Страница:
“Да не во врагах дело, Сашенька, – говорю я в некоторой оторопи. – Даже если нет никаких врагов, наша служба есть опора ержавы… Мы ведь иначе жить не умеем. Нас таковскими Бог создал. Тут уж кому на балах выплясывать, а кому в гарнизоне торчать и отстреливать плоскорожих разбойников…”
Бельский меня не слушает. В глазах у него натуральные молнии сверкают. А я недоумеваю – в чем дело? И что, по большому счету, дался Сашеньке этот князь? Или позавидовал счастливому жребию?
Назавтра после этого отпросился Бельский у меня в двухдневный отпуск. А уж назад не вернулся…
Ну, было мне и по фуражке, и по бумажке: и лично начальство распекало, и приказ вышел – и пенсию мне отодвинули, и на три месяца с дополнительного довольствия весь полк сняли… Словом, хватило.
Пахаренков замолчал, допил водку без удовольствия, обнаружил в графине дохлую муху (я готов поклясться, что сего артефакта еще минуту назад там и в помине не было!), громовым голосом вызвал столовского управляющего и минут пять ужасно его распекал.
Управляющий шел пятнами, изгибал спину, но вставить слова ему не удавалось: в краткие паузы, покуда Кондратий Павлович переводил дыхание, из горла штабс-капитана вырывалось оглушительное рычание.
Наконец управляющий изловчился и скороговоркой вставил:
– Разумеется, это досадное недоразуме…
Испустив еще несколько невнятных рыкающих звуков, штабс-капитан отпустил беднягу и вскоре был вознагражден бесплатным графином совершенно хрустальной водки. Все еще сердясь, он выпил, перевел дух, и багрец праведного гнева медленно сошел с его лица.
Совершенно спокойным тоном он продолжил:
– И ведь как пропал Бельский! Я, пожалуй, вам и это расскажу, коль скоро время есть. – Тут добрейший Кондратий Павлович сделал неопределенный жест головой в сторону вновь принесенного графина. – Взяв отпуск, Бельский за каким-то чертом направился в расположение N-ского полка, куда должен был прибыть да так и не прибыл вследствие скоропалительной женитьбы князь. Посидел в собрании, поиграл в карты, послушал новости: офицеры, как известно, сплетни обожают гораздо более барышень, да и пересказывают, что и как, куда более обстоятельно и без глупых домыслов. Да-с.
Между прочим, Бельскому сообщили об одной жуткой вещи: сгинул в полку молоденький корнет. Я говорю, что вещь жуткая, потому что попасть к немирным варучанам в плен – хуже не придумаешь; а корнетик именно что попался в плен живой. Участь его самая ужасная: или рабство до конца жизни, или смерть под пытками. Варучане редко пленных меняют.
Бельский бедняге посочувствовал, спросил об имени, о том, давно ли прибыл в полк. Ему сказали, что корнет был только определившийся.
Прикатил на нанятом вездеходе, без вещей, с одним крохотным саквояжем. Отпустил возницу и сразу явился к полковому командиру. Ну, естественно: “Добро пожаловать – и ваши документы” – а документов нет. Дескать, бумаги в пути затерялись – факсы, сами знаете, как на Варуссе работают. В штаб линии уже послан запрос о вторичной высылке. Словом, предписания и прочее должны вот-вот найтись, а пока, спрашивает корнет, не зачислят ли его в полк без бумаг, просто глядя на личность? Ведь не от службы он бежит; напротив – на службу рвется.
Полковник видит: юноша хороший, храбрый, из семьи явно порядочной, ну и зачислил. И тут, как на грех, спустя самое недолгое время, в первом же деле, угодил наш корнетик в плен, и дальнейшая судьба его осталась неизвестна.
– Да уж, действительно грустно, если не сказать ужасно, – вставил я, также угощаясь водкой: смотреть, как пьет Пахаренков, и не попытаться стать хотя бы бледным его подражателем оказалось выше моих нравственных сил.
– А я что говорю! – подхватил мой штабс-капитан. – Представляете? Он, говорят, даже выстрелить ни разу не успел: оглушили дубиной, колючий аркан на шею и утащили…
– И кто он такой оказался, этот корнетик? – заинтересовался я. И прибавил: – Я бы его поминал за здравие – иногда помогает. Кстати, знаете, как Володя Штиглиц бежал из плена? Молилась за него мать, баронесса Штиглиц, очень набожная женщина, и вот однажды…
Пахаренков, не слушая – а может, и не расслышав, – меня перебил:
– Ну вот, представьте себе, что документы так и не отыскались и нигде таковой корнетик не значился. Будто вовсе не существовало его в природе. Парадокс!
Он иронически развел руками и посмотрел на меня, подняв одну бровь. Я ответил тем, что разлил водку по стопкам, и Пахаренков снизошел угоститься из моих рук.
– Услыхав о пропавшем, Бельский, по словам очевидцев, посерел, встал из-за стола и, как был с картами в руке, пошел прочь. В N-ском полку, скажу я вам, господа офицеры и не к такому привыкли, потому лишь пожали плечами, распечатали новую колоду и продолжили игру уже без Бельского. Наутро нашли его в горячке. Тамошний лекарь осмотрел его и, в бессознательном состоянии, отправил на базу. Лечиться – вот как вы изволите ехать.
На базе, по слухам, Бельский схлестнулся с князем Зарницыным. Не знаю уж, что в точности у них вышло… Те, кто встречал Сашеньку на базе, после уверяли, будто горячка у него не совсем прошла и держался он как душевнобольной. Ходил мрачный, формы не соблюдал, делал всякие жесты и чудил сверх меры.
– Что вы называете “чудил сверх меры”? – полюбопытствовал я.
– Разное, – сдержанно ответил Пахаренков. – Купил клыкана у какой-то местной дуры, которая носила семь пар панталон, одни поверх других, отчего и задница у ней была шириною в две, простите, ваших. Отвалил ей кучу денег с непременным условием, чтобы она явилась к князю Зарницыну и держалась бы с ним так, словно состоит с ним в любовной связи.
– И что, сделала она это?
– А как же! Притащилась, когда у Зарницына собралось общество, устроилась к нему на колени и начала упрекать. И как умно, шельма, поступила! Если бы она, к примеру, начала с укоров: зачем, дескать, соблазнил меня обещанием жениться, а теперь пренебрегаешь? – то все бы поняли, что это подстроено. Ну кто поверит, будто князь Зарницын мог обещать подобное полоумной синезубой “ватрушке”? Уж она-то это точно понимала! Хоть и дура, а измыслила брякнуть такое, что не всякой умнице придет в голову. Отчего, говорит, ты обещался у меня в доме железную печку поставить, а сам до сих пор не удосужился? Я, говорит, так устаю готовить для тебя на костре! Ты ведь любишь, чтобы соусами всякими пахло, а горелые щепки в горшке с бланманже тебя глумят.
