Страница:
– Для непосредственного использования, – глупо вставил Веточкин.
Я понял, что мой приятель пьян и страшно тоскует: такую вселенскую грусть испытывает собака при виде того, как хозяин, вместо того чтобы взять ружье и пойти в доброй компании пострелять уток, зачем-то напяливает халат и отправляется в гостиную пить кофе и читать газету…
“Где же веселье? – отчаянно вопрошали глаза Веточкина. – Почему все только что хохотали, а теперь ведут какие-то скучные разговоры? Может быть, если я пущу шуточку, все вспомнят о том, как хорошо смеяться и как плохо – нудно вспоминать какого-то никому не нужного Бельского?”
Но – увы, ни маханье хвостом, ни повизгиванье, ни выразительные повороты в сторону висящего на стене ружья, – ничто не в силах переменить хозяйского настроения. И пес со вздохом ложится обратно на свою подстилку, а поручик Веточкин тем же манером обмякает на своем кресле с полупустым бокалом в сонном кулаке.
– Женщина прожила у Бельского больше недели, а после сильно избила его денщика, хохла по фамилии Ловчий, и Александр отправил ее обратно, – рассказал Зарницын неторопливо.
– Господи! Денщика-то за что? – не выдержал я.
– Дикари-с, – с невыразимым ядом в голосе произнес капитан Ливен-Треси.
Зарницын покосился на него с еле заметным неудовольствием и объяснил:
– Этот Ловчий вечно воровал у Бельского папиросы. Бельский закрывал глаза на его проделки, почитая ниже своего достоинства разбираться с денщиком из-за папирос; ну а дикарка подобной наглости спускать не стала. У этих “ватрушек” особенные понятия касательно собственности: с одной стороны, чужое разрешается брать в любых количествах, а с другой – все принадлежащее господину священно. Бельский же, полагаю, для нее находился именно в статусе господина… Не думайте, господа, что я измышляю причины. Насчет папирос все подлинно выяснилось, когда Ловчий с разбитой рожей плакал у доктора…
– Если же учесть, – продолжал гнуть свое капитан Ливен-Треси, – что впоследствии Бельский сделался перебежчиком, то, думаю, нравственные достоинства этого господина очерчены в достаточной полноте. Вряд ли он стоит долгого разговора – предлагаю вернуться к картам.
– Погодите, – остановил его я, – все-таки как бы там ни было, а я ему обязан жизнью. Правда, он говорил, будто в степи сохранить человеку жизнь – небольшое одолжение для него сделать; но только я так не считаю… Князь, – я повернулся к Зарницыну и взглянул на него умоляюще, – покажите нам другого Бельского, достойного вашей дружбы и нашего уважения.
– Рассказывать, собственно, нечего, – сказал Зарницын неохотно: было очевидно, что желание говорить на эту тему в нем перегорело. – В Петербурге, будучи оба корнетами, мы бывали в одних и тех же домах, танцевали с одними и теми же красавицами – и в конце концов полюбили одну и ту же девушку… Наверное, этого следовало ожидать, и все-таки для нас обоих это оказалось полной неожиданностью, ударом. Ее звали Лина. Она была воспитанницей моей тетушки. Не стану говорить о чувствах к ней Бельского, поскольку его душа для меня остается полной загадкой, скажу лишь о себе.
Представьте, что вы едва ли не каждый день видитесь с существом таким юным и хрупким, что оно, как вам кажется, способно переломиться от малейшего дуновения ветерка: едва выросшая былинка, едва расправившая прозрачные крылья мушка-однодневка, нечто эфемерное, трогательное, не приспособленное к жизни. Любая вещь рядом с нею выглядела грубой, слишком материальной. Когда Лина пела, ее тонкий голосок всегда подрагивал, грозя оборваться в любое мгновенье, просто от усилия дышать чуть глубже. Смешно сейчас сказать, господа, но в те времена, когда я слушал ее пение, что-то в моей душе сжималось с болезненным наслаждением: всякий миг я ожидал обрыва ниточки – и всякий миг это откладывалось, оттягивалось, но никогда не отменялось…
Бельский же, если бывал у нее при мне, держался, по обыкновению, чуть грубовато и спокойно. Я и не догадывался о его любви, пока он не сообщил мне об этом.
“Знаешь что, Зарницын, – помню, как-то раз объявил Бельский, – ходил бы ты к тетке пореже”.
“Отчего я должен забросить старушку, коль скоро у ней в доме водится такое чудное варенье, а пончиками ее Акулины не побрезговали бы закусить и сами ангелы?” – вопросил я тоном весьма небрежным.
“Да оттого, что ты мне мешаешь, – сказал Бельский. – Я намерен ухаживать за Линой, но при тебе она смущается отвечать на мои поползновения”.
Поскольку никаких “поползновений” со стороны Бельского мною до сих пор замечено не было, я, помнится, так и ахнул:
“Ты? Влюблен в Лину?”
“По-твоему, я не способен влюбиться?” – Бельский сделал вид, что оскорблен, но я видел, что он по-прежнему ничего обо мне не понимает.
“Видишь ли, Александр, я ведь тоже влюблен в Лину”, – сказал я напрямик.
Он помрачнел и уставился на меня неподвижно.
“Да, – проговорил он наконец, – я вижу, ты не шутишь. Дело принимает ужасный оборот… Убить мне тебя, что ли?”
Я пожал плечами.
“Если тебе это поможет – убей”, – предложил я.
Бельский немного поразмыслил, покусал губу, а после покачал головой.
“Мое сердце рычит в груди и жаждет крови, однако рассудок подсказывает иное, – приблизительно так высказался он. – Предлагаю поступить по-солдатски прямолинейно, так, чтобы сам Александр Македонский постыдился столь великого благородства. Явимся к Лине вместе и хором объявим ей о своих чувствах. Пусть сама выбирает. Эдакая дуэль пострашнее пистолетной”, – добавил он.
Я не мог с ним не согласиться.
И знаете, господа, ведь Бельский был уверен в своей победе! Он ни мгновения не сомневался в том, что Лина предпочтет его. Конечно, в том, что касается знатности происхождения или состояния, я во многом его превосходил, но Бельский уже тогда выказывал все признаки отличного офицера и всем, кто знал его в Петербурге, было очевидно, что он сделает великолепную карьеру. При правильном течении событий лет через двадцать я отставным поручиком бы сидел у себя в имении в халате, просматривал отчеты управляющего и называл бы свою супругу “пышкой” и “дружочком”, а Бельский по-прежнему носил бы мундир в обтяжку и на выгнутой генеральской груди имел целый иконостас наград. И если уж говорить о состоянии, то мои деньги всецело зависели бы от честности моих управляющих, капризов погоды и той неуловимой субстанции, которая именуется “урожайностью”, а деньги Бельского обрели бы надежную, непоколебимую форму генеральской пенсии, получаемой от государства. И ни одна субстанция, даже самая неуловимая, не оказывала бы на них никакого воздействия. Так что во многих отношениях, как видите, Бельский был более выгодной партией.
