Страница:
Пока мы ждали, я сказал решительной девице, что из всего этого может
получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь
напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь
-- разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что
нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я
возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при
монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни
лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами
-- их называют навахами,-- и что, если мне случилось быть свидетелем
нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об
этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе.
Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем.
Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но
немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему
последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа
полиция нас отпустила.
В отеле "Флорида" обо мне беспокоились, потому что в те времена
бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались
после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был
вернуться домой и рас сказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на
электрической плитке, и рассказ мой имел успех.
За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная,
как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся
дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало
народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они
улыбались.
-- Ну как, поймали убийцу? -- спросил я.
-- Не начинайте день шутками,-- сказал бармен.-- Вы видели, как он
стрелял?
-- Да,--сказал я.
-- И я тоже,-- сказал он. -- Я в это время вон там стоял Он показал на
столик в углу.-- Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил.
-- И долго еще задерживали публику?
-- До двух ночи.
-- А за fiambre,-- бармен назвал труп жаргонным словечком, которым
обозначают в меню холодное мясо,-- явились только сегодня в одиннадцать. Да
вы, должно быть, всего-то и не знаете
-- Нет, откуда же ему знать,-- сказал один из официантов
-- Да, удивительное дело,-- добавил второй.-- Редкий случай
-- И печальный к тому же,-- сказал бармен. Он покачал головой.
-- Да. Печальный и удивительный,-- подхватил официант.-- 'Очень
печальный.
-- А в чем дело? Расскажите.
-- Редчайший случай,-- сказал бармен.
-- Так расскажите. Говорите же!
Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом
-- В этом пульверизаторе, вы понимаете,-- сказал он,-- в нем был
одеколон. Вот ведь бедняга!
-- И вовсе не такая это была глупая шутка,-- сказал официант.
-- Конечно, он это просто для смеху. И нечего было на него обижаться,--
сказал бармен.-- Бедный малый!
-- Понимаю,-- сказал я.-- Значит, он просто собирался всех позабавить.
-- Видимо,-- сказал бармен. -- И надо же, такое печальное недоразумение
-- А что с его пушкой?
-- Полиция взяла. Отослали его родным.
-- Воображаю, как они довольны,-- сказал я.
-- Да,-- сказал бармен.-- Конечно. Пульверизатор всегда пригодится.
-- А кто он был?
-- Мебельщик.
-- Женат?
-- Да, жена приходила утром с полицией.
-- А что она сказала?
-- Она бросилась к нему на грудь и все твердила: "Педро, что они с
тобой сделали, Педро? Кто это с тобой сделал? О Педро!"
-- А потом полиции пришлось увести ее, потому что она была не в себе,--
сказал официант.
-- Говорят, что он был слабогрудый,-- сказал бармен.-- Он сражался в
первые дни восстания. Говорили, что он сражался в горах Сьерры, но потом не
смог. Чахотка.
-- А вчера он пришел в бар, просто чтобы поднять настроение,--
предположил я.
-- Да нет,-- сказал бармен.-- Это в самом деле редкий случай. Muy raro.
Я разузнал об этом у полицейских, а они народ дотошный, если уж возьмутся за
дело. Они допросили его товарищей по мастерской. А ее установили по карточке
профсоюза у него в кармане. Вчера он купил этот пульверизатор и одеколон,
чтобы подшутить на чьей-то свадьбе. Он так об этом и говорил. Он купил
одеколон в лавчонке напротив. Адрес был на ярлыке флакона, а самый флакон
нашли в уборной. Он там заряжал свой пульверизатор одеколоном. А сюда,
наверно, зашел, когда начался дождь.
-- Я видел, как он вошел,-- сказал один из официантов
-- А тут пели, ну он и развеселился.
-- Да, весел он был, это правда,-- сказал я.-- Его словно на крыльях
несло.
Бармен изрек с безжалостной испанской логикой:
-- Вот оно, веселье, когда пьют слабогрудые.
-- Не нравится мне вся эта история,-- сказал я.
-- Послушайте,-- сказал бармен.-- Ну не странно ли? Его веселость
столкнулась с серьезностью войны, как мотылек...
-- Вот это правильно,-- сказал я.-- Сущий мотылек.
-- Да я не шучу,-- сказал бармен.-- Понимаете? Как мотылек
и танк.
Сравнение ему очень понравилось. Он впадал в любезную испанцам
метафизику.
-- Угощаю,-- заявил он.-- Вы должны написать об этом
рассказ.
Я вспомнил того парня с пульверизатором, его серое восковое лицо, его
широко раскинутые серые восковые руки, его подогнутую ногу -- он в самом
деле походил на мотылька. Не то чтобы очень, но и на человека он был мало
похож. Мне он напомнил подбитого воробья.
-- Дайте мне джину с хинной.
-- Вы должны непременно написать об этом рассказ,-- твердил бармен.--
Ваше здоровье!
-- И ваше,-- сказал я.-- А вот вчера одна англичанка сказала мне, чтобы
я не смел об этом писать. Что это повредит делу.
-- Что за чушь,-- сказал бармен.-- Это очень интересно и важно:
непонятая веселость сталкивается со страшной серьезностью, а у нас всегда
так страшно серьезны. Это для меня, пожалуй, одно из интереснейших,
редчайших происшествий за последнее время. Вы должны непременно написать об
этом.
-- Ладно,-- сказал я.-- Напишу. А дети у него были?
-- Нет,-- сказал он.-- Я спрашивал полицейских. Но вы непременно
напишите и назовите "Мотылек и танк".
-- Ладно,-- сказал я.-- Напишу. Но заглавие мне не очень нравится.
-- Шикарное заглавие,-- сказал бармен.-- Очень литературное.
-- Ладно,-- сказал я.-- Согласен. Так и назовем рассказ: "Мотылек и
танк".
И вот я сидел там в то ясное, веселое утро; пахло чистотой, только что
подметенным, вымытым и проветренным помещением, и рядом был мой старый друг
бармен, который был очень доволен, что мы с ним создаем литературу, и я
отпил глоток джина с хинной, и глядел в заложенное мешками окно, и думал о
том, как стояла здесь на коленях возле убитого его жена и твердила: "Педро,
Педро, кто это сделал с тобой, Педро?" И я подумал, что полиция не сумела бы
ей ответить, даже если бы знала имя человека, спустившего курок.