Ну не хитрая ли бестия? “Глумят”! И характерное зарницынское словцо подслушала и так ловко ввернула! Натурально, все хохочут и над князем потешаются. Он даже отговариваться не стал. Просто подарил дуре железную печку и еще дал денег, чтобы отвязалась.
– Да уж, начудил Бельский, – согласился я. – А с клыканом он что делал?
– Водил на прогулку и цеплял на него бантики, а после запустил в дамскую купальню. Поднялся визг страшенный, девицы и дамы повыскакивали в купальных принадлежностях. Бельский стоит там с озабоченным видом и, не обращая внимание на гнев и ужас купальщиц, с тревогой спрашивает: “Где Кларисса? Не утонула ли?”
Что такое? Какая Кларисса? Оказывается, это клыкана он так называет. “Она ведь девочка”, – говорит. Ну кто там будет присматриваться, вы уж меня извините, девочка его клыкан или мальчик! Чудище в бородавках, вроде нашего кабана, только еще и волосьем покрыто. “А как же? – говорит Бельский с еще большим беспокойством. – Я ведь как понял, что девочка, бантики на него навесил. Для всеобщей ясности”.
Клыкан после того случая убежал, Бельский его не разыскивал. Спрашивают его: “Что же ты, Александр Георгиевич, творишь? Если уж хочется набедокурить, запустил бы своего людоеда к господам офицерам… А то – в дамскую купальню!” А он преспокойно отвечает: “По-вашему, я должен был Клариссу к мужчинам засылать? Да за кого вы меня принимаете, господа? Это, в конце концов, неприлично”.
И все. Что с таким разговаривать? Болен человек…
И что, спрашивается, так его потрясло? Вроде бы со здоровьем у него все в порядке. Случилась бы контузия, тронулся бы он от раны или хоть бы ударился головой… Так нет же! Но факт остается фактом: новость о попавшем в плен его подкосила.
Я полагаю, – закончил историю Пахаренков, – что копятся в душе у человека усталость и страх… Ведь только дураки вовсе не боятся, а Бельский дураком не был. И вот, кажется мне, корнет последней каплей оказался. Сашенька мог вообразить, что и его когда-нибудь изловят и приволокут в кочевой лагерь на аркане…
А уж когда на базе попался ему Зарницын, то Бельский его возненавидел. Припомнил и влиятельную тетушку, и женитьбу кстати, и прочие художества. Увидел князя, как тот с обыкновенным своим сонным видом ногти чистит да сквозь зубы рассуждает о женщинах… Сперва по мелочи его покусывал, а после сорвался и сделал историю. Подробностей не знаю, рассказываю с чужих слов. Вроде как Саша поругался с князем за картами, и они стрелялись. Зарницын был ранен сильно, но выжил.
Обоих драчунов отдали под суд. Но вы же знаете, как у нас таких арестантов содержат!
Я покачал головой:
– Бог миловал – не знаю.
Пахаренков глянул на меня с легким сочувствием:
– Да никак их не содержат! Возьмут честное слово, что не будут из офицерской квартиры выходить, – вот и весь арест. Зарницын в ту пору лежал со своей раной, пошевелиться толком не мог, а Бельский, невзирая на честное слово, из-под суда бежал. Будто бы подался на Варуссу. Этого никто не проверял, поскольку он, как выяснилось, билет брал по документам своего денщика. Денщик же, мальчишка фамилией Иващенко, рыдал и уверял, что у Бельского он совсем недавно и совершенно его не знает, ни характера, ни намерений. Часа два обморочно оседал в кабинете у военного прокурора – его и отпустили.
– А с князем что сделали?
– А ничего! Он ведь и не служил, так что его гражданским судом судили, то есть со всякими снисхождениями и вниманием к связям, родственникам и молодой супруге. Да Зарницын и не был сильно виноват: к дуэли его Бельский принудил, в чем клятвенно заверяли все свидетели.
Да уж, вся эта дуэль… Нет, я понимаю чувства Бельского: мальчик корнетик бежит из родительского дома, чтобы сделаться офицером, послужить в колонии среди истинных солдат, – и в то же время князь, русский аристократ, отсиживается за спиной жены и уклоняется от воинской службы… Противно на такое глядеть, согласен. И вызвать труса на поединок было со стороны Бельского весьма благородно. Только глупо. Я бы и мараться не стал. Плюнул да и откланялся. А уж дошло б, случаем, до пистолетов, так Зарницын бы у меня не оклемался.
– Может статься, в душе у Бельского и прежде был надлом? – предположил я, тронутый печальной повестью. – Кто знает? Та история, что произошла с ним в Петербурге, могла сильно повлиять на душевное равновесие…
– Ну, завели новую песню на старый лад! – проворчал штабс-капитан. – Все эти надломы и прочие романтические изъяны – удел натур слабых, изнеженных, прежде времени состарившихся. Дряхлость души происходит от безделья и излишней мечтательности. Вы настоящих, сильных чувств сторонитесь, вышучиваете их, а как случится что-либо на себе испытать, так и надламываетесь. Впрочем, Сашеньку действительно жаль…
Он безнадежно махнул рукой, отказываясь продолжать обсуждение. Я уже понимал, что анализ ситуации – не самая сильная сторона Пахаренкова: его ум имел чисто практическое направление.
– А есть ли о нем хоть какие известия? – спросил я, чувствуя, что захватывающая беседа иссякает.
– Да говорят… – Пахаренков сделал зловещую паузу. – Говорят, на Варуссе Бельский подался к степным разбойникам и у них стал чуть не атаманом…
Дальнейших рассуждений штабс-капитана о нынешнем поколении я не слушал. Смутное мое предчувствие во время рассказа переросло в догадку, теперь же догадка подтвердилась. Я понял, кого повстречал по дороге на космодром.
Почти мгновенно на базе отыскался мой хороший знакомый, поручик Веточкин, какой-то дальний родственник князя.
– Ливанов! – вскрикивал Веточкин. – Ну я точно как знал, что ты сегодня прибудешь! Сижу у себя, с раскаянием читаю докторский лист с расписанием ванн и процедур, коими преступно пренебрегал все последнее время, и вдруг нечто ударяет мне в висок! – Он показал на свой висок, где услужливо забилась тоненькая синяя жилка. – Предчувствие, Ливанов, предчувствие! Я говорю себе: иди, друг Веточкин, и посмотри, кто нынче прибудет на базу. Нельзя пренебрегать инстинктом. Я подхватился и вознагражден: вот ты и здесь…
Я уж ничему не удивлялся, даже инстинктам Веточкина, который в Петербурге был вполне цивилизованный человек и если чем-то и не пренебрегал, то лишь Мариинским театром, особенно в закулисной его части. А тут – “инстинкты”!
