Страница:
-- Для меня важнее всего мертвые,-- сказала она.
-- Мертвым почет. Но не это важно.
-- Опять как по книге!-- гневно сказала она.-- У тебя вместо сердца
книга.
-- Очень жаль, Мария. Я думал, ты поймешь.
Все, что я понимаю,-- это мертвые,-- сказала она.
Он знал, что это неправда. Она не видела, как они умирали под дождем в
оливковых рощах Харамы, в жару в разбитых домах Кихорны, под снегом Теруэля.
Но он знал, что она ставит ему в упрек: он жив, а Висенте умер,-- и вдруг в
каком-то крошечном уцелевшем уголке его прежнего сознания, о котором он уже
и не подозревал, он почувствовал глубокую обиду.
-- Тут была птица,-- сказал он.-- Дрозд в клетке.
-- Да.
-- Я его выпустил.
-- Какой ты добрый!-- сказала она насмешливо.-- Вот не знала, что
солдаты так сентиментальны!
-- А я хороший солдат.
-- Верю. Ты и. говоришь, как хороший солдат. А каким солдатом был мой
брат?
-- Прекрасным солдатом. Веселее, чем я. Я не веселый. Это недостаток.
-- А он был веселый?
-- Всегда. И это мы очень ценили.
-- А ты не веселый?
-- Нет. Я все принимаю слишком всерьез. Это недостаток.
-- Зато самокритики хоть отбавляй, и говоришь как по книге.
-- Лучше бы мне быть веселей,-- сказал он.-- Никак не могу научиться.
-- А веселые все убиты.
-- Нет,-- сказал он.-- Базилио веселый.
-- Ну, так и его убьют,-- сказала она.
-- Мария! Как можно? Ты говоришь, как пораженец.
-- А ты как по книге!-- сказала она.-- Не трогай меня. У тебя черствое
сердце, и я тебя ненавижу.
И снова он почувствовал обиду, он, который считал, что сердце его
зачерствело, и ничто не может причинить боль, кроме физических страданий.
Все еще сидя на койке, он нагнулся.
-- Стяни с меня свитер,-- сказал он.
-- С какой стати?
Он поднял свитер на спине и повернулся.
-- Смотри, Мария. В книге такого не увидишь.
-- Не стану смотреть,-- сказала она.-- И не хочу.
-- Дай сюда руку.
Он почувствовал, как ее пальцы нащупали след сквозной раны, через
которую свободно прошел бы бейсбольный мяч, чудовищный шрам от раны,
прочищая которую хирург просовывал туда руку в перчатке, шрам, который
проходил от одного бока к другому. Он почувствовал прикосновение ее пальцев
и внутренне содрогнулся. Потом она крепко обняла его и поцеловала, и губы ее
были островком во внезапном океане острой боли, которая захлестнула его
слепящей, нестерпимой, нарастающей, жгучей волной и тотчас же схлынула. А
губы здесь, все еще здесь; и потом, ошеломленный, весь в поту, один на
койке, а Мария плачет и твердит:
-- О Энрике, прости меня? Прости, прости!
-- Не важно,-- сказал Энрике.-- И прощать тут нечего. Но только это
было не из книг.
-- И всегда так больно?
-- Когда касаются или при толчках.
-- А как позвоночник?
-- Он был только слегка задет. И почки тоже. Осколок вошел с одной
стороны и вышел с другой. Там ниже и на ногах есть еще раны.
-- Энрике, прости меня!
-- Да нечего прощать! Вот только плохо, что не могу обнять тебя и,
кроме того, что невесел.
-- Мы обнимемся, когда все заживет.
-- Да.
-- И я буду за тобой ухаживать.
-- Нет, ухаживать за тобой буду я. Это все пустяки. Только больно,
когда касаются, и при толчках. Меня не это беспокоит. Теперь нам надо
приниматься за работу. И поскорее уйти отсюда. Все, что здесь есть, надо
вывезти сегодня же. Надо все это поместить в новом и невыслеженном месте,
пригодном для хранения. Потребуется нам все это очень нескоро. Предстоит еще
много работы, пока мы снова не создадим необходимые условия. Многих надо еще
воспитать. К тому времени патроны едва ли будут Пригодны. В нашем климате
быстро портятся запалы. А сейчас нам надо уйти. И так уже я допустил
глупость, задержавшись тут так долго, а глупец, который поместил меня сюда,
будет отвечать перед комитетом.
-- Я должна провести тебя туда ночью. Они считали, что день ты в этом
доме будешь в безопасности.
-- Этот дом -- сплошная глупость!
-- Мы скоро уйдем.
-- Давно пора было уйти.
-- Поцелуй меня, Энрике!
-- Мы осторожно,-- сказал он.
Потом в темноте на постели, с закрытыми глазами, осторожно прилаживаясь
и чувствуя на своих губах ее губы, и счастье без боли, и чувство, что ты
дома без боли, дома и жив без боли, и что тебя любят и нет боли; была
пустота в их любви, и она заполнилась, и губы их в темноте целуют, и они
счастливы, счастливы в жаркой темноте у себя дома и без боли, и вдруг
пронзительный вой сирены, и опять боль, нестерпимая боль -- настоящая
сирена, а не радио. И не одна сирена. Их две. И они приближаются с обоих
концов улицы.
Он повернул голову, потом встал. Он подумал: недолго же довелось побыть
дома.
-- Выходи в дверь и через пустырь,-- сказал он.-- Иди, я отсюда буду
отстреливаться и отвлеку их.
-- Нет, ты иди,-- сказала она.-- Пожалуйста. Это я останусь и буду
отстреливаться, тогда они подумают, что ты еще здесь.
-- Послушай,-- сказал он.-- Мы оба уйдем. Тут нечего защищать. Все это
оружие ни к чему. Лучше уйти.
-- Нет, я останусь,-- сказала она.-- Я буду тебя защищать. Она
потянулась к его кобуре за пистолетом, но он ударил ее по щеке.
-- Пойдем. Не глупи. Пойдем!
Они спустились вниз, и он чувствовал ее у себя за спиной. Он распахнул
двери, и оба они вышли в темноту. Он обернулся и запер дверь.
-- Беги, Мария! -- сказал он.-- Через пустырь, вот в том направлении.
Скорей!
-- Я хочу, с тобой!
Он опять ударил ее по щеке.
-- Беги! Потом нырни в траву и ползи. Прости меня, Мария. Но иди. Я
пойду в другую сторону. Беги,-- сказал он.-- Да беги же, черт возьми!
Они одновременно нырнули в заросль сорняков. Он пробежал шагов
двадцать, а потом, когда полицейские машины остановились перед домом и
сирены умолкли, прижался к земле и пополз.
Он упорно продирался сквозь заросли, лицо ему засыпало пыльцой
сорняков, репьи своими колючками терзали ему руки и колени, и он услышал,
как они обходят дом. Теперь окружили его.
Он упорно полз, напряженно думая, не обращая внимания на боль.
"Почему сирены? Почему нет машины на задах? Почему нет фонаря или
прожектора на пустыре? Кубинцы!-- думал он.-- Надо же быть такими
напыщенными глупцами. Должно быть, уверены, что в доме никого нет. Явились
забрать оружие. Но почему сирены?"
