Страница:
— Лучше не надо, — деликатно возразил Нильс. — Эту обязанность я с удовольствием возложу на себя.
— Это как понять? — насторожилась Яна. — Меня не возьмете, что ли? По специальности не подхожу, да?
— Дело не в специальности, — осторожно пояснил Семеныч, — а в характере.
— Она легко переносит трудности, — вступаюсь я.
— Ну да, — бурчит Семеныч. — Одни трудности легко переносит, другие тут же создает.
— Я не буду, — обещает Яна. И тут же поясняет: — Преодолевать буду, а создавать — нет. Все?
Если бы все. А ведь это только начало…
Когда мы, дернув на сон грядущий, вышли с Семенычем на крылечко покурить (Яна тем временем, примеряя валенки, понуждала Нильса к мытью посуды: «Не видишь, как я занята!»), я, оглядев безумно звездное небо, протяжно зевнул и, загасив окурок, сказал:
— Имей в виду, я не поверил почти ни одному твоему слову.
Семеныч не ответил.
— В чем дело, Семеныч?
— В свое время узнаешь. — И его окурок падающей звездочкой мелькнул и затерялся в траве.
— А деньги откуда? На этот круиз?
— Дали.
— Кто?
— Друзья. В общем, твоя помощь нужна, Серый.
Поговорили…
«БИКИНИ»
ПЛИМУТ—АТЛАНТИКА
ШТИЛЬ ПЕРЕД ШТОРМОМ
— Это как понять? — насторожилась Яна. — Меня не возьмете, что ли? По специальности не подхожу, да?
— Дело не в специальности, — осторожно пояснил Семеныч, — а в характере.
— Она легко переносит трудности, — вступаюсь я.
— Ну да, — бурчит Семеныч. — Одни трудности легко переносит, другие тут же создает.
— Я не буду, — обещает Яна. И тут же поясняет: — Преодолевать буду, а создавать — нет. Все?
Если бы все. А ведь это только начало…
Когда мы, дернув на сон грядущий, вышли с Семенычем на крылечко покурить (Яна тем временем, примеряя валенки, понуждала Нильса к мытью посуды: «Не видишь, как я занята!»), я, оглядев безумно звездное небо, протяжно зевнул и, загасив окурок, сказал:
— Имей в виду, я не поверил почти ни одному твоему слову.
Семеныч не ответил.
— В чем дело, Семеныч?
— В свое время узнаешь. — И его окурок падающей звездочкой мелькнул и затерялся в траве.
— А деньги откуда? На этот круиз?
— Дали.
— Кто?
— Друзья. В общем, твоя помощь нужна, Серый.
Поговорили…
«БИКИНИ»
— Слышь, хормейстер…
— Хореограф!
— Какая разница! Ты как считаешь, наши танцевальщицы, они не комплексуют? В интимных обстоятельствах.
— В каком смысле?
— Да в смысле всякой ерунды. Не обременены? В смысле чести там, достоинства всякого?
— Не знаю. Меня их личная жизнь не касается. Но я все-таки не понимаю сути ваших вопросов. У вас намечается какой-нибудь новый проект?
— Угадал, хормейстер. В самую точку сплясал. В общем, так. Весь наш «таитянский» компот переносим на натуру.
— Поясните…
— Ты тупой? Или в своем деле банщик? На натуру: остров, океан, пальмы, хижины. Эротические танцы под луной. Экзотика. Только ты должен поработать с девками. Все должно быть более отвязно. Не сцена — жизнь. Жизнь дикарей с первобытными сексуальными инстинктами. Это хоть понятно?
— Групповуха на сцене?
— Ты тупой, точно! Или опять с похмелья? Не на сцене, а в жизни! Под пальмами. Бурные откровенные танцы. Вовлекаются зрители. Увлекаются в кусты… Тьфу! Под пальмы. Под ихнюю сень. И при свете луны — процесс — отвязно, распущенно, по-первобытному. Без комплексов. Кто с кем придется. Свобода выбора. Простор для фантазии. Понял, наконец?
— И зачем мне это надо?
— Тебе это надо хотя бы потому, что ты мне должен штуку баксов. Кстати, вот эту книжку прочитаешь со всем вниманием, натощак и выучишь наизусть. Что ты глаза таращишь? Тебе повышение — вождем будешь. Жен у тебя будет без числа. И выпивки столько же. Все, отваливай. Позови мне реквизитора.
— Сергей Иваныч, — заявил реквизитор, положив на стол бумажку. — Вот это все нереально. Где я это возьму?
— Где-нибудь возьми. — Протянул конверт с деньгами.
— Вы отдаете себе отчет…
— Отчитываться ты будешь. Если не достанешь. Сейчас в Москве все, что хочешь, найдешь. Книжку прочитал? Все уяснил?
— Все… Кроме того, где я пальмовый кровельный лист достану…
— Ну, лапочка-милочка, кастинг вы прошли, поздравляю. Скорее всего, вас ждут ласковые волны Тихого океана. Золотой песок. Куча поклонников и большая куча баксов. Рады? Еще бы вам не радоваться. Я и сам за тебя рад, лапочка-милочка. Так, еще пара вопросов. Быстро раздевайся.
— Прямо здесь?
— А где ж еще? И до нагиша, до нагиша. Танец бедер делаем! Неплохо. Профиль! Годится. Повернись попкой. Прелестно. Теперь — фас. Неплохо, неплохо. Груди несколько жидковаты, европейские какие-то. Но это мы поправим. Завтра в десять — в контору, подписываем контракт и собираем тряпочки. Следующая!
— Хореограф!
— Какая разница! Ты как считаешь, наши танцевальщицы, они не комплексуют? В интимных обстоятельствах.
— В каком смысле?
— Да в смысле всякой ерунды. Не обременены? В смысле чести там, достоинства всякого?
— Не знаю. Меня их личная жизнь не касается. Но я все-таки не понимаю сути ваших вопросов. У вас намечается какой-нибудь новый проект?
— Угадал, хормейстер. В самую точку сплясал. В общем, так. Весь наш «таитянский» компот переносим на натуру.
— Поясните…
— Ты тупой? Или в своем деле банщик? На натуру: остров, океан, пальмы, хижины. Эротические танцы под луной. Экзотика. Только ты должен поработать с девками. Все должно быть более отвязно. Не сцена — жизнь. Жизнь дикарей с первобытными сексуальными инстинктами. Это хоть понятно?
— Групповуха на сцене?
