— Говорит принц де Триполи. Считают, что он заколдован, но это хитрый полководец, и он лучше всех знает военное искусство. И вот что он говорит…
Человек кратко пересказал речь Жильбера.
По-прежнему колеблющийся, неспокойный, тот вновь обрел качества воина-одиночки и стратега, более чем на тысячу лет превосходящего окружающих в своем развитии. Он знал уже, что армию Тау ждет погибель. Он читал это на лицах своих товарищей, в их мрачной возбужденности, в смирении нижнего звена воинов. Он вдруг всех их стал рассматривать как экипаж огромного космического корабля, который устремляется в звездную бездну дыры Лебедя или погружается в ужасающий промежуточный мир.
Он умолял короля Ги (командира корабля) «ни в коем случае не углубляться в эту пустыню, которая не что иное, как пекло».
— Следовало, — говорил Жильбер, — удерживать позиции и ждать штурма неверных, которые, словно волны, будут разбиваться о бронзовую стену.
Страна Моав была опустошена. Стояла такая жара, что ни один феранк на открытой равнине не мог вынести ее. Пересохли все реки, в колодцах была только зловонная грязь.
Покинув берега Кедрона, христиане выпили последние глотки горячей воды из своих бурдюков, а бестолковые приказы помешали им пополнить ее запасы из источника Сефории. По плоскогорью сейчас поднималась не армия, а гонимое на бойню стадо. Не боясь получить репутацию труса, Дест взывал к благоразумию своих спутников. Они знали, что в жаркой пустыне гибнет больше людей, нежели в бою!
Однако, обернувшись в поисках поддержки, он понял, что остался один: люди отворачивали лица, на которых отражались растерянность и ярость; Рено с той стороны реки Иордан ликовал в своей великой ненависти к неверным, а король Ги шептал:
— Однако Эсшив де Триполи была вашей сестрой, сын мой!
— Речь идет не только о мести, — вмешался коннетабль Жослин. — На этот раз соединились и милосердие, и политика! Нам следует прийти на помощь нашим вассалам, которых осаждает неприятель… И, даже если мы оставим несколько костей в пустыне, разве не сказано: хорошо, когда некоторые из людей погибают за народ!
— Какие люди? — воскликнул Жильбер, чувствуя, что он повторяет слова, уже произнесенные кем-то в другом месте. — Несколько истощенных защитников с обреченной башни или цвет вашей кавалерии?… О король Ги! Совершенно ясно, что, если мы проиграем битву у Тиверии, падет заморская территория Феранции, а с ней рухнут все надежды Тау!
Собравшиеся заколебались на мгновение: этот человек говорил правду! Но нужно было больше, чем вера в принца де Триполи, некоторые называли его «сомнительным и к тому же заколдованным». И тогда поднялся грозный Гуго Монферратский. Он не спал много ночей, глаза у него были красными. Захваченные утром на границе страны Моав пленники говорили о каком-то крупном сражении в Баодаде, где один человек, вооруженный молнией, пробился сквозь кольцо окружавших его янычаров Абд-эль-Малека. Был также какой-то лев… Человек тот исчез, говорили пленники, наверное, он смертельно ранен… Один мусульманский богослов уточнил:
— У него было лицо ангела Азраэля. Он пытался похитить жену халифа. За такие преступления карают смертью…
Смерть… смерть… Слово напоминало о нападении Бича.
«Если Конрад погиб, как могу жить я?» — подумал оцепеневший от ужаса Великий Магистр.
Когда он говорил, в его голосе отражалась вся сила его боли. Все умирающие христиане являлись сейчас его сыновьями, так же, как и Конрад. Нет! Он не допускал мысли о том, чтобы сидеть сложа руки в ожидании гибели отчаявшихся людей. Жители Моава, искалеченные, распятые, публично опозоренные, были его братьями.
Он представил себе их муки, когда некоторые по слабости характера отказываются от своей религии и навлекают на себя вечный позор. По морщинам его сурового лица катились слезы, но Гуго не чувствовал их. Он воскликнул:
— Мы все будем нести ответственность за эти стремящиеся в преисподнюю души! Мы довели их до такого состояния; но каждая душа получит искупление ценой крови Бога!
Эта неистовая речь нашла свой отклик, как всякий страстный призыв… Было принято решение: христианская армия отправляется на помощь защитникам замка и города Тиверии.
Когда по армии Тау передали приказ атаковать неприятеля, люди и лошади, укрытые тяжеловесными попонами, уже пошатывались; никто из них за последние двенадцать часов не ел и не пил.
Бледная заря вставала на горизонте, прогоняя адскую ночь. Полураздетые принцы спали среди дымящихся развалин Тиверии. Ирония судьбы: силы Святого королевства шли на помощь городу, который сдался неприятелю; все его жители были вырезаны третьего июля, а армия короля Ги собиралась войти в Моав четвертого июля.
Арабский летописец Эль-Афдал, двойник которого жил на другой планете, писал: «Сражение было дано на равнине Хиттим. Да продлятся дни того, кто видел его. Это место конца света».