Но Лина предпочла меня…
Я знаю, что она сделала это не из-за моего титула. Она просто меня любила. Никогда не забуду этого дня! Услышав наше признание, бедная девочка густо покраснела, опустила голову и вдруг заплакала. У Бельского сразу задергалась щека. Он как-то машинально потянулся к Лине рукой, чтобы погладить по плечу или подать ей платок, не знаю, но вдруг Лина вскинула голову и, глядя огромными, полными дрожащих слез глазами мимо Бельского, сказала – мне, как будто, кроме меня, никого больше в комнате не было:
“Я так счастлива, князь… Боже, если бы вы только знали, как я счастлива вашим признанием!”
Бельский открыл рот, несколько раз хрипло втянул в себя воздух, как будто засмеялся: ха! ха! – а после не попрощавшись вышел вон. И она даже не проводила его взглядом. Она смотрела только на меня…
Странный был день…
Я потерял лучшего друга – и это при том, что, выбери Лина его, я по-прежнему остался бы с Бельским приятелем. Говорю так уверенно, потому что знаю себя. Моя мать всегда утверждала, что у меня счастливый характер: ни одно чувство не вырастает у меня до силы страсти, и ничто не может завладеть мною полностью.
Бельский, как я понял вскоре, совершенно не таков. Любовь поглотила его, точно кит, и он остался обитать в брюхе монстра, разъедаемый ядовитыми соками. Тогда он впервые начал делать разные выходки, о которых сегодня столько вспоминали. Вместо того чтобы без затей попроситься в действующую армию на Варуссу, он принялся вытворять безобразия… Помните генерала Массальского?
– Командир царскосельских гусар? – уточнил я.
Зарницын кивнул:
– Именно. Как известно, генеральша Массальская настолько обожала своего мужа, что завела обыкновение раз в два-три дня приезжать к нему на учения. В полку к ней давно привыкли и всегда наготове держали букет цветов, который обыкновенно подносил очередной “дежурный по генеральше” корнетик.
И вот, вообразите, является как-то раз на городскую квартиру к генеральше наш Бельский. “Кто такой? Зачем прибыл?” Генеральша сперва даже говорить с ним не хотела, но после сменила гнев на милость – из любопытства. К тому же она питала некоторую слабость к подчиненным своего мужа, полагая – не без оснований, – что все они обожают командира. “А мне, – как высказывалась эта достойная дама, – милы как собственные дети все, кто любит Георгия Николаевича”.
Бельский входит – пуговицы блестят, пряжки блестят, аксельбанты прямо-таки хлещут по груди при каждом повороте, у герба на фуражке такой вид, будто двуглавый орел с него совсем недавно расклевал пару-тройку убиенных врагов Отечества. В руке у Бельского цепочка, а к цепочке привязан большой мраморный дог. На третьем месте, после мужа и гусаров, у госпожи Массальской были собаки – и именно этой породы. Бельский произвел некоторую разведку в штабе, чтобы выяснить это обстоятельство. Не знаю, сколько он выложил за пса. Думаю, много.
Генеральша так и ахнула:
“Дог! Мраморный! Глаза голубые! Ах, какой прут! Ах, какие уши! Ах, какие стати!”
Пес, скотина умная, тотчас подошел к ней и вытаращил свои голубые глазищи. Брылы у нее на юбках разложил, слюни пустил, начал гулко вздыхать. Собаки изумительно умеют признаваться в любви, особенно если видят, что объект их воздыханий кушает шоколадные конфеты.
Генеральша, словом, растаяла мгновенно, а Бельский щелкнул каблуками и докладывает:
“Покорнейше прошу принять в дар от гусар Царскосельского полка!”
Заметьте, во всех словах, кроме последнего, есть буква “р”, так что прозвучало чрезвычайно браво. Генеральша совершено разумилялась, раскисла: “Ах-ах, зачем же такие расходы, ну что вы, право, это так мило со стороны господ офицеров…”
Словом, Бельский ушел уже без собаки.
Через несколько дней – большой смотр, ждут государя. Полк выстроен, кони лоснятся, Софийский собор в Царском сверкает золотом куполов и крестов, гусары сияют так, словно каждый из них являет собою оживленную модель означенного собора… Красота!
Приезжает государь. С ним – царица-мать, старшая дочь, младший сын и, разумеется, генеральша Массальская. С генеральшей – мраморный дог, которого, как объяснил Бельский, зовут Перитас, по образу собаки Александра Македонского.
Перитас, разумеется, тотчас сделался любимцем царских детей и расстарался для них вовсю: позволял себя гладить, водил томным взором и втихомолку сжевал пуговку на перчатке у цесаревны, чего та не заметила.
Труба поет: та-та-та… Барабан злодействует. Кони стоят как вкопанные, гусары сидят в седлах как влитые…
(Тут рассказчик едва не облизнулся.)
Выезжает командир, генерал Массальский. Набирает в грудь воздуху:
“По-о-о-олк!”
Удивительно, знаете ли, умел он крикнуть это – “по-о-олк”. Лучше, чем в опере. Мужественно и певуче. У генеральши, я уверен, всегда сердце при этом звуке падало, как будто она на большой скорости по Прачечному горбатому мостику ехала: ах-ух!
М-да, что-то я развоспоминался… Перитас же, едва заслышав генеральский рык, вырывается из рук царских детей, двумя гигантскими прыжками подлетает к генералу, встает лапами на седло и во всю свою квадратную пасть произносит: “Мама!”
– Не может быть! – не выдержал я.
– Я бы вам в том побожился, коли божба не была бы грехом, – отозвался Зарницын. – Собаки такой породы при определенных условиях в состоянии выговорить “мама”. Из собачьей пасти звучит совершенно жутко – знаете, эдак утробно и с придыханием. А если учесть, что сия “мама” обращена не к кому-нибудь, а к генералу Массальскому, да еще в присутствии государя…
Словом, стали разбираться, кто пса подарил да кто пса натаскал (потому что ясно же было, что животноеи менно восприняло начало команды как сигнал к собственным действиям). Приложив некоторые труды, нашли дрессировщика, который Перитаса обучал. Дрессировщик во всем, разумеется, признался… Впрочем, он всего не знал, так что отделался лишь двумя часами неприятной беседы, а Бельского вызвали на ковер и в двадцать четыре часа отправили с Земли восвояси…
Зарницын помолчал, вертя в руках пустой бокал и глядя, как бегает по донышку густая темно-красная капля. Затем поднял на нас глаза, и на лице его было такое по-детски растерянное выражение, что я поневоле проникся сочувствием не к отвергнутому Бельскому – а к самому рассказчику.
