Страница:
Тот пробирался сквозь толпу, размахивая длинным жезлом. Он оказался индусом; я спросил его:
– Вы говорите по-английски?
– Конечно. И американский я понимаю.
Я объяснил ему мое положение, показал карту и сказал, что шофер посадил меня в Аллее Менял и гонял по кругу.
Фараон кивнул и заговорил с шофером на каком-то третьем языке – малайском, как мне показалось. Наконец фараон сказал:
– Он не понимает английского. Он думал, что вы велели ехать в Джохор.
Мост на Джохор находился на максимальном расстоянии от якорной стоянки, на которое можно уехать, оставаясь все же на острове Сингапур. Я сердито сказал:
– Черта с два он не понимает английского.
Фараон пожал плечами:
– Вы его наняли, вы и должны заплатить, сколько на счетчике. Потом я объясню ему, куда вы желаете отправиться, и договорюсь об определенной плате.
– Да я скорее его в аду встречу, чем!..
– Это не исключено. Расстояние весьма незначительно в этом районе. Я считаю, что вам лучше уплатить. Плата при ожидании возрастет!
Бывают такие случаи, когда любой человек должен подняться за свои права, или он не сможет смотреть на себя в зеркало во время бритья. Я уже побрился, так что я мог заплатить 18,50 сингапурских долларов за то, что потерял час и оказался еще дальше от пристани. Шофер потребовал чаевые, но фараон заткнул ему глотку и позволил мне уйти вслед за собой.
Обеими руками я держал свои приказы и деньги, и билет Тотализатора, сложенный вместе с деньгами. Но ручка моя исчезла, а также сигареты, носовой платок и ронсовская зажигалка. Когда я ощутил призрачные пальцы на ремешке часов, я согласился на предложение фараона, что его кузен, человек честный, отвезет меня к пристани за определенную – и умеренную – плату.
«Кузен», как оказалось, как раз ехал за нами вдоль улицы. Полчаса спустя я был на борту корабля. Никогда мне не забыть Сингапур, один из самых поучительных городов.
ГЛАВА II
ГЛАВА III
– Вы говорите по-английски?
– Конечно. И американский я понимаю.
Я объяснил ему мое положение, показал карту и сказал, что шофер посадил меня в Аллее Менял и гонял по кругу.
Фараон кивнул и заговорил с шофером на каком-то третьем языке – малайском, как мне показалось. Наконец фараон сказал:
– Он не понимает английского. Он думал, что вы велели ехать в Джохор.
Мост на Джохор находился на максимальном расстоянии от якорной стоянки, на которое можно уехать, оставаясь все же на острове Сингапур. Я сердито сказал:
– Черта с два он не понимает английского.
Фараон пожал плечами:
– Вы его наняли, вы и должны заплатить, сколько на счетчике. Потом я объясню ему, куда вы желаете отправиться, и договорюсь об определенной плате.
– Да я скорее его в аду встречу, чем!..
– Это не исключено. Расстояние весьма незначительно в этом районе. Я считаю, что вам лучше уплатить. Плата при ожидании возрастет!
Бывают такие случаи, когда любой человек должен подняться за свои права, или он не сможет смотреть на себя в зеркало во время бритья. Я уже побрился, так что я мог заплатить 18,50 сингапурских долларов за то, что потерял час и оказался еще дальше от пристани. Шофер потребовал чаевые, но фараон заткнул ему глотку и позволил мне уйти вслед за собой.
Обеими руками я держал свои приказы и деньги, и билет Тотализатора, сложенный вместе с деньгами. Но ручка моя исчезла, а также сигареты, носовой платок и ронсовская зажигалка. Когда я ощутил призрачные пальцы на ремешке часов, я согласился на предложение фараона, что его кузен, человек честный, отвезет меня к пристани за определенную – и умеренную – плату.
«Кузен», как оказалось, как раз ехал за нами вдоль улицы. Полчаса спустя я был на борту корабля. Никогда мне не забыть Сингапур, один из самых поучительных городов.
ГЛАВА II
ДВА месяца спустя я был на Французской Ривьере. Отдел Крестной-Волшебницы охранял меня при переезде через Индийский океан, вверх по Красному морю вплоть до Неаполя. Я вел здоровый образ жизни, загорал и занимался физкультурой каждое утро, спал после полудня, вечером играя в покер.
На свете много людей, которые не знают шансов (слабых, но исчислимых) для улучшения покерной взятки при доборе карт, но горят желанием научиться. Когда мы добрались до Италии, у меня были отличный загар и кругленькая сумма на черный день.
В начале путешествия кто-то проигрался и захотел поставить на кон билет Тотализатора. После некоторых споров билеты Тотализатора стали валютой по цене номинала, 2,00 американских доллара за билет. Я закончил плавание с 53 билетами.
Чтобы попасть на самолет из Неаполя во Франкфурт, потребовались считанные часы. И тут Отдел Крестной-Волшебницы вернул меня Отделам Внезапной Атаки и Грубой Шутки.
Перед поездкой в Гейдельберг я смотался в Висбаден повидать маму, отчима и ребят – и обнаружил, что они только что уехали в Штаты для переезда на базу ВВС в Эльмендорф на Аляске.
Так что я отправился для обработки в Гейдельберг и стал осматривать городок, пока разматывалась бумажная волокита.
Симпатичный городишко – статный замок, хорошее пиво и БОЛЬШИЕ девочки с розовыми щечками и фигурой, как у бутылки Кока-Колы – да, это, похоже, было приятным местечком для получения диплома. Я начал справляться о комнатах и прочем и познакомился с молодым фрицем со studenten-фуражкой и несколькими шрамами на лице, не красивее моего – дело шло к лучшему.
Я обсудил свои планы с первым сержантом из временно расквартированной там роты.
Он покачал головой:
– Ах ты, бедняжка!
Почему? Никаких армейских пособий Гордону – я не был «ветераном».
Неважно, что шрам. Неважно, что я уложил в боях больше народу, чем поместится в… – в общем, неважно. Та заварушка не была войной, и Конгресс не утвердил проект закона, предоставляющий пособия для получения образования нам, «Военным Советникам».
Возможно, это была моя собственная ошибка. Всю мою жизнь были кругом «армейские пособия» – да я даже сидел на одной скамейке в химической лаборатории с ветераном, который учился в школе по Закону об Армии.
Тот отцовски настроенный сержант сказал:
– Не принимай это близко к сердцу, сынок. Езжай домой, устройся на работу, подожди годок. Примут они этот закон и включат твой год, почти наверняка. Ты молод.