Утверждают, что когда-то здесь упала звезда. Лишь холмы с валунами из кремния и гранита, поросшие редкой сухой травой. Ни горного массива, ни оврага, которые могли бы служить укрытием! Воины Тау шли маршем всю ночь, неотступно следуя за разведчиками. Наконец они достигли ущелья. Только в девятом часу дня — а это показывает, с какой медлительностью тащились эти люди, ведь они шли не в бой, а на казнь — вышли на плоскогорье.
Об этом сообщили повелителю неверных. Он воздал хвалу Терваганту за то, что тот посылает ему врагов, и сказал:
— Да будет уличен во лжи демон! Ступайте и убейте его!
Черные и красные колонны пришли в движение.
От ударов стали тряслась земля. Неверные устремились большими волнами, вооруженные луками и копьями. Они имели свежие силы, их бурдюки были заполнены холодной, ледяной водой из озера. Но и измученные воины Тау сражались яростно. Ослепляемые солнцем, пошатывающиеся в своих тяжелых доспехах феранки продолжали двигаться к этой безжалостно голубой воде, к этому заселенному мертвецами городу, который они пришли освобождать.
Семь раз, писал летописец, феранки отступали, а затем снова шли на штурм.
В бою люди срывали с себя сверкающие на солнце латы вместе с кусками своей кожи. Были и такие, чье оружие сломалось или согнулось. Они ногтями раздирали лица своих врагов и большими пальцами выдавливали глазные яблоки. Другие в ожесточении впивались зубами в горло неприятеля. Умирающие поднимались и секли ноги лошадей.
Эсклармонда — святая эльмов — приказала поднять свои носилки на холм. Сидя на ярко-красных подушках, она наблюдала за боем. Ее дыхание становилось все более учащенным и свистящим; она чувствовала каждое падение воина, каждый удар стали, но ничего не могла сделать: ее участь и судьба Анти-Земли IV были решены.
Сидя по-турецки на корточках, сопровождавший ее брат Бертхольд Шварц (он привязался к этому созданию Стихии) вытирал ей платком лоб, который она расцарапала до крови.
Ко второму часу битвы более двадцати тысяч рыцарей, как скошенные, усеяли песок; жгучая жажда мучила тех, кто остался жив, они пили кровь и мочу лошадей; под солнцем их раны гноились.
Метательные машины глухо сотрясали равнину. Запущенные катапультами обломки скал раздавливали оставшихся в живых.
Жестокий бой развернулся под хоругвями короля Ги. Мусульманские богословы предсказывали правоверным, что падение знамен христиан возвестит о победе халифа. И тот все направлял войска на штурм, чтобы сорвать эти славные лохмотья. Король с пышными белыми волосами, спадающими на кольчугу, спрятался за крепостной стеной перед большим Тау, и массы неверных неоднократно отступали.
Колдунья, которая поднялась на холм Хиттим и прокляла христиан, была сражена стрелой. Она скатилась к подножию холма, где арабы подожгли до этого сухую траву, чтобы дым разъедал глаза неприятелю, и сгорела, испуская страшные крики.
В двух шагах от этого места защищал шатер короля Гуго Монферратский, возвышаясь над сражающимися. Огромный и одинокий (почти все командиры погибли), он наносил страшные удары. Все было просто и ясно сейчас. Все его усилия, направленные на примирение народов, оказались напрасными, он вновь стал тем, кем был на Земле: проклятым рыцарем-монахом, который сражался последний раз. Струйки крови, стекавшие с бровей, делали его лицо похожим на страшную красно-черную маску.
Но варвары Жильбера создали железный клин в полчищах мусульман, и Дест устремился вперед:
— Тау и Триполи!
Он почувствовал радость, когда увидел улыбающегося Гуго. Над равниной стоял раскаленный полдень, когда по приказу Абд-эль-Малека протрубили семьдесят семь фанфар. Перед янычарами извивались в танце, резали себе лица и что-то горланили дервиши. В красном от хамсина воздухе черные и пурпурные хоругви напоминали огромные крылья. Проезжая у холма, где находились золотистые носилки Саламандры, атабек на секунду остановился и протянул к ней руки: он дарил Эсклармонде эту дикую схватку. Она отвернулась.
И тут, продолжает другой летописец, на этот раз христианский, который подписался Герговиусом из Триполи, случилось большое чудо. «Мы были измотаны и изнурены. Оставалось мало рыцарей Храма, госпитальеры не могли помочь раненым. Умирающие от жажды паломники были почти все уничтожены неграми из Занзибара. Сарацинские разведчики подползли к возведенному для короля шатру и подпилили его колышки так, что королевские хоругви наклонились: они упали бы при первом же толчке. Но к нам снизошла Дева Мария: пустыня стала сотрясаться до глубин, где покоились кости Адама, ослепительный луч света пронзил занавес из пыли, поднятой хамсином».
Блеснули тысячи копий. С востока приближались нечеловеческого вида всадники. Не ожидавшие атаки с фланга, неверные дрогнули. Лавина обрушилась на них.