– Мне кажется, что вы еще не подобрались к финалу вашей повести, – не выдержал я повисшего молчания.
Странная улыбка появилась на губах Зарницына.
– А знаете, вы правы, – медленно выговорил он. – Должно быть, вы полагаете, будто я женат на Лине, которая теперь на Земле, в имении… Но это не так, и вот почему.
Свадьба моя с Линой откладывалась на некоторое время, поскольку тетушка “из благих побуждений” не желала такого брака: не без собственных оснований она полагала, что я могу найти себе невесту богатую или хотя бы знатную. Собственно, у нее на примете и имелась уже таковая. Девушка, кстати сказать, совершенно не плохая: по матери происходит из Вяземских, приданое не слишком большое (знаете, бывают такие неприлично большие приданые, за которыми уж и девицы-то не видать!), молодая, воспитанная и… – Он вздохнул. – И красивая, – добавил Зарницын просто. – У нее был в моих глазах тогда лишь один недостаток: любил я не ее, а Лину.
Но тетка нам с Линой препятствовала, так что оставалось единственное средство: ждать, пока Лине исполнится восемнадцать лет и ей не понадобится согласия опекунши для того, чтобы выйти замуж по собственному желанию. Нам требовалось вытерпеть чуть менее года. Мы встречались каждый день, торопясь наговориться перед разлукой: мне надлежало ехать в N-ский полк, к месту службы, хотя уже тогда я понял, что для военной карьеры не гожусь; так что я намеревался сразу проявить себя в каком-нибудь деле и, получив следующий чин, подать в отставку. За волнениями разлуки, войны и дальних перелетов год пройдет незаметно; я вернусь свободный от обязательств и найду Лину уже совершеннолетней… Вот об этом мы по большей части с Линой и мечтали.
Слепой человек! Я не замечал того, что происходило все это время у меня перед носом…
В начале осени тетушка моя, по своему обыкновению, занемогла и в сопровождении Лины отправилась лечиться на базу. И как на грех в то же самое время сюда примчался Бельский! Совпадение, скажете вы? Ничуть не бывало. Я уверен, что все было подстроено заранее… Впрочем, тогда я еще ни о чем не подозревал.
Мы по-прежнему гуляли, я ждал назначения в полк и ухаживал за тетушкой, а за ее спиной обменивался взглядами с моей невестой. Тогда мне чудилось, что она по-прежнему смотрит на меня с любовью. Что ж, только влюбленные могут обманываться столь самозабвенно.
Иногда мы встречались с Бельским, но Лина, как мне представлялось, тщательно его избегала, я же держался с ним вежливо – и только. Затем, к моему великому облегчению, Бельский вместе со своим командиром, настоящим гарнизонным хрипуном, убыл обратно на Варуссу. Я проводил их с великой радостью в надежде, что мой отдых никакая неожиданность более не омрачит.
А дней через десять после отъезда Бельского в полк моя Лина сбежала к нему на Варуссу…
– Как такое могло быть? – поразился я.
– А вот так! – Зарницын грустно усмехнулся. – Она поехала вслед за ним. Я думаю теперь, что, пока я наслаждался мнимым счастьем, Бельский тайно соблазнял мою невесту, постоянно преследуя ее. Началось, вероятно, сразу же после ее отказа – еще в Петербурге. Небось по ночам торчал под ее окном, “случайно” попадался ей в Пассаже или присылал анонимные букеты, где все цветы подобраны “со значением”… Когда Бельского отправили с Земли, это, естественно, прекратилось, но на базе он возобновил домогательства. Девушкам же такое внимание лестно, особенно неопытным. Начинают подозревать нечто демоническое, роковое.
Я не исключаю, что Лина принимала секретные ухаживания Бельского, продолжая любить меня – точнее, воображая, будто любит меня, – но когда Бельский снова скрылся с ее горизонта, осознала наконец свои истинные чувства. Ей не хватало того сладкого беспокойства, той захватывающей неясности, которые вносил в ее жизнь Бельский.
Я никак не хотел поверить в ее бегство. Оно казалось немыслимым: Лина всегда была девушкой робкой, нежной – как же ей в голову пришло все бросить и помчаться на Варуссу, в самое пекло?
В первые минуты после того, как ее поступок открылся, я…
Тут Зарницын встретился со мной глазами, и я заметил в них слезы. Он усмехнулся и качнул головой, как бы дивясь собственной наивности, неуместной в мужчине зрелых лет.
– Хоть что говорите, господа, а я в первые минуты думал лишь о том, какой опасности подвергает себя Лина. И лишь потом мне пришло на ум другое: она ведь изменила мне. Она меня оставила – да еще так явно, с таким бесстыдством!
Дальнейшее, думаю, вам известно: я женился на той девушке, которую нашла для меня тетка. Я уже говорил, что моя новая невеста обладала всеми достоинствами, – и добавлю теперь, что жена моя меня совершенно не разочаровала. Когда выяснилось, что она ожидает первенца, я настоял на ее отправке на Землю, в наше имение: там чистый воздух, прекрасное молоко и… Впрочем, это уже не имеет в ваших глазах никакого интереса.
– Краем уха я слышал о вашей с Бельским дуэли, – напомнил я.
Зарницын тотчас насторожился и шевельнул бровью, но я поспешил успокоить его:
– Мне рассказывал об этом человек, который знает дело только в общих чертах и с чужих слов, о чем он предупредил с самого начала, так что собственного мнения на сей счет я не имею.
– Мне неприятно вспоминать о случившемся, так что лучше бы передать слово моему секунданту… – Зарницын обернулся в сторону спящего Веточкина, несколько мгновений рассматривал его с легкой насмешкой, в которой, однако, виделось что-то ласковое и едва ли не материнское, а затем покачал головой: – Нет, боюсь, придется говорить самому…
Ладно, слушайте. В последний раз я встретился с Бельским снова на базе. Его привезли сюда совершенно разбитого. Горячка, о которой так много судачили наши эскулапы, была белой: Александр чрезвычайно много пил и сильно навредил своему здоровью. Говорят, все его лихие выходки на глазах у враждебных вождей были по сути своей лишь пьянством: проглотив винтом бутылку водки, он расхаживал под пулями с безразличным видом или, того хуже, мчался в атаку, не закрыв верх глайдера и паля из автомата, высунувшись по пояс. Впрочем, этого я собственными глазами не видел.