— Ты тупой, точно! Или опять с похмелья? Не на сцене, а в жизни! Под пальмами. Бурные откровенные танцы. Вовлекаются зрители. Увлекаются в кусты… Тьфу! Под пальмы. Под ихнюю сень. И при свете луны — процесс — отвязно, распущенно, по-первобытному. Без комплексов. Кто с кем придется. Свобода выбора. Простор для фантазии. Понял, наконец?
— И зачем мне это надо?
— Тебе это надо хотя бы потому, что ты мне должен штуку баксов. Кстати, вот эту книжку прочитаешь со всем вниманием, натощак и выучишь наизусть. Что ты глаза таращишь? Тебе повышение — вождем будешь. Жен у тебя будет без числа. И выпивки столько же. Все, отваливай. Позови мне реквизитора.
— Сергей Иваныч, — заявил реквизитор, положив на стол бумажку. — Вот это все нереально. Где я это возьму?
— Где-нибудь возьми. — Протянул конверт с деньгами.
— Вы отдаете себе отчет…
— Отчитываться ты будешь. Если не достанешь. Сейчас в Москве все, что хочешь, найдешь. Книжку прочитал? Все уяснил?
— Все… Кроме того, где я пальмовый кровельный лист достану…
— Ну, лапочка-милочка, кастинг вы прошли, поздравляю. Скорее всего, вас ждут ласковые волны Тихого океана. Золотой песок. Куча поклонников и большая куча баксов. Рады? Еще бы вам не радоваться. Я и сам за тебя рад, лапочка-милочка. Так, еще пара вопросов. Быстро раздевайся.
— Прямо здесь?
— А где ж еще? И до нагиша, до нагиша. Танец бедер делаем! Неплохо. Профиль! Годится. Повернись попкой. Прелестно. Теперь — фас. Неплохо, неплохо. Груди несколько жидковаты, европейские какие-то. Но это мы поправим. Завтра в десять — в контору, подписываем контракт и собираем тряпочки. Следующая!
ПЛИМУТ—АТЛАНТИКА
Семеныч, заручившись нашим согласием, надолго исчез. Он вплотную занялся делом, и оно пошло у него быстро и ладно. Профессия приучила его действовать четко, целенаправленно, последовательно; не делать лишнего и не переделывать то, что уже сделано. Нашего участия в подготовке этого сумасшедшего плавания практически не требовалось. Даже загранпаспорта для нас оформлял Семеныч по каким-то своим каналам. Изредка он позванивал нам (щедро оплатив Янкин мобильник), информировал, инструктировал; сообщил, кстати, что нашел хорошего штурмана в наш экипаж с опытом плавания в южных морях.
Однако, по порядку…
В молодости, когда у Семеныча было еще для этого время, он увлекался парусным спортом и даже получил свидетельство яхтенного капитана. Приобрел в яхт-клубе списанную крейсерскую яхту — небольшую, но вполне мореходную, привел ее в порядок и бороздил изредка воды Клязьминского водохранилища; катал по очереди любимых девушек (своих и чужих), которых в ту далекую юную пору у него не было числа.
Яхта сохранилась до наших дней. Семеныч законсервировал ее и держал в добротном сарайчике, приплачивая сторожу яхт-клуба за особый догляд. Да тот и без денег обеспечивал бы сохранность судна, потому что и сам когда-то хаживал под парусом, хорошо знал такелажное дело. К тому же они с Семенычем были в какой-то степени коллегами. Так что сторож не только приглядывал за яхтой, но и содержал ее в полном морском порядке — хоть завтра в море!
Используя старые, нержавеющие в их среде связи, Семеныч заручился необходимыми разрешениями, устранил возникающие по ходу дела препятствия, выправил нужные документы, заявку и стал одним из участников предстоящей ежегодной парусной кругосветки отважных яхтсменов, добрых семьянинов.
Отгрузив яхту в Калининград, Семеныч дал нам знать о готовности и отправился за нею следом. И вскоре мы стояли на причале под холодным сентябрьским ветром — всем славным экипажем. Я с небольшим чемоданчиком, где, кроме пистолета, Янки-ных бикини и косметички, почти ничего не было; старина Нильс с сумочкой и клеткой в руках, где нервничал злобный крысиный лев. И Янка — с валенками под мышкой. Не поверила все-таки, что в тропиках зимой лето.
Яхта оказалась очень небольшой, особенно на неровной вспененной воде, возле громадного причала, меж высоких ржавых бортов сухогрузов. Да и проста она была в сравнении с современными океанскими яхтами, где даже гальюн управляется и контролируется бортовым компьютером. Не говоря уже о навигационном оборудовании.
У нее была одна мачта, две каюты: крохотная рубка в корме и кают-компания, как называл ее Семеныч, на три койки.
В кормовой рубке, отведенной для нас с Яной, было спальное место на двоих (полуторное, как отметила Яна), едва заметный столик и прикрепленный к сланям пуфик. Сиденье которого открывалось, и можно было хранить внутри всякие полезные вещи. Не предназначенные для чужого глаза. Пистолет, например.
В кают-компании, кроме коек и шкафчика для береговой одежды величиной со школьный пенал, имелся подвесной стол, газовая плитка в карданном подвесе, небольшая печурка и штурманский столик.
Что еще? Крохотная носовая палуба, узенький кокпит с двумя банками (скамьями) в нем и миниатюрный гальюн, который Янка тут же обозвала сортиром на пол-лица.
Вот и вся территория, на которой нам предстояло провести сколько-то месяцев и пересечь три океана. Один больше другого.
Мы помогли Семенычу разместить оборудование и припасы, выпили «посошок» и вышли под российским флагом в открытое море, взяв курс на Плимут (Великобритания, если кто не знает), где должна была стартовать международная семейная регата. Невольными участниками которой стали и мы. Дружная семья.
Здесь, в Плимуте, наш капитан принял на борт еще одного члена экипажа — океанографа (или океанолога) Понизовского, который знал штурманское дело и с которым у Семеныча были какие-то свои секретные дела.
Понизовского я знал, в общем-то, понаслышке, мельком, все больше со слов Семеныча, но понадеялся, что тот с ненадежным и неуживчивым человеком вокруг света на скорлупке не пошел бы. А вот Янке он как-то сразу не глянулся. Наверное, потому что ее появление в качестве члена экипажа почему-то стало для него неожиданностью, причем настолько, что Понизовский при встрече приветливо улыбнулся ей и сделал шутливый комплимент:
— Женщина на корабле! — воздел руки. — Это все равно, что кошка поперек дороги. Особенно — если женщина красивая, а кошка — черная.
Может, Янке он не понравился и по другой причине — не стал кидать в ее сторону пламенные взоры. На таких людей Янка обижалась смертельно.