Он услышал, как они взламывали дверь. Шумели возле дома. Оттуда
послышалось два свистка, и он стал продираться дальше.
"Дураки,-- подумал он.-- Но они, должно быть, уже нашли корзину и
тарелки. Что за народ! Провести облаву и то не умеют!"
Он дополз почти до конца пустыря. Он знал, что теперь надо подняться и
перебежать дорогу к дальним домам. Он приладился ползти без особой боли. Он
мог приучить себя почти к любому движению. Только резкие смены движения
причиняли боль, и теперь он боялся подняться.
Еще не покидая зарослей, он стал на одно колено, перетерпел волну боли
и потом снова вызвал ее, подтягивая второе колено, перед тем как встать на
ноги.
Он бросился через улицу к противоположному дому, как вдруг щелкнул
прожектор и сразу поймал его в сноп света. Ослепленный, он различал только
темноту по обе стороны луча.
Прожектор светил с полицейской машины, которая тишком, без сирены,
приехала и стала на заднем углу пустыря.
Когда Энрике тонким резким силуэтом встал навстречу лучу, хватаясь за
пистолет, автоматы дали по нему очередь из затемненной машины. Было похоже
на то, что бьют дубинкой по груди, и он почувствовал только первый удар. Все
последующие были словно эхо.
Он ничком упал в траву, и за тот миг, что он падал, а может быть, еще
раньше, между вспышкой луча и первой пулей, у него мелькнула одна, последняя
мысль: "А они не так глупы. Может быть, и из них когда-нибудь выйдет толк".
Если бы у него было время еще для одной мысли, он, наверно, понадеялся
бы, что на другом углу нет машины. Но была машина и там, и ее прожектор
блуждал по пустырю. Широкий сноп прочесывал сорняки, в которых укрывалась
Мария. И в затемненной машине пулеметчики вели за лучом рифленые дула
безотказных уродливых "томпсонов".
В тени дерева за темной машиной с прожектором стоял негр. На нем была
шляпа и шерстяная куртка. Под рубашкой он носил ожерелье из амулетов. DH
спокойно стоял, наблюдая за работой прожектора.
А тот проглаживал весь пустырь, где, распластавшись, лежала девушка,
уткнув подбородок в землю. Она не двинулась с тех самых пор, как услышала
первую очередь. Она чувствовала, как колотится о землю ее сердце.
-- Ты ее видишь?-- спросил кто-то в машине.
-- Надо насквозь прочесать сорняки,-- сказал лейтенант.-- Но1а! --
позвал он негра, стоявшего под деревом.-- Пойди в дом и скажи, чтобы они шли
сюда, к нам, через пустырь цепочкой. Ты уверен, что их только двое?
-- Только двое,-- спокойно ответил негр.-- Один уже готов.
-- Иди.
Слушаю, господин лейтенант,-- сказал негр.
Обеими руками придерживая свою шляпу, он побежал по краю пустыря к
дому, где уже ярко светились все окна. На пустыре лежала девушка, сцепив
руки на затылке.
-- Помоги мне вынести это,-- сказала она в траву, ни к кому не
обращаясь, потому что никого рядом не было. Потом, вдруг зарыдав,
повторила:-- Помоги мне, Висенте. Помоги мне, Фелипе. Помоги мне, Чучо.
Помоги мне, Артуро. И ты, Энрике, помоги мне...
Когда-то она произнесла бы молитву, но это было потеряно, а ей так
нужна была опора!
-- Помогите мне молчать, если они возьмут меня,-- сказала она,
уткнувшись ртом в траву.-- Помоги мне молчать, Энрике. Помоги молчать до
конца, Висенте.
Она слышала, как позади нее продираются они, точно загонщики, когда
бьют зайцев. Они шли широкой стрелковой цепью, освещая траву электрическими
фонариками.
О Энрике,-- сказала она,-- помоги мне!
Она разжала руки, сцепленные на затылке, и протянула их по бокам.
-- Лучше так. Если побегу, они будут стрелять. Так проще.
Медленно она поднялась и побежала прямо на машину. Луч прожектора
освещал ее с ног до головы, и она бежала, видя только его белый, ослепляющий
глаз. Ей казалось, что так лучше.
За спиной у нее кричали: Но стрельбы не было. Кто-то сгреб ее, и она
упала. Она слышала его тяжелое дыхание.
Еще кто-то подхватил ее под руки и поднял. Потом, придерживая с обеих
сторон, они повели ее к машине. Они не были грубы с ней, но упорно вели ее к
машине.
-- Нет,-- сказала она.-- Нет! Нет!
-- Это сестра Висенте Итурбе.-- сказал лейтенант.-- Она может быть
полезна.
-- Ее уже допрашивали,-- сказал другой голос.
-- Как следует ни разу.
-- Нет!-- сказала она.-- Нет! Нет!-- Потом громче:-- Помоги мне,
Висенте! Помоги, помоги мне, Энрике!
-- Их нет в живых,-- сказал кто-то.-- Они тебе не помогут. Не глупи.
-- Неправда!-- сказала она.-- Они мне помогут. Мертвые помогут мне.
Да-да! Наши мертвые помогут мне!
-- Ну так погляди на своего Энрике,-- сказал лейтенант.-- Убедись,
поможет ли он тебе. Он тут, в багажнике.
-- Он уже помогает мне,-- сказала девушка Мария.-- Разве вы не видите,
что он уже помогает мне? Благодарю тебя, Энрике. О, как я благодарю тебя!
-- Будет,-- сказал лейтенант.-- Она сошла с ума. Четверых оставьте
стеречь оружие, мы пришлем за ним грузовик. А эту полоумную возьмем в штаб.
Там она все расскажет.
-- Нет,-- сказала Мария, хватая его за рукав.-- Вы разве не видите, что
все они мне помогают?
-- Чушь!--сказал лейтенант.--Ты ^просто свихнулась.
-- Никто не умирает зря,-- сказала Мария.-- Сейчас все мне помогают.
-- Вот пусть они тебе помогут еще через часок,-- сказал лейтенант.
-- И помогут!-- сказала Мария.-- Не беспокойтесь. Мне теперь помогают
многие, очень многие.
Она сидела очень спокойно, откинувшись на спинку сиденья. Казалось, она
обрела теперь странную уверенность. Такую же уверенность почувствовала чуть
больше пятисот лет назад другая девушка ее возраста на базарной площади
города, называемого Руаном.
Мария об этом не думала. И никто в машине не думал об этом. У этих двух
девушек, Жанны и Марии, не было ничего общего, кроме странной уверенности,
которая внезапно пришла к ним в нужную минуту. Но всем полицейским было не
по себе при виде Марии, очень прямо сидевшей в луче фонаря, который озарял
ее лицо.
Машины тронулись; в головной на заднем сиденье пулеметчики убирали
автоматы в тяжелые брезентовые чехлы, отвинчивая приклады и засовывая их в
косые карманы, стволы с рукоятками -- в среднее отделение, а магазины -- в
плоские наружные кармашки.