Всадники были совсем близко; мираж, который увеличивал их до небес, рассеялся, но они оставались ужасными: почти голые, опаленные пустыней, они были как из преисподней, с косматыми головами и покрытыми язвами телами. Вооруженные топорами, баграми, кривыми саблями, они сидели на лошадях без седел. На их знамени был изображен кровавый Тау. Громкое пение подчиняло ритму их напор:
Все вокруг смешалось; каторжники Конрада устремились вперед. Под ударами абордажных сабель летели головы. Халиф, обрезав себе бороду, чтобы его нельзя было узнать, сбежал с остатками войска в пустыню…
Человек кратко пересказал речь Жильбера.
По-прежнему колеблющийся, неспокойный, тот вновь обрел качества воина-одиночки и стратега, более чем на тысячу лет превосходящего окружающих в своем развитии. Он знал уже, что армию Тау ждет погибель. Он читал это на лицах своих товарищей, в их мрачной возбужденности, в смирении нижнего звена воинов. Он вдруг всех их стал рассматривать как экипаж огромного космического корабля, который устремляется в звездную бездну дыры Лебедя или погружается в ужасающий промежуточный мир.
Он умолял короля Ги (командира корабля) «ни в коем случае не углубляться в эту пустыню, которая не что иное, как пекло».
— Следовало, — говорил Жильбер, — удерживать позиции и ждать штурма неверных, которые, словно волны, будут разбиваться о бронзовую стену.
Страна Моав была опустошена. Стояла такая жара, что ни один феранк на открытой равнине не мог вынести ее. Пересохли все реки, в колодцах была только зловонная грязь.
Покинув берега Кедрона, христиане выпили последние глотки горячей воды из своих бурдюков, а бестолковые приказы помешали им пополнить ее запасы из источника Сефории. По плоскогорью сейчас поднималась не армия, а гонимое на бойню стадо. Не боясь получить репутацию труса, Дест взывал к благоразумию своих спутников. Они знали, что в жаркой пустыне гибнет больше людей, нежели в бою!
Однако, обернувшись в поисках поддержки, он понял, что остался один: люди отворачивали лица, на которых отражались растерянность и ярость; Рено с той стороны реки Иордан ликовал в своей великой ненависти к неверным, а король Ги шептал:
— Однако Эсшив де Триполи была вашей сестрой, сын мой!
— Речь идет не только о мести, — вмешался коннетабль Жослин. — На этот раз соединились и милосердие, и политика! Нам следует прийти на помощь нашим вассалам, которых осаждает неприятель… И, даже если мы оставим несколько костей в пустыне, разве не сказано: хорошо, когда некоторые из людей погибают за народ!
— Какие люди? — воскликнул Жильбер, чувствуя, что он повторяет слова, уже произнесенные кем-то в другом месте. — Несколько истощенных защитников с обреченной башни или цвет вашей кавалерии?… О король Ги! Совершенно ясно, что, если мы проиграем битву у Тиверии, падет заморская территория Феранции, а с ней рухнут все надежды Тау!
Собравшиеся заколебались на мгновение: этот человек говорил правду! Но нужно было больше, чем вера в принца де Триполи, некоторые называли его «сомнительным и к тому же заколдованным». И тогда поднялся грозный Гуго Монферратский. Он не спал много ночей, глаза у него были красными. Захваченные утром на границе страны Моав пленники говорили о каком-то крупном сражении в Баодаде, где один человек, вооруженный молнией, пробился сквозь кольцо окружавших его янычаров Абд-эль-Малека. Был также какой-то лев… Человек тот исчез, говорили пленники, наверное, он смертельно ранен… Один мусульманский богослов уточнил:
— У него было лицо ангела Азраэля. Он пытался похитить жену халифа. За такие преступления карают смертью…
Смерть… смерть… Слово напоминало о нападении Бича.
«Если Конрад погиб, как могу жить я?» — подумал оцепеневший от ужаса Великий Магистр.
Когда он говорил, в его голосе отражалась вся сила его боли. Все умирающие христиане являлись сейчас его сыновьями, так же, как и Конрад. Нет! Он не допускал мысли о том, чтобы сидеть сложа руки в ожидании гибели отчаявшихся людей. Жители Моава, искалеченные, распятые, публично опозоренные, были его братьями.
Он представил себе их муки, когда некоторые по слабости характера отказываются от своей религии и навлекают на себя вечный позор. По морщинам его сурового лица катились слезы, но Гуго не чувствовал их. Он воскликнул:
— Мы все будем нести ответственность за эти стремящиеся в преисподнюю души! Мы довели их до такого состояния; но каждая душа получит искупление ценой крови Бога!
Эта неистовая речь нашла свой отклик, как всякий страстный призыв… Было принято решение: христианская армия отправляется на помощь защитникам замка и города Тиверии.
Когда по армии Тау передали приказ атаковать неприятеля, люди и лошади, укрытые тяжеловесными попонами, уже пошатывались; никто из них за последние двенадцать часов не ел и не пил.