Я взял саквояж и зашагал рядом с ним по улице к домику, который был определен мне для жительства. Веточкин, странно подпрыгивая, шел рядом и непрерывно говорил, посмеиваясь:
– Я тебя здесь со всеми познакомлю! Я, брат, просто пьян от твоего прибытия… Слушай, сперва тебе нужно идти к Зарницыну, потому что у него эпицентр всего. Биллиард прямо из Москвы выписан. Доставили военным транспортом, вместе с ракетной установкой и приборами наведения. Видел бы ты! – Веточкин хохотнул. – Стоим на аэродроме, ждем. (Положено, конечно, говорить “космодром” или “объект шесть”, но “аэродром” – забавнее.) Садится транспорт – монстр преестественный, рев, пламя, турбины, люди в серебряных комбинезонах со шлангами и в масках бегут проверять сцепление… Словом, настоящее извержение вулкана и красота неописуемая.
– Неужто лучше “Щелкунчика” в Мариинке? – поддел его я.
Веточкин мимолетно вздохнул, не переставая улыбаться во весь рот.
– Эх, любил я там пощелкать орешки за кулисами! – сообщил он, подмигивая. И решительно объявил: – Нет, “Щелкунчика” не лучше, но как-то грандиознее.
– Я так понимаю, при приземлении транспорта тебе только кордебалета не хватало?
Веточкин на миг, видимо, представил себе голоногих красавиц в торчащих пышных пачках, аккуратно перебирающих пуантами посреди пламени и дыма, и даже побледнел от силы впечатления.
Я подтолкнул его:
– Рассказывай дальше. Я ведь пошутил.
– Отвык я от тебя, Ливанов, и от шуток твоих отвык… – Веточкин опять растянул неунывающий рот. – Стоим мы, словом, и князь с нами стоит. Выгрузили одно, другое, после выносят контейнер. “Это, князь, вам”. Что такое? “Везите ко мне в дом”. Ну, отвезли, распаковали… Мать честная – биллиард! “Сделано в Москве”, кириллицей на медной табличке. Установили. Вечером капитан Ливен-Треси, которого солдаты зовут Лоботрясов, спрашивает: “Что же это вы, князь, сами петербуржец, а биллиард у вас московский?” Князь же отвечает: “У московского шары пухлее – для варучанской гравитации в самый раз”. Ну, каков? Тебе непременно надо с ним познакомиться…
Зарницын держал открытый дом, и люди нашего круга могли являться туда не спросясь, как к себе. В комнатах вечно было накурено и людно, в кадке с местным аналогом фикуса изобильно произрастали окурки, пыль с мебелей стиралась лишь по случайности – чьим-нибудь рукавом, а стаканы если и споласкивали, то разными напитками (букет, случалось, выходил изрядный).
Я пришел туда тем же вечером и был принят совершенно как старинный знакомый. Зарницын, красивый молодой человек, встретил меня с распростертыми объятиями.
– Веточкин уж говорил! – сказал он мне, улыбаясь. – Мы ждали вас, проходите скорей. – И закричал, обращаясь к обществу, собравшемуся в комнатах: – Господа, корнет Ливанов прибыл!
– Ура-а! – донеслось из гостиной вместе с характерным звяканьем пробки о графин. – Ура Ливанову!
Чуть смутясь столь горячим приемом, я вошел… и больше, можно сказать, оттуда не вышел, разве что делая перерывы на сон и редкие курсы целебных ванн, когда доктору удавалось перехватить меня по дороге из квартиры.
– Я буду ходатайствовать о выдворении его сиятельства князя Зарницына за пределы базы, – ворчал доктор, мягко, но непреклонно направляя меня в сторону купален. – Он подрывает мощь славной российской армии игрой в карты, пьянством и пустословием. Вчера вы не явились на процедуры. По-вашему, упражнения с биллиардным кием могут заменить вам глубокий массаж? Мы применяем мази из местных растений, которые пользуются колоссальным спросом не только в Петербурге, но и во всем мире! Люди платят огромные деньги, чтобы раздобыть флакон того, что армейское командование предоставляет в ваше распоряжение совершенно бесплатно. Хоть бы спасибо сказали.
– Спасибо, – пристыженно бормотал я в подобных случаях, но при первой же возможности опять сбегал к Зарницыну.
Мне так понравился этот человек, что я только на третий или четвертый день знакомства сообразил: да это ведь про него рассказывал мне штабс-капитан Пахаренков! Ничто в Зарницыне не напоминало того холодного интригана, который женился по расчету, из желания избежать опасностей военной службы, а после бесславно дрался на дуэли со старым товарищем и отвертелся от суда, призвав на помощь какие-то петербургские связи. Временами мне даже казалось, что Пахаренков попросту выдумал историю про Бельского. Старые вояки любят иногда пофантазировать на пустом месте. Словом, я решил выбросить из головы бо́льшую часть из услышанного по дороге. Князь точно был недавно женат, но молодую жену свою он отправил в имение на Землю, а сам ожидал другого назначения, с тем чтобы, по его словам, выслужиться хорошенько и не стыдиться перед будущим потомством.
Деньги водились у него изобильно, и он давал их в долг, не считая и не спрашивая назад; и все же могу поклясться, что друзья любили его вовсе не из-за этого. Он умел устроить дом вдали от дома; находясь у Зарницына, люди по-настоящему чувствовали тепло родного очага. Оставалось только гадать, с каким размахом праздновались у Зарницына Рождество и Пасха.
Дело в том, что на Варуссе нет птиц, которые несут яйца. Нечто вроде яиц откладывают рептилии. Разумеется, никому и в голову не пришло бы христосоваться крокодиловыми яйцами, поэтому на Варуссе каждый исхитрялся, как умел. Чаще всего пользовались полыми глиняными шариками, внутри которых находилось какое-нибудь лакомство, вроде жидкого шоколада или коньяка. “Скорлупки” искусственных яиц раскрашивались самым причудливым образом. Они стоили недорого, но раскупались в таких огромных количествах, что после Пасхи на целый год обеспечивали десяток варучанских семей, которые держали “яичный промысел”. Я бы не удивился, если бы узнал, что князь нарочно выписывает из своего имения в Рязанской губернии свежие яйца, которые доставляют ему сверхскоростным транспортом, вместе с органами для трансплантации и редкими лекарствами с Земли.