Негр в шляпе вышел из-за угла дома и помахал головной машине. Он сел
впереди с шофером, и все четыре машины свернули на шоссе, которое выводило
по берегу к Гаване.
Сидя рядом с шофером, негр засунул руку за пазуху и стал перебирать
синие камешки ожерелья. Он сидел молча и перебирал их, как четки. Он был
раньше грузчиком в порту, а потом стал осведомителем и за сегодняшнюю работу
должен был получить от гаванской полиции пятьдесят долларов. Пятьдесят
долларов -- это немалые деньги в Гаване по нынешним временам, но негр не мог
больше думать о деньгах. Когда они выехали на освещенную улицу Малекон, он
украдкой оглянулся и увидел гордо сиявшее лицо девушки и ее высоко поднятую
голову.
Негр испугался. Он пробежал пальцами по всему ожерелью и крепко сжал
его в кулак. Но оно не помогло ему избавиться от страха, потому что здесь
была древняя магия, посильней его амулетов.
Хемингуэй Э. Избранное/Послесл. сост. и примеч. Б. Грибанова.-- М.:
Просвещение, 1984.-- 304 с., ил.-
OCR: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Spellcheck: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Осенью война все еще продолжалась, но для нас она была кончена. В
Милане осенью было холодно и темнело очень рано. Зажигали электрические
фонари, и было приятно бродить по улицам, разглядывая витрины. Снаружи у
магазинов висело много дичи, мех лисиц порошило снегом, и ветер раздувал
лисьи хвосты. Мерзлые выпотрошенные оленьи туши тяжело свисали до земли, а
мелкие птицы качались на ветру, и ветер трепал их перья. Была холодная
осень, и с гор дул ветер.
Все мы каждый день бывали в госпитале. К госпиталю можно было пройти
через город разными путями. Две дороги вели вдоль каналов, но это было очень
далеко. Попасть в госпиталь можно было только по какому-нибудь мосту через
канал. Мостов было три. На одном из них женщина продавала каштаны. Около
жаровни было тепло. И каштаны в кармане долго оставались теплыми. Здание
госпиталя было старинное и очень красивое, и мы входили в одни ворота и,
перейдя через двор, выходили в другие, с противоположной стороны. Во дворе
мы почти всегда встречали похоронную процессию. За старым зданием стояли
новые кирпичные корпуса, и там мы встречались каждый день, и были очень
вежливы друг с другом, расспрашивали о здоровье и садились в аппараты, на
которые возлагались такие надежды.
К аппарату, в котором я сидел, подошел врач и спросил
-- Чем вы увлекались до войны? Занимались спортом?
-- Да, играл в футбол,-- ответил я.
Прекрасно, сказал он,-- вы и будете играть в футбол лучше прежнего.
Колено у меня не сгибалось, нога высохла от колена до щиколотки, и
аппарат должен был согнуть колено и заставить его двигаться, как при езде на
велосипеде. Но оно все еще не сгибалось, и аппарат каждый раз стопорил,
когда дело доходило до сгибания. Врач сказал:
-- Все это пройдет. Вам повезло, молодой человек. Скоро вы опять будете
первоклассным футболистом.
В соседнем аппарате сидел майор, у которого была меленькая, как у
ребенка, рука. Он подмигнул мне, когда врач стал осматривать его руку,
помещенную между двумя ремнями, которые двигались вверх и вниз и ударяли по
неподвижным пальцам, и спросил:
-- А я тоже буду играть в футбол, доктор?
Майор был знаменитым фехтовальщиком, а до войны самым лучшим
фехтовальщиком Италии.
Врач пошел в свой кабинет и принес снимок высохшей руки, которая до
лечения была такая же маленькая, как у майора, а потом немного увеличилась.
Майор взял здоровой рукой снимок и посмотрел на него очень внимательно.
-- Ранение? -- спросил он.
-- Несчастный случай на заводе,-- сказал врач.
-- Весьма любопытно, весьма любопытно,-- сказал майор и вернул снимок
врачу.
-- Убедились теперь?
-- Нет,-- сказал майор.
Было трое пациентов одного со мною возраста, которые приходили каждый
день. Все трое были миланцы; один из них собирался стать адвокатом, другой
-- художником, а третий хотел быть военным. И после лечебных процедур мы
иногда шли вместе в кафе "Кова", рядом с театром "Ла Скала". И потому, что
нас было четверо, мы шли кратчайшим путем, через рабочий квартал. Нас
ненавидели за то, что мы офицеры, и часто, когда мы проходили мимо, нам
кричали из кабачков: "Abasso gli ufficiali!"("Долой офицеров!" (итал.)). У
пятого, который иногда возвращался из госпиталя вместе с нами, лицо было
завязано черным шелковым платком: у него не было носа, и лицо ему должны
были исправить. Он пошел на фронт из Военной академии и был ранен через час
после того, как попал на линию огня. Лицо ему потом исправили, но он
происходил из старинного рода, и носу его так и не смогли придать должную
форму. Он уехал в Южную Америку и служил там в банке. Но это было позже, а
тогда никто из нас не знал, как сложится жизнь. Мы знали только, что война
все еще продолжается, но что для нас она кончена.
У всех у нас были одинаковые ордена, кроме юноши с черной шелковой
повязкой на лице, а он слишком мало времени пробыл на фронте, чтобы получить
орден. Высокий юноша с очень бледным лицом, который готовился в адвокаты,
был лейтенантом полка Ардитти и имел три таких ордена, каких у нас было по
одному. Он долго пробыл лицом к лицу со смертью и держался особняком. Каждый
из нас держался особняком, и нас ничто не связывало, кроме ежедневных встреч
в госпитале. И все-таки, когда мы шли к кафе "Кова" через самую опасную
часть города, шли в темноте, а из кабачков лился свет и слышалось громкое
пение, и когда пересекали улицы, где люди толпились на тротуарах, и нам
приходилось расталкивать их, чтобы пройти,-- мы чувствовали, что нас
связывает то, что мы пережили и чего они, эти люди, которые ненавидят нас,
не могут понять.
Все было понятно в кафе "Кова", где было тепло и нарядно и не слишком
светло, где по вечерам было шумно и накурено, и всегда были девушки за
столиками, и иллюстрированные журналы, висевшие по стенам на крючках.
Посетительницы кафе "Кова" были большие патриотки. По-моему, в то время
самыми большими патриотками в Италии были посетительницы кафе, да они,
должно быть, еще и теперь патриотки.
Вначале мои спутники вежливо интересовались моим орденом и спрашивали,
за что я его получил. Я показал им грамоты, где были написаны пышные фразы и
всякие "fratellanza" и "abnegazione" ("Братство" и "самоотверженность"
(итал.).), но где на самом деле, если откинуть эпитеты, говорилось, что мне
дали орден за то, что я американец. После этого их отношение ко мне
несколько изменилось, хоть я и считался другом по сравнению с посторонними.
Я был их другом, но меня перестали считать своим с тех пор, как прочли
грамоты. У них все было иначе, и получили они свои ордена совсем по-другому.
