раз вставил слово в нескончаемую речь Хоремхеба. Гений фараона недосягаем и необозрим, говорил Эйе. Но лучшее из творений – армию – воистину увековечил ратными подвигами…
   – Чем? – спросил настороженно Хоремхеб.
   – Подвигами.
   – Какими, Эйе?
   – Ратными. Ратными.
   У военачальника вздулись на шее жилы. Покраснел и раздавил на зубах кость. Эйе даже вздрогнул от хруста.
   «…Эйе издевается. Явно издевается. Только – над кем? Над его величеством или надо мною?..»
   – Эйе, под ратными подвигами твой светлый и глубокий ум разумеет отступления?
   – И отступления тоже.
   – Такое беспорядочное бегство, Эйе?
   – А почему бы и нет?! Если нет другого выхода.
   – Оставление своей земли врагу, Эйе?
   – Да.
   – И скота, Эйе?
   – К сожалению, да.
   – И людей, Эйе?
   – Все бывает, Хоремхеб, все бывает. Только величайший человек, превосходящий умом его величество, мог бы охватить единым взором его деяния, кои суть наши победы.
   «…Здесь определенно кто-то сидит. В этих кустах. Или за занавеской, скрывающей дверь. Иначе невозможно черное называть белым. Не иначе как Эйе задумал подвох. Но какой? И к чему? Чтобы навредить мне?»
   Сумерки, сумерки надвигались. Эйе приказал принести светильников. Тех, что покрупнее. Алебастровых. Не столько для того, чтобы усиливать свет, сколько для обогрева: он не любил прохладу месяца паони. Лучше – эпифи, со зноем, пряными запахами лугов и полей, скрипом телег, увозящих урожай. В месяц эпифи можно пустить в ход опахала, холодное пиво прогонит зной. А паони требует теплых одеяний, ночи слишком прохладные, а со стороны Дельты веет настоящим холодом. Пусть паони чуточку лучше предыдущего – фармути. Все равно – оба плохи.
   Три светильника поставлены вокруг обедающих. С ними пришел уют. И тепло. Хоремхеб попросил, чтобы светильники поставили подальше от него. Ему не только не зябко, но просто жарко. Огонь в достаточном количестве содержится в вине. Для чего светильники?
   Эйе обложился мерлушковыми шкурами. Укрыл ноги шкурой леопарда.
   – Человек должен беречься в месяцы фармути и паони, – сказал он.
   Хоремхеб весело добавил:
   – И в эпифи – от зноя, и в тот – от воды, и в хойяк – от болезней легких. Словом, весь год!
   – И все-таки – фармути и паони! Когда вода в человеке побеждает огонь. Так учит Пенту.
   Хоремхеб махнул рукой:
   – Если послушать мудрецов, то впору ложиться в саркофаг с самого дня нашего рождения! Я плохо знаю древние книги, а нынешних вовсе не читаю. Однако сказывают, что есть умные люди, которые говорят: делай только то, что приятно, что доставляет тебе удовольствие. Я держусь этого правила.
   – Люди, живущие на запад от хеттов, как утверждают наши моряки, – люди умные. Они как раз и следуют твоему правилу, Хоремхеб. Неизвестно только – все ли? Или есть среди них и умные и глупые? Потому что в каждом народе поровну и тех и других.
   – Глупых больше, Эйе!
   – Не спорю. Мне попалась очень старая книга. Ее отобрали у одного могильного вора. Этот негодяй залез в гробницу, затерявшуюся в песках, разграбил ее, причем одного золота унес на двадцать дебенов. А может, и больше. У него отобрали хорошо сохранившийся свиток. Хаке-хесеп той местности, где был пойман вор, подарил мне свиток. В нем сказано, что глупцы рождаются вперемежку с умными, как мальчики и девочки. Дети, зачатые в месяц эпифи, глупее тех, кто зачат в мехире.
   – О, великий Атон! – воскликнул Хоремхеб. – Это большая для меня радость.
   – Почему, Хоремхеб?
   – Его величество родился в месяц хойяк, – значит, зачат их величествами в месяце мехир.