Зарницын неизменно был весел и приветлив. При нем все как будто оживало – я сам, случалось, до слез хохотал над его анекдотами, которые после не в состоянии был повторить: смешное заключалось не в самих рассказах, а в манере рассказчика, невозмутимой, чуть иронической. Зарницын как будто вопрошал: какими еще парадоксами побалует его мироздание? И мироздание, казалось, старалось изо всех сил, счастливое одним лишь присутствием князя.
Как-то раз, впрочем, я застал его в странном настроении: Зарницын был рассеян, отвечал невпопад и совершенно очевидно думал о чем-то, что сильно его тревожило. После нескольких неудачных попыток завязать с ним легкий разговор, я замолчал и хотел было отойти в биллиардную, но тут Зарницын закрыл лицо ладонями и прошептал: “Боже мой”. Я понял, что он даже не замечает моего присутствия.
Удивительное чувство охватило меня. Почему-то я испугался, хотя с чего бы? Видимо, так уж я устроен: шквальный огонь противника страшит меня, кажется, гораздо меньше, нежели проявление сильных чувств. Прав штабс-капитан: наше поколение не любит эмоций – чуть только вскипает страсть, и сразу же в душе делается надлом.
И, опасаясь этого самого “надлома”, я поскорее ушел. Зарницын, впрочем, спустя время вышел к остальным и держался как обычно, был весел, насмешлив и оживлен. Я даже подумал на миг, что вспышка непонятного отчаяния, которой я сделался свидетелем, мне только почудилась. Однако же я приметил, что тем вечером Зарницын избегает встречаться со мной глазами, из чего сделал вывод: нет, мне не показалось – в душе князя действительно происходит нечто потаенное.
Я решил проверить свое наблюдение и, явившись на следующий день, устроил так, чтобы мы с Зарницыным оказались рядом за карточным столом. Игра шла вяло: бывает так, что в колоде, кажется, остались одни только восьмерки и десятки с примесью двух сиротливых валетов, а все прочие карты куда-то попрятались. То и дело слышалось “пас”, “пас”. В конце концов Зарницын сказал:
– От ваших “пас” у меня уже шипит в ушах: будто в змеиное гнездо попал. – И он очень похоже передразнил звук, который издает одна безобидная местная змейка. По весне она забирается на какой-нибудь согретый солнцем пригорок и шипит подобным образом, подзывая к себе партнера для любовной игры. Добавлю еще, что этот звук у варучан считается изумительно непристойным: заслышав его, благовоспитанные женщины закрывают уши, неблаговоспитанные – раскрывают объятия, а мужчины все как один дружно хохочут.
Будучи мужчинами, мы не стали нарушать традицию и рассмеялись.
Зарницын приказал чаю и новую колоду, и тут сам собою завязался разговор: я стал рассказывать о своем приключении, которое пережил, добираясь на космодром. Мне хотелось посмотреть, как отнесется к услышанному Зарницын. Если князь прикинется, будто не понимает, о ком идет речь, я буду точно знать, что он лицемерит. Но Зарницын и не думал притворяться. Лицо его опечалилось, и он проговорил с легким вздохом сожаления:
– Я, кажется, знаю, кого вы повстречали в степи…
– Вот уж не думал, князь, что среди ваших друзей водятся разбойники! – со смехом вставил поручик Веточкин.
Князь покачал головой:
– Сей разбойник неоднократно бывал у меня и сиживал вон на той оттоманке. Прежде, до дуэли и побега из-под суда, все считали его человеком порядочным, я же с ним приятельствовал много лет.
– Вы говорите о Бельском? – удивленно произнес Ливен-Треси, русский англичанин с лошадиной физиономией и глубокими продольными морщинами вокруг прямого втянутого рта. – Я и не знал, князь, что вы числили его другом.
Зарницын с шутливым раскаянием развел руками:
– Увы мне, отче, согрешил! Впрочем, от своих чувств к тогдашнему Бельскому отказываться я не намерен: в годы нашей юности он был отличным товарищем и прекраснейшим молодым человеком, гораздо лучше меня.
Веточкин, желая вернуть общее веселье, зашипел было в подражание похотливой змейке, но на его выходку никто не обратил внимания, и бедный поручик смутился. К счастью, и это тоже осталось незамеченным.
– Сожалею, но вынужден вам не поверить, – возразил капитан Ливен-Треси с полной невозмутимостью. – Конечно, я не могу похвалиться столь давним знакомством с господином Бельским, однако ручаюсь: он никак не мог быть гораздо лучше вас. Человек не в состоянии измениться столь радикально, а тот Бельский, которого я знал, всегда представлял собою личность колючую, неудобную, в любой момент готовую сцепиться с тобой из-за всякой ерунды. Понятие о дисциплине попросту не умещалось в эту буйную голову – по конфигурации не проходило. – Капитан сделал странный жест, очертив в воздухе две различные конфигурации, одну округлую, другую с острыми углами. – Помните, как на Крещение он устроил в расположении воинской части иордань, насыпав крестообразно гору горькой соли и вызвав целую толпу “ватрушек” на состязание: кто дольше просидит в иордани?
И Ливен-Треси возмущенно фыркнул.
– Я помню! – тонким голосом выкрикнул Веточкин. – Ха-ха! Весело было… Бельский всех пересидел, и у него потом ужасное раздражение высыпало на коже. Матвей Карлович не знал, чем и лечить. И в полку потом вышел скандал, потому что, в самом деле, что такое, господа: приезжает начальство, а командир взвода стоит перед своими солдатами и непрестанно чешется!
– Зато среди “ватрушек” Бельский прослыл героем, – добавил капитан Ливен-Треси презрительно. – В знак признания его победы они прислали ему женщину и целый мешок каких-то арбузов.
– Эти плоды называются “лаккоты”, – вставил Зарницын, явно недовольный тем, что капитан его постоянно перебивает.
– А что такое лаккоты? – спросил я, переводя взгляд с одного рассказчика на другого.
– Похожи на наши арбузы, – сказал Ливен-Треси категорическим тоном. – Бельский съел штук пять и заработал сильнейшее расстройство желудка. Остальные раздал солдатам своего взвода.
– Воображаю, что было! – улыбнулся я.
– Да то и было, что во время смотра… – Капитан недоговорил и безнадежно махнул рукой. – А что поделаешь? Надлежит поддерживать добрососедские отношения с мирными племенами. Они, я думаю, нарочно женщину прислали, чтобы она проследила – как господа офицеры поступят с дарами ихнего вождя.
– Да нет же, – поморщился Зарницын, – женщина была прислана с совершенно другой целью.
