Рыцарь сказал так просто, словно не происходило ничего особенного:
– Пропустите нас в город, добрые братья. Я – Онфруа Торонский, а это – моя жена, госпожа Изабелла.
Тамплиеры переглянулись. Самый опасный из противников Ги явился лично, да еще с женой и без отряда вооруженных воинов! Как это следовало понимать?
– Граф Раймон – самый хитрый лис, какого только видывало солнце, – сказал орденский брат, старший в отряде. – Я должен сообщить обо всем магистру.
Онфруа и Изабелла, не сходя с лошадей, въехали на двор и остановились прямо за воротами, где их окружили тамплиеры. Двое солдат, бывших с ними, спешились и спокойно предались в руки стражи.
Онфруа ждал, расслабленно сидя в седле. Его маленькая жена, напротив, вся извертелась: она устала и хотела, чтобы история поскорее закончилась. Кроме того, ее раздражали проволочки.
Наконец явился Ридфор – прискакал, взмыленный, очень пьяный, красномордый, возбужденный, с дьявольски горящими глазами и мокрым полуоткрытым ртом.
– Кровь Господня! – закричал он, завидев Онфруа. – Не сеньор ли Онфруа перед нами? Какого черта вы тут делаете, мой господин?
– Я хотел принести клятву верности королю и королеве, – сказал Онфруа невозмутимо. – И супруга моя желала бы припасть к ногам сестры в знак возобновления их кровной дружбы.
Ридфор поперхнулся. Несколько секунд он смотрел на Онфруа, потом мешком свалился с коня, едва не упал, но удержался, схватившись за узду.
– Эй ты, – обратился он к одному из орденских братьев, – а ну-ка облей меня водой… И угости хорошим питьем господина. И госпожу.
Он знал, что Изабелле будет неприятно, если такой пьяный и распаренный вояка заговорит о ней с солдатами. И не ошибся: Изабелла отвернулась и чуть склонила голову, не желая встречаться с Ридфором глазами.
Голландец хмыкнул.
– Прошу пожаловать на пир, – сказал он.
Тамплиер, подбежав, окатил магистра водой с головы до ног. Тот заорал от наслаждения, встряхнулся, точно зверь, и сразу подобрался, посвежел, даже глядеть стал яснее.
– Я слышал, что вы, мой господин, – рыцарь из рыцарей, – произнес он, обращаясь к Онфруа. – Но даже не подозревал, до какой степени может простираться ваше благородство.
– Да бросьте вы кривляться, – сказал Онфруа неожиданно развязным тоном. – Сами знаете, у Раймона нет сейчас никаких шансов, а междоусобная война не нужна ни мне, ни братцу Ги. Она нужна только Саладину.
Ридфор поцеловал ему руку, оставив на перчатке Онфруа мокрое пятно, после чего взгромоздился на коня, и все трое понеслись к Храму Господню, где размещалась братия и где сейчас гремел коронационный пир.
При виде Онфруа Лузиньян встал. Чуть помедлив, поднялась и Сибилла.
Среди уставших от пьянства баронов, среди громоздившихся яств, обглоданных костей, ползающих под столами нищих, собак и утомленных сеньоров, среди закопченной роскоши пиршественного зала вдруг явились эти чистые, влюбленные дети: Онфруа, похожий на некрасивого северного ангела, и Изабелла с византийским солнцем в очах. Это было подобно падению чистого плода в мутную воду, которая на миг расступается, обнажая свою изначальную хрустальную прозрачность.
У Ги заныло в груди. В присутствии Онфруа и Изабеллы, высушенных и очищенных пустынным солнцем за время их путешествия из Наблуса, Лузиньян обостренно ощущал свою нежеланную сейчас телесность: потные волосы, тяжесть в животе. Даже влажная рука Сибиллы, которую он держал в руке, показалась ему сейчас слишком плотной, слишком земной.