— Он, наверное, нетрадиционный, — с обидой шепнула она Нильсу.
— Не фантазируйте, Яна Казимировна, — шепнул ей в ответ Нильс. — Да и вообще это не наше дело.
— А чего ты за него заступаешься? Сам, что ли?
— Вечно вы меня в чем-то подозреваете.
— А как же! Крыс может любить только ярый извращенец.
Как бы то ни было, сложился экипаж, команда. Причем коллектив настолько разношерстный по всем параметрам, что можно было заранее утверждать — долго в таком составе мы существовать не сможем. Хотя бы по политическим разногласиям. Судите сами: упертый коммуняка (Серый), монархист (Семеныч), демократ (Понизовский), ярый анархист с авантюристским уклоном (Янка) и еврей-антисемит (старина Нильс).
(Я как-то по случаю попросил Нильса объяснить свою замысловатую позицию.
— Знаешь, Леша, у меня был друг. Писатель. Хороший, неглупый и, кстати, честный…
— Бывает, — лениво согласился я.
— И вот как-то он на меня за что-то рассердился и вполне серьезно прочитал отрывок из своей новой книги. Точно не процитирую, но примерно было сказано так, иронически и ехидно: «На Руси издревле не любили евреев. Тому есть масса исторических свидетельств. Они закреплены в сказаниях, легендах, былинах и сказках. Кто в них самый страшный, неистребимый, чудовищный, многоликий образ? Чудо-юдо!» И вот с этого момента, Леша, я изменил свою национальную ориентацию.
— Хорошо, что не сексуальную, — прокомментировала подслушавшая наш разговор Яна.)
Тем не менее, на судне был капитан, был штурман, были простые матросы. Не было пока только предателя, как положено в каждом коллективе — от пионерского звена и дворовой команды до партии и государства в целом. Так уж повелось издавна. От истоков бытия.
(Вообще же, замечу в скобках, мне эта экспедиция с самого начала показалась не совсем той, которой ей надлежало быть. Ни цель ее, ни пути достижения цели как-то не ложились, по моему разумению, в надежную логику. Все как-то спонтанно, все как-то туманно. Тревожно как-то. Как ночью в чужом темном доме, когда даже толком не знаешь, как в нем очутился и что тебе здесь надо. И в каком шкафу прячется скелет, готовый глухой полночью рухнуть рассыпающимися костями в твои объятия. Словом, какие-то неясные сомнения заставляли меня несколько под углом (из-за угла — это точнее) оценивать происходящее на борту (и за бортом — тоже)…)
Однако мы благополучно успели к старту, получили регистрационный номер, позывные для рации и вышли в акваторию залива Плимут-Саунд в ожидании стартовой ракеты в толпе — иначе не скажешь — участников гонки и провожающих. С вертолетов, барражирующих над заливом, наверное, казалось, что на его волны опустилась неисчислимая стая белокрылых морских птиц.
Гонка началась. Первое время наша яхта, простенько названная «Чайкой», шла в окружении великолепных современных судов, с борта одного из которых мы даже получили сигнал «Браво, старина!», а затем мы начали отставать и уваливаться в сторону от традиционного и самого рационального курса на этом участке океана, и вскоре с нами прервалась связь — отказала рация. И мы зачем-то затерялись в бескрайних просторах океана. И наши курсы расходились все больше. Основные участники кругосветки пересекали Атлантику «по диагонали», к мысу Горн, а мы, вместо того чтобы этим же кратчайшим путем выйти в Тихий океан, почему-то избрали путь более длинный и сложный — к Тихому через Индийский.
Впрочем, ни капитана, ни штурмана это обстоятельство нисколько не встревожило. И остальных членов экипажа — тем более. Хотя бы потому, что ни Янка, ни Нильс об этом не догадывались. Янка вообще имела познания в географии очень смутные. Конечно, она догадывалась, что Земля имеет форму шара, но «не настолько же!», как она с возмущением при случае выразилась.
Жизнь на судне шла своим чередом. Как-то сами собой распределились обязанности на борту. Дееспособные мужчины держали вахту на руле, Нильс хлопотал по хозяйству. Янка тоже посидела было у штурвала, но либо уснула, либо загляделась, и после ее вахты нам пришлось делать поворот оверштаг и ложиться на прежний курс. Руль ей больше не доверяли, на Северном полюсе нам делать нечего. Даже при Янкиных валенках.
Что касается Льва Борисыча, то он основное время проводил в форпике — носовом отсеке, где были сложены запасные паруса. Время от времени Нильс выносил его на палубу, и тот с изумлением оглядывал бесконечные волны или бескрайнюю морскую гладь. Вел он себя достаточно миролюбиво, но слишком много жрал. Как и всякий каннибал. Но Нильс кормил его более разнообразно и вкусно, чем нас.
Впрочем, это не его вина. Скорее наше упущение. В том, что полностью положились при закупке продуктов на вкусы Семеныча. Он забил на яхте все «кладовки» консервированными какао и молоком. Хорошо еще, что нам удается время от времени поживиться в водах Мирового океана свежей рыбкой. И тогда Нильс балует нас своим фирменным блюдом под кликухой «рыба-фиш».
— Это, конечно, не фаршированная щука, — деликатно оправдывается он, — но ведь и мы не на озере.
Блюдо получается отменное. Только Яна каждый раз намекает, что, приготавливая фарш, Нильс использует всякие добавки из крысиного рациона Льва Борисыча.
— Два еврея на одной маленькой яхте, — добродушно посмеивался Понизовский, наблюдая трогательные заботы Нильса в отношении Льва Борисыча. — Не слишком ли?
— Но один из них — антисемит, — сердился Нильс.
— Вы или он?
— А разве не ясно? — обижался Нильс.
Тем не менее, мы плывем. И пока без приключений. Только между Яной и Серегой Понизовским отношения остаются довольно сухими. На фоне всеобъемлющей и всепроникающей влажности.
Он, кстати, в один из вечеров объяснил нам свою личную цель этого не совсем ясного плавания.
Понизовский, как оказалось, не океанограф и не океанолог, а какой-то сложный этнограф. В свое время он изучал жизнь, историю полинезийских народов, а также «популяции русской эмиграции», тоже в бассейне Тихого океана.
И вот как-то, в недалеком советском прошлом, во время последнего научного плавания на немагнитной шхуне «Заря», он в составе экспедиции посетил небольшой островок, кажется, под названием Раратэа, где тихо-мирно существовала крохотная колония-поселение потомков славных героев первой волны российской эмиграции.