Хемингуэй Э. Избранное/Послесл. сост. и примеч. Б. Грибанова.-- М.:
Просвещение, 1984.-- 304 с., ил.-
OCR: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Spellcheck: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Бар Чикоте в старое время был для Мадрида тем же, что бар "Сторк",
только без музыки и дебютанток, или мужской бар в "Уолдорф-Астории", если бы
туда допускали женщин. Конечно, они и туда проникали, но это было мужское
пристанище, и прав у женщин там не было никаких. Лицо своему заведению
придавал владелец бара -- Педро Чикоте. Он был незаменимый бармен, всегда
приветливый, всегда веселый и, что называется, с огоньком. А это теперь
довольно редкая штука, и немногие сохраняют его надолго. И не надо путать
его с напускной веселостью. Так вот, огонек у Чикоте был, и не напускной, а
настоящий. К тому же человек он скромный, простой, дружелюбный. Он был так
хорош и приятен и притом деловит, что его можно сравнить только с Жоржем,
барменом парижского "Ритца", а это сравнение говорит о многом для тех, кто
там побывал,-- и помимо всего прочего бар он держал превосходный.
В те времена золотая молодежь Мадрида предпочитала посещать так
называемый Новый клуб, а к Чикоте ходили хорошие ребята. Конечно, многие из
посетителей мне вовсе не нравились, так же как, скажем, и в баре "Сторк", но
мне всегда приятно было посидеть у Чикоте. Тут, например, не рассуждали о
политике. Были кафе, куда ходили как в дискуссионный клуб, и других
разговоров там не бывало, а у Чикоте о политике не говорили. Но и без этого
было о чем поговорить, а вечером сюда приходили самые красивые девушки
города, и здесь можно было завязать знакомства на весь вечер, и много
хороших вечеров мы начинали именно здесь.
Завернув сюда, можно было узнать, кто сейчас в городе или кто куда
уехал. А летом, когда в городе никого не оставалось, здесь можно было
спокойно посидеть за бутылкой, потому что официанты здесь были приятны и
внимательны.
Это было похоже на клуб, но только никаких взносов не взимали и можно
было познакомиться с девушкой. Без сомнения, это был лучший бар в Испании, а
может быть, и на всем свете, и все мы, его завсегдатаи, были очень к нему
привязаны.
Напитки здесь были восхитительные. Если вы наказывали мартини, его
приготовляли из лучшего джина. Чикоте не жалел денег, и виски ему доставляли
бочонками из Шотландии. Оно было настолько лучше рекламируемых марок, что
его нельзя было даже сравнивать с обычным "шотландским". Но, к сожалению,
когда начался мятеж, Чикоте находился в Сан-Себастьяне, где у него был
летний филиал. Он и теперь держит его, и говорят, что это лучший бар во всей
франкистской Испании. А мадридское заведение взяли на себя официанты и
продолжают дело и сейчас, но хорошее виски там уже кончилось.
Большинство старых клиентов Чикоте перешли на сторону Франко, но и
среди республиканцев есть завсегдатаи этого бара. Так как это было очень
веселое место -- а веселые люди обычно самые смелые люди, которые погибают
первыми,-- случилось так, что большей части посетителей Чикоте теперь уже
нет в живых. Бочоночное виски кончилось уже много месяцев назад, а к маю
1938 года мы прикончили и остаток желтого джина. Теперь и ходить-то туда,
собственно, незачем, и Луис Дельгадо. проникни он в Мадрид немного позднее,
вероятно, не вздумал бы зайти сюда и не попал бы в беду. Но когда он явился
в Мадрид в ноябре 1937 года, у Чикоте еще осталось немного желтого джина, и
можно было получить индийскую хинную. Ради этого, собственно, не стоило
рисковать жизнью, но, может быть, ему просто захотелось посидеть в привычном
месте. Зная его и зная, каким был тот бар в прежние времена, это не трудно
понять.
В этот день в посольстве закололи корову, и швейцар зашел в отель
"Флорида" сказать, что нам оставили десять фунтов парного мяса. Я пошел за
ним в ранних сумерках мадридской зимы. Два штурмгвардейца с винтовками
сидели у входа в посольство, а мясо было оставлено нам в сторожке.
Швейцар сказал, что кусок нам достался хороший, но корова была очень
тоща. Я угостил его поджаренными семечками и желудями, завалявшимися в
карманах моей куртки, и мы побалагурили с ним, стоя у ворот на гравии
подъездной аллеи.
Я пошел домой через город с тяжелым свертком мяса под мышкой. Гран-Виа
обстреливали, и я зашел переждать к Чикоте. Там было людно и шумно, и я
присел за маленький столик в углу, у заложенного мешками окна, мясо положил
рядом на скамейку и выпил джина с хинной. Как раз на этой неделе мы
обнаружили, что у них еще есть хинная. После начала мятежа ее не выписывали,
и цена на нее осталась довоенная. Вечерних газет еще не было, и я купил у
старухи газетчицы три листовки разных партий. Они стоили по десять сентаво,
и я сказал ей, чтобы она оставила себе сдачу с песеты. Она сказала, что бог
меня помилует. Я в этом усомнился и стал читать листовки и пить джин с
хинной.
Ко мне подошел старый официант, которого я знал еще по прежним
временам, То, что он сказал, меня удивило.
-- Нет,-- сказал я.-- Не верю.
-- Да,-- настаивал он и махнул головой и подносом в одном и том же
направлении.-- Только не оборачивайтесь. Он там.
-- Не мое это дело,-- сказал я ему.
-- Да и не мое тоже.
Он ушел, я купил вечерние газеты у только что появившейся другой
старухи и стал читать их. Относительно того человека, на которого указывал
официант, сомнений не было. Мы оба слишком хорошо его знали. Я мог только
подумать: "Ну и глупец. Просто сумасшедший".
Тут подошел один греческий товарищ и подсел за мой столик. Он
командовал ротой в Пятнадцатой бригаде и при бомбежке его завалило. Четверо
рядом с ним были убиты, его же продержали под наблюдением в госпитале, а
теперь посылали в дом отдыха или как это сейчас называется...
-- Как дела, Джон? -- спросил я.-- Угощайтесь.
-- А как называется, что вы пьете, мистер Эмундс?
-- Джин с хинной.
-- Это какая же хинная?
-- Индийская. Попробуйте.