Бельский меня не слушает. В глазах у него натуральные молнии сверкают. А я недоумеваю – в чем дело? И что, по большому счету, дался Сашеньке этот князь? Или позавидовал счастливому жребию?
Назавтра после этого отпросился Бельский у меня в двухдневный отпуск. А уж назад не вернулся…
Ну, было мне и по фуражке, и по бумажке: и лично начальство распекало, и приказ вышел – и пенсию мне отодвинули, и на три месяца с дополнительного довольствия весь полк сняли… Словом, хватило.
Пахаренков замолчал, допил водку без удовольствия, обнаружил в графине дохлую муху (я готов поклясться, что сего артефакта еще минуту назад там и в помине не было!), громовым голосом вызвал столовского управляющего и минут пять ужасно его распекал.
Управляющий шел пятнами, изгибал спину, но вставить слова ему не удавалось: в краткие паузы, покуда Кондратий Павлович переводил дыхание, из горла штабс-капитана вырывалось оглушительное рычание.
Наконец управляющий изловчился и скороговоркой вставил:
– Разумеется, это досадное недоразуме…
Испустив еще несколько невнятных рыкающих звуков, штабс-капитан отпустил беднягу и вскоре был вознагражден бесплатным графином совершенно хрустальной водки. Все еще сердясь, он выпил, перевел дух, и багрец праведного гнева медленно сошел с его лица.
Совершенно спокойным тоном он продолжил:
– И ведь как пропал Бельский! Я, пожалуй, вам и это расскажу, коль скоро время есть. – Тут добрейший Кондратий Павлович сделал неопределенный жест головой в сторону вновь принесенного графина. – Взяв отпуск, Бельский за каким-то чертом направился в расположение N-ского полка, куда должен был прибыть да так и не прибыл вследствие скоропалительной женитьбы князь. Посидел в собрании, поиграл в карты, послушал новости: офицеры, как известно, сплетни обожают гораздо более барышень, да и пересказывают, что и как, куда более обстоятельно и без глупых домыслов. Да-с.
Между прочим, Бельскому сообщили об одной жуткой вещи: сгинул в полку молоденький корнет. Я говорю, что вещь жуткая, потому что попасть к немирным варучанам в плен – хуже не придумаешь; а корнетик именно что попался в плен живой. Участь его самая ужасная: или рабство до конца жизни, или смерть под пытками. Варучане редко пленных меняют.
Бельский бедняге посочувствовал, спросил об имени, о том, давно ли прибыл в полк. Ему сказали, что корнет был только определившийся.
Прикатил на нанятом вездеходе, без вещей, с одним крохотным саквояжем. Отпустил возницу и сразу явился к полковому командиру. Ну, естественно: “Добро пожаловать – и ваши документы” – а документов нет. Дескать, бумаги в пути затерялись – факсы, сами знаете, как на Варуссе работают. В штаб линии уже послан запрос о вторичной высылке. Словом, предписания и прочее должны вот-вот найтись, а пока, спрашивает корнет, не зачислят ли его в полк без бумаг, просто глядя на личность? Ведь не от службы он бежит; напротив – на службу рвется.
Полковник видит: юноша хороший, храбрый, из семьи явно порядочной, ну и зачислил. И тут, как на грех, спустя самое недолгое время, в первом же деле, угодил наш корнетик в плен, и дальнейшая судьба его осталась неизвестна.
– Да уж, действительно грустно, если не сказать ужасно, – вставил я, также угощаясь водкой: смотреть, как пьет Пахаренков, и не попытаться стать хотя бы бледным его подражателем оказалось выше моих нравственных сил.
– А я что говорю! – подхватил мой штабс-капитан. – Представляете? Он, говорят, даже выстрелить ни разу не успел: оглушили дубиной, колючий аркан на шею и утащили…
– И кто он такой оказался, этот корнетик? – заинтересовался я. И прибавил: – Я бы его поминал за здравие – иногда помогает. Кстати, знаете, как Володя Штиглиц бежал из плена? Молилась за него мать, баронесса Штиглиц, очень набожная женщина, и вот однажды…
Пахаренков, не слушая – а может, и не расслышав, – меня перебил:
– Ну вот, представьте себе, что документы так и не отыскались и нигде таковой корнетик не значился. Будто вовсе не существовало его в природе. Парадокс!
Он иронически развел руками и посмотрел на меня, подняв одну бровь. Я ответил тем, что разлил водку по стопкам, и Пахаренков снизошел угоститься из моих рук.
– Услыхав о пропавшем, Бельский, по словам очевидцев, посерел, встал из-за стола и, как был с картами в руке, пошел прочь. В N-ском полку, скажу я вам, господа офицеры и не к такому привыкли, потому лишь пожали плечами, распечатали новую колоду и продолжили игру уже без Бельского. Наутро нашли его в горячке. Тамошний лекарь осмотрел его и, в бессознательном состоянии, отправил на базу. Лечиться – вот как вы изволите ехать.
На базе, по слухам, Бельский схлестнулся с князем Зарницыным. Не знаю уж, что в точности у них вышло… Те, кто встречал Сашеньку на базе, после уверяли, будто горячка у него не совсем прошла и держался он как душевнобольной. Ходил мрачный, формы не соблюдал, делал всякие жесты и чудил сверх меры.
– Что вы называете “чудил сверх меры”? – полюбопытствовал я.
– Разное, – сдержанно ответил Пахаренков. – Купил клыкана у какой-то местной дуры, которая носила семь пар панталон, одни поверх других, отчего и задница у ней была шириною в две, простите, ваших. Отвалил ей кучу денег с непременным условием, чтобы она явилась к князю Зарницыну и держалась бы с ним так, словно состоит с ним в любовной связи.
– И что, сделала она это?
– А как же! Притащилась, когда у Зарницына собралось общество, устроилась к нему на колени и начала упрекать. И как умно, шельма, поступила! Если бы она, к примеру, начала с укоров: зачем, дескать, соблазнил меня обещанием жениться, а теперь пренебрегаешь? – то все бы поняли, что это подстроено. Ну кто поверит, будто князь Зарницын мог обещать подобное полоумной синезубой “ватрушке”? Уж она-то это точно понимала! Хоть и дура, а измыслила брякнуть такое, что не всякой умнице придет в голову. Отчего, говорит, ты обещался у меня в доме железную печку поставить, а сам до сих пор не удосужился? Я, говорит, так устаю готовить для тебя на костре! Ты ведь любишь, чтобы соусами всякими пахло, а горелые щепки в горшке с бланманже тебя глумят.