   Эйе улыбнулся. Но Хоремхеб казался серьезным. Настолько, что Эйе захотелось от души посмеяться. Однако благоразумие, как всегда, взяло верх.
   – О да, Хоремхеб, это радует и меня. – Подумал немножко Эйе и спросил: – Когда же родился ты, Хоремхеб?
   – В месяц месоре. В самый разлив Хапи.
   – Счастливчик!
   – Да, на свой месяц не жалуюсь. А ты, Эйе, когда зачат? Или твоя мать скрывала это?
   – Нет, я все знаю. Увы, в месяц эпифи!
   Хоремхеб расхохотался. Потряс за плечо семера:
   – Не верь, Эйе, старой книге. Лучше поверь мне – ты всех умнее, рожденных во все месяцы года: и в месоре, и в хойяк, и в тот. Словом, во все, во все месяцы!
   – Ты скрашиваешь мою обиду на месяц эпифи.
   – И не бывало! – ответил солдафон, не поняв иронии. – Я бы тоже хотел родиться в один месяц с тобой!
   – Благодарю тебя.
   Хоремхеб спросил хозяина: не будет чего сладкого? Лучше всего засахаренных фиников. И хорошо бы пирожное – ак. Которое с орехом, а тесто замешено на меду.
   – Будет и ак, будет еще кое-что.
   – После мяса жареного всегда хочется сладкого, – признался военачальник. Его сильная плоть могла бы потребовать и еще кое-что, от чего некоторых валит тотчас же наземь. Например, напитка уа-ам. Его готовят так: красное вино смешивают с белым. К ним добавляют крепкого пива и несколько ложек меда, настоящего, чисто пчелиного – бийт. В сосуд с этой смесью нарезают персиков, яблок или груш. Хлебать этот напиток истинное удовольствие, особенно если плоть крепка и совершенно здорова…
   За сладким Хоремхеб спросил в упор:
   – Что собирается делать новая госпожа Большого Дома?
   Эйе развел руками.
   – А я знаю, – не без грубого лукавства сообщил Хоремхеб.
   – Что?
   Эйе отстранил пирожное, к которому и не притрагивался.
   – Знаю, – повторил военачальник.
   – Я слушаю тебя.
   – Откровенно?
   – Да. Откровенно.
   Хоремхеб сказал так, словно речь шла еще об одном куске пирожного ак, которое оказалось особенно вкусным:
   – Отрывать головы. Как цыплятам. Сначала – тебе. Потом – мне. Потом Маху. И еще Туту. И еще…
   – Постой, постой, – остановил его Эйе, – это что-то из сказок.
   – Каких еще сказок?
   – Самых обыкновенных. Которые для детей.
   – Прости, уважаемый Эйе, если чем-нибудь не потрафил тебе. Но мой долг – всегда говорить правду. Особенно тебе. Впрочем… – Хоремхеб поднял чарку. Поглядел на донышко. – Впрочем, может быть, все это сказки. Я же знаю, как любит тебя его величество. Он никогда не даст в обиду своего любимого семера.
   Эйе помрачнел:
   – Он любит не только меня. Не менее горячо относится он и к тебе. Уж мне-то все хорошо известно, уважаемый Хоремхеб.
   – Что делают два любимых семера его величества, когда они вместе? – Хоремхеб высоко поднял чарку. – Они пьют за его величество – жизнь, здоровье, сила! Пусть благой бог царствует сто лет в своем Большом Доме! Только сто лет! Не меньше!
   Они выпили.
   «…Хоремхеб выдержал характер: ни словом не обмолвился о цели своего прихода. Однако догадываться кое о чем можно. Солдафону кажется – и не без основания, – что в Большом Доме что-то не ладится. В Большом Доме – большие недоразумения. Это ясно. Вознамерился ли Хоремхеб заручиться моей поддержкой или предлагает мне свою дружбу? Или предупреждает о какой-то опасности? Но какой? С ним ухо надо держать востро. Предаст тебя – и бровью не поведет. Всадит кинжал, не переставая улыбаться… И все-таки он чем-то серьезно обеспокоен…»
   «…Этот Эйе притворяется сфинксом. Одним из тех, что торчат среди песков недалеко от Мен-Нофера. У меня совесть чиста: приехал к нему с открытым сердцем. А он?..»