От житья в гарнизоне Бельский быстро опустился, начал пренебрегать формой и даже навешивал на себя дикарские украшения: наши лихачи часто так делают, уверяя, что это-де помогает им лучше понимать противника.
Говоря коротко, друг моей юности превратился в совсем другого человека – дешевого мистика и гарнизонного пьяницу.
Завидев Бельского на базе, я первым делом бросился к нему, поскольку обрадовался встрече, – несмотря ни на что, я продолжал любить его. Он, казалось, совсем меня не узнавал. Меня поразили тогда его мертвые, остекленевшие глаза. Я стал спрашивать его о Лине, но он…
Князь сглотнул и приложил ладони к горлу. Видно было, что ему трудно продолжать, однако я проявил бессердечие и своим ожидающим молчанием понудил его говорить дальше: я должен был узнать окончание истории!
– Он сказал, что не знает никакой Лины и впервые слышит о ее бегстве к нему в армию… Это так поразило меня, что тем же вечером я отправился в собрание для того, чтобы напиться. Я ничего более не спрашивал его – ни о Лине, ни о причинах, по которым он так опустился. Все в жизни сделалось мне безразлично.
В собрании я опять увидел Бельского. Он уселся играть против меня, некоторое время развлекался тем, что осыпал меня насмешками, пока я размышлял над следующим ходом, а под конец опустился до того, что начал передергивать.
Я попробовал было образумить его, но он вдруг встал, швырнул карты мне в лицо, прилюдно назвал подлецом, добавил еще кое-что… Словом, выхода не оставалось, и Бельский открыто обрадовался, когда я принял его вызов. Я видел, что он намерен убить меня. Что ж! Пусть совершится и это преступление; иному требуется в своей низости дойти до самого дна, чтобы начать восхождение. Сперва он соблазнил невесту друга, затем, не оценив порыва влюбленной девушки, безжалостно бросил ее; а под конец он застрелит обманутого им человека. Если для того, чтобы обратиться наконец к покаянию, ему потребовалась моя смерть – умру. Авось образумится.
– Помилуйте, князь, не слишком ли благородно? – вмешался капитан Ливен-Треси. – Помнится, в собрании вы произносили несколько иные слова…
– А вы, мосье Лоботрясов, помалкивайте! – вдруг проснулся пьяный Веточкин. Он пробормотал еще несколько бессвязных фраз и вновь обмяк.
– Я говорю сейчас о своих чувствах и мыслях, а не о словах и поступках, – возразил князь. – Во время дуэли я выстрелил в воздух, что могут засвидетельствовать все присутствовавшие при том; Бельский же пальнул, целясь мне в голову и попав в грудь: по старому обычаю, пистолеты не были пристреляны – это увеличивает роль случайности. Случайность и спасла мне жизнь: попади Бельский туда, куда целился, я бы сейчас гнил в могиле.
Финал вам известен: Бельский бежал из-под домашнего ареста и стал разбойником…
Князь развел руками, как бы показывая, что не видит своей вины в произошедшем: кажется, он действительно сделал все что мог для спасения Бельского…
Я возвращался к себе на квартиру, полный самых сильных впечатлений. Князь Зарницын по-прежнему нравился мне; после его искреннего рассказа, во время которого князь совершенно себя не щадил, он, пожалуй, был мне еще симпатичнее. Что до Бельского – я знал, что существуют такие люди: все в их жизни мутно, и все, к чему они прикасаются, мгновенно обращается в прах. Совершив в ранней юности первую ошибку, они уже не могут ступить на верный путь, и любая их попытка что-либо исправить приводит к еще худшим последствиям.
Судьба бедной Лины также взволновала меня, и я даже увлекся было мечтой отыскать ее на Варуссе и доставить на Землю под другим именем, чтобы она могла хотя бы начать жизнь сначала, не имея запятнанной репутации…
Мои размышления прервал Веточкин, который догнал меня неловкими, косыми прыжками и тотчас принялся болтать чуть задыхающимся голосом. Меня поразило, что он совершенно трезв: счастливый юноша – проспался за полтора часа, и к тому же никакого похмелья!
Свою болтовню он начал с того места, на котором для него оборвалась беседа, – со злополучного денщика Ловчия, избитого варучанкой.
– А что все привязались к этому Ловчию? Бельский его, кстати, ценил. У нас в полку у многих денщики были с придурью, но Бельский всех превосходил: Ловчий, если его чуть подпоить и вызвать к гостям за какой-нибудь малой надобностью, с первого же вопроса заводился и препотешно рассуждал о литературе. Особенно бранил Василья Львовича Пушкина за легкомыслие и мелкость тематики. Бельский угорал со смеху, да и остальные веселились. Я после Александра спрашиваю: “Ты ведь знал, что он у тебя приворовывает, что же не пресек кражи?” А Бельский отвечает: “Да такой он, право, забавный протоканалья, – как-то жалко было из-за мелочи с ним ссориться”. После у поручика Глебова денщик-негр появился, он Глебова называл “масса” и играл на губной гармошке – тут уж, конечно, Бельский отошел на второй план…
– Негр небось придуривался, – сказал я.
– А как же! – легко согласился Веточкин. – Но через эту придурь он имел такое количество благ (Веточкин произнес, дурачась, не “благ”, а “благ-г-г-г”, дабы усилить эффект от сказанного), какое прочим не снилось. Глебов даже договорился с одной варучанкой, чтобы та за отдельную плату пекла негру яблочные пироги. Не по вся дни, конечно, а только по воскресеньям, но поверишь ли, Ливанов, мне и того не перепадало…
Полковник оглядел меня одобрительно и тотчас дал поручение. Дело в том, что поблизости сильно зашевелились незамиренные варучане: они то нападали на наши посты, то грызлись между собой.
– Хорошо бы точнее узнать, что там у них сейчас происходит, – сказал полковник, описав мне обстановку. – В частности, кто они: новое племя, которое перекочевало в здешние края и теперь ссорится с местными? Или просто две банды? Из штаба, как вы понимаете, я этого не вижу.
Я хотел было заговорить, но он остановил меня плавным жестом широкой ладони:
– Разумеется, от вас не требуется проникать на территорию этих племен. Слишком опасно – я не желаю вами рисковать. Но съездить к моему куму – съездите. Поболтайте с ним. Заодно и подарки от меня передайте.