Вот в таком положении и очутился я на Ривьере, штатский, пробующий на зубок Европу перед тем, как воспользоваться правом убраться восвояси. О Гейдельберге не могло быть и речи. Да, жалование, которое я не мог потратить в джунглях, плюс накопленные увольнительные, плюс мои выигрыши в покер, вместе составили сумму, на которой в Гейдельберге я продержался бы с годик. Но ее ничем нельзя было растянуть до диплома. Я рассчитывал на мифический «Закон об Армии» как на прожиточный минимум, а на свою наличность – как на запас.
Мой (измененный) план был очевиден. Рвануть домой прежде, чем разрешенный мне год истечет, – рвануть прежде, чем откроется школа. Использовать имеющиеся деньги как плату за жилье Тете и Дяде, проработать следующее лето и посмотреть, что подвернется. Поскольку призыв уже надо мной не висел, я мог отыскать какой-нибудь способ продержаться этот последний год, даже если не смог стать «Herr Doktor Гордон».
Однако занятия начнутся не раньше осени, а пока была весна. Я решительно намеревался поглядеть на Европу прежде, чем подставить свою шею под хомут; другой такой случай мне никогда не представится.
Для промедления была еще одна причина, билеты Тотализатора. Приближалось время жеребьевки лошадей.
Ирландский Тотализатор начинается, как лотерея. Сначала продают столько билетов, что ими можно оклеить большой Центральный вокзал. Ирландские больницы получают 25% и единственными наверняка выходят победителями. Незадолго до скачек проводится жеребьевка лошадей. Скажем, в список включается лошадей 20. Если на ваш билет не попадает какая-нибудь лошадь, то это туалетная бумага. (Ну, бывают небольшие утешительные призы.).
Но если вы сумели вытащить лошадь, вы еще не выиграли.
Некоторые лошади не выйдут на старт. Из тех, что выйдут, большинство скачет вслед за некоторыми. Однако любой билет, который вытягивает все равно какую лошадь, даже козу, которая едва способна доковылять до падка, внезапно приобретает стоимость в тысячи долларов в период между жеребьевкой и скачками. Сколько именно – зависит от того, насколько хороша лошадь. Но шансы высоки, случалось, что и худшая лошадь в заезде выигрывала.
У меня было 53 билета. Если хоть один из них вытягивал лошадь, я мог продать этот билет за сумму, достаточную для того, чтобы обеспечить себя в Гейдельберге на все время.
Так что я остался и поджидал жеребьевок.
Дорого жить в Европе необязательно. Молодежное общежитие и то роскошь для человека, выбравшегося из дебрей Юго-Восточной Азии, и даже Французская Ривьера обходится недорого, если подобраться к ней снизу. Я не задержался на La Promende des Anglais 10; я получил в свое распоряжение крохотную комнатку двумя километрами вглубь от моря и четырьмя этажами выше, с правом пользоваться общим санузлом. В Ницце есть превосходные ночные клубы, однако постоянно их посещать необязательно, поскольку представления пляжной публики ничуть не хуже… и к тому же бесплатны. Я не представлял себе, каким высоким искусством может обладать танец с веерами, если бы не увидел, как молодая француженка умудрилась снять всю свою одежду и надеть бикини прямо на глазах у горожан, туристов, жандармов, собак – и у меня – и все это без грубых нарушений мягких французских mores 11, касающихся «непристойного обнажения». Разве лишь на мгновения.
Да, сэр, на Французской Ривьере есть чем заняться и что посмотреть, не тратя денег.
Пляжи там ужасные. Камень. Но любые камни лучше, чем трясина джунглей, и я надевал плавки, наслаждался представлениями среди публики и добавлял загару. Стояла весна, туристский сезон еще не начался, толпы не было, но было по-летнему тепло и сухо. Я валялся на солнце и ощущал себя счастливым. Всем моим состоянием был ящик в сейфе «Америкэн Экспресс» 12и парижское издание нью-йоркской «Геральд Трибюн» и «Звезды и Полосы». Последние я частенько перелистывал, чтобы посмотреть, как власти предержащие расставляют фишки в мире, потом искал, что новенького в той невойне, из которой меня только что выпустили (о ней обычно вообще не упоминали, а нам-то говорили, что мы «спасаем цивилизацию»). Потом я принимался за дела поважнее, то есть просматривал новости Ирландского Тотализатора, да лелеял надежду, что «Звезды и Полосы» вдруг объявят все это дурным сном и мне в конце концов дадут право на льготы в получении образования.
Потом шли кроссворды и объявления под рубрикой «Личное». Я всегда читаю «Личное»; оно как неприкрытый вид на частные жизни. Штучки типа: «М. Л. просит позвонить Р. С. до полудня». Или о деньгах. Просто удивительно, кто кому что сделал и кому заплатили.
Вскоре я обнаружил еще более дешевый способ проживания с прекрасными бесплатными представлениями. Вы слышали о Л'иль дю Левант? Это остров у побережья Ривьеры, между Марселем и Ниццей, очень похожий на Каталину. К одному его краешку прикреплена деревенька, а другой отгорожен французским флотом для его управляемых ракет; все остальное – это холмы, пляжи и гроты. Нет ни автомобилей, ни даже велосипедов. Люди, которые отправляются туда, не хотят, чтобы им что-то напоминало о внешнем мире.
За 10 долларов в день здесь можно насладиться роскошью, равной 40 долларам в день в Ницце. Или можно платить по пять центов в день за палатку и жить на доллар в день – как делал я, а когда надоест готовить, всегда можно найти хороший дешевый ресторанчик.
Это, кажется, такое место, где нет никаких правил. Постойте-ка, одно есть. У границы деревушки Гелиополиса стоит знак: Le Nu Integral Est Formellement INTERDIT («Абсолютная нагота строго воспрещается»).
Это означает, что любой, будь то мужчина или женщина, обязан надеть какой-нибудь треугольник ткани, cache-sexe 13, джи-стринг, прежде чем войти в деревню.
Во всех других местах, на пляжах, в кемпингах и по всему острову, ни черта носить необязательно. Никто и не носит.
Не считая отсутствия автомобилей и одежды, остров Левант похож во всем на типичный уголок провинциальной Франции. Пресной воды не хватает, но французы воды не пьют, мыться можно в Средиземном море, а на франк можно купить столько пресной воды, что хватит на полдюжины обтираний губкой (чтобы смыть с себя соль). Садитесь на поезд в Ницце или Марселе, слезьте в Тулоне и сядьте на автобус до Лаванду, потом на лодке (час с небольшим) до Л'иль дю Левант… и забудьте про все заботы вместе с одеждой.