Бледная заря вставала на горизонте, прогоняя адскую ночь. Полураздетые принцы спали среди дымящихся развалин Тиверии. Ирония судьбы: силы Святого королевства шли на помощь городу, который сдался неприятелю; все его жители были вырезаны третьего июля, а армия короля Ги собиралась войти в Моав четвертого июля.
Арабский летописец Эль-Афдал, двойник которого жил на другой планете, писал: «Сражение было дано на равнине Хиттим. Да продлятся дни того, кто видел его. Это место конца света».
Утверждают, что когда-то здесь упала звезда. Лишь холмы с валунами из кремния и гранита, поросшие редкой сухой травой. Ни горного массива, ни оврага, которые могли бы служить укрытием! Воины Тау шли маршем всю ночь, неотступно следуя за разведчиками. Наконец они достигли ущелья. Только в девятом часу дня — а это показывает, с какой медлительностью тащились эти люди, ведь они шли не в бой, а на казнь — вышли на плоскогорье.
Об этом сообщили повелителю неверных. Он воздал хвалу Терваганту за то, что тот посылает ему врагов, и сказал:
— Да будет уличен во лжи демон! Ступайте и убейте его!
Черные и красные колонны пришли в движение.
От ударов стали тряслась земля. Неверные устремились большими волнами, вооруженные луками и копьями. Они имели свежие силы, их бурдюки были заполнены холодной, ледяной водой из озера. Но и измученные воины Тау сражались яростно. Ослепляемые солнцем, пошатывающиеся в своих тяжелых доспехах феранки продолжали двигаться к этой безжалостно голубой воде, к этому заселенному мертвецами городу, который они пришли освобождать.
Семь раз, писал летописец, феранки отступали, а затем снова шли на штурм.
В бою люди срывали с себя сверкающие на солнце латы вместе с кусками своей кожи. Были и такие, чье оружие сломалось или согнулось. Они ногтями раздирали лица своих врагов и большими пальцами выдавливали глазные яблоки. Другие в ожесточении впивались зубами в горло неприятеля. Умирающие поднимались и секли ноги лошадей.
Эсклармонда — святая эльмов — приказала поднять свои носилки на холм. Сидя на ярко-красных подушках, она наблюдала за боем. Ее дыхание становилось все более учащенным и свистящим; она чувствовала каждое падение воина, каждый удар стали, но ничего не могла сделать: ее участь и судьба Анти-Земли IV были решены.
Сидя по-турецки на корточках, сопровождавший ее брат Бертхольд Шварц (он привязался к этому созданию Стихии) вытирал ей платком лоб, который она расцарапала до крови.
Ко второму часу битвы более двадцати тысяч рыцарей, как скошенные, усеяли песок; жгучая жажда мучила тех, кто остался жив, они пили кровь и мочу лошадей; под солнцем их раны гноились.
Метательные машины глухо сотрясали равнину. Запущенные катапультами обломки скал раздавливали оставшихся в живых.
Жестокий бой развернулся под хоругвями короля Ги. Мусульманские богословы предсказывали правоверным, что падение знамен христиан возвестит о победе халифа. И тот все направлял войска на штурм, чтобы сорвать эти славные лохмотья. Король с пышными белыми волосами, спадающими на кольчугу, спрятался за крепостной стеной перед большим Тау, и массы неверных неоднократно отступали.
Колдунья, которая поднялась на холм Хиттим и прокляла христиан, была сражена стрелой. Она скатилась к подножию холма, где арабы подожгли до этого сухую траву, чтобы дым разъедал глаза неприятелю, и сгорела, испуская страшные крики.
В двух шагах от этого места защищал шатер короля Гуго Монферратский, возвышаясь над сражающимися. Огромный и одинокий (почти все командиры погибли), он наносил страшные удары. Все было просто и ясно сейчас. Все его усилия, направленные на примирение народов, оказались напрасными, он вновь стал тем, кем был на Земле: проклятым рыцарем-монахом, который сражался последний раз. Струйки крови, стекавшие с бровей, делали его лицо похожим на страшную красно-черную маску.
Но варвары Жильбера создали железный клин в полчищах мусульман, и Дест устремился вперед:
— Тау и Триполи!
Он почувствовал радость, когда увидел улыбающегося Гуго. Над равниной стоял раскаленный полдень, когда по приказу Абд-эль-Малека протрубили семьдесят семь фанфар. Перед янычарами извивались в танце, резали себе лица и что-то горланили дервиши. В красном от хамсина воздухе черные и пурпурные хоругви напоминали огромные крылья. Проезжая у холма, где находились золотистые носилки Саламандры, атабек на секунду остановился и протянул к ней руки: он дарил Эсклармонде эту дикую схватку. Она отвернулась.
И тут, продолжает другой летописец, на этот раз христианский, который подписался Герговиусом из Триполи, случилось большое чудо. «Мы были измотаны и изнурены. Оставалось мало рыцарей Храма, госпитальеры не могли помочь раненым. Умирающие от жажды паломники были почти все уничтожены неграми из Занзибара. Сарацинские разведчики подползли к возведенному для короля шатру и подпилили его колышки так, что королевские хоругви наклонились: они упали бы при первом же толчке. Но к нам снизошла Дева Мария: пустыня стала сотрясаться до глубин, где покоились кости Адама, ослепительный луч света пронзил занавес из пыли, поднятой хамсином».