-- Я много не пью. Но хинная -- это хорошо от лихорадки. Я выпью.
-- Ну, что говорят врачи о вашем здоровье, Джон?
-- А мне не нужны врачи. Я здоров. Только в ушах все время жужжит.
-- Вам все-таки следовало бы зайти к врачу, Джон.
-- Я был. Он не понимает. Говорит -- нет направления.
-- Я скажу им. Я там всех знаю. Что, этот доктор -- немец?
-- Так точно,-- сказал Джон.-- Немец. Английский говорит плохо.
Тут снова подошел официант. Это был старик с лысой головой и весьма
старомодными манерами, которых не изменила и война. Он был очень озабочен.
-- У меня сын на фронте,-- сказал он.-- Другого убили. Как же быть?
-- Это ваше дело.
-- А вы? Ведь раз уж я вам сказал...
-- Я зашел сюда выпить перед ужином.
-- Ну, а я работаю здесь. Но скажите, как быть?
-- Это ваше дело,-- сказал я.-- В политику я не мешаюсь. Вы понимаете
по-испански? -- спросил я греческого товарища.
-- Нет. Только несколько слов. Но я говорю по-гречески, английски,
по-арабски. Давно я хорошо знал арабский. Вы знаете, как меня засыпало?
Нет. Я знаю только, что вы попали под бомбежку. И все.
У него было смуглое, красивое лицо и очень темные руки, которые все
время двигались. Он был родом с какого-то греческого острова и говорил очень
напористо.
- Ну, так я вам расскажу. У меня большой военный опыт. Прежде я был
капитаном греческой армии тоже. Я хороший солдат. И когда увидел, как
аэроплан летает над нашими окопами в Фуентес-дель-Эбро, я стал следить. Я
видел, что аэроплан прошел, сделал вираж, и сделал круг (он показал это
руками), и смотрел на нас. Я говорю себе: "Ага! Это для штаба. Произвел
наблюдения. Сейчас прилетят еще".
И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все
время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три.
Один впереди, а два сзади. Прошли еще три, и я говорю роте: "Теперь о'кей.
Теперь ол райт. Теперь нечего бояться". И очнулся через две недели.
-- А когда это случилось?
-- Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лицо, когда меня
засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать.
Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я
0'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?
-- Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень
шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали
доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли.
Остался только один ящик.
-- Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до
войны?
-- Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь. Подошел официант
и наклонился над столом.
-- А если я этого не сделаю? -- сказал он.-- Я же отвечаю.
-- Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите.-- Он
записал.-- Спросите Пепе,-- сказал я.
-- Я против него ничего не имею,-- сказал официант.-- Но дело в
Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.
-- А другие официанты его тоже узнали?
-- Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.
-- Я тоже старый клиент.
-- Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?
-- Нет,-- сказал я.-- Я знаю, что нет.
-- Я никогда никого не выдавал.
-- Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из
официантов.
-- Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.
-- Дайте еще желтого джина и пива,-- сказал я.-- А хинной еще немного
осталось в бутылке.
-- О чем он говорит? -- спросил Джон.-- Я совсем мало понимаю.
-- Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был
замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он
фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было
вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.
-- Покажите мне его.
-- Вон там, за столом с летчиками.
-- А который из них?
-- Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас
смеется.
-- Он фашист?
-- Да.
-- С самого Фуентес-дель-Эбро не видел близко фашистов. А их тут много?
-- Изредка попадаются.
-- И они пьют то же, что и вы? -- сказал Джон.-- Мы пьем, а другие
думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег,
в Магальянесе?
-- Нет.
-- Вот где хорошо. Только слишком много восьме-ро-но-гов.
-- Чего много?
-- Восьмероногов.-- Он произносил это по-своему.-- Знаете, у них восемь
ног.
-- А,-- сказал я.-- Осьминог.
-- Да. Осьминог,-- повторил Джон.-- Понимаете, я и водолаз. Там можно
много заработать, но только слишком много восьмеро-ногов.
-- А что, они вам досаждали?
- Я не знаю, как это? Первый раз я спускался в гавани Магальянес, и
сразу восьмероног. И стоит на всех своих ногах, вот так.-- Джон уперся
пальцами в стол, приподнял локти и плечи и округлил глаза.-- Стоял выше меня
и смотрел прямо в глаза. Я дернул за веревку, чтобы подняли.
-- А какого он был размера, Джон?
-- Не могу сказать точно, потому что стекло в шлеме мешает Но голова у
него была не меньше четырех футов. И он стоял на своих ногах, как на
цы-пучках, и смотрел на меня вот так (он выпялился мне в лицо). Когда меня
подняли и сняли шлем, я сказал, что больше не спущусь. Тогда старший
говорит: "Что с тобой, Джон? Восьмероног, он больше испугался тебя, чем ты
восьмеронога". Тогда я ему говорю: "Это невозможно!" Может, выпьем еще этого
фашистского напитка?
-- Идет,-- сказал я.
Я следил за человеком у того стола. Его звали Луис Дельгадо. и в
последний раз я видел его в 1933-м в Сан-Себастьяне на стрельбе по голубям.
И помню, мы стояли с ним рядом на верхней трибуне и смотрели на финал
розыгрыша большого приза. Мы с ним держали пари на сумму, превышавшую мои
возможности, да, как мне казалось, превосходившую и его платежеспособность в
том году. Когда он, спускаясь по лестнице, все-таки заплатил проигрыш, я
подумал, до чего же он хорошо себя держит и все старается показать, что
считает за честь проиграть мне пари. Я вспомнил, как мы тогда стояли в баре,
потягивая мартини, у меня было удивительное чувство облегчения, как если бы
я сухим выбрался из воды, и вместе с тем мне хотелось узнать, насколько
тяжел для него проигрыш. Я всю неделю стрелял из рук вон плохо, а он
превосходно, хотя выбирал почти недосягаемых голубей и все время держал пари
на себя.
-- Хотите реванш на счастье? -- спросил он.
-- Как вам угодно.
-- Да, если вы не возражаете.
-- А на сколько?
Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.
-- Собственно, для меня все равно,-- сказал он.-- Ну, скажем, на восемь
тысяч песет. Тут, кажется, наберется.
Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.
-- Идет,-- сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и
опять сменилось пустым холодком риска.-- Кто начинает?
-- Раскрывайте вы.