Я выяснил, что могу покупать вчерашний номер «Геральд Трибюно в деревне, в той же лавке („Au Minimum“, мадам Александр), где я арендовал палатку и все необходимое для жизни на свежем воздухе. Провизию я закупал в La Brize Marine 14, а лагерем расположился над La plage des Grottes 15, где удобно устроился и позволил расслабиться нервам, наслаждаясь тем временем сценками среди публики.
Есть такие, кто с пренебрежением относится к божественным женским формам. Секс для них слишком изыскан; им надо было родиться устрицами. На всех молодых женщин приятно смотреть (включая маленьких коричневых сестренок, хоть они меня и пугали); единственная разница в том, что одни выглядят чуть получше, чем другие. Одни полные, другие худые, одни старше, другие моложе. Там некоторые смотрелись, как будто только что вышли из «Ле Фоли Бержер». Я познакомился с одной из таких, и был недалек от истины; она оказалась шведкой, выступавшей в голом виде в каком-то там парижском обозрении. Я совершенствовал с ней французский, а она со мной английский, и она пообещала приготовить мне шведский обед, если меня занесет в Стокгольм, а я приготовил ей обед на спиртовке, и у нас кружилась голова от «vin ordinaire» 16, и она захотела узнать, откуда у меня такой шрам, и я рассказав несколько небылиц. Мархатта хорошо действовала на нервы старого солдата, и я опечалился, когда ей пришло время уехать.
Но представление в публике продолжалось. Тремя днями позже я сидел на Пляже с Гротами, откинувшись на валун и разглядывая кроссворд, как чуть не окосел при попытке вытаращить глаза на достойнейшую в этом плане особу из всех, которых мне приходилось видеть в своей жизни.
Женщину или девушку – с уверенностью сказать я не мог. На первый взгляд я дал ей лет восемнадцать, может, двадцать; позже, когда я смог смотреть ей прямо в лицо, она все же выглядела на восемнадцать, но могла бы быть и сорока. Или старше сорока. У нее не было возраста, как у всякой совершенной красоты. Как Елена Троянская или Клеопатра. На вид она и могла бы быть Еленой Троянской, однако я знал, что Клеопатрой она быть не может, потоку что она была не рыжая; она была от природы блондинкой. Тело ее было цвета поджаренного гренка без всяких следов бикини, и волосы ее были того же оттенка на два тона светлее. Ничем не удерживаемые, они лились изящными волнами по ее спине, и было похоже, что ножницы их никогда не касались.
Она была высокого роста, не намного ниже меня, и не слишком легче по весу. Не полная, вовсе не полная, за исключением тех изящных отложений, которые облагораживают тело женщины, скрывая лежащие глубже мышцы – я был убежден, что мышцы у нее есть; в ней чувствовалась мощь расслабившейся львицы.
Плечи ее были широки для женщины, такой же ширины, как и ее женственные (роскошные) бедра; талия ее казалась бы полной у женщины поменьше ростом, у нее она была восхитительно стройна. Живот ее ничуточки не провисал и нес идеальный двухкупольный изгиб, в котором угадывалось прекрасное состояние мускулов. Ее груди – только ее большая грудная клетка могла поместить в себе груди такой величины так, чтобы не возникало впечатления «хорошо, но много». Они были высоки и упруги, колыхались лишь самую малость, когда двигался весь корпус, а на их вершинах коронами лежали розовые, с коричневым отливом, конфетки, которые явно были сосками, причем женскими, а не девичьими.
Пупок ее был той жемчужиной, которую воспели персидские поэты. Ноги ее были несколько длинноваты для ее роста; кисти и ступни тоже не были маленькими. Однако все было стройно и мило. Она была изящна, как ни посмотри; и невозможно было представить ее в неизящной позе. При этом она была так гибка и подвижна, что, вроде кошки, могла изогнуться, как угодно.
Ее лицо… Как можно описать совершенную красоту иначе, чем сказать, что когда ее увидишь, не ошибешься? Большой рот чуть растянут в призрачную улыбку, даже тогда, когда в общем черты ее спокойны. Пухлые губы ее были яркими, но если она и использовала какой-то грим, он был нанесен так искусно, что я не мог его обнаружить – и одно это могло бы выделить ее из толпы, потому что в тот год все остальные женские особи носили «континентальный» грим, искусственный, как корсет, и бесстыдный, как улыбка проститутки.
Нос у нее был прямой и своим размером соответствовал ее лицу, отнюдь не кнопка. А ее глаза…
Она усекла, что я на нее пялюсь. Несомненно, женщины не против того, чтобы на них смотрели, и, раздетые, ожидают этого так же, как и одетые в бальное платье. Но открыто глазеть невежливо. Я прекратил поединок по истечении первых же десяти секунд и пытайся только запомнить ее, каждую линию, каждый изгиб.
Она устремила на меня ответный взгляд, и я начал краснеть, но не мог отвести глаз. Глаза ее были такой глубокой голубизны, что казались темными, темнее, чем мои собственные карие глаза. Я сипло сказал:
– Pardonnez-moi, ma'm'selle, – и сумел наконец оторвать от нее глаза.
Она ответила по-английски:
– О, я не против. Смотрите сколько угодно, – и осмотрела меня так же внимательно, как я изучал ее. Голос ее был теплым, чистым контральто, удивительно глубоким в самом нижнем регистре.
Она сделала два шага по направлению ко мне и остановилась почти надо мной. Я начал было подниматься, но она жестом велела мне остаться сидеть, жестом, который подразумевал подчинение, как будто она с детства привыкла отдавать только приказы. Легкое дуновение донесло до меня ее аромат, и я весь покрылся гусиной кожей.
– Вы американец.
– Да, – я был уверен, что она не американка, и в равной степени убежден, что и не француженка. У нее не только не было ни следа французского акцента, но еще и… ну, в общем, француженки всегда держатся, по крайней мере, немного вызывающе. Это не их вина, этим пропитана французская культура. А в этой женщине не было ничего вызывающего – за исключением того, что само ее существование было подстрекательством к мятежу.
Однако, хоть она и не вела себя вызывающе, у нее был совершенно редкий дар создания мгновенного сближения. Она заговорила со мной так, как мог бы говорить старый друг, как если бы мы были друзьями, знающими самые слабые струнки друг друга и разговаривающими tet-a-tete без всяких натяжек. Она расспрашивала меня обо мне самом, причем некоторые вопросы были довольно интимными, а я честно отвечал на все, и мне ни разу не пришло в голову, что у нее нет никакого права выспрашивать меня. Она не спросила только моего имени, и я – ее. Я вообще не задал ей ни одного вопроса.