Блеснули тысячи копий. С востока приближались нечеловеческого вида всадники. Не ожидавшие атаки с фланга, неверные дрогнули. Лавина обрушилась на них.
Всадники были совсем близко; мираж, который увеличивал их до небес, рассеялся, но они оставались ужасными: почти голые, опаленные пустыней, они были как из преисподней, с косматыми головами и покрытыми язвами телами. Вооруженные топорами, баграми, кривыми саблями, они сидели на лошадях без седел. На их знамени был изображен кровавый Тау. Громкое пение подчиняло ритму их напор:
Тот, кто вел эту толпу, напоминал ростом и манерами Великого Магистра тамплиеров. Его доспехи сверкали. Когда он снял свой шлем, над его белокурыми волосами появилось пурпурное сияние. Вот таким, в момент, когда победитель еще не определился, и появился между двумя лагерями овеянный славой рыцарь. Это было последнее осознанное видение Деста на Анти-Земле: копье янычара пробило его кольчугу. Потеряв своего командующего, трипольцы отступили.
Соленая вода! Ветер тело нам ласкает,
Кнут на части разрывает!
Поднимай, поднимай же, брат мой, весло!
Все вокруг смешалось; каторжники Конрада устремились вперед. Под ударами абордажных сабель летели головы. Халиф, обрезав себе бороду, чтобы его нельзя было узнать, сбежал с остатками войска в пустыню…
Огромный, золотистого цвета хищник бежал перед астронавтом с Земли. Он вцепился в горло атабеку из Заиорданья.
Соленая вода! Ветер тело нам ласкает,
Кнут на части разрывает!…
Поднимай, поднимай же, брат мой, весло!
Угрызения совести
— Госпожа, — сказал брат Бертхольд Шварц, — надо бежать. Люди в обоих лагерях измотаны, да и ночь благоприятна для побега.
Бросив носилки Саламандры, так как нести их было уже некому, они пошли вдоль русла пересохшей реки. Среди нагромождения мертвых тел и сломанного оружия текли струйки красной жидкости. Сильная усталость свалила воинов, они спали там, где упали. Победители смешались с побежденными. Слышались прерывистое хрипение умирающих, осторожные шаги шакала, смех гиены.
Эсклармонда шла как в бреду. Она потеряла свои золотые сандалии; пола ее туники была в крови. Иногда они останавливались; брат Бертхольд подносил флягу к губам умирающего, отпускал ему грехи или закрывал глаза мертвому.
— Иезус Мария! Какой ужас! — стонал он.
А Саламандра кричала:
— Замолчи! Это лишь микроорганизм.
— О госпожа! Волки в пустыне не разрывают друг друга так жестоко! Посмотрите на этих двоих…
Он не узнал Абд-эль-Малека, который, умирая, вонзил свои клыки в горло корсара Тьерри. Саламандра равнодушно глядела на восковые лица.
— Принцесса, — сказал монах, — это тоже ваше деяние? Признайтесь!
— Думаю, что да, — ответила она серьезно. — Я не могла высадиться на планету, не совершив при этом какого-нибудь зверства; но эта жестокость худшая из всех. Что ты хочешь? Это моя природа: я все сжигаю! И моя разрушительная сила все возрастает, особенно после этого турнира, где я встретила его… Кажется, это и есть любовь Саламандры! Если бы он обнял меня, я сожгла бы и его как соломинку.
— Вам следовало бы отказаться от этой несущей смерть страсти!
— Разве я не пыталась? Я сбежала, лгала, довела его до отчаяния… все напрасно. Он сказал мне, что преследует меня от своей Галактики и что никогда не откажется от своей цели.
— Однако, принц Д'Эст…
— Ты полагаешь, он похож на Жильбера? Он чист и тверд, как бриллиант… О! Эти проклятые земляне удачно выбрали своего Охотника! А мы идем в космическом пространстве, оставляя каждой планете мои чудовищные дары… Я проклята!
— Господи, — взмолился Бертхольд, — прости ее, ибо она не знает, что говорит!
— А ты, что ты делаешь, следуя за мной? — спросила ставшая вдруг раздраженной Эсклармонда.
— Ничего, — сказал монах. — Я следую за вами и собираю ваши дары. Самые маленькие из тех, что можно собрать. Вы сжигаете, но вы и озаряете…
Я никогда вам в этом не признавался: сейчас я нахожусь в поиске выхода, продвигаюсь на ощупь. Раз люди не прекращают убивать друг друга, я придумаю такое ужасное оружие, что оно испугает и образумит их всех: оно уничтожит их, разрушит крепостные стены и башни… Тот, кто будет обладать им, получит власть. Никто не осмелится больше нападать на слабых и несчастных, так как я, разумеется, предназначаю свое оружие для службы справедливости. И на Анти-Земле воцарится вечный мир.