— Это было страшно интересно! — Понизовский закурил сигару и окутался ее дымком, как флером воспоминаний. — Понимаете, они потомственные русские дворяне. Но образ жизни в таких условиях, естественно, изменил не только их, как сейчас говорят, менталитет, но даже внешность. Не говоря уже о быте. Произошла естественная ассимиляция, они смешались с местным населением. В их речи забавно сочетаются галлицизмы, славянизмы, туземные наречия. В общем, огромное поле для исследований. И таких островов я знаю несколько. Но дело совсем не в этом. Мы зашли на острове в часовню, срубленную из пальмовых стволов, но в традиционной русской манере. И там, в довольно скромном иконостасе, мое внимание привлекла икона. Божия Матерь с Младенцем. Несомненно, что старого и редкого письма. Ну я, конечно, полюбовался и, в общем-то, забыл о ней. Хотя один из аборигенов вскользь заметил, что это Чудотворный явленный образ из Казанского монастыря.
Ну, я не специалист, не коллекционер, мне вроде бы это и ни к чему. А через несколько лет, будучи проездом в Нью-Йорке, на приеме нашей делегации, устроенном наследниками Дома Романовых, вдруг узнаю чудесную легенду. Что якобы в начале XX века в Казанском монастыре была похищена знаменитым в те времена церковным татем Чайкиным из Казанского монастыря Чудотворная икона Божией Матери. Этот образ считался покровителем Руси, семейной иконой Романовых. И когда он был похищен, в народе нашем православном разнесся слух, что неисчислимые беды на Руси не прекратятся до той поры, пока Святой Образ не будет найден.
— Интересная легенда, — кивнул Семеныч. — Я тоже об этом слышал. Розыски этой иконы велись и в наше время.
— Но еще интереснее, что эта легенда получила свое развитие. Вы знаете, что сейчас несть числа претендентам на российский императорский трон. И законные его наследники, и всякого рода самозванцы стремятся его занять.
— А в чем легенда-то? — спросила Яна.
Ее, как потомка М. Мнишек, этот вопрос крайне заинтересовал.
— А легенда в том, что только тот из наследников, кто представит этот Образ, достоин стать очередным государем императором России. А человек, который Икону разыщет, получит громадное вознаграждение… Так вот, когда я узнал об этом, меня словно озарило. Во время посещения на острове местного кладбища я заметил там простой камень. На нем был высечен православный крест и… Что бы вы думали? Имя лежащего «под камнем сим».
— Неужели Чайкин? — спросил с интересом Семеныч.
— Именно он.
— Да, существовало мнение, что он не продавал икону, а оставил ее себе.
— Что ж, Серега, — спросила Яна. — Ты такой благородный, что мечтаешь избавить Россию от всех бед?
Понизовский усмехнулся и скромно признался:
— Нет, об этом я даже и не мечтаю. Я мечтаю о вознаграждении.
— Так они тебе ее и отдадут! — возмутилась Яна. — Реликвию!
— Существуют, Яна Казимировна, не менее тысячи сравнительно честных способов…
Тут вовремя вмешался Нильс и позвал всех на ужин. Янка за столом демонстративно не замечала Понизовского, а когда он обращался к ней, отворачивалась.
Вот так мы и плыли. Одной семьей. В которой всякое случается. Кстати, и между Семенычем и Серегой тоже порой возникали разногласия. Сидит, бывало, Семеныч над картой, мурлыкает: «Ага, — вдруг скажет, — вот какой славный островок. Бывшая французская колония. Заглянем, водичкой заправимся, фруктами разживемся».
— Да ну его, — скажет Понизовский. — Ничего там интересного. Лучше на Маврикий завернуть.
И начинается вялый и долгий спор. Но я заметил, что во время него Семеныч почти никогда не проявлял свойственной ему настойчивости.
И все это было немного странно. Странно тем более, что после каждой такой разборки Семеныч, мурлыкая, отмечал что-то на своей личной карте. И прятал ее на грудь…
…Первые дни нашего плавания выдались дождливыми и холодными. Янка, на зависть всем, спала в валенках. А днем прятала их в пуфике, под спасательными поясами. Но постепенно, по мере приближения к южным широтам, становилось все теплее. Ветер был ровный, устойчивый, и мы его уже не замечали. Не слышали его пения в снастях, не слышали хлопков норовистого стакселя, не слышали плеска волн под форштевнем — втянулись, стало быть, в суровые морские будни.
Море тоже все больше свыкалось с нами, смирившись с нашим присутствием, и особо не церемонилось. То поддаст исподтишка крутой боковой волной так, что яхта чуть ли не ложилась парусами на воду, то освежит неожиданным шквалом с холодным дождем, то напустит стаю акул, которые разве что на борт не взбирались. Вообще, с южным теплом вокруг нас все больше появлялось всяких морских тварей. Они вертелись вокруг яхты, высоко выпрыгивали из воды, будто стараясь заглянуть в кокпит, познакомиться с нами поближе. Подозреваю, причиной тому — особый интерес к Янке как к возможному деликатесу. Вопреки ее несъедобности.
Да и сама Яна время от времени оживляла суровые морские будни, во весь голос комментируя все происходящее за бортом и демонстрируя оригинальные познания в истории и географии планеты. Это, собственно, началось с первого дня плавания.
— Справа Лондон, — громогласным тоном заправского гида объявляла Яна, стоя на носовой палубе. — Он где-то там, в Англии, в тумане. Где Биг-Бен. Слева — Париж, тоже отсюда не видать. Вон там — Шербур, там классные зонтики продают. Шербурские.
— Атлантика! — торжественно объявляла и разочарованно добавляла: — Вода как вода. Никаких специфических признаков. Слева — Африка! Справа — Канары! Там новые русские на канареек охотятся. Мыс Доброй Надежды! Ну, это вообще — отпад! Как новогодняя ночь. Загадывайте желания.
— Впереди — Индийский океан. Алмазы в каменных пещерах. Жемчужин до фига в море полуденном.
— Бенгальский залив — в нем ловят бенгальских тигров.
Старина Нильс слушал ее с восторгом. Семеныч посмеивался. Серега Понизовский, кажется, все пытался понять: или Яна сама дурочка, или нас зачем-то дурит. И только один Серый догадывался, в чем дело. Но помалкивал…
В общем и целом Атлантику сверху вниз и Индийский океан слева направо, как заметила Яна, мы пересекли благополучно, не считая упавшей за борт и канувшей в волнах ее косметички. Яна это событие пережила с отменным хладнокровием:
— Да и хрен бы с ней! Там ничего такого нет. Кроме ключей от квартиры. А косметика вся просроченная. Зачерствела.