– Я прошу, государь, принять от нас присягу в верности, – громко, совершенно спокойно произнес Онфруа, опускаясь перед королевской четой на колени. – Мы просим также прощения за то, что не смогли успеть на торжество вашей коронации. Клянемся служить вам – так, как вы пожелаете, и на том месте, куда вы нас поставите.
Ги шагнул ему навстречу и потянул за собой Сибиллу. Требовалось произнести в ответ ритуальные формулы и по всей законности принять клятву верности от Онфруа Торонского, но Ги просто не мог сейчас говорить. Он наклонился над невесткой и ее мужем, обхватил их руками, прижался лицом к их склоненным головам и беспорядочно, жарко поцеловал обоих в макушку.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
САД И ОДИНОЧЕСТВО
Глава десятая
ПАСХАЛЬНАЯ СЕДМИЦА 1187 ГОДА
Король Ги, "маленький Гион", разбитый во всех сражениях, осмеянный и опозоренный, был изгнан из Королевства – изгнан храбрыми, сильными баронами. Не чета им Гион, младший сын, которому надлежало бы сделаться клириком или наемным капитаном, но уж никак не королем Иерусалима! Они слетелись на поражение, заранее разевая смердящие клювы, и вырвали Королевство у короля, а самому Ги, словно мальчику, удаляемому из пиршественной залы обратно в детскую, – чтоб не плакал, – вручили игрушку: маленький, недавно завоеванный английским Ричардом Кипр.
Царствуй!
Но есть особенное величие в том, чтобы быть последним. Сколько бы сеньоров впоследствии ни провозглашали себя королями Иерусалима – настоящим, коронованным у Гроба, был Ги де Лузиньян, Ги Последний. А те, кто сместил его, теснясь возле несуществующего трона, бесстыдно сменяли друг друга. И даже не потому были они самозванцами, что не в присутствии базилики Воскресения получали призрачную власть над призрачным Иерусалимом. Причина их неправды открывалась в ином: все они видели в Святой Земле кусок хорошей почвы, которая недурно кормит тех, кто умеет ее орошать, но истинный смысл обладания ею от них ускользал.
Маленький Кипр в руках Гиона сделался не столько латинским государством, сколько таинственным и грустным напоминанием о том Королевстве, что было потеряно, не только вещественно, но и в духе. Ибо Царство Небесное нельзя купить за деньги и выгодные торговые соглашения; Царство Небесное можно только завоевать…
Ги де Лузиньян, в одиночестве своих кипрских садов, бесконечно молчал. Пока те, могущественные, понимающие что к чему, вполне взрослые бароны вели свои взрослые игры, маленький король Гион управлял своим игрушечным государством – и ни во что иное больше не вмешивался. Он знал, что они потерпят поражение; знал он и причину грядущего поражения, окончательного, невосполнимого. Все это было теперь от него бесконечно далеко. Даже брат, Эмерик.
***
Поначалу для Ги еще оставалась надежда. После коронации, после того, как Онфруа и Изабелла признали власть Лузиньяна и его жены, бароны один за другим стали покидать Наблус и приносить присягу новой королевской чете, так что Раймон остался в одиночестве.
Граф Раймон так и не присягнул. Вместо этого он заперся у себя в Тивериадском замке и обратил взоры в сторону Дамаска – к человеку, которого понимал гораздо лучше, чем короля Гиона.
К Саладину.
Между Саладином и франками был заключен мир на несколько лет. Султан ощущал на своих губах вкус халвы, когда размышлял о том, что происходит в Королевстве. Прокаженный мертв, а его старый советник Раймон – слеп; что до короля Гиона, то тот достаточно прям и прост, его легко обмануть. Плод наливался спелостью, и тонкая кожица уже лопалась на его боках – султану оставалось лишь протянуть изящную, сильную руку и принять Королевство на ладонь, точно женскую грудь.