— Я уже слышала нечто подобное, — возразила она, потеряв терпение. — Как выглядит твое оружие?
Она уже с ужасом представляла себе молодую планету, боровшуюся с ядерными силами…
— Я вижу сорт серого пороха… — скромно ответил брат Бертхольд.
Вдруг она упала на колени. Мягкая поверхность холма была усеяна трупами, вторая, зеленая, луна освещала белые, как мел, лица и застывшие в крике открытые рты. Закричал шакал, встревоженный во время своего обеда. Вздутое тело какого-то янычара скатилось к подножию холма.
Лежавший среди этих безобразных трупов Жильбер Дест был еще жив. В его глазах горели странный свет, нечеловеческая тревога. Он протянул руки в темноту.
— Ты здесь, Эсклармонда? Видишь, я сдержал свое последнее обещание. Я умираю за Анти-Землю.
— Я пришла, — растерянно сказала она, — я тут…
Он простонал:
— Я тебя больше не вижу. Я не чувствую больше твоего тепла. Я холодею…
Она склонилась над ним, она больше не могла ему причинить боль: он так быстро умирал! Она прижала к себе безжизненное тело. Убаюканный, согретый звездным монстром, исследователь Дест заканчивал свое последнее путешествие, а брат Бертхольд отпускал ему грехи.
— Я здесь, — шептал нежный голос, который струился, как язычки пламени. — Я обнимаю, держу тебя, я уношу тебя с собой. Ты чувствуешь мои волосы? Они обвились вокруг тебя, словно золотой шатер, благоухающие амброй и сандалом. Мои руки — это два озера огня… Сейчас я могу поцеловать тебя, Жильбер, но это уже неважно, ты не чувствуешь боли. Я поднялась к тебе из звездной бездны; меня зовут Лилит, Урания. Я — Кровь Звезд! Я сдержала слово. Я люблю тебя. Вот и приближается вечное лето…
Брат Бертхольд отошел в сторону и стоял, перебирая свои четки. Когда он обернулся, Саламандра все еще стояла на коленях, но руки ее уже никого не сжимали. Только маленький язычок пламени пробегал по земле, по горсти пепла.
«Может быть, это ее душа?» — спросил себя в ужасе монах.
Эсклармонда поднялась.
— Бесполезно бежать, — сказала она. — Есть только один выход. Отведи меня к Гуго Монферратскому.
Гуго боялся погони и, не расседлывая лошадей и не останавливаясь нигде на отдых, прибыл в Иерушалаим. Сионский патриарх был поднят с постели дрожащим от страха пронотарием.
— Ваше Блаженство, — сказал тот. — Вернулся генерал Святого Ордена Храма. Он привел нам пленницу и… Монсеньор! Это она!
— Его преосвященство, Монферратский, пленил женщину! — воскликнул верховный прелат. — Да вы с ума сошли!
«Блаженство… преосвященство… речь идет о пылающем демоне!»
Охваченный ужасными сомнениями, патриарх побежал по коридорам, где мерцали свечи. Он спустился в узкий двор, заполненный стражниками с факелами; на ветру развевались хоругви, во всех бойницах горели факелы. Звонили колокола всех церквей Иерушалаима, от крипты на Голгофе до часовенки королевы. Патриарх окаменел от страха… Он закрыл глаза, вновь открыл их: да, это была она! Ее волосы и глаза горели невыносимо ослепительным блеском; за ней шел Гуго Монферратский.
— Святая эльмов, Эсклармонда! — воскликнул патриарх.
— Да, — равнодушно ответила она. — И повелительница неверных и, кажется, еще многое другое. Я сдалась этому человеку, который привез меня, чтобы я предстала перед судом. Позаботьтесь о брате Бертхольде, который считает себя священником: это он подсказал мне идею об искуплении.
— Знаете ли вы, что вас ожидает? — спросил испуганный патриарх. — Я предвижу страшный суд! Говорят, что вы вызвали засуху, голод и войну!
Она пожала плечами и сказала:
— Если бы только это! Вы надоели мне с вашим микроскопическим миром.
— Безумная! — загремел голос Великого Магистра. — Она безумная! Конечно, мы одержали победу, но из-за нее мы потеряли цвет нашей кавалерии! Пал Жослин, ни фландрийцы, ни Дест не вернутся к своим невестам… Не рассчитывайте соблазнить этот город, который кровоточит от ваших деяний!
— Как вы меня ненавидите! — воскликнула Саламандра. — Однако я сделала вам хороший подарок… Разве вы смогли бы без меня разбить Абд-эль-Малека?
Партиарх перекрестился.
— Да поможет вам Бог! — прошептал он. — Почему же вы не остались у неверных? Вам нет ни жалости, ни пощады!
Гуго был еще более неумолимым:
— Мы не воюем с женщинами, но вы — исчадие ада!