Наконец она закончила и снова, внимательно и критически, осмотрела меня. Потом она задумчиво сказала:
– Вы очень красивы, – и добавила: – Au'voir 17, – повернулась и ушла по пляжу к воде. И уплыла.
Я был слишком ошарашен, чтобы пошевельнуться. Никто никогда не называл меня «симпатичным» даже до того, как я сломал нос. А уж красивым!..
Не думаю, что я добился бы чего-нибудь, пытаясь гнаться за ней, даже если бы я подумал об этом вовремя. Эта подружка умела плавать.
На свете много людей, которые не знают шансов (слабых, но исчислимых) для улучшения покерной взятки при доборе карт, но горят желанием научиться. Когда мы добрались до Италии, у меня были отличный загар и кругленькая сумма на черный день.
В начале путешествия кто-то проигрался и захотел поставить на кон билет Тотализатора. После некоторых споров билеты Тотализатора стали валютой по цене номинала, 2,00 американских доллара за билет. Я закончил плавание с 53 билетами.
Чтобы попасть на самолет из Неаполя во Франкфурт, потребовались считанные часы. И тут Отдел Крестной-Волшебницы вернул меня Отделам Внезапной Атаки и Грубой Шутки.
Перед поездкой в Гейдельберг я смотался в Висбаден повидать маму, отчима и ребят – и обнаружил, что они только что уехали в Штаты для переезда на базу ВВС в Эльмендорф на Аляске.
Так что я отправился для обработки в Гейдельберг и стал осматривать городок, пока разматывалась бумажная волокита.
Симпатичный городишко – статный замок, хорошее пиво и БОЛЬШИЕ девочки с розовыми щечками и фигурой, как у бутылки Кока-Колы – да, это, похоже, было приятным местечком для получения диплома. Я начал справляться о комнатах и прочем и познакомился с молодым фрицем со studenten-фуражкой и несколькими шрамами на лице, не красивее моего – дело шло к лучшему.
Я обсудил свои планы с первым сержантом из временно расквартированной там роты.
Он покачал головой:
– Ах ты, бедняжка!
Почему? Никаких армейских пособий Гордону – я не был «ветераном».
Неважно, что шрам. Неважно, что я уложил в боях больше народу, чем поместится в… – в общем, неважно. Та заварушка не была войной, и Конгресс не утвердил проект закона, предоставляющий пособия для получения образования нам, «Военным Советникам».
Возможно, это была моя собственная ошибка. Всю мою жизнь были кругом «армейские пособия» – да я даже сидел на одной скамейке в химической лаборатории с ветераном, который учился в школе по Закону об Армии.
Тот отцовски настроенный сержант сказал:
– Не принимай это близко к сердцу, сынок. Езжай домой, устройся на работу, подожди годок. Примут они этот закон и включат твой год, почти наверняка. Ты молод.
Вот в таком положении и очутился я на Ривьере, штатский, пробующий на зубок Европу перед тем, как воспользоваться правом убраться восвояси. О Гейдельберге не могло быть и речи. Да, жалование, которое я не мог потратить в джунглях, плюс накопленные увольнительные, плюс мои выигрыши в покер, вместе составили сумму, на которой в Гейдельберге я продержался бы с годик. Но ее ничем нельзя было растянуть до диплома. Я рассчитывал на мифический «Закон об Армии» как на прожиточный минимум, а на свою наличность – как на запас.
Мой (измененный) план был очевиден. Рвануть домой прежде, чем разрешенный мне год истечет, – рвануть прежде, чем откроется школа. Использовать имеющиеся деньги как плату за жилье Тете и Дяде, проработать следующее лето и посмотреть, что подвернется. Поскольку призыв уже надо мной не висел, я мог отыскать какой-нибудь способ продержаться этот последний год, даже если не смог стать «Herr Doktor Гордон».
Однако занятия начнутся не раньше осени, а пока была весна. Я решительно намеревался поглядеть на Европу прежде, чем подставить свою шею под хомут; другой такой случай мне никогда не представится.
Для промедления была еще одна причина, билеты Тотализатора. Приближалось время жеребьевки лошадей.
Ирландский Тотализатор начинается, как лотерея. Сначала продают столько билетов, что ими можно оклеить большой Центральный вокзал. Ирландские больницы получают 25% и единственными наверняка выходят победителями. Незадолго до скачек проводится жеребьевка лошадей. Скажем, в список включается лошадей 20. Если на ваш билет не попадает какая-нибудь лошадь, то это туалетная бумага. (Ну, бывают небольшие утешительные призы.).
Но если вы сумели вытащить лошадь, вы еще не выиграли.
Некоторые лошади не выйдут на старт. Из тех, что выйдут, большинство скачет вслед за некоторыми. Однако любой билет, который вытягивает все равно какую лошадь, даже козу, которая едва способна доковылять до падка, внезапно приобретает стоимость в тысячи долларов в период между жеребьевкой и скачками. Сколько именно – зависит от того, насколько хороша лошадь. Но шансы высоки, случалось, что и худшая лошадь в заезде выигрывала.
У меня было 53 билета. Если хоть один из них вытягивал лошадь, я мог продать этот билет за сумму, достаточную для того, чтобы обеспечить себя в Гейдельберге на все время.
Так что я остался и поджидал жеребьевок.
Дорого жить в Европе необязательно. Молодежное общежитие и то роскошь для человека, выбравшегося из дебрей Юго-Восточной Азии, и даже Французская Ривьера обходится недорого, если подобраться к ней снизу. Я не задержался на La Promende des Anglais 10; я получил в свое распоряжение крохотную комнатку двумя километрами вглубь от моря и четырьмя этажами выше, с правом пользоваться общим санузлом. В Ницце есть превосходные ночные клубы, однако постоянно их посещать необязательно, поскольку представления пляжной публики ничуть не хуже… и к тому же бесплатны. Я не представлял себе, каким высоким искусством может обладать танец с веерами, если бы не увидел, как молодая француженка умудрилась снять всю свою одежду и надеть бикини прямо на глазах у горожан, туристов, жандармов, собак – и у меня – и все это без грубых нарушений мягких французских mores 11, касающихся «непристойного обнажения». Разве лишь на мгновения.
Да, сэр, на Французской Ривьере есть чем заняться и что посмотреть, не тратя денег.