Мы потрясли тяжелые серебряные монеты по пяти песет в сложенных
ладонях. Потом каждый оставил свою монету лежать на левой ладони, прикрывая
ее правой.
-- Что у вас? -- спросил он.
Я открыл профиль Альфонса XIII в младенчестве
-- Король,-- сказал я.
-- Берите все эти бумажонки и, сделайте одолжение, закажите еще
выпить.-- Он опорожнил свой бумажник.-- Не купите ли у меня хорошую
двустволку?
-- Нет,-- сказал я.-- Но, послушайте, Луис, если вам нужны деньги...
Я протянул ему туго сложенную пачку толстых глянцевито-зеленых тысячных
банкнот.
-- Не дурите, Энрике,-- сказал он.-- Мы ведь поспорили, не так ли?
-- Разумеется. Но мы достаточно знаем друг друга.
-- Видимо, недостаточно.
-- Ладно,-- сказал я.-- Ваше дело. А что будем пить?
-- Как вы насчет джина с хинной? Очень славный напиток. Мы выпили джина
с хинной, и хотя мне было ужасно неприятно, что я его обыграл, я все же был
очень рад, что выиграл эти деньги; и джин с хинной казались мне вкусными как
никогда. К чему лгать о таких вещах и притворяться, что не радуешься
выигрышу, но этот Луис Дельгадо был классный игрок.
-- Не думаю, чтобы игра по средствам могла доставлять людям
удовольствие. Как по-вашему, Энрике?
Не знаю. Никогда не играл по средствам
Будет выдумывать. Ведь у вас куча денег.
Если бы,-- сказал я. - Но их нет.
-- О, у каждого могут быть деньги,-- сказал он.-- Стоит только
что-нибудь продать, вот вам и деньги.
-- Но мне и продавать нечего. В том-то и дело.
-- Выдумаете тоже. Я еще не встречал такого американца" Вы все богачи.
По-своему он был прав. В те дни других американцев он не встретил бы ни
в "Ритце", ни у Чикоте. А теперь, оказавшись у Чикоте, ън мог встретить
таких американцев, каких раньше никогда не встречал, не считая меня, но я
был исключением. И много бы я дал, чтобы не видеть его здесь.
Ну, а если уж он пошел на такое полнейшее идиотство, так пусть пеняет
на себя. И все-таки, поглядывая на его столик и вспоминая прошлое, я жалел
его, и мне было очень неприятно, что я дал официанту телефон отдела
контрразведки Управления безопасности. Конечно, он узнал бы этот телефон,
позвонив в справочное. Но я указал ему кратчайший путь для того, чтобы
задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и
невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в
момент острого эмоционального конфликта,-- словом, под влиянием того
свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями.
Подошел официант
-- Как же вы думаете? -- спросил он.
-- Я никогда не донес бы на него сам,-- сказал я, стремясь оправдать
перед самим собой то, что я сделал.-- Но я иностранец, а это ваша война, и
вам решать.
-- Но вы-то с нами!
-- Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на
старых друзей.
-- Ну, а я?
-- Это совсем другое дело.
Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему,
но я предпочел бы ничего об этом не слышать.
Моя любознательность насчет того, как ведут себя люди в подобных
случаях, была давно и прискорбно удовлетворена. Я повернулся к Джону и не
смотрел на стол, за которым сидел Луис Дельгадо. Я знал, что он более года
был летчиком у фашистов, а здесь он оказался в форме республиканской армии,
в компании трех молодых республиканских летчиков последнего набора,
проходившего обучение во Франции.
Никто из этих юнцов не мог знать его, и он, может быть, явился сюда,
чтобы угнать самолет или еще как-нибудь навредить. Но зачем бы его сюда ни
принесло, глупо было ему показываться у Чикоте.
-- Как себя чувствуете, Джон? -- спросил я.
-- Чувствую хорошо,-- сказал он.-- Хороший напиток, о'кей. От него я
немножко пьян. Но это хорошо от шума в голове.
Подошел официант. Он был очень взволнован.
-- Я сообщил о нем,-- сказал он.
-- Ну что ж,-- сказал я.-- Значит, теперь для вас все ясно.
-- Да,-- сказал он с достоинством.-- Я на него донес. Они уже выехали
арестовать его.
-- Пойдем,-- сказал я Джону.-- Тут будет неспокойно.
-- Тогда лучше уйти,-- сказал Джон.-- Всегда и всюду беспокойно, хоть и
стараешься уйти. Сколько я должен?
-- Так вы не останетесь? -- спросил официант
-- Нет.
-- Но вы же дали мне номер телефона...
-- Ну что ж. Побудешь в вашем городе, узнаешь кучу всяких телефонов.
-- Но ведь это был мой долг.
-- Конечно. А то как же. Долг -- великое дело.
-- А теперь?
-- Теперь вы этим гордитесь, не правда ли? Может быть, и еще будете
гордиться. Может быть, вам это понравится.
-- Вы забыли сверток,-- сказал официант. Он подал мне мясо, завернутое
в бумагу от бандеролей журнала "Шпора", кипы которого громоздились на горы
других журналов в одной из комнат посольства.
-- Я вас понимаю,-- сказал я официанту.-- Хорошо понимаю.
-- Он был нашим давним клиентом, и хорошим клиентом. И я еще ни разу ни
на кого не доносил. Я донес не ради удовольствия.
-- И я бы на вашем месте не старался быть ни циничным, ни грубым.
Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как
политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.
-- Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете?
-- Да,-- сказал я. Потом солгал: -- Понимаю и одобряю.
На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо
это делать быстро и как можно лучше.
Мы пожали друг другу руки, и я вышел вместе с Джоном. Я оглянулся на
столик Дельгадо. Перед ним стояли джин с хинной, и все за столом смеялись
его словам. У него было очень веселое смуглое лицо и глаза стрелка, и мне
интересно было, за кого он себя выдавал.
Все-таки глупо было показываться у Чикоте. Но это было как раз то, чем
он мог похвастать, возвратись к своим.
Когда мы вышли и свернули вверх по улице, к подъезду Чикоте подъехала
большая машина, и из нее выскочили восемь человек. Шестеро с автоматами
стали по обеим сторонам двери. Двое в штатском вошли в бар. Один из
приехавших спросил у нас документы, и, когда я сказал: "Иностранцы",-- он
сказал, что все в порядке и чтобы мы проходили дальше.