Правда, я был ранен, но все мы хорошо знали, что рана, в конце концов, дело
случая. Но все-таки я не стыдился своих отличий и иногда, после нескольких
коктейлей, воображал, что сделал все то, за что и они получили свои ордена.
Но, возвращаясь поздно ночью под холодным ветром, вдоль пустынных улиц, мимо
запертых магазинов, стараясь держаться ближе к фонарям, я знал, что мне
никогда бы этого не сделать, и очень боялся умереть, и часто по ночам, лежа
в постели, боялся умереть и думал о том, что со мной будет, когда я снова
попаду на фронт.
Трое с орденами были похожи на охотничьих соколов, а я соколом не был,
хотя тем, кто никогда не охотился, я мог бы показаться соколом; но они, все
трое, отлично это понимали, и мы постепенно разошлись. С юношей, который был
ранен в первый же день на фронте, мы остались друзьями, потому что теперь он
уже не мог узнать, что из него вышло бы; поэтому его тоже не считали своим,
и он нравился мне тем, что из него тоже, может быть, не вышло бы сокола.
Майор, который раньше был знаменитым фехтовальщиком, не верил в
геройство и, пока мы сидели в аппаратах, занимался тем, что поправлял мои
грамматические ошибки. Он как-то похвалил мой итальянский язык, и мы с ним
подолгу разговаривали по-итальянски. Я сказал, что итальянский язык кажется
мне слишком легким, для того чтобы серьезно им заинтересоваться. Все кажется
в нем так легко. "О, да,--сказал майор. Но почему же вы не обращаете
внимания на грамматику?" И мы обратили внимайте на грамматику, и скоро
итальянский язык оказался таким трудным, что я боялся слово сказать, пока
правила грамматики не улягутся у меня в голове.
Майор ходил в госпиталь очень аккуратно. Кажется, он не пропустил ни
одного дня, хотя, конечно, не верил в аппарат и как-то раз даже сказал, что
все это чепуха. Аппараты тогда были новостью, и испытать их должны были на
нас. "Идиотская выдумка,-- сказал майор.-- Бредни, и больше ничего". В тот
день я не приготовил урока, и майор сказал, что я просто позор для рода
человеческого, а сам он дурак, что возится со мной. Майор был небольшого
роста. Он сидел выпрямившись в кресле, его правая рука была в аппарате, и он
смотрел прямо перед собой в стену, а ремни, в которых находились его пальцы,
с глухим стуком двигалась вверх и вниз.
- Что вы будете делать, когда кончится война, если она вообще кончится?
- спросил он.-- Только не забывайте о грамматике.
-- Я вернусь в Америку.
-- Вы женаты? I
-- Нет, но надеюсь жениться.
Ну и глупо,-- сказал майор. Казалось, он был очень рассержен. Человек
не должен жениться.
Почему, signor maggiore?
Не называйте меня "signor maggiore"
Но почему человек не должен жениться?
Нельзя ему жениться, нельзя! - сказал он сердито. Если уж человеку
суждено все терять, он не должен еще и это ставить на карту. Он должен найти
то, чего нельзя потерять.
Майор говорил раздраженно и озлобленно и смотрел в одну точку прямо
перед собой.
Но почему же он непременно должен потерять?
Потеряет,-- сказал майор. Он смотрел в стену. Потом посмотрел на
аппарат, выдернул свою высохшую руку из ремней и с силой ударил ею по
ноге.-- Потеряет,--закричал он.-- Не спорьте со мною! -- Потом он подозвал
санитара: -- Остановите эту проклятую штуку.
Он пошел в другую комнату, где лечили светом и массажем. Я слышал, как
он попросил у врача разрешения позвонить по телефону и закрыл за собою
дверь. Когда он опять вошел в комнату, я сидел уже в другом аппарате. На нем
были плащ и кепи. Он подошел ко мне и положил руку мне на плечо.
-- Извините меня,-- сказал он и потрепал меня по плечу здоровой
рукой,-- Я не хотел быть грубым. Только что моя жена умерла. Простите меня.
-- Боже мой,-- сказал я, чувствуя острую боль за него,-- какое
несчастье.
Он стоял около меня, кусая губы.
-- Очень это трудно,-- сказал он.-- Не могу примириться.-- Он смотрел
мимо меня в окно. Потом заплакал.-- Никак не могу примириться,-- сказал он,
и голос его прервался. Потом, не переставая плакать, подняв голову и ни на
что не глядя, с мокрым от слез лицом, кусая, губы, держась по-военному
прямо, он прошагал мимо аппаратов и вышел из комнаты.
Врач рассказал мне, что жена майора, которая была очень молода и на
которой он женился только после того, как был окончательно признан негодным
для военной службы, умерла от воспаления легких. Болезнь продолжалась всего
несколько дней. Никто не ожидал, что она умрет. Майор три дня не приходил в
госпиталь. Затем в обычный час он снова пришел с черной повязкой на рукаве
мундира. За это время на стенах появились большие снимки всяких ран до и
после лечения аппаратами. Перед аппаратом майора висели три снимка, на
которых были руки, такие же, как у него, ставшие вполне нормальными после
лечения. Не знаю, где врач достал эти снимки. Я всегда думал, что нас первых
лечат этими аппаратами. Но майору снимки не внушали никакой надежды,-- он
смотрел мимо них, в окно.
Хемингуэй Э. Избранное/Послесл. сост. и примеч. Б. Грибанова.-- М.:
Просвещение, 1984.-- 304 с., ил.-
OCR: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Spellcheck: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Мануэль Гарсиа поднялся по лестнице в контору дона Мигеля Ретаны. Он
поставил свой чемодан на пол и постучал в дверь. Ответа не было. Но Мануэль,
стоя в коридоре, чувствовал, что в комнате кто-то есть. Он чувствовал это
через дверь.
-- Ретана, - сказал он, прислушиваясь.
Ответа не было.
"А все-таки он здесь", - подумал Мануэль.
-- Ретана, - повторил он и громче постучал в дверь.
-- Кто там? -- раздался голос из конторы.
Это я, Маноло-- сказал Мануэль
А что нужно? -- спросил голос.
Мне нужна работа, - сказал Мануэль.
В двери что-то несколько раз щелкнуло, и она распахнулась. Мануэль
вошел, захватив свой чемодан.
За столом в глубине комнаты сидел маленький человечек. Над его головой
висело чучело бычьей головы, сделанное в мадридской мастерской; стены были
увешаны фотографиями в рамках и афишами боя быков.
Маленький человечек сидел и смотрел на Мануэля.
Я думал, ты убит, - сказал он.
Мануэль быстро постучал костяшками пальцев по столу. Маленький
человечек сидел и смотрел на него через стол.
Сколько у тебя выходов за этот год? -- спросил Ретана.
Один, - ответил Мануэль.
Только тот один? -- спросил маленький человечек.
Только.
Я читал об этом в газетах, - сказал Ретана. Он сидел, откинувшись на
спинку стула, и смотрел на Мануэля.
Мануэль поглядел на чучело быка. Он не раз видел его и раньше. Он питал
к нему что-то похожее на родственные чувства. Лет девять назад бык убил его
брата, того, что подавал надежды. Мануэль хорошо запомнил этот день. На
-- Мертвым почет. Но не это важно.