Я, так вообще, до сих пор не врублюсь — зачем ей косметика? Ну, в школьные годы — ладно, хотелось казаться взрослее и старше. А сейчас? Впрочем, кто хочет понять Яну, тот не раз слезами бессилия умоется. Она как-то утром, безучастно оглядев горизонт слева направо, небрежно и утомленно заметила:
— Тихий океан. Ну и что особенного? Здесь уже который день каждый рассвет на каждый закат похож. И наоборот. Только в разное время. И в разных местах: этот справа, тот слева. Не оригинально.
Вот тут она, наверное, впервые в жизни оказалась не права…
Однако, по порядку…
В молодости, когда у Семеныча было еще для этого время, он увлекался парусным спортом и даже получил свидетельство яхтенного капитана. Приобрел в яхт-клубе списанную крейсерскую яхту — небольшую, но вполне мореходную, привел ее в порядок и бороздил изредка воды Клязьминского водохранилища; катал по очереди любимых девушек (своих и чужих), которых в ту далекую юную пору у него не было числа.
Яхта сохранилась до наших дней. Семеныч законсервировал ее и держал в добротном сарайчике, приплачивая сторожу яхт-клуба за особый догляд. Да тот и без денег обеспечивал бы сохранность судна, потому что и сам когда-то хаживал под парусом, хорошо знал такелажное дело. К тому же они с Семенычем были в какой-то степени коллегами. Так что сторож не только приглядывал за яхтой, но и содержал ее в полном морском порядке — хоть завтра в море!
Используя старые, нержавеющие в их среде связи, Семеныч заручился необходимыми разрешениями, устранил возникающие по ходу дела препятствия, выправил нужные документы, заявку и стал одним из участников предстоящей ежегодной парусной кругосветки отважных яхтсменов, добрых семьянинов.
Отгрузив яхту в Калининград, Семеныч дал нам знать о готовности и отправился за нею следом. И вскоре мы стояли на причале под холодным сентябрьским ветром — всем славным экипажем. Я с небольшим чемоданчиком, где, кроме пистолета, Янки-ных бикини и косметички, почти ничего не было; старина Нильс с сумочкой и клеткой в руках, где нервничал злобный крысиный лев. И Янка — с валенками под мышкой. Не поверила все-таки, что в тропиках зимой лето.
Яхта оказалась очень небольшой, особенно на неровной вспененной воде, возле громадного причала, меж высоких ржавых бортов сухогрузов. Да и проста она была в сравнении с современными океанскими яхтами, где даже гальюн управляется и контролируется бортовым компьютером. Не говоря уже о навигационном оборудовании.
У нее была одна мачта, две каюты: крохотная рубка в корме и кают-компания, как называл ее Семеныч, на три койки.
В кормовой рубке, отведенной для нас с Яной, было спальное место на двоих (полуторное, как отметила Яна), едва заметный столик и прикрепленный к сланям пуфик. Сиденье которого открывалось, и можно было хранить внутри всякие полезные вещи. Не предназначенные для чужого глаза. Пистолет, например.
В кают-компании, кроме коек и шкафчика для береговой одежды величиной со школьный пенал, имелся подвесной стол, газовая плитка в карданном подвесе, небольшая печурка и штурманский столик.
Что еще? Крохотная носовая палуба, узенький кокпит с двумя банками (скамьями) в нем и миниатюрный гальюн, который Янка тут же обозвала сортиром на пол-лица.
Вот и вся территория, на которой нам предстояло провести сколько-то месяцев и пересечь три океана. Один больше другого.
Мы помогли Семенычу разместить оборудование и припасы, выпили «посошок» и вышли под российским флагом в открытое море, взяв курс на Плимут (Великобритания, если кто не знает), где должна была стартовать международная семейная регата. Невольными участниками которой стали и мы. Дружная семья.
Здесь, в Плимуте, наш капитан принял на борт еще одного члена экипажа — океанографа (или океанолога) Понизовского, который знал штурманское дело и с которым у Семеныча были какие-то свои секретные дела.
Понизовского я знал, в общем-то, понаслышке, мельком, все больше со слов Семеныча, но понадеялся, что тот с ненадежным и неуживчивым человеком вокруг света на скорлупке не пошел бы. А вот Янке он как-то сразу не глянулся. Наверное, потому что ее появление в качестве члена экипажа почему-то стало для него неожиданностью, причем настолько, что Понизовский при встрече приветливо улыбнулся ей и сделал шутливый комплимент:
— Женщина на корабле! — воздел руки. — Это все равно, что кошка поперек дороги. Особенно — если женщина красивая, а кошка — черная.
Может, Янке он не понравился и по другой причине — не стал кидать в ее сторону пламенные взоры. На таких людей Янка обижалась смертельно.
— Он, наверное, нетрадиционный, — с обидой шепнула она Нильсу.
— Не фантазируйте, Яна Казимировна, — шепнул ей в ответ Нильс. — Да и вообще это не наше дело.
— А чего ты за него заступаешься? Сам, что ли?
— Вечно вы меня в чем-то подозреваете.
— А как же! Крыс может любить только ярый извращенец.
Как бы то ни было, сложился экипаж, команда. Причем коллектив настолько разношерстный по всем параметрам, что можно было заранее утверждать — долго в таком составе мы существовать не сможем. Хотя бы по политическим разногласиям. Судите сами: упертый коммуняка (Серый), монархист (Семеныч), демократ (Понизовский), ярый анархист с авантюристским уклоном (Янка) и еврей-антисемит (старина Нильс).
(Я как-то по случаю попросил Нильса объяснить свою замысловатую позицию.
— Знаешь, Леша, у меня был друг. Писатель. Хороший, неглупый и, кстати, честный…
— Бывает, — лениво согласился я.
— И вот как-то он на меня за что-то рассердился и вполне серьезно прочитал отрывок из своей новой книги. Точно не процитирую, но примерно было сказано так, иронически и ехидно: «На Руси издревле не любили евреев. Тому есть масса исторических свидетельств. Они закреплены в сказаниях, легендах, былинах и сказках. Кто в них самый страшный, неистребимый, чудовищный, многоликий образ? Чудо-юдо!» И вот с этого момента, Леша, я изменил свою национальную ориентацию.
— Хорошо, что не сексуальную, — прокомментировала подслушавшая наш разговор Яна.)
Тем не менее, на судне был капитан, был штурман, были простые матросы. Не было пока только предателя, как положено в каждом коллективе — от пионерского звена и дворовой команды до партии и государства в целом. Так уж повелось издавна. От истоков бытия.