Выше по Гран-Виа под ногами было много свежеразбитого стекла на
получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь
напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь
-- разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что
нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я
возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при
монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни
лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами
-- их называют навахами,-- и что, если мне случилось быть свидетелем
нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об
этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе.
Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем.
Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но
немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему
последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа
полиция нас отпустила.
В отеле "Флорида" обо мне беспокоились, потому что в те времена
бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались
после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был
вернуться домой и рас сказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на
электрической плитке, и рассказ мой имел успех.
За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная,
как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся
дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало
народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они
улыбались.
-- Ну как, поймали убийцу? -- спросил я.
-- Не начинайте день шутками,-- сказал бармен.-- Вы видели, как он
стрелял?
-- Да,--сказал я.
-- И я тоже,-- сказал он. -- Я в это время вон там стоял Он показал на
столик в углу.-- Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил.
-- И долго еще задерживали публику?
-- До двух ночи.
-- А за fiambre,-- бармен назвал труп жаргонным словечком, которым
обозначают в меню холодное мясо,-- явились только сегодня в одиннадцать. Да
вы, должно быть, всего-то и не знаете
-- Нет, откуда же ему знать,-- сказал один из официантов
-- Да, удивительное дело,-- добавил второй.-- Редкий случай
-- И печальный к тому же,-- сказал бармен. Он покачал головой.
-- Да. Печальный и удивительный,-- подхватил официант.-- 'Очень
печальный.
-- А в чем дело? Расскажите.
-- Редчайший случай,-- сказал бармен.
-- Так расскажите. Говорите же!
Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом
-- В этом пульверизаторе, вы понимаете,-- сказал он,-- в нем был
одеколон. Вот ведь бедняга!
-- И вовсе не такая это была глупая шутка,-- сказал официант.
-- Конечно, он это просто для смеху. И нечего было на него обижаться,--
сказал бармен.-- Бедный малый!
-- Понимаю,-- сказал я.-- Значит, он просто собирался всех позабавить.
-- Видимо,-- сказал бармен. -- И надо же, такое печальное недоразумение
-- А что с его пушкой?
-- Полиция взяла. Отослали его родным.
-- Воображаю, как они довольны,-- сказал я.
-- Да,-- сказал бармен.-- Конечно. Пульверизатор всегда пригодится.
-- А кто он был?
-- Мебельщик.
-- Женат?
-- Да, жена приходила утром с полицией.
-- А что она сказала?
-- Она бросилась к нему на грудь и все твердила: "Педро, что они с
тобой сделали, Педро? Кто это с тобой сделал? О Педро!"
-- А потом полиции пришлось увести ее, потому что она была не в себе,--
сказал официант.
-- Говорят, что он был слабогрудый,-- сказал бармен.-- Он сражался в
первые дни восстания. Говорили, что он сражался в горах Сьерры, но потом не
смог. Чахотка.
-- А вчера он пришел в бар, просто чтобы поднять настроение,--
предположил я.
-- Да нет,-- сказал бармен.-- Это в самом деле редкий случай. Muy raro.
Я разузнал об этом у полицейских, а они народ дотошный, если уж возьмутся за
дело. Они допросили его товарищей по мастерской. А ее установили по карточке
профсоюза у него в кармане. Вчера он купил этот пульверизатор и одеколон,
чтобы подшутить на чьей-то свадьбе. Он так об этом и говорил. Он купил
одеколон в лавчонке напротив. Адрес был на ярлыке флакона, а самый флакон
нашли в уборной. Он там заряжал свой пульверизатор одеколоном. А сюда,
наверно, зашел, когда начался дождь.
-- Я видел, как он вошел,-- сказал один из официантов
-- А тут пели, ну он и развеселился.
-- Да, весел он был, это правда,-- сказал я.-- Его словно на крыльях
несло.
Бармен изрек с безжалостной испанской логикой:
-- Вот оно, веселье, когда пьют слабогрудые.
-- Не нравится мне вся эта история,-- сказал я.
-- Послушайте,-- сказал бармен.-- Ну не странно ли? Его веселость
столкнулась с серьезностью войны, как мотылек...
-- Вот это правильно,-- сказал я.-- Сущий мотылек.
-- Да я не шучу,-- сказал бармен.-- Понимаете? Как мотылек
и танк.
Сравнение ему очень понравилось. Он впадал в любезную испанцам
метафизику.
-- Угощаю,-- заявил он.-- Вы должны написать об этом
рассказ.
Я вспомнил того парня с пульверизатором, его серое восковое лицо, его
широко раскинутые серые восковые руки, его подогнутую ногу -- он в самом
деле походил на мотылька. Не то чтобы очень, но и на человека он был мало
похож. Мне он напомнил подбитого воробья.
-- Дайте мне джину с хинной.
-- Вы должны непременно написать об этом рассказ,-- твердил бармен.--
Ваше здоровье!
-- И ваше,-- сказал я.-- А вот вчера одна англичанка сказала мне, чтобы
я не смел об этом писать. Что это повредит делу.
-- Что за чушь,-- сказал бармен.-- Это очень интересно и важно:
непонятая веселость сталкивается со страшной серьезностью, а у нас всегда
так страшно серьезны. Это для меня, пожалуй, одно из интереснейших,
редчайших происшествий за последнее время. Вы должны непременно написать об
этом.
-- Ладно,-- сказал я.-- Напишу. А дети у него были?
-- Нет,-- сказал он.-- Я спрашивал полицейских. Но вы непременно
напишите и назовите "Мотылек и танк".
-- Ладно,-- сказал я.-- Напишу. Но заглавие мне не очень нравится.
-- Шикарное заглавие,-- сказал бармен.-- Очень литературное.
-- Ладно,-- сказал я.-- Согласен. Так и назовем рассказ: "Мотылек и
танк".
И вот я сидел там в то ясное, веселое утро; пахло чистотой, только что
подметенным, вымытым и проветренным помещением, и рядом был мой старый друг
бармен, который был очень доволен, что мы с ним создаем литературу, и я
отпил глоток джина с хинной, и глядел в заложенное мешками окно, и думал о
том, как стояла здесь на коленях возле убитого его жена и твердила: "Педро,
Педро, кто это сделал с тобой, Педро?" И я подумал, что полиция не сумела бы
ей ответить, даже если бы знала имя человека, спустившего курок.