-- Опять как по книге!-- гневно сказала она.-- У тебя вместо сердца
книга.
-- Очень жаль, Мария. Я думал, ты поймешь.
Все, что я понимаю,-- это мертвые,-- сказала она.
Он знал, что это неправда. Она не видела, как они умирали под дождем в
оливковых рощах Харамы, в жару в разбитых домах Кихорны, под снегом Теруэля.
Но он знал, что она ставит ему в упрек: он жив, а Висенте умер,-- и вдруг в
каком-то крошечном уцелевшем уголке его прежнего сознания, о котором он уже
и не подозревал, он почувствовал глубокую обиду.
-- Тут была птица,-- сказал он.-- Дрозд в клетке.
-- Да.
-- Я его выпустил.
-- Какой ты добрый!-- сказала она насмешливо.-- Вот не знала, что
солдаты так сентиментальны!
-- А я хороший солдат.
-- Верю. Ты и. говоришь, как хороший солдат. А каким солдатом был мой
брат?
-- Прекрасным солдатом. Веселее, чем я. Я не веселый. Это недостаток.
-- А он был веселый?
-- Всегда. И это мы очень ценили.
-- А ты не веселый?
-- Нет. Я все принимаю слишком всерьез. Это недостаток.
-- Зато самокритики хоть отбавляй, и говоришь как по книге.
-- Лучше бы мне быть веселей,-- сказал он.-- Никак не могу научиться.
-- А веселые все убиты.
-- Нет,-- сказал он.-- Базилио веселый.
-- Ну, так и его убьют,-- сказала она.
-- Мария! Как можно? Ты говоришь, как пораженец.
-- А ты как по книге!-- сказала она.-- Не трогай меня. У тебя черствое
сердце, и я тебя ненавижу.
И снова он почувствовал обиду, он, который считал, что сердце его
зачерствело, и ничто не может причинить боль, кроме физических страданий.
Все еще сидя на койке, он нагнулся.
-- Стяни с меня свитер,-- сказал он.
-- С какой стати?
Он поднял свитер на спине и повернулся.
-- Смотри, Мария. В книге такого не увидишь.
-- Не стану смотреть,-- сказала она.-- И не хочу.
-- Дай сюда руку.
Он почувствовал, как ее пальцы нащупали след сквозной раны, через
которую свободно прошел бы бейсбольный мяч, чудовищный шрам от раны,
прочищая которую хирург просовывал туда руку в перчатке, шрам, который
проходил от одного бока к другому. Он почувствовал прикосновение ее пальцев
и внутренне содрогнулся. Потом она крепко обняла его и поцеловала, и губы ее
были островком во внезапном океане острой боли, которая захлестнула его
слепящей, нестерпимой, нарастающей, жгучей волной и тотчас же схлынула. А
губы здесь, все еще здесь; и потом, ошеломленный, весь в поту, один на
койке, а Мария плачет и твердит:
-- О Энрике, прости меня? Прости, прости!
-- Не важно,-- сказал Энрике.-- И прощать тут нечего. Но только это
было не из книг.
-- И всегда так больно?
-- Когда касаются или при толчках.
-- А как позвоночник?
-- Он был только слегка задет. И почки тоже. Осколок вошел с одной
стороны и вышел с другой. Там ниже и на ногах есть еще раны.
-- Энрике, прости меня!
-- Да нечего прощать! Вот только плохо, что не могу обнять тебя и,
кроме того, что невесел.
-- Мы обнимемся, когда все заживет.
-- Да.
-- И я буду за тобой ухаживать.
-- Нет, ухаживать за тобой буду я. Это все пустяки. Только больно,
когда касаются, и при толчках. Меня не это беспокоит. Теперь нам надо
приниматься за работу. И поскорее уйти отсюда. Все, что здесь есть, надо
вывезти сегодня же. Надо все это поместить в новом и невыслеженном месте,
пригодном для хранения. Потребуется нам все это очень нескоро. Предстоит еще
много работы, пока мы снова не создадим необходимые условия. Многих надо еще
воспитать. К тому времени патроны едва ли будут Пригодны. В нашем климате
быстро портятся запалы. А сейчас нам надо уйти. И так уже я допустил
глупость, задержавшись тут так долго, а глупец, который поместил меня сюда,
будет отвечать перед комитетом.
-- Я должна провести тебя туда ночью. Они считали, что день ты в этом
доме будешь в безопасности.
-- Этот дом -- сплошная глупость!
-- Мы скоро уйдем.
-- Давно пора было уйти.
-- Поцелуй меня, Энрике!
-- Мы осторожно,-- сказал он.
Потом в темноте на постели, с закрытыми глазами, осторожно прилаживаясь
и чувствуя на своих губах ее губы, и счастье без боли, и чувство, что ты
дома без боли, дома и жив без боли, и что тебя любят и нет боли; была
пустота в их любви, и она заполнилась, и губы их в темноте целуют, и они
счастливы, счастливы в жаркой темноте у себя дома и без боли, и вдруг
пронзительный вой сирены, и опять боль, нестерпимая боль -- настоящая
сирена, а не радио. И не одна сирена. Их две. И они приближаются с обоих
концов улицы.
Он повернул голову, потом встал. Он подумал: недолго же довелось побыть
дома.
-- Выходи в дверь и через пустырь,-- сказал он.-- Иди, я отсюда буду
отстреливаться и отвлеку их.
-- Нет, ты иди,-- сказала она.-- Пожалуйста. Это я останусь и буду
отстреливаться, тогда они подумают, что ты еще здесь.
-- Послушай,-- сказал он.-- Мы оба уйдем. Тут нечего защищать. Все это
оружие ни к чему. Лучше уйти.
-- Нет, я останусь,-- сказала она.-- Я буду тебя защищать. Она
потянулась к его кобуре за пистолетом, но он ударил ее по щеке.
-- Пойдем. Не глупи. Пойдем!
Они спустились вниз, и он чувствовал ее у себя за спиной. Он распахнул
двери, и оба они вышли в темноту. Он обернулся и запер дверь.
-- Беги, Мария! -- сказал он.-- Через пустырь, вот в том направлении.
Скорей!
-- Я хочу, с тобой!
Он опять ударил ее по щеке.
-- Беги! Потом нырни в траву и ползи. Прости меня, Мария. Но иди. Я
пойду в другую сторону. Беги,-- сказал он.-- Да беги же, черт возьми!
Они одновременно нырнули в заросль сорняков. Он пробежал шагов
двадцать, а потом, когда полицейские машины остановились перед домом и
сирены умолкли, прижался к земле и пополз.
Он упорно продирался сквозь заросли, лицо ему засыпало пыльцой
сорняков, репьи своими колючками терзали ему руки и колени, и он услышал,
как они обходят дом. Теперь окружили его.
Он упорно полз, напряженно думая, не обращая внимания на боль.
"Почему сирены? Почему нет машины на задах? Почему нет фонаря или
прожектора на пустыре? Кубинцы!-- думал он.-- Надо же быть такими
напыщенными глупцами. Должно быть, уверены, что в доме никого нет. Явились
забрать оружие. Но почему сирены?"