(Вообще же, замечу в скобках, мне эта экспедиция с самого начала показалась не совсем той, которой ей надлежало быть. Ни цель ее, ни пути достижения цели как-то не ложились, по моему разумению, в надежную логику. Все как-то спонтанно, все как-то туманно. Тревожно как-то. Как ночью в чужом темном доме, когда даже толком не знаешь, как в нем очутился и что тебе здесь надо. И в каком шкафу прячется скелет, готовый глухой полночью рухнуть рассыпающимися костями в твои объятия. Словом, какие-то неясные сомнения заставляли меня несколько под углом (из-за угла — это точнее) оценивать происходящее на борту (и за бортом — тоже)…)
Однако мы благополучно успели к старту, получили регистрационный номер, позывные для рации и вышли в акваторию залива Плимут-Саунд в ожидании стартовой ракеты в толпе — иначе не скажешь — участников гонки и провожающих. С вертолетов, барражирующих над заливом, наверное, казалось, что на его волны опустилась неисчислимая стая белокрылых морских птиц.
Гонка началась. Первое время наша яхта, простенько названная «Чайкой», шла в окружении великолепных современных судов, с борта одного из которых мы даже получили сигнал «Браво, старина!», а затем мы начали отставать и уваливаться в сторону от традиционного и самого рационального курса на этом участке океана, и вскоре с нами прервалась связь — отказала рация. И мы зачем-то затерялись в бескрайних просторах океана. И наши курсы расходились все больше. Основные участники кругосветки пересекали Атлантику «по диагонали», к мысу Горн, а мы, вместо того чтобы этим же кратчайшим путем выйти в Тихий океан, почему-то избрали путь более длинный и сложный — к Тихому через Индийский.
Впрочем, ни капитана, ни штурмана это обстоятельство нисколько не встревожило. И остальных членов экипажа — тем более. Хотя бы потому, что ни Янка, ни Нильс об этом не догадывались. Янка вообще имела познания в географии очень смутные. Конечно, она догадывалась, что Земля имеет форму шара, но «не настолько же!», как она с возмущением при случае выразилась.
Жизнь на судне шла своим чередом. Как-то сами собой распределились обязанности на борту. Дееспособные мужчины держали вахту на руле, Нильс хлопотал по хозяйству. Янка тоже посидела было у штурвала, но либо уснула, либо загляделась, и после ее вахты нам пришлось делать поворот оверштаг и ложиться на прежний курс. Руль ей больше не доверяли, на Северном полюсе нам делать нечего. Даже при Янкиных валенках.
Что касается Льва Борисыча, то он основное время проводил в форпике — носовом отсеке, где были сложены запасные паруса. Время от времени Нильс выносил его на палубу, и тот с изумлением оглядывал бесконечные волны или бескрайнюю морскую гладь. Вел он себя достаточно миролюбиво, но слишком много жрал. Как и всякий каннибал. Но Нильс кормил его более разнообразно и вкусно, чем нас.
Впрочем, это не его вина. Скорее наше упущение. В том, что полностью положились при закупке продуктов на вкусы Семеныча. Он забил на яхте все «кладовки» консервированными какао и молоком. Хорошо еще, что нам удается время от времени поживиться в водах Мирового океана свежей рыбкой. И тогда Нильс балует нас своим фирменным блюдом под кликухой «рыба-фиш».
— Это, конечно, не фаршированная щука, — деликатно оправдывается он, — но ведь и мы не на озере.
Блюдо получается отменное. Только Яна каждый раз намекает, что, приготавливая фарш, Нильс использует всякие добавки из крысиного рациона Льва Борисыча.
— Два еврея на одной маленькой яхте, — добродушно посмеивался Понизовский, наблюдая трогательные заботы Нильса в отношении Льва Борисыча. — Не слишком ли?
— Но один из них — антисемит, — сердился Нильс.
— Вы или он?
— А разве не ясно? — обижался Нильс.
Тем не менее, мы плывем. И пока без приключений. Только между Яной и Серегой Понизовским отношения остаются довольно сухими. На фоне всеобъемлющей и всепроникающей влажности.
Он, кстати, в один из вечеров объяснил нам свою личную цель этого не совсем ясного плавания.
Понизовский, как оказалось, не океанограф и не океанолог, а какой-то сложный этнограф. В свое время он изучал жизнь, историю полинезийских народов, а также «популяции русской эмиграции», тоже в бассейне Тихого океана.
И вот как-то, в недалеком советском прошлом, во время последнего научного плавания на немагнитной шхуне «Заря», он в составе экспедиции посетил небольшой островок, кажется, под названием Раратэа, где тихо-мирно существовала крохотная колония-поселение потомков славных героев первой волны российской эмиграции.
— Это было страшно интересно! — Понизовский закурил сигару и окутался ее дымком, как флером воспоминаний. — Понимаете, они потомственные русские дворяне. Но образ жизни в таких условиях, естественно, изменил не только их, как сейчас говорят, менталитет, но даже внешность. Не говоря уже о быте. Произошла естественная ассимиляция, они смешались с местным населением. В их речи забавно сочетаются галлицизмы, славянизмы, туземные наречия. В общем, огромное поле для исследований. И таких островов я знаю несколько. Но дело совсем не в этом. Мы зашли на острове в часовню, срубленную из пальмовых стволов, но в традиционной русской манере. И там, в довольно скромном иконостасе, мое внимание привлекла икона. Божия Матерь с Младенцем. Несомненно, что старого и редкого письма. Ну я, конечно, полюбовался и, в общем-то, забыл о ней. Хотя один из аборигенов вскользь заметил, что это Чудотворный явленный образ из Казанского монастыря.
Ну, я не специалист, не коллекционер, мне вроде бы это и ни к чему. А через несколько лет, будучи проездом в Нью-Йорке, на приеме нашей делегации, устроенном наследниками Дома Романовых, вдруг узнаю чудесную легенду. Что якобы в начале XX века в Казанском монастыре была похищена знаменитым в те времена церковным татем Чайкиным из Казанского монастыря Чудотворная икона Божией Матери. Этот образ считался покровителем Руси, семейной иконой Романовых. И когда он был похищен, в народе нашем православном разнесся слух, что неисчислимые беды на Руси не прекратятся до той поры, пока Святой Образ не будет найден.
— Интересная легенда, — кивнул Семеныч. — Я тоже об этом слышал. Розыски этой иконы велись и в наше время.
— Но еще интереснее, что эта легенда получила свое развитие. Вы знаете, что сейчас несть числа претендентам на российский императорский трон. И законные его наследники, и всякого рода самозванцы стремятся его занять.