Раймон в точности знал, что делает, когда бросил вызов королю. Граф не обольщался: это называлось мятежом, и потому Раймон обратился к своему союзнику за Иорданом и попросил его о помощи – на случай, если король Ги вздумает напасть на него и привести к покорности силой. Саладин тотчас и весьма охотно отозвался и прислал в Тивериадский замок гарнизон. На стенах с зубцами стояли теперь сарацинские лучники. Пасынки графа, особенно старший, смотрели на это исподлобья, однако помалкивали. Время тянулось, точно ремень катапульты, – чтобы сильнее метнуть камень, когда настанет срок и прозвучит команда стрелять. Обиды, упреки, различные доводы жевались и пережевывались, и до Раймона то и дело доходили различные слухи о том, что король Ги уже выступает на Тивериаду с большим войском, однако никакого войска под стенами замка не появлялось, и вообще ничего пока не происходило.
***
Тесть Эмерика, Бальян д'Ибелин, попросил о встрече с королем незадолго до Пасхи 1187 года. Почти не слушая всполошенных слуг, вошел, поклонился почтительно, но бегло, и тотчас выпрямился.
Король Гион ждал его на том самом месте, где в былые годы Бальян видел Прокаженного короля. Сеньор Ибелин даже вздрогнул: было какое-то пугающее сходство в осанке этих двух королей, во всем остальном совершенно различных. Ги как будто возложил на себя не только корону, но и все тяготы своего предшественника, и они заставили его с усилием разворачивать назад плечи и высоко поднимать голову, чуть вытягивая шею.
У Болдуина были темные волосы, но на солнце они быстро выгорали и начинали отдавать рыжиной, вспомнил Бальян. Это было еще прежде, чем волосы начали выпадать, а лицо мальчика утратило прежние черты.
На какой-то миг образ Болдуина наложился на фигуру неподвижно сидящего короля; затем все смазалось и исчезло. Ги заговорил:
– Я рад видеть вас, сеньор.
– Король, – сказал Бальян быстро, – прошу вас выслушать все, что я сейчас скажу, не перебивая.
Ги сделал короткий жест рукой, и Бальян нахмурился: в этом движении ему почудилась слабость, беспомощность. Болдуин бы сейчас стиснул пальцы в кулак, а если бы эти проклятые пальцы не захотели его слушаться, укусил бы их с досады.
– Нужно примириться с графом Раймоном, – без обиняков произнес Бальян.
– Дело только за графом, – тотчас отозвался Ги.
Бальян смотрел на него изучающе, как будто прикидывал, на что способен и на что не способен этот король. Потом уселся, не дожидаясь приглашения, запустил пальцы себе в волосы и задумался.
– Вы оскорбили его, – выговорил наконец Бальян.
Ги двинул бровями.
Бальян поднял тяжелую голову.
– Вы потребовали от него отчитаться за все те траты, что были произведены в годы его регентства!
– Конечно, – тотчас откликнулся Ги. – Ведь граф Раймон потратил чертовски много денег. И я подозреваю, что не все его траты были оправданы. В чем же здесь оскорбление? Говорят, король Амори, отец моей супруги, был еще более расчетлив…
– Но ваш брат Эмерик заткнет за пояс даже покойного короля Амори, – сказал Бальян. – Боже, что мне делать с Лузиньянами? – Он задрал взгляд к потолку, но деревянные перекрытия и тяжелые каменные блоки безмолвствовали, вполне равнодушные к призывам этого барона.
– А почему вы должны что-то делать с Лузиньянами, мессир? – осведомился Ги.
Бальян вспыхнул.
– Потому что вы… ни на что не способны! Что это за история с Рено де Шатийоном? О ней все говорят! Все пересказывают его дерзости, которые он вам наговорил!