   – Уважаемый Эйе, мудрость твоя известна в обеих землях Кеми. Люди неспроста говорят: вот человек, думающий мудро. Неспроста говорят: вот человек, достойный быть первым семером. Неспроста говорят, вот человек, рука которого знает все тайны письма, великий писец настоящий! Ухо его величества внимает тебе, ибо ты есть ум и совесть Кеми. Семеры внимают тебе, говоря: вот он, наставник наш. Поверь мне, уважаемый Эйе, не потому говорю, что вкусил от твоей трапезы и испробовал твоего прекрасного вина, а потому, что это – потребность сердца моего и языка моего.
   «…О боги, попротиводействуйте силам земным, которые укрепили бы власть этого Хоремхеба перед лицом любых испытаний Большого Дома…»
   «…Старик, когда же наконец ты избавишь нас от своего лукавства и вечного ни „да“ ни „нет“? Неужели так мало места за гробом? Или оскудели просторы полей Налу?..»
   Так беседовали в этот сумеречный час два великих семера, два любимца его величества. И ни один провидец в Кеми, ни один смертный или бессмертный не мог бы предсказать, что в этот вечер месяца паони сидят друг против друга будущие фараоны великой империи.
   Их тщеславие явно изжаждалось. Однако сами они оказались слабее своей судьбы. И еще слабее – обстоятельств.

Любовь, любовь, любовь…

   Тихотеп не мог без нее. И Сорру чего-то недоставало, если не видела Тихотепа хотя бы издали. Одного или обедающим в лавке Усерхета в кругу друзей-ваятелей. Он подумывал о том, чтобы сделать ее госпожой в своем доме. По-видимому, Усерхет потребует выкупа. И немалого… Верно сказано, что нет жены более скромной и послушной, чем арамеянка. Шутники рассказывают, что ежели хочешь быть счастливым, то надо взять трех жен: египтянку, которая будет экономно вести хозяйство, арамеянку, на которой безнаказанно можно вымещать злобу, и митаннийку, веселей которой нет женщин в целом свете.
   Друзья советовали Тихотепу решаться поскорее. Они предлагали свои услуги для переговоров с лавочником. «Сорру прошла сквозь огонь и воду – не будет лучшей жены». В этот вечер она явилась к нему одетая в лучший наряд: платье тончайшего вавилонского шелка, новый парик каштанового цвета, вокруг шеи – бусы из Джахи и дорогие браслеты из «небесного железа». Она была прохладна, как чистая вода в лучшем из оазисов. Приникни к ней, испей хотя бы малую толику – и ты поймешь, какое это чудо!
   Он смерил ее с головы до ног, словно видел ее впервые. Эдfк восхищенно. И вдруг ощутил глубокое уважение к богу, который создал вместе с этим миром и все сущее, и несравненную Сорру. Почему она день ото дня становится все краше, прозрачней, невесомей, выше, тоньше, нежнее, ровнее, горячее, притягательнее? Какая такая сила бушует в ней, превращая ее из создания греховного, земного в существо, спустившееся с неба?
   Тихотеп был наслышан о старухах, которые чарами своими способны сотворить несказанное чудо. Они превращают мужчин в ослов, красавиц в дурнушек, уродливых – в неписаных красавиц, здоровых – в больных и прокаженных – в цветущих людей. Сорру не нуждается в услугах подобных старух. Это несомненно! И все-таки невероятно: она цветет, все цветет, поражая красой.
   Он казался удивленным, подавленным, растерянным в одно и то же время. Ей вдруг почудилось, что он не признает ее. Или позабыл ее. Это случается с теми, кто поражен дурным глазом. Может, это завистницы? И они неизведанными путями застлали глаза подобием тумана?..
   Так стоят они друг против друга. За его порогом. В его доме. Среди светильников, освещающих небольшую комнату неверным светом.
   – Скажи же слово, – просит она. Он говорит:
   – Это ты? Сорру?