Я понял, что мой приятель пьян и страшно тоскует: такую вселенскую грусть испытывает собака при виде того, как хозяин, вместо того чтобы взять ружье и пойти в доброй компании пострелять уток, зачем-то напяливает халат и отправляется в гостиную пить кофе и читать газету…
“Где же веселье? – отчаянно вопрошали глаза Веточкина. – Почему все только что хохотали, а теперь ведут какие-то скучные разговоры? Может быть, если я пущу шуточку, все вспомнят о том, как хорошо смеяться и как плохо – нудно вспоминать какого-то никому не нужного Бельского?”
Но – увы, ни маханье хвостом, ни повизгиванье, ни выразительные повороты в сторону висящего на стене ружья, – ничто не в силах переменить хозяйского настроения. И пес со вздохом ложится обратно на свою подстилку, а поручик Веточкин тем же манером обмякает на своем кресле с полупустым бокалом в сонном кулаке.
– Женщина прожила у Бельского больше недели, а после сильно избила его денщика, хохла по фамилии Ловчий, и Александр отправил ее обратно, – рассказал Зарницын неторопливо.
– Господи! Денщика-то за что? – не выдержал я.
– Дикари-с, – с невыразимым ядом в голосе произнес капитан Ливен-Треси.
Зарницын покосился на него с еле заметным неудовольствием и объяснил:
– Этот Ловчий вечно воровал у Бельского папиросы. Бельский закрывал глаза на его проделки, почитая ниже своего достоинства разбираться с денщиком из-за папирос; ну а дикарка подобной наглости спускать не стала. У этих “ватрушек” особенные понятия касательно собственности: с одной стороны, чужое разрешается брать в любых количествах, а с другой – все принадлежащее господину священно. Бельский же, полагаю, для нее находился именно в статусе господина… Не думайте, господа, что я измышляю причины. Насчет папирос все подлинно выяснилось, когда Ловчий с разбитой рожей плакал у доктора…
– Если же учесть, – продолжал гнуть свое капитан Ливен-Треси, – что впоследствии Бельский сделался перебежчиком, то, думаю, нравственные достоинства этого господина очерчены в достаточной полноте. Вряд ли он стоит долгого разговора – предлагаю вернуться к картам.
– Погодите, – остановил его я, – все-таки как бы там ни было, а я ему обязан жизнью. Правда, он говорил, будто в степи сохранить человеку жизнь – небольшое одолжение для него сделать; но только я так не считаю… Князь, – я повернулся к Зарницыну и взглянул на него умоляюще, – покажите нам другого Бельского, достойного вашей дружбы и нашего уважения.
– Рассказывать, собственно, нечего, – сказал Зарницын неохотно: было очевидно, что желание говорить на эту тему в нем перегорело. – В Петербурге, будучи оба корнетами, мы бывали в одних и тех же домах, танцевали с одними и теми же красавицами – и в конце концов полюбили одну и ту же девушку… Наверное, этого следовало ожидать, и все-таки для нас обоих это оказалось полной неожиданностью, ударом. Ее звали Лина. Она была воспитанницей моей тетушки. Не стану говорить о чувствах к ней Бельского, поскольку его душа для меня остается полной загадкой, скажу лишь о себе.
Представьте, что вы едва ли не каждый день видитесь с существом таким юным и хрупким, что оно, как вам кажется, способно переломиться от малейшего дуновения ветерка: едва выросшая былинка, едва расправившая прозрачные крылья мушка-однодневка, нечто эфемерное, трогательное, не приспособленное к жизни. Любая вещь рядом с нею выглядела грубой, слишком материальной. Когда Лина пела, ее тонкий голосок всегда подрагивал, грозя оборваться в любое мгновенье, просто от усилия дышать чуть глубже. Смешно сейчас сказать, господа, но в те времена, когда я слушал ее пение, что-то в моей душе сжималось с болезненным наслаждением: всякий миг я ожидал обрыва ниточки – и всякий миг это откладывалось, оттягивалось, но никогда не отменялось…
Бельский же, если бывал у нее при мне, держался, по обыкновению, чуть грубовато и спокойно. Я и не догадывался о его любви, пока он не сообщил мне об этом.
“Знаешь что, Зарницын, – помню, как-то раз объявил Бельский, – ходил бы ты к тетке пореже”.
“Отчего я должен забросить старушку, коль скоро у ней в доме водится такое чудное варенье, а пончиками ее Акулины не побрезговали бы закусить и сами ангелы?” – вопросил я тоном весьма небрежным.
“Да оттого, что ты мне мешаешь, – сказал Бельский. – Я намерен ухаживать за Линой, но при тебе она смущается отвечать на мои поползновения”.
Поскольку никаких “поползновений” со стороны Бельского мною до сих пор замечено не было, я, помнится, так и ахнул:
“Ты? Влюблен в Лину?”
“По-твоему, я не способен влюбиться?” – Бельский сделал вид, что оскорблен, но я видел, что он по-прежнему ничего обо мне не понимает.
“Видишь ли, Александр, я ведь тоже влюблен в Лину”, – сказал я напрямик.
Он помрачнел и уставился на меня неподвижно.
“Да, – проговорил он наконец, – я вижу, ты не шутишь. Дело принимает ужасный оборот… Убить мне тебя, что ли?”
Я пожал плечами.
“Если тебе это поможет – убей”, – предложил я.
Бельский немного поразмыслил, покусал губу, а после покачал головой.
“Мое сердце рычит в груди и жаждет крови, однако рассудок подсказывает иное, – приблизительно так высказался он. – Предлагаю поступить по-солдатски прямолинейно, так, чтобы сам Александр Македонский постыдился столь великого благородства. Явимся к Лине вместе и хором объявим ей о своих чувствах. Пусть сама выбирает. Эдакая дуэль пострашнее пистолетной”, – добавил он.
Я не мог с ним не согласиться.
И знаете, господа, ведь Бельский был уверен в своей победе! Он ни мгновения не сомневался в том, что Лина предпочтет его. Конечно, в том, что касается знатности происхождения или состояния, я во многом его превосходил, но Бельский уже тогда выказывал все признаки отличного офицера и всем, кто знал его в Петербурге, было очевидно, что он сделает великолепную карьеру. При правильном течении событий лет через двадцать я отставным поручиком бы сидел у себя в имении в халате, просматривал отчеты управляющего и называл бы свою супругу “пышкой” и “дружочком”, а Бельский по-прежнему носил бы мундир в обтяжку и на выгнутой генеральской груди имел целый иконостас наград. И если уж говорить о состоянии, то мои деньги всецело зависели бы от честности моих управляющих, капризов погоды и той неуловимой субстанции, которая именуется “урожайностью”, а деньги Бельского обрели бы надежную, непоколебимую форму генеральской пенсии, получаемой от государства. И ни одна субстанция, даже самая неуловимая, не оказывала бы на них никакого воздействия. Так что во многих отношениях, как видите, Бельский был более выгодной партией.