И, позабыв, что перед ним – его подданный, его вассал, а не просто грозный тесть его брата, Ги де Лузиньян заговорил, подавшись вперед и схватив Бальяна за руки, точно надеясь, что эти старые, исчерканные венами лапищи вытащат его из пропасти:
– Рено не слушает ни меня, ни вас, ни Раймона, ни своего пасынка Онфруа… Этот старик сидит, как коршун, в своем гнезде, на самой границе Королевства. Говорят, он не может удержаться при виде сарацин, кем бы они ни были. Я писал ему и умолял прекратить грабительские набеги, потому что мы заключили с Саладином мир на пять лет, но Рено, как мне передавали, просто посмеялся посланцу в лицо. Господь свидетель, так же он вел себя и при покойном государе!
– Покойный государь умел держать в узде Саладина. Против покойного государя никогда не осмелился бы выступить граф Раймон, – сурово сказал Бальян. Он чуть передвинулся, чтобы удобнее было сидеть, и перехватил руку короля за локоть. – Вы слабее его, мой сеньор! В конце концов, вы – всего лишь муж королевы, и не все, кто принес вам присягу, любят вас на самом деле.
– А вы? – спросил Ги.
– Что? – Бальян чуть отпрянул. Он не ожидал такой прямоты. – Что – я?
– Вы любите меня?
– Вы, мой господин, спрашиваете прямо, как Иисус… Да, я люблю вас! – сердито сказал Бальян. – Иначе не давал бы вам все эти советы.
– А в чем совет? – опять спросил Ги. – До сих пор вы лишь бранили меня, мой господин, как будто я женат не на королеве, а всего лишь на вашей дочери и дурно с нею обращаюсь.
Бальян чуть прикусил губу. Он выпустил руку короля, встал и начал расхаживать по комнатам. Ги следил за ним чуть настороженно, но без особой тревоги: Бальян – союзник, Бальян – слишком трезвомыслящий человек, чтобы затевать предательство.
Наконец сеньор Ибелин сдался.
– Хорошо! Я дам совет и помогу исполнить его. Расскажите, чем закончились ваши разговоры с Рено де Шатийоном.
– Вы ведь и без моих рассказов знаете, – сказал Ги. – Об этом судачат на каждом углу. Как ловко старик Рено посадил короля Гиона в лужу! Что, не так?
– Рассказывайте! – зарычал Бальян. – Я хочу услышать это от вас.
– Ладно. – Ги улыбнулся совсем по-детски. – Старый разбойник захватил огромный торговый караван в Аравийской Петре. Саладин прислал мне письмо на безукоризненном латинском языке и попросил вернуть награбленное, поскольку у нас с ним мир. Мне пришлось отправлять человека к Рено. Старик наплевал тому в глаза, разорвал мое послание, растоптал клочки ногами, а затем заковал посланника в кандалы, усадил на лошадь задом наперед… Спасибо, дал ему сопровождающего, иначе бедняга бы помер дорогой… "Я, – сказал мне Рено, – такой же господин на своей земле, как вы – на своей". Теперь вы довольны, мессир? Я рассказал вам все!
– Не все, – сказал Бальян.
Ги дернул углом рта.
– Что еще вы хотели слышать? Назвать вам имя посланца? Вызвать его сюда, чтобы он рассказал о своем чудесном свидании с бесноватым стариком? – Ги вздохнул. – Не попросить ли мессира де Ридфора, чтобы он подослал к Шатийону убийц?
Бальян ничуть не смутился.
– Для Королевства было бы значительно спокойнее, если бы мессир Рено умер, – согласился он. – Но он непревзойденный воин и в своем роде всегда прав. В его упрямой голове сидит единственная мысль: сарацин нужно бить, всегда и везде, и наносить им ущерб, елико возможно больший. Других мыслей в этой голове не водится.
– И мне пришлось отвечать Саладину, – закончил рассказ Ги, – что я не в силах осуществить правосудие, столь желанное для него и для меня. Правда, мне удалось изложить эту прискорбную мысль на изысканнейшем персидском языке, для чего во дворце изыскали сарацинского грамотея. Не знаю, достаточно ли утешило султана такое проявление куртуазности с моей стороны.