Ну не хитрая ли бестия? “Глумят”! И характерное зарницынское словцо подслушала и так ловко ввернула! Натурально, все хохочут и над князем потешаются. Он даже отговариваться не стал. Просто подарил дуре железную печку и еще дал денег, чтобы отвязалась.
– Да уж, начудил Бельский, – согласился я. – А с клыканом он что делал?
– Водил на прогулку и цеплял на него бантики, а после запустил в дамскую купальню. Поднялся визг страшенный, девицы и дамы повыскакивали в купальных принадлежностях. Бельский стоит там с озабоченным видом и, не обращая внимание на гнев и ужас купальщиц, с тревогой спрашивает: “Где Кларисса? Не утонула ли?”
Что такое? Какая Кларисса? Оказывается, это клыкана он так называет. “Она ведь девочка”, – говорит. Ну кто там будет присматриваться, вы уж меня извините, девочка его клыкан или мальчик! Чудище в бородавках, вроде нашего кабана, только еще и волосьем покрыто. “А как же? – говорит Бельский с еще большим беспокойством. – Я ведь как понял, что девочка, бантики на него навесил. Для всеобщей ясности”.
Клыкан после того случая убежал, Бельский его не разыскивал. Спрашивают его: “Что же ты, Александр Георгиевич, творишь? Если уж хочется набедокурить, запустил бы своего людоеда к господам офицерам… А то – в дамскую купальню!” А он преспокойно отвечает: “По-вашему, я должен был Клариссу к мужчинам засылать? Да за кого вы меня принимаете, господа? Это, в конце концов, неприлично”.
И все. Что с таким разговаривать? Болен человек…
И что, спрашивается, так его потрясло? Вроде бы со здоровьем у него все в порядке. Случилась бы контузия, тронулся бы он от раны или хоть бы ударился головой… Так нет же! Но факт остается фактом: новость о попавшем в плен его подкосила.
Я полагаю, – закончил историю Пахаренков, – что копятся в душе у человека усталость и страх… Ведь только дураки вовсе не боятся, а Бельский дураком не был. И вот, кажется мне, корнет последней каплей оказался. Сашенька мог вообразить, что и его когда-нибудь изловят и приволокут в кочевой лагерь на аркане…
А уж когда на базе попался ему Зарницын, то Бельский его возненавидел. Припомнил и влиятельную тетушку, и женитьбу кстати, и прочие художества. Увидел князя, как тот с обыкновенным своим сонным видом ногти чистит да сквозь зубы рассуждает о женщинах… Сперва по мелочи его покусывал, а после сорвался и сделал историю. Подробностей не знаю, рассказываю с чужих слов. Вроде как Саша поругался с князем за картами, и они стрелялись. Зарницын был ранен сильно, но выжил.
Обоих драчунов отдали под суд. Но вы же знаете, как у нас таких арестантов содержат!
Я покачал головой:
– Бог миловал – не знаю.
Пахаренков глянул на меня с легким сочувствием:
– Да никак их не содержат! Возьмут честное слово, что не будут из офицерской квартиры выходить, – вот и весь арест. Зарницын в ту пору лежал со своей раной, пошевелиться толком не мог, а Бельский, невзирая на честное слово, из-под суда бежал. Будто бы подался на Варуссу. Этого никто не проверял, поскольку он, как выяснилось, билет брал по документам своего денщика. Денщик же, мальчишка фамилией Иващенко, рыдал и уверял, что у Бельского он совсем недавно и совершенно его не знает, ни характера, ни намерений. Часа два обморочно оседал в кабинете у военного прокурора – его и отпустили.
– А с князем что сделали?
– А ничего! Он ведь и не служил, так что его гражданским судом судили, то есть со всякими снисхождениями и вниманием к связям, родственникам и молодой супруге. Да Зарницын и не был сильно виноват: к дуэли его Бельский принудил, в чем клятвенно заверяли все свидетели.
Да уж, вся эта дуэль… Нет, я понимаю чувства Бельского: мальчик корнетик бежит из родительского дома, чтобы сделаться офицером, послужить в колонии среди истинных солдат, – и в то же время князь, русский аристократ, отсиживается за спиной жены и уклоняется от воинской службы… Противно на такое глядеть, согласен. И вызвать труса на поединок было со стороны Бельского весьма благородно. Только глупо. Я бы и мараться не стал. Плюнул да и откланялся. А уж дошло б, случаем, до пистолетов, так Зарницын бы у меня не оклемался.
– Может статься, в душе у Бельского и прежде был надлом? – предположил я, тронутый печальной повестью. – Кто знает? Та история, что произошла с ним в Петербурге, могла сильно повлиять на душевное равновесие…
– Ну, завели новую песню на старый лад! – проворчал штабс-капитан. – Все эти надломы и прочие романтические изъяны – удел натур слабых, изнеженных, прежде времени состарившихся. Дряхлость души происходит от безделья и излишней мечтательности. Вы настоящих, сильных чувств сторонитесь, вышучиваете их, а как случится что-либо на себе испытать, так и надламываетесь. Впрочем, Сашеньку действительно жаль…
Он безнадежно махнул рукой, отказываясь продолжать обсуждение. Я уже понимал, что анализ ситуации – не самая сильная сторона Пахаренкова: его ум имел чисто практическое направление.
– А есть ли о нем хоть какие известия? – спросил я, чувствуя, что захватывающая беседа иссякает.
– Да говорят… – Пахаренков сделал зловещую паузу. – Говорят, на Варуссе Бельский подался к степным разбойникам и у них стал чуть не атаманом…
Дальнейших рассуждений штабс-капитана о нынешнем поколении я не слушал. Смутное мое предчувствие во время рассказа переросло в догадку, теперь же догадка подтвердилась. Я понял, кого повстречал по дороге на космодром.
* * *
Разумеется, штабс-капитан оказался совершенно прав, когда предрекал мою жизнь на базе: в знании людей, обстоятельств и мест добрейшему Кондратию Павловичу не откажешь! Уже через два дня после прибытия, пренебрегая оздоровлением, я усердно играл в карты и катал на биллиарде шары у Зарницына.Почти мгновенно на базе отыскался мой хороший знакомый, поручик Веточкин, какой-то дальний родственник князя.
– Ливанов! – вскрикивал Веточкин. – Ну я точно как знал, что ты сегодня прибудешь! Сижу у себя, с раскаянием читаю докторский лист с расписанием ванн и процедур, коими преступно пренебрегал все последнее время, и вдруг нечто ударяет мне в висок! – Он показал на свой висок, где услужливо забилась тоненькая синяя жилка. – Предчувствие, Ливанов, предчувствие! Я говорю себе: иди, друг Веточкин, и посмотри, кто нынче прибудет на базу. Нельзя пренебрегать инстинктом. Я подхватился и вознагражден: вот ты и здесь…
Я уж ничему не удивлялся, даже инстинктам Веточкина, который в Петербурге был вполне цивилизованный человек и если чем-то и не пренебрегал, то лишь Мариинским театром, особенно в закулисной его части. А тут – “инстинкты”!