— Если бы вы смогли вернуть меня туда, — сказала она, — я была бы вам очень признательна! Ведь именно поэтому я и сдалась. Поймите меня: я не могу уничтожить себя, я продолжаю сжигать и все увеличиваю опустошения! Я попала в сложное положение, а брат Бертхольд только собирается изобрести эту вещь… Бог знает, что он сможет расщепить завтра! Изолируйте меня, закройте меня, поставьте караул, а главное — постарайтесь покончить с этой неразберихой!
Эти слова потрясли присутствующих. Саламандру отвели в подвал. Брат Бертхольд просил разрешения следовать за ней и получил его, так как был ее исповедником. Подземелье было заполнено водой. Она, забавляясь, осушила его и стала играть с пауками и жабами, которые лопались, как пузыри.
Мрачный, с перевязанной головой (сарацинская секира рассекла ему кожу у бровей), Гуго Монферратский знал, что сын никогда не простит ему этот день. Но он был полон решимости идти до конца. Он потребовал созвать трибунал, состоявший из духовных лиц и ученых Иерушалаимского Университета, среди которых были и раввины.
Эти седые головы собрались в зале капитулярия. Гуго попытался объяснить им действие особой стихии — Огня. Это было сложной задачей, так как он не мог говорить ни о Меркуриусс, ни об эльмах. Он нарисовал картину всех бед, обрушившихся на Святое королевство, об эпидемии холеры в Баодаде и о ярости воинов в сражениях.
— Она — нечеловеческое существо, — говорил он, — и сила ее такова, что окружающий ее мир превращается в пепел. Я своими глазами видел, как христиане и неверные бросались в атаку друг на друга и впивались зубами в живое тело. Другие разделяли на части раненых, как оленей, и пили их кровь! Эта девка довела нас до состояния хищников! Она должна понести наказание за это.
Но епископ in partibus из Триполи, узнав, что Саламандра, подданная принца Д'Эста, является его прихожанкой, захотел позаботиться о ее душе. Нужно было сначала причастить ее, а потом уж судить. Профессора-философы пустились в дискуссии, которые Великий Магистр считал бесполезными: можно ли крестить представителя Стихии и какова его сущность? Эта девка утверждала, что она саламандра, но она могла и бредить. И еще, существуют ли саламандры, кроме маленьких безобидных ящериц, которые не вызывают ни холер, ни войн?
Идеалисты отрицали существование природного разума, а эмпирики уподобляли его древним богам.
Ученые и прелаты были сбиты с толку. Сторонники автоматики говорили о хитроумных машинах, о том, как на этих машинах решают уравнения. Наука на Анти-Земле в отличие от науки на Земле ограничивалась опытами, поразительными гипотезами и магией.
Доктор Болонэ предложил изгнать духа заклинаниями, а также сделать анализы крови Саламандры.
— Так как здесь, — бормотал он, — используется силлогизм: всякое существо, которое обладает кровью человека, имеет человеческую природу. Если у Саламандры кровь человека, значит, она имеет человеческую природу.
Но Гуго нелюбезно напомнил ему, что слезы и, вероятно, кровь Саламандры сжигают живое, как лава.
В полдень королева, которая совместно с сионским патриархом несла на себе груз регентства, направила советникам легкие закуски из соленой и сушеной рыбы, пироги с инжиром и медом, абрикосовый мармелад, так как все дали себе обет поститься, пока не вернется домой армия. Вода в Кедроне была грязной, и люди пили апельсиновый и лимонный соки.
Потом, освежив голову, странствующий доктор из Сорбонны с аналитическим складом ума, который присущ подобным людям, задал вопрос, который он считал основным:
— Кто такие саламандры? И из чего они состоят? К чему относить их? Каково их настоящее действие, являются ли они опасными? Известно ли, что пленница является той, за кого себя выдает, и если да, то почему?
— Как только будут выяснены эти пункты, — говорил он, — и даны их толкования, можно было бы приступить к этому частному случаю и искать средства, чтобы объяснить его. Конечно, это потребовало бы дополнительного расследования и адекватных измерительных приборов. Но нам и не к спеху.
Гуго, которому надо было уже в десятый раз повторять все, что он знал об Эсклармонде, отошел в сторону и заткнул уши, отдавая себе отчет в тщетности своих усилий.
Ученые серьезно кивали головами, очарованные методикой Сорбонны, а какой-то Меркуриус де Фамагуст, появившийся откуда ни возьмись, начал говорить изобилующую цитатами превосходную речь. Цитировались Беда, святой Августин, Ориген, Жан Д'Эважи и неоплатонисты. Две достойные уважения школы столкнулись друг с другом, при этом одна выступала за, а другая против внечувствительного восприятия, которое другой мир называл «способностью esp».
— Таким образом, мы выдвигаем рабочую гипотезу, — объявил ученый из Сорбонны. — Существует, по-видимому, заселенное неизвестными существами пространство, которое располагается вне нашего восприятия, то есть находится в неизвестных нам измерениях.
— Назовем его Четвертым или Пятым Измерением, — осторожно предложил епископ де Фамагуст.
— Забавный термин, — признал ученый из Сорбонны. — Он произведет фурор.