– Полагаю, Саладин в восторге от случившегося, – сказал Бальян. – Вы вполне могли не утруждать себя и сарацинского грамотея и отвечать ему на добром наречии Пуату: "Пошел к черту, проклятый турок!" Полагаю, смысл вашего ответа был именно таков.
– Нет, – сказал Ги. – Я действительно сожалею о нарушенном перемирии.
– Ну да, – сказал Бальян, – ну да.
Он помолчал немного, а затем резко повернулся к Ги:
– Требуется мир и согласие с Раймоном. Любой ценой. Отдайте ему Бейрут или другой город, какой он попросит, подкупите его – он жаден, – посулите ему какой-нибудь титул…
– Вы ведь хорошо знаете своего друга? – спросил король Ги.
– Поймите, государь, – Бальян назвал так Ги впервые, и короля даже окатило жаром от этого слова, – поймите: восемь лет он провел среди сарацин. Он не такой, как мы. Они изумили его, они научили его думать по-другому. Их мир, их язык, их обычаи обладают странной особенностью: они более заразительны для нас, чем проказа.
При последнем слове они встретились глазами, и на миг между этими столь различными людьми установилось полное взаимопонимание: как будто Прокаженный король соединил их, взяв обоих за руки.
Затем Бальян сердито тряхнул головой, отгоняя призрак.
– Я хорошо знаю моего друга, – повторил он. – И вам, мой господин, надлежит помириться с ним. И, что еще важнее, надлежит примирить с ним мессира де Ридфора, коль скоро этот отвратительный голландец теперь великий магистр…
– Почему вы считаете его отвратительным? – удивился Ги.
Бальян вздохнул.
– Просто… я не люблю его. Это сейчас неважно.
– А граф Раймон действительно приказал взвесить девушку, чтобы обменять ее на равное количество золота? – спросил Ги.
– Кто передал вам эти бредни? – поморщился Бальян. – Если мы действительно желаем помирить Ридфора с графом, нам следует забыть о Люси.
– Хорошо, – согласился Ги. – Забудем о Люси.
***
Покидали Иерусалим в рассветный час – оба великих магистра и сеньор Бальян, и сладкое утреннее солнце играло пасхальной радостью: только что отпели мессу, только что вновь не нашли умершего Христа там, где он был погребен, и от того, что не удалась эта находка, в груди расширялось сердце. Не может граф Раймон не желать разделенной с собратьями радости, не может навеки затаить на них злобу и затвориться в Тивериаде со своим мусульманским гарнизоном, недовольными пасынками, старший из которых обожает короля Ги, с властной женой – истинным отпрыском Ибелинова рода, – наедине с обидами и с надвигающейся старостью.
Бальян помнил Раймона молодым. Старик Онфруа Торонский, дед Онфруа нынешнего, до слез жалел детей, дарил им сладости, одежду, украшения, и сейчас Бальян, сам на пороге старости, как никогда прежде понимал, почему. Так стремительно исчезает детская чистота, ясная прежде душа покрывается пятнами врожденного греха, до поры сокрытого в естестве, – ведь и детеныш пардуса рождается гладким, но с возрастом черные и темно-рыжие кляксы расползаются по его шкуре, знаменуя собой явленный порок.
Было время, когда Раймон, разобиженный на византийских Комнинов, снарядил галеры и наказал грабить греков на всех морях, где только удастся их настигнуть. И сам ходил на одной из них. Лютое было время и счастливое. Сколько золотых ожерелий пропустили сквозь пальцы, сколько колец горстями вывалили в песок, ведь не добыча дорога была, но досада, причиненная грекам. Тогда это казалось весело, потому что был Раймон молод, и пятна на шкуре пардуса были гладкими и блестящими.
Теперь шкура облезла, пятна потускнели. О чем думает сейчас Раймон в своем замке, по которому бродят сарацины – внешне ужасно почтительные с господином, с шербетовым подобострастием в наглых глазах, – не тоска ли снедает его в это пасхальное утро?