Пляжи там ужасные. Камень. Но любые камни лучше, чем трясина джунглей, и я надевал плавки, наслаждался представлениями среди публики и добавлял загару. Стояла весна, туристский сезон еще не начался, толпы не было, но было по-летнему тепло и сухо. Я валялся на солнце и ощущал себя счастливым. Всем моим состоянием был ящик в сейфе «Америкэн Экспресс» 12и парижское издание нью-йоркской «Геральд Трибюн» и «Звезды и Полосы». Последние я частенько перелистывал, чтобы посмотреть, как власти предержащие расставляют фишки в мире, потом искал, что новенького в той невойне, из которой меня только что выпустили (о ней обычно вообще не упоминали, а нам-то говорили, что мы «спасаем цивилизацию»). Потом я принимался за дела поважнее, то есть просматривал новости Ирландского Тотализатора, да лелеял надежду, что «Звезды и Полосы» вдруг объявят все это дурным сном и мне в конце концов дадут право на льготы в получении образования.
Потом шли кроссворды и объявления под рубрикой «Личное». Я всегда читаю «Личное»; оно как неприкрытый вид на частные жизни. Штучки типа: «М. Л. просит позвонить Р. С. до полудня». Или о деньгах. Просто удивительно, кто кому что сделал и кому заплатили.
Вскоре я обнаружил еще более дешевый способ проживания с прекрасными бесплатными представлениями. Вы слышали о Л'иль дю Левант? Это остров у побережья Ривьеры, между Марселем и Ниццей, очень похожий на Каталину. К одному его краешку прикреплена деревенька, а другой отгорожен французским флотом для его управляемых ракет; все остальное – это холмы, пляжи и гроты. Нет ни автомобилей, ни даже велосипедов. Люди, которые отправляются туда, не хотят, чтобы им что-то напоминало о внешнем мире.
За 10 долларов в день здесь можно насладиться роскошью, равной 40 долларам в день в Ницце. Или можно платить по пять центов в день за палатку и жить на доллар в день – как делал я, а когда надоест готовить, всегда можно найти хороший дешевый ресторанчик.
Это, кажется, такое место, где нет никаких правил. Постойте-ка, одно есть. У границы деревушки Гелиополиса стоит знак: Le Nu Integral Est Formellement INTERDIT («Абсолютная нагота строго воспрещается»).
Это означает, что любой, будь то мужчина или женщина, обязан надеть какой-нибудь треугольник ткани, cache-sexe 13, джи-стринг, прежде чем войти в деревню.
Во всех других местах, на пляжах, в кемпингах и по всему острову, ни черта носить необязательно. Никто и не носит.
Не считая отсутствия автомобилей и одежды, остров Левант похож во всем на типичный уголок провинциальной Франции. Пресной воды не хватает, но французы воды не пьют, мыться можно в Средиземном море, а на франк можно купить столько пресной воды, что хватит на полдюжины обтираний губкой (чтобы смыть с себя соль). Садитесь на поезд в Ницце или Марселе, слезьте в Тулоне и сядьте на автобус до Лаванду, потом на лодке (час с небольшим) до Л'иль дю Левант… и забудьте про все заботы вместе с одеждой.
Я выяснил, что могу покупать вчерашний номер «Геральд Трибюно в деревне, в той же лавке („Au Minimum“, мадам Александр), где я арендовал палатку и все необходимое для жизни на свежем воздухе. Провизию я закупал в La Brize Marine 14, а лагерем расположился над La plage des Grottes 15, где удобно устроился и позволил расслабиться нервам, наслаждаясь тем временем сценками среди публики.
Есть такие, кто с пренебрежением относится к божественным женским формам. Секс для них слишком изыскан; им надо было родиться устрицами. На всех молодых женщин приятно смотреть (включая маленьких коричневых сестренок, хоть они меня и пугали); единственная разница в том, что одни выглядят чуть получше, чем другие. Одни полные, другие худые, одни старше, другие моложе. Там некоторые смотрелись, как будто только что вышли из «Ле Фоли Бержер». Я познакомился с одной из таких, и был недалек от истины; она оказалась шведкой, выступавшей в голом виде в каком-то там парижском обозрении. Я совершенствовал с ней французский, а она со мной английский, и она пообещала приготовить мне шведский обед, если меня занесет в Стокгольм, а я приготовил ей обед на спиртовке, и у нас кружилась голова от «vin ordinaire» 16, и она захотела узнать, откуда у меня такой шрам, и я рассказав несколько небылиц. Мархатта хорошо действовала на нервы старого солдата, и я опечалился, когда ей пришло время уехать.
Но представление в публике продолжалось. Тремя днями позже я сидел на Пляже с Гротами, откинувшись на валун и разглядывая кроссворд, как чуть не окосел при попытке вытаращить глаза на достойнейшую в этом плане особу из всех, которых мне приходилось видеть в своей жизни.
Женщину или девушку – с уверенностью сказать я не мог. На первый взгляд я дал ей лет восемнадцать, может, двадцать; позже, когда я смог смотреть ей прямо в лицо, она все же выглядела на восемнадцать, но могла бы быть и сорока. Или старше сорока. У нее не было возраста, как у всякой совершенной красоты. Как Елена Троянская или Клеопатра. На вид она и могла бы быть Еленой Троянской, однако я знал, что Клеопатрой она быть не может, потоку что она была не рыжая; она была от природы блондинкой. Тело ее было цвета поджаренного гренка без всяких следов бикини, и волосы ее были того же оттенка на два тона светлее. Ничем не удерживаемые, они лились изящными волнами по ее спине, и было похоже, что ножницы их никогда не касались.
Она была высокого роста, не намного ниже меня, и не слишком легче по весу. Не полная, вовсе не полная, за исключением тех изящных отложений, которые облагораживают тело женщины, скрывая лежащие глубже мышцы – я был убежден, что мышцы у нее есть; в ней чувствовалась мощь расслабившейся львицы.
Плечи ее были широки для женщины, такой же ширины, как и ее женственные (роскошные) бедра; талия ее казалась бы полной у женщины поменьше ростом, у нее она была восхитительно стройна. Живот ее ничуточки не провисал и нес идеальный двухкупольный изгиб, в котором угадывалось прекрасное состояние мускулов. Ее груди – только ее большая грудная клетка могла поместить в себе груди такой величины так, чтобы не возникало впечатления «хорошо, но много». Они были высоки и упруги, колыхались лишь самую малость, когда двигался весь корпус, а на их вершинах коронами лежали розовые, с коричневым отливом, конфетки, которые явно были сосками, причем женскими, а не девичьими.