— А в чем легенда-то? — спросила Яна.
Ее, как потомка М. Мнишек, этот вопрос крайне заинтересовал.
— А легенда в том, что только тот из наследников, кто представит этот Образ, достоин стать очередным государем императором России. А человек, который Икону разыщет, получит громадное вознаграждение… Так вот, когда я узнал об этом, меня словно озарило. Во время посещения на острове местного кладбища я заметил там простой камень. На нем был высечен православный крест и… Что бы вы думали? Имя лежащего «под камнем сим».
— Неужели Чайкин? — спросил с интересом Семеныч.
— Именно он.
— Да, существовало мнение, что он не продавал икону, а оставил ее себе.
— Что ж, Серега, — спросила Яна. — Ты такой благородный, что мечтаешь избавить Россию от всех бед?
Понизовский усмехнулся и скромно признался:
— Нет, об этом я даже и не мечтаю. Я мечтаю о вознаграждении.
— Так они тебе ее и отдадут! — возмутилась Яна. — Реликвию!
— Существуют, Яна Казимировна, не менее тысячи сравнительно честных способов…
Тут вовремя вмешался Нильс и позвал всех на ужин. Янка за столом демонстративно не замечала Понизовского, а когда он обращался к ней, отворачивалась.
Вот так мы и плыли. Одной семьей. В которой всякое случается. Кстати, и между Семенычем и Серегой тоже порой возникали разногласия. Сидит, бывало, Семеныч над картой, мурлыкает: «Ага, — вдруг скажет, — вот какой славный островок. Бывшая французская колония. Заглянем, водичкой заправимся, фруктами разживемся».
— Да ну его, — скажет Понизовский. — Ничего там интересного. Лучше на Маврикий завернуть.
И начинается вялый и долгий спор. Но я заметил, что во время него Семеныч почти никогда не проявлял свойственной ему настойчивости.
И все это было немного странно. Странно тем более, что после каждой такой разборки Семеныч, мурлыкая, отмечал что-то на своей личной карте. И прятал ее на грудь…
…Первые дни нашего плавания выдались дождливыми и холодными. Янка, на зависть всем, спала в валенках. А днем прятала их в пуфике, под спасательными поясами. Но постепенно, по мере приближения к южным широтам, становилось все теплее. Ветер был ровный, устойчивый, и мы его уже не замечали. Не слышали его пения в снастях, не слышали хлопков норовистого стакселя, не слышали плеска волн под форштевнем — втянулись, стало быть, в суровые морские будни.
Море тоже все больше свыкалось с нами, смирившись с нашим присутствием, и особо не церемонилось. То поддаст исподтишка крутой боковой волной так, что яхта чуть ли не ложилась парусами на воду, то освежит неожиданным шквалом с холодным дождем, то напустит стаю акул, которые разве что на борт не взбирались. Вообще, с южным теплом вокруг нас все больше появлялось всяких морских тварей. Они вертелись вокруг яхты, высоко выпрыгивали из воды, будто стараясь заглянуть в кокпит, познакомиться с нами поближе. Подозреваю, причиной тому — особый интерес к Янке как к возможному деликатесу. Вопреки ее несъедобности.
Да и сама Яна время от времени оживляла суровые морские будни, во весь голос комментируя все происходящее за бортом и демонстрируя оригинальные познания в истории и географии планеты. Это, собственно, началось с первого дня плавания.
— Справа Лондон, — громогласным тоном заправского гида объявляла Яна, стоя на носовой палубе. — Он где-то там, в Англии, в тумане. Где Биг-Бен. Слева — Париж, тоже отсюда не видать. Вон там — Шербур, там классные зонтики продают. Шербурские.
— Атлантика! — торжественно объявляла и разочарованно добавляла: — Вода как вода. Никаких специфических признаков. Слева — Африка! Справа — Канары! Там новые русские на канареек охотятся. Мыс Доброй Надежды! Ну, это вообще — отпад! Как новогодняя ночь. Загадывайте желания.
— Впереди — Индийский океан. Алмазы в каменных пещерах. Жемчужин до фига в море полуденном.
— Бенгальский залив — в нем ловят бенгальских тигров.
Старина Нильс слушал ее с восторгом. Семеныч посмеивался. Серега Понизовский, кажется, все пытался понять: или Яна сама дурочка, или нас зачем-то дурит. И только один Серый догадывался, в чем дело. Но помалкивал…
В общем и целом Атлантику сверху вниз и Индийский океан слева направо, как заметила Яна, мы пересекли благополучно, не считая упавшей за борт и канувшей в волнах ее косметички. Яна это событие пережила с отменным хладнокровием:
— Да и хрен бы с ней! Там ничего такого нет. Кроме ключей от квартиры. А косметика вся просроченная. Зачерствела.
Я, так вообще, до сих пор не врублюсь — зачем ей косметика? Ну, в школьные годы — ладно, хотелось казаться взрослее и старше. А сейчас? Впрочем, кто хочет понять Яну, тот не раз слезами бессилия умоется. Она как-то утром, безучастно оглядев горизонт слева направо, небрежно и утомленно заметила:
— Тихий океан. Ну и что особенного? Здесь уже который день каждый рассвет на каждый закат похож. И наоборот. Только в разное время. И в разных местах: этот справа, тот слева. Не оригинально.
Вот тут она, наверное, впервые в жизни оказалась не права…
ШТИЛЬ ПЕРЕД ШТОРМОМ
Пятый месяц мы болтались в мировых океанах. Сначала пересекали, спотыкаясь на неспокойной волне, Атлантику, потом парились в Индийском океане, а теперь безнадежно штилевали в Тихом.
Который день воды этого великого океана не морщились даже легчайшей рябью. Жаркое солнце обесцветило синеву моря и неба. Они слились вдали в одно безрадостное целое, мутно-серое, застывшее. Исчез горизонт по всему необозримому кругу…
К штилю (весьма своевременно) добавились и бытовые проблемы. Забарахлил секстант. В топливном баке открылась течь. И мало того, что мы остались без солярки, она еще и подпортила часть продуктов. Иссякали запасы пресной воды. Душем теперь пользовалась только Яна, а мы умывались забортной водой.
Все эти тягостные дни на борту велись пустые разговоры. Типичные для затянувшегося штиля.
Янка беззаботно валялась под тентом, на крыше рубки, курила, стряхивая пепел за борт.
Старина Нильс на носовой палубе свесил ноги за борт и пытался ловить рыбу. Семеныч сидел рядом и давал ему практические советы.
— Это тебе не крыс ловить, — сказал он.
— Что ж, по-вашему, — обиделся Нильс, — рыба умнее крысы?