Бальян прикусил губу, удерживая внезапные слезы.
Но и слезы в это раннее утро не обжигали глаз, а ласкали их нежной влагой и были приятными.
***
Король Ги в это утро был пьяным и усталым, и Гефсиманский сад, где он – давным-давно – повстречал таинственную даму, смотрел на него издалека, недостижимый, словно рай, и Ги сейчас казалось странным, что он входил в этот сад и прикасался к его деревьям. Ему вдруг подумалось: чтобы бестрепетно войти в их сень, нужно умереть и перестать быть "сеньором Ги", "королем Гионом", "мужем Сибиллы" – следует прекратить нынешнее существование и обрести иное.
Забрав свое диаконское облачение, которое он носил как служитель Гроба, самый малый и смиренный из его служителей, Ги оделся и вышел из цитадели.
Солнце медленно, торжественно разливалось по пасхальному Иерусалиму. Город утверждался на утренней земле, как псалом, точно великие слова соткали из небытия его несокрушимые стены и возвысили над этими стенами квадратные башни, и поставили ворота над обрывом.
Король вышел из ворот и зашагал к саду.
***
С посольством от короля Гиона к графу Раймону Триполитанскому, в Тивериадский замок, ехали десять рыцарей-госпитальеров, и оруженосцы, и сержанты, и это были славные, нарядные, спокойные люди, хорошо вооруженные, с флажками и копьями.
Великий магистр ордена госпитальеров, Роже де Мулен, выслушал от Ридфора слова, которыми тот просил прощения за историю с ключами.
– Вы теперь видите, мессир, что наилучшим для Святой Земли было немедленно короновать ее величество Сибиллу с супругом и объявить их королями Иерусалимскими!
Мулен, всегда рассудительный и осторожный, взял Ридфора за руку и поразился тому, какая эта рука холодная, несмотря на жаркий день.
– Мне думается, мессир, – сказал он Ридфору, – что вам хотелось досадить графу Раймону. Вы получили то, чего хотели, – будьте теперь снисходительны и умоляйте его о примирении, не напоминая о том, кто в вашем споре стал победителем!
– Я буду чертовски снисходителен, – сказал Ридфор. – Чертовски.
Он выдернул свою руку из пальцев Мулена и засмеялся, запустив пятерню в гриву своей лошади. Мулен посмотрел на него едва ли не с завистью: тамплиер представлялся ему в это утро матерым животным, не боящимся ран, которые он может получить в драке с другим хищником. Земля звенела под копытами – она пела от желания принадлежать Ридфору; голландец втягивал ноздрями воздух, точно присваивал его; и повсюду вокруг находились замки, принадлежащие его братии, и везде можно было видеть красный крест на белом плаще, и все эти люди не боялись смерти и не дорожили собой, и все они были послушны Жерару де Ридфору.
По большей части путники помалкивали. День тянулся вместе с дорогой; часы превращались в мили; вдали иногда празднично поблескивала вода, цветы выбегали на луга – словно бы специально ради того, чтобы приветствовать проезжающих сеньоров.
К вечеру впереди показался Наблус, принадлежащий Бальяну д'Ибелину. Здесь решили заночевать.
***
Человек, которого Ги де Лузиньян встретил тем пасхальным днем в Гефсиманском саду, был архиепископ города Тир – Гийом. Ги слышал – как и все в Иерусалиме, – что именно он должен был стать патриархом Иерусалимским; но его обошел Ираклий – благодаря своей дружбе с высокими лицами Королевства. Ираклий поддерживал Ги и Сибиллу; поэтому Лузиньян не вполне понимал, как относится к нему Гийом. Как к человеку, с которым близок его соперник? Как к нелюбимому королю?