Хемингуэй Э. Избранное/Послесл. сост. и примеч. Б. Грибанова.-- М.:
Просвещение, 1984.-- 304 с., ил.-
OCR: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Spellcheck: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Бар Чикоте в старое время был для Мадрида тем же, что бар "Сторк",
только без музыки и дебютанток, или мужской бар в "Уолдорф-Астории", если бы
туда допускали женщин. Конечно, они и туда проникали, но это было мужское
пристанище, и прав у женщин там не было никаких. Лицо своему заведению
придавал владелец бара -- Педро Чикоте. Он был незаменимый бармен, всегда
приветливый, всегда веселый и, что называется, с огоньком. А это теперь
довольно редкая штука, и немногие сохраняют его надолго. И не надо путать
его с напускной веселостью. Так вот, огонек у Чикоте был, и не напускной, а
настоящий. К тому же человек он скромный, простой, дружелюбный. Он был так
хорош и приятен и притом деловит, что его можно сравнить только с Жоржем,
барменом парижского "Ритца", а это сравнение говорит о многом для тех, кто
там побывал,-- и помимо всего прочего бар он держал превосходный.
В те времена золотая молодежь Мадрида предпочитала посещать так
называемый Новый клуб, а к Чикоте ходили хорошие ребята. Конечно, многие из
посетителей мне вовсе не нравились, так же как, скажем, и в баре "Сторк", но
мне всегда приятно было посидеть у Чикоте. Тут, например, не рассуждали о
политике. Были кафе, куда ходили как в дискуссионный клуб, и других
разговоров там не бывало, а у Чикоте о политике не говорили. Но и без этого
было о чем поговорить, а вечером сюда приходили самые красивые девушки
города, и здесь можно было завязать знакомства на весь вечер, и много
хороших вечеров мы начинали именно здесь.
Завернув сюда, можно было узнать, кто сейчас в городе или кто куда
уехал. А летом, когда в городе никого не оставалось, здесь можно было
спокойно посидеть за бутылкой, потому что официанты здесь были приятны и
внимательны.
Это было похоже на клуб, но только никаких взносов не взимали и можно
было познакомиться с девушкой. Без сомнения, это был лучший бар в Испании, а
может быть, и на всем свете, и все мы, его завсегдатаи, были очень к нему
привязаны.
Напитки здесь были восхитительные. Если вы наказывали мартини, его
приготовляли из лучшего джина. Чикоте не жалел денег, и виски ему доставляли
бочонками из Шотландии. Оно было настолько лучше рекламируемых марок, что
его нельзя было даже сравнивать с обычным "шотландским". Но, к сожалению,
когда начался мятеж, Чикоте находился в Сан-Себастьяне, где у него был
летний филиал. Он и теперь держит его, и говорят, что это лучший бар во всей
франкистской Испании. А мадридское заведение взяли на себя официанты и
продолжают дело и сейчас, но хорошее виски там уже кончилось.
Большинство старых клиентов Чикоте перешли на сторону Франко, но и
среди республиканцев есть завсегдатаи этого бара. Так как это было очень
веселое место -- а веселые люди обычно самые смелые люди, которые погибают
первыми,-- случилось так, что большей части посетителей Чикоте теперь уже
нет в живых. Бочоночное виски кончилось уже много месяцев назад, а к маю
1938 года мы прикончили и остаток желтого джина. Теперь и ходить-то туда,
собственно, незачем, и Луис Дельгадо. проникни он в Мадрид немного позднее,
вероятно, не вздумал бы зайти сюда и не попал бы в беду. Но когда он явился
в Мадрид в ноябре 1937 года, у Чикоте еще осталось немного желтого джина, и
можно было получить индийскую хинную. Ради этого, собственно, не стоило
рисковать жизнью, но, может быть, ему просто захотелось посидеть в привычном
месте. Зная его и зная, каким был тот бар в прежние времена, это не трудно
понять.
В этот день в посольстве закололи корову, и швейцар зашел в отель
"Флорида" сказать, что нам оставили десять фунтов парного мяса. Я пошел за
ним в ранних сумерках мадридской зимы. Два штурмгвардейца с винтовками
сидели у входа в посольство, а мясо было оставлено нам в сторожке.
Швейцар сказал, что кусок нам достался хороший, но корова была очень
тоща. Я угостил его поджаренными семечками и желудями, завалявшимися в
карманах моей куртки, и мы побалагурили с ним, стоя у ворот на гравии
подъездной аллеи.
Я пошел домой через город с тяжелым свертком мяса под мышкой. Гран-Виа
обстреливали, и я зашел переждать к Чикоте. Там было людно и шумно, и я
присел за маленький столик в углу, у заложенного мешками окна, мясо положил
рядом на скамейку и выпил джина с хинной. Как раз на этой неделе мы
обнаружили, что у них еще есть хинная. После начала мятежа ее не выписывали,
и цена на нее осталась довоенная. Вечерних газет еще не было, и я купил у
старухи газетчицы три листовки разных партий. Они стоили по десять сентаво,
и я сказал ей, чтобы она оставила себе сдачу с песеты. Она сказала, что бог
меня помилует. Я в этом усомнился и стал читать листовки и пить джин с
хинной.
Ко мне подошел старый официант, которого я знал еще по прежним
временам, То, что он сказал, меня удивило.
-- Нет,-- сказал я.-- Не верю.
-- Да,-- настаивал он и махнул головой и подносом в одном и том же
направлении.-- Только не оборачивайтесь. Он там.
-- Не мое это дело,-- сказал я ему.
-- Да и не мое тоже.
Он ушел, я купил вечерние газеты у только что появившейся другой
старухи и стал читать их. Относительно того человека, на которого указывал
официант, сомнений не было. Мы оба слишком хорошо его знали. Я мог только
подумать: "Ну и глупец. Просто сумасшедший".
Тут подошел один греческий товарищ и подсел за мой столик. Он
командовал ротой в Пятнадцатой бригаде и при бомбежке его завалило. Четверо
рядом с ним были убиты, его же продержали под наблюдением в госпитале, а
теперь посылали в дом отдыха или как это сейчас называется...
-- Как дела, Джон? -- спросил я.-- Угощайтесь.
-- А как называется, что вы пьете, мистер Эмундс?
-- Джин с хинной.
-- Это какая же хинная?
-- Индийская. Попробуйте.