Пупок ее был той жемчужиной, которую воспели персидские поэты. Ноги ее были несколько длинноваты для ее роста; кисти и ступни тоже не были маленькими. Однако все было стройно и мило. Она была изящна, как ни посмотри; и невозможно было представить ее в неизящной позе. При этом она была так гибка и подвижна, что, вроде кошки, могла изогнуться, как угодно.
Ее лицо… Как можно описать совершенную красоту иначе, чем сказать, что когда ее увидишь, не ошибешься? Большой рот чуть растянут в призрачную улыбку, даже тогда, когда в общем черты ее спокойны. Пухлые губы ее были яркими, но если она и использовала какой-то грим, он был нанесен так искусно, что я не мог его обнаружить – и одно это могло бы выделить ее из толпы, потому что в тот год все остальные женские особи носили «континентальный» грим, искусственный, как корсет, и бесстыдный, как улыбка проститутки.
Нос у нее был прямой и своим размером соответствовал ее лицу, отнюдь не кнопка. А ее глаза…
Она усекла, что я на нее пялюсь. Несомненно, женщины не против того, чтобы на них смотрели, и, раздетые, ожидают этого так же, как и одетые в бальное платье. Но открыто глазеть невежливо. Я прекратил поединок по истечении первых же десяти секунд и пытайся только запомнить ее, каждую линию, каждый изгиб.
Она устремила на меня ответный взгляд, и я начал краснеть, но не мог отвести глаз. Глаза ее были такой глубокой голубизны, что казались темными, темнее, чем мои собственные карие глаза. Я сипло сказал:
– Pardonnez-moi, ma'm'selle, – и сумел наконец оторвать от нее глаза.
Она ответила по-английски:
– О, я не против. Смотрите сколько угодно, – и осмотрела меня так же внимательно, как я изучал ее. Голос ее был теплым, чистым контральто, удивительно глубоким в самом нижнем регистре.
Она сделала два шага по направлению ко мне и остановилась почти надо мной. Я начал было подниматься, но она жестом велела мне остаться сидеть, жестом, который подразумевал подчинение, как будто она с детства привыкла отдавать только приказы. Легкое дуновение донесло до меня ее аромат, и я весь покрылся гусиной кожей.
– Вы американец.
– Да, – я был уверен, что она не американка, и в равной степени убежден, что и не француженка. У нее не только не было ни следа французского акцента, но еще и… ну, в общем, француженки всегда держатся, по крайней мере, немного вызывающе. Это не их вина, этим пропитана французская культура. А в этой женщине не было ничего вызывающего – за исключением того, что само ее существование было подстрекательством к мятежу.
Однако, хоть она и не вела себя вызывающе, у нее был совершенно редкий дар создания мгновенного сближения. Она заговорила со мной так, как мог бы говорить старый друг, как если бы мы были друзьями, знающими самые слабые струнки друг друга и разговаривающими tet-a-tete без всяких натяжек. Она расспрашивала меня обо мне самом, причем некоторые вопросы были довольно интимными, а я честно отвечал на все, и мне ни разу не пришло в голову, что у нее нет никакого права выспрашивать меня. Она не спросила только моего имени, и я – ее. Я вообще не задал ей ни одного вопроса.
Наконец она закончила и снова, внимательно и критически, осмотрела меня. Потом она задумчиво сказала:
– Вы очень красивы, – и добавила: – Au'voir 17, – повернулась и ушла по пляжу к воде. И уплыла.
Я был слишком ошарашен, чтобы пошевельнуться. Никто никогда не называл меня «симпатичным» даже до того, как я сломал нос. А уж красивым!..
Не думаю, что я добился бы чего-нибудь, пытаясь гнаться за ней, даже если бы я подумал об этом вовремя. Эта подружка умела плавать.
ГЛАВА III
Я ПРОТОРЧАЛ на пляже до захода солнца, ожидая, что она вернется. Потом я наскоро поужинал хлебом с сыром и вином, натянул свою джи-стринг и отправился в город. Там я прочесал бары и рестораны, поминутно заглядывая в окна коттеджей, где только они не были занавешены, но не нашел ее. Когда все быстро начали закрываться, я отступился, вернулся в свою палатку, изругал себя за восемь видов идиотизма (и почему я не мог сказать: «Как вас зовут, и где вы живете, и где вы остановились ТУТ?»), залез в мешок и уснул.
Поднялся я на рассвете, проверил plage 18, съел завтрак, снова проверил plage, «оделся» и ушел в деревню, проверил магазины и почту и купил свою «Геральд Трибюн».
И тут я оказался лицом к лицу с одним из самых трудных решений в моей жизни: я вытащил на свой билет лошадь.
Сначала я не был уверен, потому что не запомнил наизусть все те 53 серийных номера. Мне пришлось снова бежать в палатку, откапывать их список и проверять – и все подтвердилось! Это был номер, который засел в памяти из-за своей необычности: No XDY34555. Я вытащил лошадь.
Что означало несколько тысяч долларов, сколько точно – я не знал. Но достаточно, чтобы я мог продержаться в Гейдельберге… если я продам его тут же. «Геральд Трибюн» здесь всегда была за вчерашнее число. Это означало, что жеребьевка прошла, по крайней мере, два дня назад – а за это время та скотина могла сломать ногу или быть вычеркнута по девяти другим причинам. Мой билет был стоящими деньгами только пока Счастливая Звезда значилась в списке участников.
Мне надо было сломя голову лететь в Ниццу и выяснить, где и как можно получить наивысшую цену за счастливый билет. Выковырнуть билет из своего сейфа и продать его!
НО КАК ЖЕ С ЕЛЕНОЙ ТРОЯНСКОЙ?
Шейлок со своим криком разрываемой души: «О, дочь моя! О, мои дукаты!» был не больше раздвоен, чем я.
Я пошел на компромисс. Я написал страдальческую записку, в которой называл себя, сообщал ей, что меня внезапно вызвали, и умолял ее или подождать, покуда я не вернусь на следующий день, или, в самом крайнем случае, оставить письмо с сообщением, как ее найти. Я оставил ее у заведующей почтой вместе с описанием блондинки – вот такого роста, волосы вот такой длины, изумительная poitrine 19– и двадцатью франками с обещанием дать вдвое больше, если она вручит письмо и получит ответ. Почтмейстерша сказала, что никогда ее не видела, но что если cette grande blonde 20только ступит ногой в деревню, записка будет ей вручена.