Он услышал, как они взламывали дверь. Шумели возле дома. Оттуда
послышалось два свистка, и он стал продираться дальше.
"Дураки,-- подумал он.-- Но они, должно быть, уже нашли корзину и
тарелки. Что за народ! Провести облаву и то не умеют!"
Он дополз почти до конца пустыря. Он знал, что теперь надо подняться и
перебежать дорогу к дальним домам. Он приладился ползти без особой боли. Он
мог приучить себя почти к любому движению. Только резкие смены движения
причиняли боль, и теперь он боялся подняться.
Еще не покидая зарослей, он стал на одно колено, перетерпел волну боли
и потом снова вызвал ее, подтягивая второе колено, перед тем как встать на
ноги.
Он бросился через улицу к противоположному дому, как вдруг щелкнул
прожектор и сразу поймал его в сноп света. Ослепленный, он различал только
темноту по обе стороны луча.
Прожектор светил с полицейской машины, которая тишком, без сирены,
приехала и стала на заднем углу пустыря.
Когда Энрике тонким резким силуэтом встал навстречу лучу, хватаясь за
пистолет, автоматы дали по нему очередь из затемненной машины. Было похоже
на то, что бьют дубинкой по груди, и он почувствовал только первый удар. Все
последующие были словно эхо.
Он ничком упал в траву, и за тот миг, что он падал, а может быть, еще
раньше, между вспышкой луча и первой пулей, у него мелькнула одна, последняя
мысль: "А они не так глупы. Может быть, и из них когда-нибудь выйдет толк".
Если бы у него было время еще для одной мысли, он, наверно, понадеялся
бы, что на другом углу нет машины. Но была машина и там, и ее прожектор
блуждал по пустырю. Широкий сноп прочесывал сорняки, в которых укрывалась
Мария. И в затемненной машине пулеметчики вели за лучом рифленые дула
безотказных уродливых "томпсонов".
В тени дерева за темной машиной с прожектором стоял негр. На нем была
шляпа и шерстяная куртка. Под рубашкой он носил ожерелье из амулетов. DH
спокойно стоял, наблюдая за работой прожектора.
А тот проглаживал весь пустырь, где, распластавшись, лежала девушка,
уткнув подбородок в землю. Она не двинулась с тех самых пор, как услышала
первую очередь. Она чувствовала, как колотится о землю ее сердце.
-- Ты ее видишь?-- спросил кто-то в машине.
-- Надо насквозь прочесать сорняки,-- сказал лейтенант.-- Но1а! --
позвал он негра, стоявшего под деревом.-- Пойди в дом и скажи, чтобы они шли
сюда, к нам, через пустырь цепочкой. Ты уверен, что их только двое?
-- Только двое,-- спокойно ответил негр.-- Один уже готов.
-- Иди.
Слушаю, господин лейтенант,-- сказал негр.
Обеими руками придерживая свою шляпу, он побежал по краю пустыря к
дому, где уже ярко светились все окна. На пустыре лежала девушка, сцепив
руки на затылке.
-- Помоги мне вынести это,-- сказала она в траву, ни к кому не
обращаясь, потому что никого рядом не было. Потом, вдруг зарыдав,
повторила:-- Помоги мне, Висенте. Помоги мне, Фелипе. Помоги мне, Чучо.
Помоги мне, Артуро. И ты, Энрике, помоги мне...
Когда-то она произнесла бы молитву, но это было потеряно, а ей так
нужна была опора!
-- Помогите мне молчать, если они возьмут меня,-- сказала она,
уткнувшись ртом в траву.-- Помоги мне молчать, Энрике. Помоги молчать до
конца, Висенте.
Она слышала, как позади нее продираются они, точно загонщики, когда
бьют зайцев. Они шли широкой стрелковой цепью, освещая траву электрическими
фонариками.
О Энрике,-- сказала она,-- помоги мне!
Она разжала руки, сцепленные на затылке, и протянула их по бокам.
-- Лучше так. Если побегу, они будут стрелять. Так проще.
Медленно она поднялась и побежала прямо на машину. Луч прожектора
освещал ее с ног до головы, и она бежала, видя только его белый, ослепляющий
глаз. Ей казалось, что так лучше.
За спиной у нее кричали: Но стрельбы не было. Кто-то сгреб ее, и она
упала. Она слышала его тяжелое дыхание.
Еще кто-то подхватил ее под руки и поднял. Потом, придерживая с обеих
сторон, они повели ее к машине. Они не были грубы с ней, но упорно вели ее к
машине.
-- Нет,-- сказала она.-- Нет! Нет!
-- Это сестра Висенте Итурбе.-- сказал лейтенант.-- Она может быть
полезна.
-- Ее уже допрашивали,-- сказал другой голос.
-- Как следует ни разу.
-- Нет!-- сказала она.-- Нет! Нет!-- Потом громче:-- Помоги мне,
Висенте! Помоги, помоги мне, Энрике!
-- Их нет в живых,-- сказал кто-то.-- Они тебе не помогут. Не глупи.
-- Неправда!-- сказала она.-- Они мне помогут. Мертвые помогут мне.
Да-да! Наши мертвые помогут мне!
-- Ну так погляди на своего Энрике,-- сказал лейтенант.-- Убедись,
поможет ли он тебе. Он тут, в багажнике.
-- Он уже помогает мне,-- сказала девушка Мария.-- Разве вы не видите,
что он уже помогает мне? Благодарю тебя, Энрике. О, как я благодарю тебя!
-- Будет,-- сказал лейтенант.-- Она сошла с ума. Четверых оставьте
стеречь оружие, мы пришлем за ним грузовик. А эту полоумную возьмем в штаб.
Там она все расскажет.
-- Нет,-- сказала Мария, хватая его за рукав.-- Вы разве не видите, что
все они мне помогают?
-- Чушь!--сказал лейтенант.--Ты ^просто свихнулась.
-- Никто не умирает зря,-- сказала Мария.-- Сейчас все мне помогают.
-- Вот пусть они тебе помогут еще через часок,-- сказал лейтенант.
-- И помогут!-- сказала Мария.-- Не беспокойтесь. Мне теперь помогают
многие, очень многие.
Она сидела очень спокойно, откинувшись на спинку сиденья. Казалось, она
обрела теперь странную уверенность. Такую же уверенность почувствовала чуть
больше пятисот лет назад другая девушка ее возраста на базарной площади
города, называемого Руаном.
Мария об этом не думала. И никто в машине не думал об этом. У этих двух
девушек, Жанны и Марии, не было ничего общего, кроме странной уверенности,
которая внезапно пришла к ним в нужную минуту. Но всем полицейским было не
по себе при виде Марии, очень прямо сидевшей в луче фонаря, который озарял
ее лицо.
Машины тронулись; в головной на заднем сиденье пулеметчики убирали
автоматы в тяжелые брезентовые чехлы, отвинчивая приклады и засовывая их в
косые карманы, стволы с рукоятками -- в среднее отделение, а магазины -- в
плоские наружные кармашки.