-- Я много не пью. Но хинная -- это хорошо от лихорадки. Я выпью.
-- Ну, что говорят врачи о вашем здоровье, Джон?
-- А мне не нужны врачи. Я здоров. Только в ушах все время жужжит.
-- Вам все-таки следовало бы зайти к врачу, Джон.
-- Я был. Он не понимает. Говорит -- нет направления.
-- Я скажу им. Я там всех знаю. Что, этот доктор -- немец?
-- Так точно,-- сказал Джон.-- Немец. Английский говорит плохо.
Тут снова подошел официант. Это был старик с лысой головой и весьма
старомодными манерами, которых не изменила и война. Он был очень озабочен.
-- У меня сын на фронте,-- сказал он.-- Другого убили. Как же быть?
-- Это ваше дело.
-- А вы? Ведь раз уж я вам сказал...
-- Я зашел сюда выпить перед ужином.
-- Ну, а я работаю здесь. Но скажите, как быть?
-- Это ваше дело,-- сказал я.-- В политику я не мешаюсь. Вы понимаете
по-испански? -- спросил я греческого товарища.
-- Нет. Только несколько слов. Но я говорю по-гречески, английски,
по-арабски. Давно я хорошо знал арабский. Вы знаете, как меня засыпало?
Нет. Я знаю только, что вы попали под бомбежку. И все.
У него было смуглое, красивое лицо и очень темные руки, которые все
время двигались. Он был родом с какого-то греческого острова и говорил очень
напористо.
- Ну, так я вам расскажу. У меня большой военный опыт. Прежде я был
капитаном греческой армии тоже. Я хороший солдат. И когда увидел, как
аэроплан летает над нашими окопами в Фуентес-дель-Эбро, я стал следить. Я
видел, что аэроплан прошел, сделал вираж, и сделал круг (он показал это
руками), и смотрел на нас. Я говорю себе: "Ага! Это для штаба. Произвел
наблюдения. Сейчас прилетят еще".
И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все
время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три.
Один впереди, а два сзади. Прошли еще три, и я говорю роте: "Теперь о'кей.
Теперь ол райт. Теперь нечего бояться". И очнулся через две недели.
-- А когда это случилось?
-- Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лицо, когда меня
засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать.
Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я
0'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?
-- Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень
шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали
доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли.
Остался только один ящик.
-- Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до
войны?
-- Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь. Подошел официант
и наклонился над столом.
-- А если я этого не сделаю? -- сказал он.-- Я же отвечаю.
-- Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите.-- Он
записал.-- Спросите Пепе,-- сказал я.
-- Я против него ничего не имею,-- сказал официант.-- Но дело в
Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.
-- А другие официанты его тоже узнали?
-- Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.
-- Я тоже старый клиент.
-- Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?
-- Нет,-- сказал я.-- Я знаю, что нет.
-- Я никогда никого не выдавал.
-- Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из
официантов.
-- Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.
-- Дайте еще желтого джина и пива,-- сказал я.-- А хинной еще немного
осталось в бутылке.
-- О чем он говорит? -- спросил Джон.-- Я совсем мало понимаю.
-- Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был
замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он
фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было
вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.
-- Покажите мне его.
-- Вон там, за столом с летчиками.
-- А который из них?
-- Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас
смеется.
-- Он фашист?
-- Да.
-- С самого Фуентес-дель-Эбро не видел близко фашистов. А их тут много?
-- Изредка попадаются.
-- И они пьют то же, что и вы? -- сказал Джон.-- Мы пьем, а другие
думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег,
в Магальянесе?
-- Нет.
-- Вот где хорошо. Только слишком много восьме-ро-но-гов.
-- Чего много?
-- Восьмероногов.-- Он произносил это по-своему.-- Знаете, у них восемь
ног.
-- А,-- сказал я.-- Осьминог.
-- Да. Осьминог,-- повторил Джон.-- Понимаете, я и водолаз. Там можно
много заработать, но только слишком много восьмеро-ногов.
-- А что, они вам досаждали?
- Я не знаю, как это? Первый раз я спускался в гавани Магальянес, и
сразу восьмероног. И стоит на всех своих ногах, вот так.-- Джон уперся
пальцами в стол, приподнял локти и плечи и округлил глаза.-- Стоял выше меня
и смотрел прямо в глаза. Я дернул за веревку, чтобы подняли.
-- А какого он был размера, Джон?
-- Не могу сказать точно, потому что стекло в шлеме мешает Но голова у
него была не меньше четырех футов. И он стоял на своих ногах, как на
цы-пучках, и смотрел на меня вот так (он выпялился мне в лицо). Когда меня
подняли и сняли шлем, я сказал, что больше не спущусь. Тогда старший
говорит: "Что с тобой, Джон? Восьмероног, он больше испугался тебя, чем ты
восьмеронога". Тогда я ему говорю: "Это невозможно!" Может, выпьем еще этого
фашистского напитка?
-- Идет,-- сказал я.
Я следил за человеком у того стола. Его звали Луис Дельгадо. и в
последний раз я видел его в 1933-м в Сан-Себастьяне на стрельбе по голубям.
И помню, мы стояли с ним рядом на верхней трибуне и смотрели на финал
розыгрыша большого приза. Мы с ним держали пари на сумму, превышавшую мои
возможности, да, как мне казалось, превосходившую и его платежеспособность в
том году. Когда он, спускаясь по лестнице, все-таки заплатил проигрыш, я
подумал, до чего же он хорошо себя держит и все старается показать, что
считает за честь проиграть мне пари. Я вспомнил, как мы тогда стояли в баре,
потягивая мартини, у меня было удивительное чувство облегчения, как если бы
я сухим выбрался из воды, и вместе с тем мне хотелось узнать, насколько
тяжел для него проигрыш. Я всю неделю стрелял из рук вон плохо, а он
превосходно, хотя выбирал почти недосягаемых голубей и все время держал пари
на себя.
-- Хотите реванш на счастье? -- спросил он.
-- Как вам угодно.
-- Да, если вы не возражаете.
-- А на сколько?
Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.
-- Собственно, для меня все равно,-- сказал он.-- Ну, скажем, на восемь
тысяч песет. Тут, кажется, наберется.
Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.
-- Идет,-- сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и
опять сменилось пустым холодком риска.-- Кто начинает?
-- Раскрывайте вы.
Мы потрясли тяжелые серебряные монеты по пяти песет в сложенных
ладонях. Потом каждый оставил свою монету лежать на левой ладони, прикрывая
ее правой.