После этого у меня осталось время только на то, чтобы рвануть обратно, одеться во внеостровную одежду, перетащить все снаряжение к мадам Александр и поспеть на лодку. С этого момента у меня было три часа, пока я добирался, на раздумья.
Вся беда заключалась в том, что Счастливая Звезда была, в общем-то, не клячей. Моя лошадка оценивалась не ниже чем пятая или шестая, вне зависимости от того, кто составлял список. Ну так что? Остановиться, пока выигрываю, и снять пенки? Или пойти ва-банк?
Решить было нелегко. Предположим, я мог бы продать билет за $ 10 000. Даже если бы я не пытался на кривой объехать налоги, я все же получил бы большую их часть и смог бы проучиться в школе.
Но я же и так собирался пройти школу – а вот хотел ли я на самом деле учиться в Гейдельберге? Тот студент с дуэльным шрамом был пижоном со своей липовой гордостью от мнимой опасности.
Предположим, я уперся и урвал большой приз, 50000 фунтов или 140000 долларов.
Знаете, сколько налога платит холостяк на 140 тыс. долларов в Земле Храбрых и на Родине Свободных?
103 тыс. долларов, вот сколько он платит. Так что ему остается $ 37 000.
Хочу ли я поставить на примерно $ 10 000 против шанса выиграть $ 37 000 – с перевесом как минимум 15 к 1 не в мою пользу?
Ребята, это как выход на внутреннюю финишную прямую на ипподроме. Принцип тот же, будь то 37 кусков или игра в картишки по маленькой.
Но, предположим, я изобрету какой-нибудь способ обойти налоги, поставив таким образом на пари $ 10 000, чтобы выиграть 140 000? Это приводило потенциальную прибыль в соответствие с шансами – а 140 000 были не просто суммой для учебы в колледже, а состоянием, которое могло приносить 4 или 5 тысяч в год до конца дней.
Я не «обманул» бы Милого Дядюшку; у США было не больше моральных прав на эти деньги (если бы я выиграл), чем у меня на Священную Римскую Империю. Что сделал Милый Дядюшка для МЕНЯ? Он расколошматил жизнь моего отца двумя войнами, одну из которых нам не разрешили выиграть, – и тем самым сделал почти невозможным получение для меня высшего образования, если даже не учитывать того неуловимого «нечто», чего может стоить отец, для духа сына (я не знал, я никогда не узнаю!), – потом он выдрал меня из колледжа и послал меня сражаться в другой невойне и почти, черт возьми, убил меня и украл у меня мой невинный девичий смех.
Так какое же у Милого Дядюшки право отхватить $ 103 000 и оставить мне меньшую часть? Чтобы он мог «одолжить» их Польше? Или отдать Бразилии? А, в задницу!
Был способ сохранить все (если бы я выиграл) – законный, как брак. Съездить положить в старое маленькое свободное от налогов Монако на годик. Потом можно ехать с деньгами куда угодно.
Может быть, в Новую Зеландию. В «Геральд Трибюн» были более обычные заголовки, чем всегда. Было похоже на то, что мальчишки (просто большие, шаловливые мальчишки!), которые управляют этой планетой, собираются затеять ту, главную, войну, с МКБР 21и водородными бомбами, в любую минуту.
Если забраться на юг аж до Новой Зеландии, то, может быть, там что-нибудь и осталось бы после того, как радиоактивные осадки осядут.
Ходят слухи, что Новая Зеландия очень красива, и говорят, что тамошний рыбак считает пятифунтовую форель слишком маленькой для того, чтобы тащить ее домой.
Я однажды поймал двухфунтовую форель.
Примерно в этот момент я сделал жуткое открытие. Я не хотел возвращаться в школу, неважно – победа, поражение или ничья. Мне уже было абсолютно наплевать на трехмашинные гаражи и плавательные бассейны, да и на любой другой символ положения или неприкосновенности. В этом мире НЕ БЫЛО безопасности, и только чертовы дураки и мыши думали, что она может быть.
Где-то там, в джунглях, я стряхнул с себя все амбиции такого рода. Слишком часто в меня стреляли; я потерял интерес к супермаркетам и внегородским подразделениям и к «сегодня обед в УРА 22, не забудь, дорогой, ты обещал».
О нет, я не собирался залечь в монастырь. Я все еще хотел… А ЧЕГО я хотел?
Я хотел яйца птицы Рух. Я хотел гарема, полного прекрасных одалисок, значащих меньше, чем пыль под колесами моей колесницы, меньше, чем ржавчина, которая никогда не запятнает моего меча. Я хотел красного золота в самородках величиной с кулак и скормить этого вшивого захватчика заявки лайками! Я хотел встать утром, чувствуя бодрость, выйти наружу и сломать несколько копий, потом выбрать приглянувшуюся девчонку для своего droit du seigneur 23– я хотел стать бароном и приказать ему не сметь трогать моей девчонки! Я хотел слушать, как багровая вода бормочет у кожи «Нэнси Ли» в прохладе утренней вахты, когда не слышно ни единого звука и ничто не движется, кроме альбатроса, который, медленно взмахивая крыльями, следует за нами всю последнюю тысячу миль.
Я хотел мчащихся лун Барсума 24. Я хотел Сторизенде и Пу-актема, и чтобы Холмс, будя, тряс меня за плечо со словами: «Игра начинается!» Я хотел плыть до Миссисипи на плоту и ускользать от толпы вместе с Герцогом Билджуотерским и Пропавшим Дофином.
Поднялся я на рассвете, проверил plage 18, съел завтрак, снова проверил plage, «оделся» и ушел в деревню, проверил магазины и почту и купил свою «Геральд Трибюн».
И тут я оказался лицом к лицу с одним из самых трудных решений в моей жизни: я вытащил на свой билет лошадь.
Сначала я не был уверен, потому что не запомнил наизусть все те 53 серийных номера. Мне пришлось снова бежать в палатку, откапывать их список и проверять – и все подтвердилось! Это был номер, который засел в памяти из-за своей необычности: No XDY34555. Я вытащил лошадь.
Что означало несколько тысяч долларов, сколько точно – я не знал. Но достаточно, чтобы я мог продержаться в Гейдельберге… если я продам его тут же. «Геральд Трибюн» здесь всегда была за вчерашнее число. Это означало, что жеребьевка прошла, по крайней мере, два дня назад – а за это время та скотина могла сломать ногу или быть вычеркнута по девяти другим причинам. Мой билет был стоящими деньгами только пока Счастливая Звезда значилась в списке участников.