Негр в шляпе вышел из-за угла дома и помахал головной машине. Он сел
впереди с шофером, и все четыре машины свернули на шоссе, которое выводило
по берегу к Гаване.
Сидя рядом с шофером, негр засунул руку за пазуху и стал перебирать
синие камешки ожерелья. Он сидел молча и перебирал их, как четки. Он был
раньше грузчиком в порту, а потом стал осведомителем и за сегодняшнюю работу
должен был получить от гаванской полиции пятьдесят долларов. Пятьдесят
долларов -- это немалые деньги в Гаване по нынешним временам, но негр не мог
больше думать о деньгах. Когда они выехали на освещенную улицу Малекон, он
украдкой оглянулся и увидел гордо сиявшее лицо девушки и ее высоко поднятую
голову.
Негр испугался. Он пробежал пальцами по всему ожерелью и крепко сжал
его в кулак. Но оно не помогло ему избавиться от страха, потому что здесь
была древняя магия, посильней его амулетов.
Хемингуэй Э. Избранное/Послесл. сост. и примеч. Б. Грибанова.-- М.:
Просвещение, 1984.-- 304 с., ил.-
OCR: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Spellcheck: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Осенью война все еще продолжалась, но для нас она была кончена. В
Милане осенью было холодно и темнело очень рано. Зажигали электрические
фонари, и было приятно бродить по улицам, разглядывая витрины. Снаружи у
магазинов висело много дичи, мех лисиц порошило снегом, и ветер раздувал
лисьи хвосты. Мерзлые выпотрошенные оленьи туши тяжело свисали до земли, а
мелкие птицы качались на ветру, и ветер трепал их перья. Была холодная
осень, и с гор дул ветер.
Все мы каждый день бывали в госпитале. К госпиталю можно было пройти
через город разными путями. Две дороги вели вдоль каналов, но это было очень
далеко. Попасть в госпиталь можно было только по какому-нибудь мосту через
канал. Мостов было три. На одном из них женщина продавала каштаны. Около
жаровни было тепло. И каштаны в кармане долго оставались теплыми. Здание
госпиталя было старинное и очень красивое, и мы входили в одни ворота и,
перейдя через двор, выходили в другие, с противоположной стороны. Во дворе
мы почти всегда встречали похоронную процессию. За старым зданием стояли
новые кирпичные корпуса, и там мы встречались каждый день, и были очень
вежливы друг с другом, расспрашивали о здоровье и садились в аппараты, на
которые возлагались такие надежды.
К аппарату, в котором я сидел, подошел врач и спросил
-- Чем вы увлекались до войны? Занимались спортом?
-- Да, играл в футбол,-- ответил я.
Прекрасно, сказал он,-- вы и будете играть в футбол лучше прежнего.
Колено у меня не сгибалось, нога высохла от колена до щиколотки, и
аппарат должен был согнуть колено и заставить его двигаться, как при езде на
велосипеде. Но оно все еще не сгибалось, и аппарат каждый раз стопорил,
когда дело доходило до сгибания. Врач сказал:
-- Все это пройдет. Вам повезло, молодой человек. Скоро вы опять будете
первоклассным футболистом.
В соседнем аппарате сидел майор, у которого была меленькая, как у
ребенка, рука. Он подмигнул мне, когда врач стал осматривать его руку,
помещенную между двумя ремнями, которые двигались вверх и вниз и ударяли по
неподвижным пальцам, и спросил:
-- А я тоже буду играть в футбол, доктор?
Майор был знаменитым фехтовальщиком, а до войны самым лучшим
фехтовальщиком Италии.
Врач пошел в свой кабинет и принес снимок высохшей руки, которая до
лечения была такая же маленькая, как у майора, а потом немного увеличилась.
Майор взял здоровой рукой снимок и посмотрел на него очень внимательно.
-- Ранение? -- спросил он.
-- Несчастный случай на заводе,-- сказал врач.
-- Весьма любопытно, весьма любопытно,-- сказал майор и вернул снимок
врачу.
-- Убедились теперь?
-- Нет,-- сказал майор.
Было трое пациентов одного со мною возраста, которые приходили каждый
день. Все трое были миланцы; один из них собирался стать адвокатом, другой
-- художником, а третий хотел быть военным. И после лечебных процедур мы
иногда шли вместе в кафе "Кова", рядом с театром "Ла Скала". И потому, что
нас было четверо, мы шли кратчайшим путем, через рабочий квартал. Нас
ненавидели за то, что мы офицеры, и часто, когда мы проходили мимо, нам
кричали из кабачков: "Abasso gli ufficiali!"("Долой офицеров!" (итал.)). У
пятого, который иногда возвращался из госпиталя вместе с нами, лицо было
завязано черным шелковым платком: у него не было носа, и лицо ему должны
были исправить. Он пошел на фронт из Военной академии и был ранен через час
после того, как попал на линию огня. Лицо ему потом исправили, но он
происходил из старинного рода, и носу его так и не смогли придать должную
форму. Он уехал в Южную Америку и служил там в банке. Но это было позже, а
тогда никто из нас не знал, как сложится жизнь. Мы знали только, что война
все еще продолжается, но что для нас она кончена.
У всех у нас были одинаковые ордена, кроме юноши с черной шелковой
повязкой на лице, а он слишком мало времени пробыл на фронте, чтобы получить
орден. Высокий юноша с очень бледным лицом, который готовился в адвокаты,
был лейтенантом полка Ардитти и имел три таких ордена, каких у нас было по
одному. Он долго пробыл лицом к лицу со смертью и держался особняком. Каждый
из нас держался особняком, и нас ничто не связывало, кроме ежедневных встреч
в госпитале. И все-таки, когда мы шли к кафе "Кова" через самую опасную
часть города, шли в темноте, а из кабачков лился свет и слышалось громкое
пение, и когда пересекали улицы, где люди толпились на тротуарах, и нам
приходилось расталкивать их, чтобы пройти,-- мы чувствовали, что нас
связывает то, что мы пережили и чего они, эти люди, которые ненавидят нас,
не могут понять.
Все было понятно в кафе "Кова", где было тепло и нарядно и не слишком
светло, где по вечерам было шумно и накурено, и всегда были девушки за
столиками, и иллюстрированные журналы, висевшие по стенам на крючках.
Посетительницы кафе "Кова" были большие патриотки. По-моему, в то время
самыми большими патриотками в Италии были посетительницы кафе, да они,
должно быть, еще и теперь патриотки.
Вначале мои спутники вежливо интересовались моим орденом и спрашивали,
за что я его получил. Я показал им грамоты, где были написаны пышные фразы и
всякие "fratellanza" и "abnegazione" ("Братство" и "самоотверженность"
(итал.).), но где на самом деле, если откинуть эпитеты, говорилось, что мне
дали орден за то, что я американец. После этого их отношение ко мне
несколько изменилось, хоть я и считался другом по сравнению с посторонними.
Я был их другом, но меня перестали считать своим с тех пор, как прочли
грамоты. У них все было иначе, и получили они свои ордена совсем по-другому.
Правда, я был ранен, но все мы хорошо знали, что рана, в конце концов, дело
случая. Но все-таки я не стыдился своих отличий и иногда, после нескольких
коктейлей, воображал, что сделал все то, за что и они получили свои ордена.