Но Лина предпочла меня…
Я знаю, что она сделала это не из-за моего титула. Она просто меня любила. Никогда не забуду этого дня! Услышав наше признание, бедная девочка густо покраснела, опустила голову и вдруг заплакала. У Бельского сразу задергалась щека. Он как-то машинально потянулся к Лине рукой, чтобы погладить по плечу или подать ей платок, не знаю, но вдруг Лина вскинула голову и, глядя огромными, полными дрожащих слез глазами мимо Бельского, сказала – мне, как будто, кроме меня, никого больше в комнате не было:
“Я так счастлива, князь… Боже, если бы вы только знали, как я счастлива вашим признанием!”
Бельский открыл рот, несколько раз хрипло втянул в себя воздух, как будто засмеялся: ха! ха! – а после не попрощавшись вышел вон. И она даже не проводила его взглядом. Она смотрела только на меня…
Странный был день…
Я потерял лучшего друга – и это при том, что, выбери Лина его, я по-прежнему остался бы с Бельским приятелем. Говорю так уверенно, потому что знаю себя. Моя мать всегда утверждала, что у меня счастливый характер: ни одно чувство не вырастает у меня до силы страсти, и ничто не может завладеть мною полностью.
Бельский, как я понял вскоре, совершенно не таков. Любовь поглотила его, точно кит, и он остался обитать в брюхе монстра, разъедаемый ядовитыми соками. Тогда он впервые начал делать разные выходки, о которых сегодня столько вспоминали. Вместо того чтобы без затей попроситься в действующую армию на Варуссу, он принялся вытворять безобразия… Помните генерала Массальского?
– Командир царскосельских гусар? – уточнил я.
Зарницын кивнул:
– Именно. Как известно, генеральша Массальская настолько обожала своего мужа, что завела обыкновение раз в два-три дня приезжать к нему на учения. В полку к ней давно привыкли и всегда наготове держали букет цветов, который обыкновенно подносил очередной “дежурный по генеральше” корнетик.
И вот, вообразите, является как-то раз на городскую квартиру к генеральше наш Бельский. “Кто такой? Зачем прибыл?” Генеральша сперва даже говорить с ним не хотела, но после сменила гнев на милость – из любопытства. К тому же она питала некоторую слабость к подчиненным своего мужа, полагая – не без оснований, – что все они обожают командира. “А мне, – как высказывалась эта достойная дама, – милы как собственные дети все, кто любит Георгия Николаевича”.
Бельский входит – пуговицы блестят, пряжки блестят, аксельбанты прямо-таки хлещут по груди при каждом повороте, у герба на фуражке такой вид, будто двуглавый орел с него совсем недавно расклевал пару-тройку убиенных врагов Отечества. В руке у Бельского цепочка, а к цепочке привязан большой мраморный дог. На третьем месте, после мужа и гусаров, у госпожи Массальской были собаки – и именно этой породы. Бельский произвел некоторую разведку в штабе, чтобы выяснить это обстоятельство. Не знаю, сколько он выложил за пса. Думаю, много.
Генеральша так и ахнула:
“Дог! Мраморный! Глаза голубые! Ах, какой прут! Ах, какие уши! Ах, какие стати!”
Пес, скотина умная, тотчас подошел к ней и вытаращил свои голубые глазищи. Брылы у нее на юбках разложил, слюни пустил, начал гулко вздыхать. Собаки изумительно умеют признаваться в любви, особенно если видят, что объект их воздыханий кушает шоколадные конфеты.
Генеральша, словом, растаяла мгновенно, а Бельский щелкнул каблуками и докладывает:
“Покорнейше прошу принять в дар от гусар Царскосельского полка!”
Заметьте, во всех словах, кроме последнего, есть буква “р”, так что прозвучало чрезвычайно браво. Генеральша совершено разумилялась, раскисла: “Ах-ах, зачем же такие расходы, ну что вы, право, это так мило со стороны господ офицеров…”
Словом, Бельский ушел уже без собаки.
Через несколько дней – большой смотр, ждут государя. Полк выстроен, кони лоснятся, Софийский собор в Царском сверкает золотом куполов и крестов, гусары сияют так, словно каждый из них являет собою оживленную модель означенного собора… Красота!
Приезжает государь. С ним – царица-мать, старшая дочь, младший сын и, разумеется, генеральша Массальская. С генеральшей – мраморный дог, которого, как объяснил Бельский, зовут Перитас, по образу собаки Александра Македонского.
Перитас, разумеется, тотчас сделался любимцем царских детей и расстарался для них вовсю: позволял себя гладить, водил томным взором и втихомолку сжевал пуговку на перчатке у цесаревны, чего та не заметила.
Труба поет: та-та-та… Барабан злодействует. Кони стоят как вкопанные, гусары сидят в седлах как влитые…
(Тут рассказчик едва не облизнулся.)
Выезжает командир, генерал Массальский. Набирает в грудь воздуху:
“По-о-о-олк!”
Удивительно, знаете ли, умел он крикнуть это – “по-о-олк”. Лучше, чем в опере. Мужественно и певуче. У генеральши, я уверен, всегда сердце при этом звуке падало, как будто она на большой скорости по Прачечному горбатому мостику ехала: ах-ух!
М-да, что-то я развоспоминался… Перитас же, едва заслышав генеральский рык, вырывается из рук царских детей, двумя гигантскими прыжками подлетает к генералу, встает лапами на седло и во всю свою квадратную пасть произносит: “Мама!”
– Не может быть! – не выдержал я.
– Я бы вам в том побожился, коли божба не была бы грехом, – отозвался Зарницын. – Собаки такой породы при определенных условиях в состоянии выговорить “мама”. Из собачьей пасти звучит совершенно жутко – знаете, эдак утробно и с придыханием. А если учесть, что сия “мама” обращена не к кому-нибудь, а к генералу Массальскому, да еще в присутствии государя…
Словом, стали разбираться, кто пса подарил да кто пса натаскал (потому что ясно же было, что животноеи менно восприняло начало команды как сигнал к собственным действиям). Приложив некоторые труды, нашли дрессировщика, который Перитаса обучал. Дрессировщик во всем, разумеется, признался… Впрочем, он всего не знал, так что отделался лишь двумя часами неприятной беседы, а Бельского вызвали на ковер и в двадцать четыре часа отправили с Земли восвояси…
Зарницын помолчал, вертя в руках пустой бокал и глядя, как бегает по донышку густая темно-красная капля. Затем поднял на нас глаза, и на лице его было такое по-детски растерянное выражение, что я поневоле проникся сочувствием не к отвергнутому Бельскому – а к самому рассказчику.