— Не знаю, не знаю, — Семеныч, посмеиваясь, качал головой. — Может, крысолов умнее рыболова.
Пятый член экипажа — Серега Понизовский, в зеленом тропическом шлеме и белых шортах, — возился с секстантом, ловил в зеркальце то раскаленное солнце, то несуществующий горизонт — пытался определить наши координаты.
— Заблудились? — Янка щелкнула окурок за борт, перевалилась со спины на бок и презрительно добавила: — Мореходы! Синдбады!
— Приготовить вам коктейль, Яна Казимировна? — миролюбиво предложил Понизовский, отложив бесполезный прибор.
— Нет уж! Сам пей свой винегрет! Семеныч! Водочкой угостишь? Из фляжки.
— В такую жару? — фальшиво ужаснулся тот. — В самый полдень?
— Все равно делать нечего.
Довод, конечно. Даже для непьющего человека.
В своих пристрастиях (бытовых, не политических) наш экипаж тоже разнился. Понизовский, западного склада мен, предпочитал всем напиткам какие-то, собственной рецептуры, коктейли. Которые называл компотом, а Янка — винегретом.
Вся остальная команда отдавала предпочтение водочке из неистощимой фляжки Семеныча. Где он ее пополнял, из каких запасов — так и осталось во мраке тайны. Факт, однако, в том, что ни «на донышке», ни полупустой эта волшебная фляжка не бывала. Может быть, потому, что, наклоняя ее над рюмкой, Семеныч приговаривал волшебные слова:
— Да не оскудеет вовек.
— А вы, полковник Сергеев, — взялась за меня Янка. — Я вами, друг мой, шибко недовольная. Уже неделю сплю только в объятиях Морфея.
— Кого ты имеешь в виду? Старика Нильса?
— Какой он старик! Ты что, Серый! Он притворяется. Он, знаешь, как на меня зорко поглядывает.
Янке обязательно надо, чтобы на нее кто-нибудь, хоть корова, зорко поглядывал. Или подглядывал. Когда она, например, переодевается в купальник. Впрочем, это редко бывает — из купальника Янка даже ночью не вылезает. Впрочем, какой там купальник. Так, невидимая глазу пристойность.
— Как вам Тихий океан, Яна Казимировна? — любезно справился Понизовский. — Нравится?
— Вот это? Нравится? — Яна удивленно обвела глазами весь этот серый асфальт без горизонта и так же изумленно взглянула на него. — Очень скучно. Вот когда я была в Швейцарии, в местных горах, — это да! Я там два раза ноги ломала. А здесь…
Надо знать Яну. И делать поправки. Она дальше Московской области за границей не бывала. Разве что в чреве матери в каком-нибудь Кракове, где «Польска ще не сгинела». Да и ломать такие ноги в горах… Очень сомнительно.
Который день воды этого великого океана не морщились даже легчайшей рябью. Жаркое солнце обесцветило синеву моря и неба. Они слились вдали в одно безрадостное целое, мутно-серое, застывшее. Исчез горизонт по всему необозримому кругу…
К штилю (весьма своевременно) добавились и бытовые проблемы. Забарахлил секстант. В топливном баке открылась течь. И мало того, что мы остались без солярки, она еще и подпортила часть продуктов. Иссякали запасы пресной воды. Душем теперь пользовалась только Яна, а мы умывались забортной водой.
Все эти тягостные дни на борту велись пустые разговоры. Типичные для затянувшегося штиля.
Янка беззаботно валялась под тентом, на крыше рубки, курила, стряхивая пепел за борт.
Старина Нильс на носовой палубе свесил ноги за борт и пытался ловить рыбу. Семеныч сидел рядом и давал ему практические советы.
— Это тебе не крыс ловить, — сказал он.
— Что ж, по-вашему, — обиделся Нильс, — рыба умнее крысы?
— Не знаю, не знаю, — Семеныч, посмеиваясь, качал головой. — Может, крысолов умнее рыболова.
Пятый член экипажа — Серега Понизовский, в зеленом тропическом шлеме и белых шортах, — возился с секстантом, ловил в зеркальце то раскаленное солнце, то несуществующий горизонт — пытался определить наши координаты.
— Заблудились? — Янка щелкнула окурок за борт, перевалилась со спины на бок и презрительно добавила: — Мореходы! Синдбады!
— Приготовить вам коктейль, Яна Казимировна? — миролюбиво предложил Понизовский, отложив бесполезный прибор.
— Нет уж! Сам пей свой винегрет! Семеныч! Водочкой угостишь? Из фляжки.
— В такую жару? — фальшиво ужаснулся тот. — В самый полдень?
— Все равно делать нечего.
Довод, конечно. Даже для непьющего человека.
В своих пристрастиях (бытовых, не политических) наш экипаж тоже разнился. Понизовский, западного склада мен, предпочитал всем напиткам какие-то, собственной рецептуры, коктейли. Которые называл компотом, а Янка — винегретом.
Вся остальная команда отдавала предпочтение водочке из неистощимой фляжки Семеныча. Где он ее пополнял, из каких запасов — так и осталось во мраке тайны. Факт, однако, в том, что ни «на донышке», ни полупустой эта волшебная фляжка не бывала. Может быть, потому, что, наклоняя ее над рюмкой, Семеныч приговаривал волшебные слова:
— Да не оскудеет вовек.
— А вы, полковник Сергеев, — взялась за меня Янка. — Я вами, друг мой, шибко недовольная. Уже неделю сплю только в объятиях Морфея.
— Кого ты имеешь в виду? Старика Нильса?
— Какой он старик! Ты что, Серый! Он притворяется. Он, знаешь, как на меня зорко поглядывает.
Янке обязательно надо, чтобы на нее кто-нибудь, хоть корова, зорко поглядывал. Или подглядывал. Когда она, например, переодевается в купальник. Впрочем, это редко бывает — из купальника Янка даже ночью не вылезает. Впрочем, какой там купальник. Так, невидимая глазу пристойность.
— Как вам Тихий океан, Яна Казимировна? — любезно справился Понизовский. — Нравится?
— Вот это? Нравится? — Яна удивленно обвела глазами весь этот серый асфальт без горизонта и так же изумленно взглянула на него. — Очень скучно. Вот когда я была в Швейцарии, в местных горах, — это да! Я там два раза ноги ломала. А здесь…
Надо знать Яну. И делать поправки. Она дальше Московской области за границей не бывала. Разве что в чреве матери в каком-нибудь Кракове, где «Польска ще не сгинела». Да и ломать такие ноги в горах… Очень сомнительно.