При виде Ги архиепископ встал. Смутившись, король приблизился к нему, чуть нагибая голову и поглядывая исподлобья, по-детски, как будто в ожидании нагоняя. Гийом взял его за руку и поцеловал в губы ради пасхальной радости этого утра.
Ги смутился еще больше – от него крепко пахло вином. Но архиепископ ничего на это не сказал.
И неожиданно он – худенький, невысокий, сухонький – показался королю Ги самым близким из всех людей. Должно быть, оттого, что они вдвоем оказались в саду, не иначе.
Тихо голосили отдаленные колокола, заполняя долину.
Ги сказал:
– Я отправил Ибелина и с ним обоих магистров просить Раймона примириться со мной.
Гийом помолчал немного. Он выглядел спокойным, отрешенным.
– Умно, – проговорил наконец архиепископ.
– Он должен согласиться, – сказал Ги. – Глупо идти против всего Королевства! Даже мессир Онфруа признал мое право на трон.
– Мессир Онфруа – рыцарь без страха и упрека, – сказал Гийом. – Сэр Персеваль, который так и не решится задать вопрос о ране Увечного короля.
– А я? – спросил Ги.
– Вы? – старый архиепископ посмотрел ему прямо в глаза, и тут случилось невероятное: сухой хворост, которым мнился Гийом собеседнику, разом вспыхнул. С внезапной силой, страстно, Гийом сказал: – О, вы-то спросили об увечье! И Увечный король полюбил вас за это всей душой и сразу дал ответ… Да только вы – не Персеваль.
– О, если бы мессира Онфруа да соединить со мной, – сказал Ги, – да так, чтобы получился единый рыцарь… А мадам Сибиллу слить с госпожой Изабеллой… Как в той забавной песне мессира Бертрана де Борна о Составной Даме: глаза от госпожи такой-то, а нос – от такой-то, а сердце – от доброй дурнушки. Как бы он, дескать, любил сию Составную красавицу… Не слышали?
– Он выбрал вас, – сказал Гийом.
Ги не сразу понял:
– Кто?
– Увечный король… – Темные глаза архиепископа сверкнули. – Мой король! Вот кто. Онфруа понимает смысл случившегося, поэтому и поддержал вас.
– Вы были дружны с графом Раймоном, – задумчиво молвил Ги. – Расскажите о нем. Согласится ли он пойти на мир со мной? Он, великолепный потомок Раймона Тулузского, он, самый могущественный из моих вассалов, знатный, богатый, родовитый… Сто тысяч корней, пущенных им в Святой Земле! Согласится?
– Вы сами объяснили, почему ваша власть над ним – оскорбление, – произнес архиепископ со вздохом. – Он хранил детство моего короля, учил его владеть оружием, разговаривать с сарацинами… А я обучал короля священной истории, мы читали книги и изучали законы Королевства. И я, и Раймон – мы оба любили его. Как же нам с Раймоном было не любить друг друга?
– Граф Раймон очень горд, – сказал Ги.
– А вы?
– Я?
Ги сел на скамью, прижался спиной к старому дереву. Архиепископ рассматривал этого молодого человека в диаконском облачении, с легкими кругами под глазами – от бессонницы, с выгоревшими золотистыми волосами, с крепкими руками (вот и шрам через правую ладонь, а вот еще один, поменьше, у запястья). Новый король. Выскочка, вчера приехавший в Святую Землю из-за моря. Возлюбленный королевы. Плохая замена Прокаженному королю – но другой нет. Говорят, Ги добросердечен. Этого мало.
Гийом спросил:
– Вы любите эти деревья?
Ги спокойно протянул руку, провел пальцами по стволу.
– Очень, – ответил он, словно ожидал такого вопроса.
– Почему?
– Потому что деревья никогда не были изгнаны из рая, – проговорил Ги. – Они находятся одновременно и здесь, и там. Они видят Бога так, как никогда не видим Его на земле мы.
Гийом сел рядом с ним, сложил руки на коленях – словно собирался просидеть так в неподвижности целый день.