-- Что у вас? -- спросил он.
Я открыл профиль Альфонса XIII в младенчестве
-- Король,-- сказал я.
-- Берите все эти бумажонки и, сделайте одолжение, закажите еще
выпить.-- Он опорожнил свой бумажник.-- Не купите ли у меня хорошую
двустволку?
-- Нет,-- сказал я.-- Но, послушайте, Луис, если вам нужны деньги...
Я протянул ему туго сложенную пачку толстых глянцевито-зеленых тысячных
банкнот.
-- Не дурите, Энрике,-- сказал он.-- Мы ведь поспорили, не так ли?
-- Разумеется. Но мы достаточно знаем друг друга.
-- Видимо, недостаточно.
-- Ладно,-- сказал я.-- Ваше дело. А что будем пить?
-- Как вы насчет джина с хинной? Очень славный напиток. Мы выпили джина
с хинной, и хотя мне было ужасно неприятно, что я его обыграл, я все же был
очень рад, что выиграл эти деньги; и джин с хинной казались мне вкусными как
никогда. К чему лгать о таких вещах и притворяться, что не радуешься
выигрышу, но этот Луис Дельгадо был классный игрок.
-- Не думаю, чтобы игра по средствам могла доставлять людям
удовольствие. Как по-вашему, Энрике?
Не знаю. Никогда не играл по средствам
Будет выдумывать. Ведь у вас куча денег.
Если бы,-- сказал я. - Но их нет.
-- О, у каждого могут быть деньги,-- сказал он.-- Стоит только
что-нибудь продать, вот вам и деньги.
-- Но мне и продавать нечего. В том-то и дело.
-- Выдумаете тоже. Я еще не встречал такого американца" Вы все богачи.
По-своему он был прав. В те дни других американцев он не встретил бы ни
в "Ритце", ни у Чикоте. А теперь, оказавшись у Чикоте, ън мог встретить
таких американцев, каких раньше никогда не встречал, не считая меня, но я
был исключением. И много бы я дал, чтобы не видеть его здесь.
Ну, а если уж он пошел на такое полнейшее идиотство, так пусть пеняет
на себя. И все-таки, поглядывая на его столик и вспоминая прошлое, я жалел
его, и мне было очень неприятно, что я дал официанту телефон отдела
контрразведки Управления безопасности. Конечно, он узнал бы этот телефон,
позвонив в справочное. Но я указал ему кратчайший путь для того, чтобы
задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и
невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в
момент острого эмоционального конфликта,-- словом, под влиянием того
свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями.
Подошел официант
-- Как же вы думаете? -- спросил он.
-- Я никогда не донес бы на него сам,-- сказал я, стремясь оправдать
перед самим собой то, что я сделал.-- Но я иностранец, а это ваша война, и
вам решать.
-- Но вы-то с нами!
-- Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на
старых друзей.
-- Ну, а я?
-- Это совсем другое дело.
Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему,
но я предпочел бы ничего об этом не слышать.
Моя любознательность насчет того, как ведут себя люди в подобных
случаях, была давно и прискорбно удовлетворена. Я повернулся к Джону и не
смотрел на стол, за которым сидел Луис Дельгадо. Я знал, что он более года
был летчиком у фашистов, а здесь он оказался в форме республиканской армии,
в компании трех молодых республиканских летчиков последнего набора,
проходившего обучение во Франции.
Никто из этих юнцов не мог знать его, и он, может быть, явился сюда,
чтобы угнать самолет или еще как-нибудь навредить. Но зачем бы его сюда ни
принесло, глупо было ему показываться у Чикоте.
-- Как себя чувствуете, Джон? -- спросил я.
-- Чувствую хорошо,-- сказал он.-- Хороший напиток, о'кей. От него я
немножко пьян. Но это хорошо от шума в голове.
Подошел официант. Он был очень взволнован.
-- Я сообщил о нем,-- сказал он.
-- Ну что ж,-- сказал я.-- Значит, теперь для вас все ясно.
-- Да,-- сказал он с достоинством.-- Я на него донес. Они уже выехали
арестовать его.
-- Пойдем,-- сказал я Джону.-- Тут будет неспокойно.
-- Тогда лучше уйти,-- сказал Джон.-- Всегда и всюду беспокойно, хоть и
стараешься уйти. Сколько я должен?
-- Так вы не останетесь? -- спросил официант
-- Нет.
-- Но вы же дали мне номер телефона...
-- Ну что ж. Побудешь в вашем городе, узнаешь кучу всяких телефонов.
-- Но ведь это был мой долг.
-- Конечно. А то как же. Долг -- великое дело.
-- А теперь?
-- Теперь вы этим гордитесь, не правда ли? Может быть, и еще будете
гордиться. Может быть, вам это понравится.
-- Вы забыли сверток,-- сказал официант. Он подал мне мясо, завернутое
в бумагу от бандеролей журнала "Шпора", кипы которого громоздились на горы
других журналов в одной из комнат посольства.
-- Я вас понимаю,-- сказал я официанту.-- Хорошо понимаю.
-- Он был нашим давним клиентом, и хорошим клиентом. И я еще ни разу ни
на кого не доносил. Я донес не ради удовольствия.
-- И я бы на вашем месте не старался быть ни циничным, ни грубым.
Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как
политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.
-- Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете?
-- Да,-- сказал я. Потом солгал: -- Понимаю и одобряю.
На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо
это делать быстро и как можно лучше.
Мы пожали друг другу руки, и я вышел вместе с Джоном. Я оглянулся на
столик Дельгадо. Перед ним стояли джин с хинной, и все за столом смеялись
его словам. У него было очень веселое смуглое лицо и глаза стрелка, и мне
интересно было, за кого он себя выдавал.
Все-таки глупо было показываться у Чикоте. Но это было как раз то, чем
он мог похвастать, возвратись к своим.
Когда мы вышли и свернули вверх по улице, к подъезду Чикоте подъехала
большая машина, и из нее выскочили восемь человек. Шестеро с автоматами
стали по обеим сторонам двери. Двое в штатском вошли в бар. Один из
приехавших спросил у нас документы, и, когда я сказал: "Иностранцы",-- он
сказал, что все в порядке и чтобы мы проходили дальше.
Выше по Гран-Виа под ногами было много свежеразбитого стекла на