Мне надо было сломя голову лететь в Ниццу и выяснить, где и как можно получить наивысшую цену за счастливый билет. Выковырнуть билет из своего сейфа и продать его!
НО КАК ЖЕ С ЕЛЕНОЙ ТРОЯНСКОЙ?
Шейлок со своим криком разрываемой души: «О, дочь моя! О, мои дукаты!» был не больше раздвоен, чем я.
Я пошел на компромисс. Я написал страдальческую записку, в которой называл себя, сообщал ей, что меня внезапно вызвали, и умолял ее или подождать, покуда я не вернусь на следующий день, или, в самом крайнем случае, оставить письмо с сообщением, как ее найти. Я оставил ее у заведующей почтой вместе с описанием блондинки – вот такого роста, волосы вот такой длины, изумительная poitrine 19– и двадцатью франками с обещанием дать вдвое больше, если она вручит письмо и получит ответ. Почтмейстерша сказала, что никогда ее не видела, но что если cette grande blonde 20только ступит ногой в деревню, записка будет ей вручена.
После этого у меня осталось время только на то, чтобы рвануть обратно, одеться во внеостровную одежду, перетащить все снаряжение к мадам Александр и поспеть на лодку. С этого момента у меня было три часа, пока я добирался, на раздумья.
Вся беда заключалась в том, что Счастливая Звезда была, в общем-то, не клячей. Моя лошадка оценивалась не ниже чем пятая или шестая, вне зависимости от того, кто составлял список. Ну так что? Остановиться, пока выигрываю, и снять пенки? Или пойти ва-банк?
Решить было нелегко. Предположим, я мог бы продать билет за $ 10 000. Даже если бы я не пытался на кривой объехать налоги, я все же получил бы большую их часть и смог бы проучиться в школе.
Но я же и так собирался пройти школу – а вот хотел ли я на самом деле учиться в Гейдельберге? Тот студент с дуэльным шрамом был пижоном со своей липовой гордостью от мнимой опасности.
Предположим, я уперся и урвал большой приз, 50000 фунтов или 140000 долларов.
Знаете, сколько налога платит холостяк на 140 тыс. долларов в Земле Храбрых и на Родине Свободных?
103 тыс. долларов, вот сколько он платит. Так что ему остается $ 37 000.
Хочу ли я поставить на примерно $ 10 000 против шанса выиграть $ 37 000 – с перевесом как минимум 15 к 1 не в мою пользу?
Ребята, это как выход на внутреннюю финишную прямую на ипподроме. Принцип тот же, будь то 37 кусков или игра в картишки по маленькой.
Но, предположим, я изобрету какой-нибудь способ обойти налоги, поставив таким образом на пари $ 10 000, чтобы выиграть 140 000? Это приводило потенциальную прибыль в соответствие с шансами – а 140 000 были не просто суммой для учебы в колледже, а состоянием, которое могло приносить 4 или 5 тысяч в год до конца дней.
Я не «обманул» бы Милого Дядюшку; у США было не больше моральных прав на эти деньги (если бы я выиграл), чем у меня на Священную Римскую Империю. Что сделал Милый Дядюшка для МЕНЯ? Он расколошматил жизнь моего отца двумя войнами, одну из которых нам не разрешили выиграть, – и тем самым сделал почти невозможным получение для меня высшего образования, если даже не учитывать того неуловимого «нечто», чего может стоить отец, для духа сына (я не знал, я никогда не узнаю!), – потом он выдрал меня из колледжа и послал меня сражаться в другой невойне и почти, черт возьми, убил меня и украл у меня мой невинный девичий смех.
Так какое же у Милого Дядюшки право отхватить $ 103 000 и оставить мне меньшую часть? Чтобы он мог «одолжить» их Польше? Или отдать Бразилии? А, в задницу!
Был способ сохранить все (если бы я выиграл) – законный, как брак. Съездить положить в старое маленькое свободное от налогов Монако на годик. Потом можно ехать с деньгами куда угодно.
Может быть, в Новую Зеландию. В «Геральд Трибюн» были более обычные заголовки, чем всегда. Было похоже на то, что мальчишки (просто большие, шаловливые мальчишки!), которые управляют этой планетой, собираются затеять ту, главную, войну, с МКБР 21и водородными бомбами, в любую минуту.
Если забраться на юг аж до Новой Зеландии, то, может быть, там что-нибудь и осталось бы после того, как радиоактивные осадки осядут.
Ходят слухи, что Новая Зеландия очень красива, и говорят, что тамошний рыбак считает пятифунтовую форель слишком маленькой для того, чтобы тащить ее домой.
Я однажды поймал двухфунтовую форель.
Примерно в этот момент я сделал жуткое открытие. Я не хотел возвращаться в школу, неважно – победа, поражение или ничья. Мне уже было абсолютно наплевать на трехмашинные гаражи и плавательные бассейны, да и на любой другой символ положения или неприкосновенности. В этом мире НЕ БЫЛО безопасности, и только чертовы дураки и мыши думали, что она может быть.
Где-то там, в джунглях, я стряхнул с себя все амбиции такого рода. Слишком часто в меня стреляли; я потерял интерес к супермаркетам и внегородским подразделениям и к «сегодня обед в УРА 22, не забудь, дорогой, ты обещал».
О нет, я не собирался залечь в монастырь. Я все еще хотел… А ЧЕГО я хотел?
Я хотел яйца птицы Рух. Я хотел гарема, полного прекрасных одалисок, значащих меньше, чем пыль под колесами моей колесницы, меньше, чем ржавчина, которая никогда не запятнает моего меча. Я хотел красного золота в самородках величиной с кулак и скормить этого вшивого захватчика заявки лайками! Я хотел встать утром, чувствуя бодрость, выйти наружу и сломать несколько копий, потом выбрать приглянувшуюся девчонку для своего droit du seigneur 23– я хотел стать бароном и приказать ему не сметь трогать моей девчонки! Я хотел слушать, как багровая вода бормочет у кожи «Нэнси Ли» в прохладе утренней вахты, когда не слышно ни единого звука и ничто не движется, кроме альбатроса, который, медленно взмахивая крыльями, следует за нами всю последнюю тысячу миль.
Я хотел мчащихся лун Барсума 24. Я хотел Сторизенде и Пу-актема, и чтобы Холмс, будя, тряс меня за плечо со словами: «Игра начинается!» Я хотел плыть до Миссисипи на плоту и ускользать от толпы вместе с Герцогом Билджуотерским и Пропавшим Дофином.