Я взял саквояж и зашагал рядом с ним по улице к домику, который был определен мне для жительства. Веточкин, странно подпрыгивая, шел рядом и непрерывно говорил, посмеиваясь:
– Я тебя здесь со всеми познакомлю! Я, брат, просто пьян от твоего прибытия… Слушай, сперва тебе нужно идти к Зарницыну, потому что у него эпицентр всего. Биллиард прямо из Москвы выписан. Доставили военным транспортом, вместе с ракетной установкой и приборами наведения. Видел бы ты! – Веточкин хохотнул. – Стоим на аэродроме, ждем. (Положено, конечно, говорить “космодром” или “объект шесть”, но “аэродром” – забавнее.) Садится транспорт – монстр преестественный, рев, пламя, турбины, люди в серебряных комбинезонах со шлангами и в масках бегут проверять сцепление… Словом, настоящее извержение вулкана и красота неописуемая.
– Неужто лучше “Щелкунчика” в Мариинке? – поддел его я.
Веточкин мимолетно вздохнул, не переставая улыбаться во весь рот.
– Эх, любил я там пощелкать орешки за кулисами! – сообщил он, подмигивая. И решительно объявил: – Нет, “Щелкунчика” не лучше, но как-то грандиознее.
– Я так понимаю, при приземлении транспорта тебе только кордебалета не хватало?
Веточкин на миг, видимо, представил себе голоногих красавиц в торчащих пышных пачках, аккуратно перебирающих пуантами посреди пламени и дыма, и даже побледнел от силы впечатления.
Я подтолкнул его:
– Рассказывай дальше. Я ведь пошутил.
– Отвык я от тебя, Ливанов, и от шуток твоих отвык… – Веточкин опять растянул неунывающий рот. – Стоим мы, словом, и князь с нами стоит. Выгрузили одно, другое, после выносят контейнер. “Это, князь, вам”. Что такое? “Везите ко мне в дом”. Ну, отвезли, распаковали… Мать честная – биллиард! “Сделано в Москве”, кириллицей на медной табличке. Установили. Вечером капитан Ливен-Треси, которого солдаты зовут Лоботрясов, спрашивает: “Что же это вы, князь, сами петербуржец, а биллиард у вас московский?” Князь же отвечает: “У московского шары пухлее – для варучанской гравитации в самый раз”. Ну, каков? Тебе непременно надо с ним познакомиться…
Зарницын держал открытый дом, и люди нашего круга могли являться туда не спросясь, как к себе. В комнатах вечно было накурено и людно, в кадке с местным аналогом фикуса изобильно произрастали окурки, пыль с мебелей стиралась лишь по случайности – чьим-нибудь рукавом, а стаканы если и споласкивали, то разными напитками (букет, случалось, выходил изрядный).
Я пришел туда тем же вечером и был принят совершенно как старинный знакомый. Зарницын, красивый молодой человек, встретил меня с распростертыми объятиями.
– Веточкин уж говорил! – сказал он мне, улыбаясь. – Мы ждали вас, проходите скорей. – И закричал, обращаясь к обществу, собравшемуся в комнатах: – Господа, корнет Ливанов прибыл!
– Ура-а! – донеслось из гостиной вместе с характерным звяканьем пробки о графин. – Ура Ливанову!
Чуть смутясь столь горячим приемом, я вошел… и больше, можно сказать, оттуда не вышел, разве что делая перерывы на сон и редкие курсы целебных ванн, когда доктору удавалось перехватить меня по дороге из квартиры.
– Я буду ходатайствовать о выдворении его сиятельства князя Зарницына за пределы базы, – ворчал доктор, мягко, но непреклонно направляя меня в сторону купален. – Он подрывает мощь славной российской армии игрой в карты, пьянством и пустословием. Вчера вы не явились на процедуры. По-вашему, упражнения с биллиардным кием могут заменить вам глубокий массаж? Мы применяем мази из местных растений, которые пользуются колоссальным спросом не только в Петербурге, но и во всем мире! Люди платят огромные деньги, чтобы раздобыть флакон того, что армейское командование предоставляет в ваше распоряжение совершенно бесплатно. Хоть бы спасибо сказали.
– Спасибо, – пристыженно бормотал я в подобных случаях, но при первой же возможности опять сбегал к Зарницыну.
Мне так понравился этот человек, что я только на третий или четвертый день знакомства сообразил: да это ведь про него рассказывал мне штабс-капитан Пахаренков! Ничто в Зарницыне не напоминало того холодного интригана, который женился по расчету, из желания избежать опасностей военной службы, а после бесславно дрался на дуэли со старым товарищем и отвертелся от суда, призвав на помощь какие-то петербургские связи. Временами мне даже казалось, что Пахаренков попросту выдумал историю про Бельского. Старые вояки любят иногда пофантазировать на пустом месте. Словом, я решил выбросить из головы бо́льшую часть из услышанного по дороге. Князь точно был недавно женат, но молодую жену свою он отправил в имение на Землю, а сам ожидал другого назначения, с тем чтобы, по его словам, выслужиться хорошенько и не стыдиться перед будущим потомством.
Деньги водились у него изобильно, и он давал их в долг, не считая и не спрашивая назад; и все же могу поклясться, что друзья любили его вовсе не из-за этого. Он умел устроить дом вдали от дома; находясь у Зарницына, люди по-настоящему чувствовали тепло родного очага. Оставалось только гадать, с каким размахом праздновались у Зарницына Рождество и Пасха.
Дело в том, что на Варуссе нет птиц, которые несут яйца. Нечто вроде яиц откладывают рептилии. Разумеется, никому и в голову не пришло бы христосоваться крокодиловыми яйцами, поэтому на Варуссе каждый исхитрялся, как умел. Чаще всего пользовались полыми глиняными шариками, внутри которых находилось какое-нибудь лакомство, вроде жидкого шоколада или коньяка. “Скорлупки” искусственных яиц раскрашивались самым причудливым образом. Они стоили недорого, но раскупались в таких огромных количествах, что после Пасхи на целый год обеспечивали десяток варучанских семей, которые держали “яичный промысел”. Я бы не удивился, если бы узнал, что князь нарочно выписывает из своего имения в Рязанской губернии свежие яйца, которые доставляют ему сверхскоростным транспортом, вместе с органами для трансплантации и редкими лекарствами с Земли.