   – Я! Только я!
   – Скажи мне, кто сотворил тебя такой красивой?
   – Разве я красива?
   – Ты – несравненная красавица! И хорошеешь с каждым днем!
   Сорру чуть не плачет от радости. Да нет же, плачет она. Слезинки скатываются по розовым, розово-матовым щекам.
   – Кто же этот чародей?
   – Сказать?
   Она счастлива. Она плачет от радости. Она словно бы готова взлететь.
   – Скажи.
   И она шепчет:
   – Любовь.
   – Кто?
   – Любовь, любовь, – повторяет она. – Твоя любовь!
   Тихотеп стоит грустный. Молодое лицо, точно позаимствованное из лучших набросков Джехутимеса и Юти ,немножко расслабло, немножко вытянулось, немножко побледнело,
   – Что с тобой? – шепчет Сорру. Делает два шажка иповисает у него на плечах. Осторожно. Не отрывая носков от пола.
   Он тряхнул головой. Как сонная лошадь, отгоняющая сон. Как птица, расправляющая крылья. И он увидел ее во всех красках ее, во всей живости ее, как радугу над морем, как живой блеск самоцветов из Та-Нетер. Обнял ее, поднял на руки, отнес на ложе, благоухающее листьями диковинных деревьев Юга.
   Ониулеглись рядышком. И он взял ее пальцы в свои и рассматривал так внимательно, словно желал уличить в чем-то недозволенном. Пальцы были тонки и нежны. Он подивился им.
   «…Это пальцы принцессы. Пальцы, созданные для тончайшего рукоделья и любви. Их первое призвание – ласка. Их дело – ласкать любовников, то нежно, то грубо. Вдыхать новые силы в мужчину, изнемогшего от бурной страсти… И бурной и необузданной. В меру извращенной. Но непременно извращенной…»
   Он смотрел в потолок. По-прежнему грустный. Машинально перебирал ее пальцы. Сорру чувствовала, что он где-то в другом месте. Не могла не чувствовать, ибо научилась наблюдать за мужчинами и по незначительным изменениям выражения лица определять настроения. Научилась этому против своей воли, как учится молодая львица добывать пищу, развивая в себе нюх и величайшую чуткость ко всякого рода шорохам ипискам.
   Она не выдержала и спросила его:
   – Ты, кажется, недоволен, что я пришла сюда… Может, нездоров?
   – Угадала.
   – Нездоров, значит?
   – Да. Но это – особая болезнь.
   – Какая же?
   – Даже не болезнь.
   – А что же?
   – Как объяснить тебе, Сорру? Особое состояние души, когда вроде бы ничего и не болит, но все тело ноет.
   – От этого есть хорошее средство, Тихотеп.
   – Вино?
   – Да.
   – Нет, Сорру, оно не поможет.
   – Почему?
   Он прикрыл глаза, не переставая перебирать ее пальцы. Потом сжал их немного… Чуть сильнее. Еще сильнее.
   – Не больно, – сказала Сорру. Ваятель тотчас выпустил руку.
   – Я же сказала – не больно.
   Сорру прижалась к нему. Приподнялась – и прильнула губами к его губам. Они казались холодными, чуть одеревеневшими. Ей однажды сказал ливийский купец: «Сорру, твои поцелуи могут и мертвого оживить». Это хорошо запомнила Сорру. Много еще лестного говорили ей самые разные мужчины – молодые и пожилые, юнцы и старики… Но на сей раз искусство ее оказалось бессильным.
   Сорру не спускала глаз с Тихотепа. Его взгляд, всегда такой бездонный, нынче вдруг обмелел, поблек его густой цвет. Она была раздосадована: неужели вот так кончается любовь?
   Он обнял ее, прижал уста к ее уху и зашептал:
   – Не сердись, Сорру. Это настроение такое…
   – И виною этому…
   – Не ты.
   – Кто же?
   Тихотеп привстал. Усадил ее рядом с собою, обхватил ее за талию.
   – Виноват, может быть, сам бог.
   – Бог?
   – Да, Сорру. А больше виновных и не вижу. Это он располагает и добром и злом. Он творит милость и отвращает одних от других.