– Мне кажется, что вы еще не подобрались к финалу вашей повести, – не выдержал я повисшего молчания.
Странная улыбка появилась на губах Зарницына.
– А знаете, вы правы, – медленно выговорил он. – Должно быть, вы полагаете, будто я женат на Лине, которая теперь на Земле, в имении… Но это не так, и вот почему.
Свадьба моя с Линой откладывалась на некоторое время, поскольку тетушка “из благих побуждений” не желала такого брака: не без собственных оснований она полагала, что я могу найти себе невесту богатую или хотя бы знатную. Собственно, у нее на примете и имелась уже таковая. Девушка, кстати сказать, совершенно не плохая: по матери происходит из Вяземских, приданое не слишком большое (знаете, бывают такие неприлично большие приданые, за которыми уж и девицы-то не видать!), молодая, воспитанная и… – Он вздохнул. – И красивая, – добавил Зарницын просто. – У нее был в моих глазах тогда лишь один недостаток: любил я не ее, а Лину.
Но тетка нам с Линой препятствовала, так что оставалось единственное средство: ждать, пока Лине исполнится восемнадцать лет и ей не понадобится согласия опекунши для того, чтобы выйти замуж по собственному желанию. Нам требовалось вытерпеть чуть менее года. Мы встречались каждый день, торопясь наговориться перед разлукой: мне надлежало ехать в N-ский полк, к месту службы, хотя уже тогда я понял, что для военной карьеры не гожусь; так что я намеревался сразу проявить себя в каком-нибудь деле и, получив следующий чин, подать в отставку. За волнениями разлуки, войны и дальних перелетов год пройдет незаметно; я вернусь свободный от обязательств и найду Лину уже совершеннолетней… Вот об этом мы по большей части с Линой и мечтали.
Слепой человек! Я не замечал того, что происходило все это время у меня перед носом…
В начале осени тетушка моя, по своему обыкновению, занемогла и в сопровождении Лины отправилась лечиться на базу. И как на грех в то же самое время сюда примчался Бельский! Совпадение, скажете вы? Ничуть не бывало. Я уверен, что все было подстроено заранее… Впрочем, тогда я еще ни о чем не подозревал.
Мы по-прежнему гуляли, я ждал назначения в полк и ухаживал за тетушкой, а за ее спиной обменивался взглядами с моей невестой. Тогда мне чудилось, что она по-прежнему смотрит на меня с любовью. Что ж, только влюбленные могут обманываться столь самозабвенно.
Иногда мы встречались с Бельским, но Лина, как мне представлялось, тщательно его избегала, я же держался с ним вежливо – и только. Затем, к моему великому облегчению, Бельский вместе со своим командиром, настоящим гарнизонным хрипуном, убыл обратно на Варуссу. Я проводил их с великой радостью в надежде, что мой отдых никакая неожиданность более не омрачит.
А дней через десять после отъезда Бельского в полк моя Лина сбежала к нему на Варуссу…
– Как такое могло быть? – поразился я.
– А вот так! – Зарницын грустно усмехнулся. – Она поехала вслед за ним. Я думаю теперь, что, пока я наслаждался мнимым счастьем, Бельский тайно соблазнял мою невесту, постоянно преследуя ее. Началось, вероятно, сразу же после ее отказа – еще в Петербурге. Небось по ночам торчал под ее окном, “случайно” попадался ей в Пассаже или присылал анонимные букеты, где все цветы подобраны “со значением”… Когда Бельского отправили с Земли, это, естественно, прекратилось, но на базе он возобновил домогательства. Девушкам же такое внимание лестно, особенно неопытным. Начинают подозревать нечто демоническое, роковое.
Я не исключаю, что Лина принимала секретные ухаживания Бельского, продолжая любить меня – точнее, воображая, будто любит меня, – но когда Бельский снова скрылся с ее горизонта, осознала наконец свои истинные чувства. Ей не хватало того сладкого беспокойства, той захватывающей неясности, которые вносил в ее жизнь Бельский.
Я никак не хотел поверить в ее бегство. Оно казалось немыслимым: Лина всегда была девушкой робкой, нежной – как же ей в голову пришло все бросить и помчаться на Варуссу, в самое пекло?
В первые минуты после того, как ее поступок открылся, я…
Тут Зарницын встретился со мной глазами, и я заметил в них слезы. Он усмехнулся и качнул головой, как бы дивясь собственной наивности, неуместной в мужчине зрелых лет.
– Хоть что говорите, господа, а я в первые минуты думал лишь о том, какой опасности подвергает себя Лина. И лишь потом мне пришло на ум другое: она ведь изменила мне. Она меня оставила – да еще так явно, с таким бесстыдством!
Дальнейшее, думаю, вам известно: я женился на той девушке, которую нашла для меня тетка. Я уже говорил, что моя новая невеста обладала всеми достоинствами, – и добавлю теперь, что жена моя меня совершенно не разочаровала. Когда выяснилось, что она ожидает первенца, я настоял на ее отправке на Землю, в наше имение: там чистый воздух, прекрасное молоко и… Впрочем, это уже не имеет в ваших глазах никакого интереса.
– Краем уха я слышал о вашей с Бельским дуэли, – напомнил я.
Зарницын тотчас насторожился и шевельнул бровью, но я поспешил успокоить его:
– Мне рассказывал об этом человек, который знает дело только в общих чертах и с чужих слов, о чем он предупредил с самого начала, так что собственного мнения на сей счет я не имею.
– Мне неприятно вспоминать о случившемся, так что лучше бы передать слово моему секунданту… – Зарницын обернулся в сторону спящего Веточкина, несколько мгновений рассматривал его с легкой насмешкой, в которой, однако, виделось что-то ласковое и едва ли не материнское, а затем покачал головой: – Нет, боюсь, придется говорить самому…
Ладно, слушайте. В последний раз я встретился с Бельским снова на базе. Его привезли сюда совершенно разбитого. Горячка, о которой так много судачили наши эскулапы, была белой: Александр чрезвычайно много пил и сильно навредил своему здоровью. Говорят, все его лихие выходки на глазах у враждебных вождей были по сути своей лишь пьянством: проглотив винтом бутылку водки, он расхаживал под пулями с безразличным видом или, того хуже, мчался в атаку, не закрыв верх глайдера и паля из автомата, высунувшись по пояс. Впрочем, этого я собственными глазами не видел.