Зарницын неизменно был весел и приветлив. При нем все как будто оживало – я сам, случалось, до слез хохотал над его анекдотами, которые после не в состоянии был повторить: смешное заключалось не в самих рассказах, а в манере рассказчика, невозмутимой, чуть иронической. Зарницын как будто вопрошал: какими еще парадоксами побалует его мироздание? И мироздание, казалось, старалось изо всех сил, счастливое одним лишь присутствием князя.
Как-то раз, впрочем, я застал его в странном настроении: Зарницын был рассеян, отвечал невпопад и совершенно очевидно думал о чем-то, что сильно его тревожило. После нескольких неудачных попыток завязать с ним легкий разговор, я замолчал и хотел было отойти в биллиардную, но тут Зарницын закрыл лицо ладонями и прошептал: “Боже мой”. Я понял, что он даже не замечает моего присутствия.
Удивительное чувство охватило меня. Почему-то я испугался, хотя с чего бы? Видимо, так уж я устроен: шквальный огонь противника страшит меня, кажется, гораздо меньше, нежели проявление сильных чувств. Прав штабс-капитан: наше поколение не любит эмоций – чуть только вскипает страсть, и сразу же в душе делается надлом.
И, опасаясь этого самого “надлома”, я поскорее ушел. Зарницын, впрочем, спустя время вышел к остальным и держался как обычно, был весел, насмешлив и оживлен. Я даже подумал на миг, что вспышка непонятного отчаяния, которой я сделался свидетелем, мне только почудилась. Однако же я приметил, что тем вечером Зарницын избегает встречаться со мной глазами, из чего сделал вывод: нет, мне не показалось – в душе князя действительно происходит нечто потаенное.
Я решил проверить свое наблюдение и, явившись на следующий день, устроил так, чтобы мы с Зарницыным оказались рядом за карточным столом. Игра шла вяло: бывает так, что в колоде, кажется, остались одни только восьмерки и десятки с примесью двух сиротливых валетов, а все прочие карты куда-то попрятались. То и дело слышалось “пас”, “пас”. В конце концов Зарницын сказал:
– От ваших “пас” у меня уже шипит в ушах: будто в змеиное гнездо попал. – И он очень похоже передразнил звук, который издает одна безобидная местная змейка. По весне она забирается на какой-нибудь согретый солнцем пригорок и шипит подобным образом, подзывая к себе партнера для любовной игры. Добавлю еще, что этот звук у варучан считается изумительно непристойным: заслышав его, благовоспитанные женщины закрывают уши, неблаговоспитанные – раскрывают объятия, а мужчины все как один дружно хохочут.
Будучи мужчинами, мы не стали нарушать традицию и рассмеялись.
Зарницын приказал чаю и новую колоду, и тут сам собою завязался разговор: я стал рассказывать о своем приключении, которое пережил, добираясь на космодром. Мне хотелось посмотреть, как отнесется к услышанному Зарницын. Если князь прикинется, будто не понимает, о ком идет речь, я буду точно знать, что он лицемерит. Но Зарницын и не думал притворяться. Лицо его опечалилось, и он проговорил с легким вздохом сожаления:
– Я, кажется, знаю, кого вы повстречали в степи…
– Вот уж не думал, князь, что среди ваших друзей водятся разбойники! – со смехом вставил поручик Веточкин.
Князь покачал головой:
– Сей разбойник неоднократно бывал у меня и сиживал вон на той оттоманке. Прежде, до дуэли и побега из-под суда, все считали его человеком порядочным, я же с ним приятельствовал много лет.
– Вы говорите о Бельском? – удивленно произнес Ливен-Треси, русский англичанин с лошадиной физиономией и глубокими продольными морщинами вокруг прямого втянутого рта. – Я и не знал, князь, что вы числили его другом.
Зарницын с шутливым раскаянием развел руками:
– Увы мне, отче, согрешил! Впрочем, от своих чувств к тогдашнему Бельскому отказываться я не намерен: в годы нашей юности он был отличным товарищем и прекраснейшим молодым человеком, гораздо лучше меня.
Веточкин, желая вернуть общее веселье, зашипел было в подражание похотливой змейке, но на его выходку никто не обратил внимания, и бедный поручик смутился. К счастью, и это тоже осталось незамеченным.
– Сожалею, но вынужден вам не поверить, – возразил капитан Ливен-Треси с полной невозмутимостью. – Конечно, я не могу похвалиться столь давним знакомством с господином Бельским, однако ручаюсь: он никак не мог быть гораздо лучше вас. Человек не в состоянии измениться столь радикально, а тот Бельский, которого я знал, всегда представлял собою личность колючую, неудобную, в любой момент готовую сцепиться с тобой из-за всякой ерунды. Понятие о дисциплине попросту не умещалось в эту буйную голову – по конфигурации не проходило. – Капитан сделал странный жест, очертив в воздухе две различные конфигурации, одну округлую, другую с острыми углами. – Помните, как на Крещение он устроил в расположении воинской части иордань, насыпав крестообразно гору горькой соли и вызвав целую толпу “ватрушек” на состязание: кто дольше просидит в иордани?
И Ливен-Треси возмущенно фыркнул.
– Я помню! – тонким голосом выкрикнул Веточкин. – Ха-ха! Весело было… Бельский всех пересидел, и у него потом ужасное раздражение высыпало на коже. Матвей Карлович не знал, чем и лечить. И в полку потом вышел скандал, потому что, в самом деле, что такое, господа: приезжает начальство, а командир взвода стоит перед своими солдатами и непрестанно чешется!
– Зато среди “ватрушек” Бельский прослыл героем, – добавил капитан Ливен-Треси презрительно. – В знак признания его победы они прислали ему женщину и целый мешок каких-то арбузов.
– Эти плоды называются “лаккоты”, – вставил Зарницын, явно недовольный тем, что капитан его постоянно перебивает.
– А что такое лаккоты? – спросил я, переводя взгляд с одного рассказчика на другого.
– Похожи на наши арбузы, – сказал Ливен-Треси категорическим тоном. – Бельский съел штук пять и заработал сильнейшее расстройство желудка. Остальные раздал солдатам своего взвода.
– Воображаю, что было! – улыбнулся я.
– Да то и было, что во время смотра… – Капитан недоговорил и безнадежно махнул рукой. – А что поделаешь? Надлежит поддерживать добрососедские отношения с мирными племенами. Они, я думаю, нарочно женщину прислали, чтобы она проследила – как господа офицеры поступят с дарами ихнего вождя.
– Да нет же, – поморщился Зарницын, – женщина была прислана с совершенно другой целью.