Но, возвращаясь поздно ночью под холодным ветром, вдоль пустынных улиц, мимо
запертых магазинов, стараясь держаться ближе к фонарям, я знал, что мне
никогда бы этого не сделать, и очень боялся умереть, и часто по ночам, лежа
в постели, боялся умереть и думал о том, что со мной будет, когда я снова
попаду на фронт.
Трое с орденами были похожи на охотничьих соколов, а я соколом не был,
хотя тем, кто никогда не охотился, я мог бы показаться соколом; но они, все
трое, отлично это понимали, и мы постепенно разошлись. С юношей, который был
ранен в первый же день на фронте, мы остались друзьями, потому что теперь он
уже не мог узнать, что из него вышло бы; поэтому его тоже не считали своим,
и он нравился мне тем, что из него тоже, может быть, не вышло бы сокола.
Майор, который раньше был знаменитым фехтовальщиком, не верил в
геройство и, пока мы сидели в аппаратах, занимался тем, что поправлял мои
грамматические ошибки. Он как-то похвалил мой итальянский язык, и мы с ним
подолгу разговаривали по-итальянски. Я сказал, что итальянский язык кажется
мне слишком легким, для того чтобы серьезно им заинтересоваться. Все кажется
в нем так легко. "О, да,--сказал майор. Но почему же вы не обращаете
внимания на грамматику?" И мы обратили внимайте на грамматику, и скоро
итальянский язык оказался таким трудным, что я боялся слово сказать, пока
правила грамматики не улягутся у меня в голове.
Майор ходил в госпиталь очень аккуратно. Кажется, он не пропустил ни
одного дня, хотя, конечно, не верил в аппарат и как-то раз даже сказал, что
все это чепуха. Аппараты тогда были новостью, и испытать их должны были на
нас. "Идиотская выдумка,-- сказал майор.-- Бредни, и больше ничего". В тот
день я не приготовил урока, и майор сказал, что я просто позор для рода
человеческого, а сам он дурак, что возится со мной. Майор был небольшого
роста. Он сидел выпрямившись в кресле, его правая рука была в аппарате, и он
смотрел прямо перед собой в стену, а ремни, в которых находились его пальцы,
с глухим стуком двигалась вверх и вниз.
- Что вы будете делать, когда кончится война, если она вообще кончится?
- спросил он.-- Только не забывайте о грамматике.
-- Я вернусь в Америку.
-- Вы женаты? I
-- Нет, но надеюсь жениться.
Ну и глупо,-- сказал майор. Казалось, он был очень рассержен. Человек
не должен жениться.
Почему, signor maggiore?
Не называйте меня "signor maggiore"
Но почему человек не должен жениться?
Нельзя ему жениться, нельзя! - сказал он сердито. Если уж человеку
суждено все терять, он не должен еще и это ставить на карту. Он должен найти
то, чего нельзя потерять.
Майор говорил раздраженно и озлобленно и смотрел в одну точку прямо
перед собой.
Но почему же он непременно должен потерять?
Потеряет,-- сказал майор. Он смотрел в стену. Потом посмотрел на
аппарат, выдернул свою высохшую руку из ремней и с силой ударил ею по
ноге.-- Потеряет,--закричал он.-- Не спорьте со мною! -- Потом он подозвал
санитара: -- Остановите эту проклятую штуку.
Он пошел в другую комнату, где лечили светом и массажем. Я слышал, как
он попросил у врача разрешения позвонить по телефону и закрыл за собою
дверь. Когда он опять вошел в комнату, я сидел уже в другом аппарате. На нем
были плащ и кепи. Он подошел ко мне и положил руку мне на плечо.
-- Извините меня,-- сказал он и потрепал меня по плечу здоровой
рукой,-- Я не хотел быть грубым. Только что моя жена умерла. Простите меня.
-- Боже мой,-- сказал я, чувствуя острую боль за него,-- какое
несчастье.
Он стоял около меня, кусая губы.
-- Очень это трудно,-- сказал он.-- Не могу примириться.-- Он смотрел
мимо меня в окно. Потом заплакал.-- Никак не могу примириться,-- сказал он,
и голос его прервался. Потом, не переставая плакать, подняв голову и ни на
что не глядя, с мокрым от слез лицом, кусая, губы, держась по-военному
прямо, он прошагал мимо аппаратов и вышел из комнаты.
Врач рассказал мне, что жена майора, которая была очень молода и на
которой он женился только после того, как был окончательно признан негодным
для военной службы, умерла от воспаления легких. Болезнь продолжалась всего
несколько дней. Никто не ожидал, что она умрет. Майор три дня не приходил в
госпиталь. Затем в обычный час он снова пришел с черной повязкой на рукаве
мундира. За это время на стенах появились большие снимки всяких ран до и
после лечения аппаратами. Перед аппаратом майора висели три снимка, на
которых были руки, такие же, как у него, ставшие вполне нормальными после
лечения. Не знаю, где врач достал эти снимки. Я всегда думал, что нас первых
лечат этими аппаратами. Но майору снимки не внушали никакой надежды,-- он
смотрел мимо них, в окно.
Хемингуэй Э. Избранное/Послесл. сост. и примеч. Б. Грибанова.-- М.:
Просвещение, 1984.-- 304 с., ил.-
OCR: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Spellcheck: Шур Алексей, shuralex@online.ru
Мануэль Гарсиа поднялся по лестнице в контору дона Мигеля Ретаны. Он
поставил свой чемодан на пол и постучал в дверь. Ответа не было. Но Мануэль,
стоя в коридоре, чувствовал, что в комнате кто-то есть. Он чувствовал это
через дверь.
-- Ретана, - сказал он, прислушиваясь.
Ответа не было.
"А все-таки он здесь", - подумал Мануэль.
-- Ретана, - повторил он и громче постучал в дверь.
-- Кто там? -- раздался голос из конторы.
Это я, Маноло-- сказал Мануэль
А что нужно? -- спросил голос.
Мне нужна работа, - сказал Мануэль.
В двери что-то несколько раз щелкнуло, и она распахнулась. Мануэль
вошел, захватив свой чемодан.
За столом в глубине комнаты сидел маленький человечек. Над его головой
висело чучело бычьей головы, сделанное в мадридской мастерской; стены были
увешаны фотографиями в рамках и афишами боя быков.
Маленький человечек сидел и смотрел на Мануэля.
Я думал, ты убит, - сказал он.
Мануэль быстро постучал костяшками пальцев по столу. Маленький
человечек сидел и смотрел на него через стол.
Сколько у тебя выходов за этот год? -- спросил Ретана.
Один, - ответил Мануэль.
Только тот один? -- спросил маленький человечек.
Только.
Я читал об этом в газетах, - сказал Ретана. Он сидел, откинувшись на
спинку стула, и смотрел на Мануэля.
Мануэль поглядел на чучело быка. Он не раз видел его и раньше. Он питал
к нему что-то похожее на родственные чувства. Лет девять назад бык убил его
брата, того, что подавал надежды. Мануэль хорошо запомнил этот день. На