   Сорру сказала:
   – Тебе не нравилась моя задумчивость. Теперь мы поменялись ролями. Я стала легкомысленной от любви. А ты грустишь…
   Молодой ваятель покачал головой:
   – Каждый, кто любит Кеми и предан его величеству, не может не грустить. – Судя по ее недоуменному взгляду, Тихотеп понял, что требуется некое более подробное пояснение, на которое у него не было ни сил, ни желания. Поэтому проговорил вполголоса и скороговоркой: – Разрыв между его величеством и Нафтитой – нечто большее, чем это казалось. Когда дом дает трещину, надо проследить, куда эта трещина тянется…
   – Куда же тянется, Тихотеп?
   – Она не просто тянется, но боюсь, что обнаруживает зияющую, мрачную пустоту.
   – Это что-то страшное?
   – Пустота, которая может поглотить всех нас. Пророчество, разумеется, не из самых приятных.
   Сорру не сразу сообразила, что же такое может произойти.
   – О какой пустоте ты говоришь, Тихотеп?
   Как?! Надо еще и объяснять, о какой пустоте идет речь? А беспокоит ли ее что-либо, что не имеет прямого отношения к ее родине или любви? Например, судьба Кеми.
   – Что? Что? – удивилась Сорру.
   – Судьба Кеми, – повторил он.
   – Милый, милый, – проворковала она, – ты меня путаешь с царицей. Или с самим фараоном. Скажи мне: правда, ты спутал?
   – Так, стало быть, ты не забиваешь себе голову подобной мелочью?
   – Откровенно говоря, нет. При чем здесь я? С меня вполне достаточно моих забот. А я тебя не узнаю. Всегда такой веселый. А нынче? Послушай, Тихотеп: если не фараоном, то семером ты быть вполне достоин. А я подумала, что ты влюбился в какую-нибудь красавицу. Скажи: не влюбился? Поклянись, что нет!
   – Неужели, Сорру, ты никогда не пытаешься заглянуть в будущее той страны, в которой живешь?
   – Куда? Куда?
   – В будущее.
   – Кто об этом просит меня? И кто я здесь? И какое имеет значение, заглядываю или нет?
   У нее такое детски нежное, такое наивное выражение липа, что ему стало вдруг весело. Он упал на ложе и беззвучно рассмеялся.
   – Что с тобой? – сказала она. – Чему ты теперь смеешься?
   – Просто так… Или ты очень умна?.. – Он осекся.
   – Или… Продолжай… Договаривай, Тихотеп.
   – Или очень глупа?
   Сорру не обиделась:
   – Правда? Ты так уверен в этом?
   – В чем?
   – Что я глупа!
   – Совсем не уверен. Я задаю вопрос. Или – или?..
   Она надула губы…
   – Пусть буду дурой! Мне это все равно. Лишь бы любил меня! Когда я люблю – только люблю! Я забываю о невзгодах. Мне кажется, что я счастлива.
   Ну, что ей сказать? Ведь известно же: женщины что зелень, растущая на лугах. Траве нужны соки, нужны свет и тепло солнца. Может быть, еще и чириканье птиц. А до остального ей нет никакого дела. Любовь для женщины – все. Она не может без любви. С любовью она вынесет любые испытания. Посади ее с милым на пустой кораблик, и она поплывет в Та-Нетер. А то и еше дальше! А Западная пустыня? Разве она преграда для влюбленной женщины, сердце которой притягивается другим сердцем?
   – Послушай, Сорру, есть в жизни вещи, которые важнее любви?
   – Не знаю. Может, ты назовешь, что именно важнее?
   – Назову.
   – Я слушаю.
   – Государственные дела, например.
   – О них заботится фараон.
   – Допустим.
   – И семеры его.
   – Хорошо!
   – И хаке-хесепы.
   – Тоже верно!
   – Вот видишь! – заключила Сорру. – Есть кому подумать о делах государственных.
   – Ты совсем-совсем не о том! Дай-ка поясню по-своему… Представь себе, что мы завтра лишаемся крова…