От житья в гарнизоне Бельский быстро опустился, начал пренебрегать формой и даже навешивал на себя дикарские украшения: наши лихачи часто так делают, уверяя, что это-де помогает им лучше понимать противника.
Говоря коротко, друг моей юности превратился в совсем другого человека – дешевого мистика и гарнизонного пьяницу.
Завидев Бельского на базе, я первым делом бросился к нему, поскольку обрадовался встрече, – несмотря ни на что, я продолжал любить его. Он, казалось, совсем меня не узнавал. Меня поразили тогда его мертвые, остекленевшие глаза. Я стал спрашивать его о Лине, но он…
Князь сглотнул и приложил ладони к горлу. Видно было, что ему трудно продолжать, однако я проявил бессердечие и своим ожидающим молчанием понудил его говорить дальше: я должен был узнать окончание истории!
– Он сказал, что не знает никакой Лины и впервые слышит о ее бегстве к нему в армию… Это так поразило меня, что тем же вечером я отправился в собрание для того, чтобы напиться. Я ничего более не спрашивал его – ни о Лине, ни о причинах, по которым он так опустился. Все в жизни сделалось мне безразлично.
В собрании я опять увидел Бельского. Он уселся играть против меня, некоторое время развлекался тем, что осыпал меня насмешками, пока я размышлял над следующим ходом, а под конец опустился до того, что начал передергивать.
Я попробовал было образумить его, но он вдруг встал, швырнул карты мне в лицо, прилюдно назвал подлецом, добавил еще кое-что… Словом, выхода не оставалось, и Бельский открыто обрадовался, когда я принял его вызов. Я видел, что он намерен убить меня. Что ж! Пусть совершится и это преступление; иному требуется в своей низости дойти до самого дна, чтобы начать восхождение. Сперва он соблазнил невесту друга, затем, не оценив порыва влюбленной девушки, безжалостно бросил ее; а под конец он застрелит обманутого им человека. Если для того, чтобы обратиться наконец к покаянию, ему потребовалась моя смерть – умру. Авось образумится.
– Помилуйте, князь, не слишком ли благородно? – вмешался капитан Ливен-Треси. – Помнится, в собрании вы произносили несколько иные слова…
– А вы, мосье Лоботрясов, помалкивайте! – вдруг проснулся пьяный Веточкин. Он пробормотал еще несколько бессвязных фраз и вновь обмяк.
– Я говорю сейчас о своих чувствах и мыслях, а не о словах и поступках, – возразил князь. – Во время дуэли я выстрелил в воздух, что могут засвидетельствовать все присутствовавшие при том; Бельский же пальнул, целясь мне в голову и попав в грудь: по старому обычаю, пистолеты не были пристреляны – это увеличивает роль случайности. Случайность и спасла мне жизнь: попади Бельский туда, куда целился, я бы сейчас гнил в могиле.
Финал вам известен: Бельский бежал из-под домашнего ареста и стал разбойником…
Князь развел руками, как бы показывая, что не видит своей вины в произошедшем: кажется, он действительно сделал все что мог для спасения Бельского…
Я возвращался к себе на квартиру, полный самых сильных впечатлений. Князь Зарницын по-прежнему нравился мне; после его искреннего рассказа, во время которого князь совершенно себя не щадил, он, пожалуй, был мне еще симпатичнее. Что до Бельского – я знал, что существуют такие люди: все в их жизни мутно, и все, к чему они прикасаются, мгновенно обращается в прах. Совершив в ранней юности первую ошибку, они уже не могут ступить на верный путь, и любая их попытка что-либо исправить приводит к еще худшим последствиям.
Судьба бедной Лины также взволновала меня, и я даже увлекся было мечтой отыскать ее на Варуссе и доставить на Землю под другим именем, чтобы она могла хотя бы начать жизнь сначала, не имея запятнанной репутации…
Мои размышления прервал Веточкин, который догнал меня неловкими, косыми прыжками и тотчас принялся болтать чуть задыхающимся голосом. Меня поразило, что он совершенно трезв: счастливый юноша – проспался за полтора часа, и к тому же никакого похмелья!
Свою болтовню он начал с того места, на котором для него оборвалась беседа, – со злополучного денщика Ловчия, избитого варучанкой.
– А что все привязались к этому Ловчию? Бельский его, кстати, ценил. У нас в полку у многих денщики были с придурью, но Бельский всех превосходил: Ловчий, если его чуть подпоить и вызвать к гостям за какой-нибудь малой надобностью, с первого же вопроса заводился и препотешно рассуждал о литературе. Особенно бранил Василья Львовича Пушкина за легкомыслие и мелкость тематики. Бельский угорал со смеху, да и остальные веселились. Я после Александра спрашиваю: “Ты ведь знал, что он у тебя приворовывает, что же не пресек кражи?” А Бельский отвечает: “Да такой он, право, забавный протоканалья, – как-то жалко было из-за мелочи с ним ссориться”. После у поручика Глебова денщик-негр появился, он Глебова называл “масса” и играл на губной гармошке – тут уж, конечно, Бельский отошел на второй план…
– Негр небось придуривался, – сказал я.
– А как же! – легко согласился Веточкин. – Но через эту придурь он имел такое количество благ (Веточкин произнес, дурачась, не “благ”, а “благ-г-г-г”, дабы усилить эффект от сказанного), какое прочим не снилось. Глебов даже договорился с одной варучанкой, чтобы та за отдельную плату пекла негру яблочные пироги. Не по вся дни, конечно, а только по воскресеньям, но поверишь ли, Ливанов, мне и того не перепадало…
* * *
Отдых на базе пошел мне на пользу: несмотря на бессонные ночи за картами и сигарами, я окреп, порозовел и даже под конец начал заниматься с гантелями, так что в свой полк вернулся исключительно свежим и таковым предстал пред начальственные очи.Полковник оглядел меня одобрительно и тотчас дал поручение. Дело в том, что поблизости сильно зашевелились незамиренные варучане: они то нападали на наши посты, то грызлись между собой.
– Хорошо бы точнее узнать, что там у них сейчас происходит, – сказал полковник, описав мне обстановку. – В частности, кто они: новое племя, которое перекочевало в здешние края и теперь ссорится с местными? Или просто две банды? Из штаба, как вы понимаете, я этого не вижу.
Я хотел было заговорить, но он остановил меня плавным жестом широкой ладони:
– Разумеется, от вас не требуется проникать на территорию этих племен. Слишком опасно – я не желаю вами рисковать. Но съездить к моему куму – съездите. Поболтайте с ним. Заодно и подарки от меня передайте.