— Такие существа, — сказал Меркуриус, — живут, по-видимому, вне установленных норм морали. Наши законы не могут касаться большего, чем греха и искупления…
— Это ужасно! — воскликнул сионский патриарх. — Но в Меропс все же судили и мышей, у которых тоже не было никакой морали. Разве Саламандра находится вне законов? Это человек во плоти или иллюзия? Меня преследуют эти вопросы…
Столкнувшись с этой проблемой, судьи договорились пойти к пленнице, чтобы убедиться в реальности ее существования.
Меркуриус опирался на плечо сопровождавшего его пажа с бронзовыми волосами и грацией молодой девушки, в котором легко можно было угадать принцессу Зубейду.
Уставший Гуго уснул, и нужно было кричать ему в ухо. Проснувшись, он проклинал эти бесполезные хитрости. Патриарх взял тяжелые ключи, и вся эта толпа в пурпурных и фиолетовых тогах и сутанах погрузилась в темноту, из которой тянуло сыростью.
— Что касается меня, — сказал епископ Триполи, — сначала окрестим ее. А затем рассмотрим гипотезы.
Но вид сидящей на охапке соломы прекрасной и хрупкой пятнадцатилетней девушки в разорванной одежде смутил судей. К тому же она еще без умолку произносила бессвязные речи:
— Я пришла сюда, чтобы меня убили: пусть мир избавится от меня! Я совершила глупость, ладно! Мне, наверное, не следовало бы ни воплощаться на этой планете, ни выходить из преддверия рая, раз он существует… К чему сейчас притворства?
Делайте анализ моей крови, моих секреций; я заранее скажу вам: это Огонь! Меня крестить? Думаю, что это вам ничего не даст: я не совсем уверена, что у меня есть душа. В конце концов поторопитесь-ка меня убить, не то будет слишком поздно! Разве вы не видите, что эта планета страдает от моего присутствия? Но я не одна опустошала ее!
И действительно, в мертвенно-бледном небе над Гермелем появились фиолетовые шары, на глазах прибывала вода в Кедроне, земля трескалась.
Бросив носилки Саламандры, так как нести их было уже некому, они пошли вдоль русла пересохшей реки. Среди нагромождения мертвых тел и сломанного оружия текли струйки красной жидкости. Сильная усталость свалила воинов, они спали там, где упали. Победители смешались с побежденными. Слышались прерывистое хрипение умирающих, осторожные шаги шакала, смех гиены.
Эсклармонда шла как в бреду. Она потеряла свои золотые сандалии; пола ее туники была в крови. Иногда они останавливались; брат Бертхольд подносил флягу к губам умирающего, отпускал ему грехи или закрывал глаза мертвому.
— Иезус Мария! Какой ужас! — стонал он.
А Саламандра кричала:
— Замолчи! Это лишь микроорганизм.
— О госпожа! Волки в пустыне не разрывают друг друга так жестоко! Посмотрите на этих двоих…
Он не узнал Абд-эль-Малека, который, умирая, вонзил свои клыки в горло корсара Тьерри. Саламандра равнодушно глядела на восковые лица.
— Принцесса, — сказал монах, — это тоже ваше деяние? Признайтесь!
— Думаю, что да, — ответила она серьезно. — Я не могла высадиться на планету, не совершив при этом какого-нибудь зверства; но эта жестокость худшая из всех. Что ты хочешь? Это моя природа: я все сжигаю! И моя разрушительная сила все возрастает, особенно после этого турнира, где я встретила его… Кажется, это и есть любовь Саламандры! Если бы он обнял меня, я сожгла бы и его как соломинку.
— Вам следовало бы отказаться от этой несущей смерть страсти!
— Разве я не пыталась? Я сбежала, лгала, довела его до отчаяния… все напрасно. Он сказал мне, что преследует меня от своей Галактики и что никогда не откажется от своей цели.
— Однако, принц Д'Эст…
— Ты полагаешь, он похож на Жильбера? Он чист и тверд, как бриллиант… О! Эти проклятые земляне удачно выбрали своего Охотника! А мы идем в космическом пространстве, оставляя каждой планете мои чудовищные дары… Я проклята!
— Господи, — взмолился Бертхольд, — прости ее, ибо она не знает, что говорит!
— А ты, что ты делаешь, следуя за мной? — спросила ставшая вдруг раздраженной Эсклармонда.
— Ничего, — сказал монах. — Я следую за вами и собираю ваши дары. Самые маленькие из тех, что можно собрать. Вы сжигаете, но вы и озаряете…
Я никогда вам в этом не признавался: сейчас я нахожусь в поиске выхода, продвигаюсь на ощупь. Раз люди не прекращают убивать друг друга, я придумаю такое ужасное оружие, что оно испугает и образумит их всех: оно уничтожит их, разрушит крепостные стены и башни… Тот, кто будет обладать им, получит власть. Никто не осмелится больше нападать на слабых и несчастных, так как я, разумеется, предназначаю свое оружие для службы справедливости. И на Анти-Земле воцарится вечный мир.
— Я уже слышала нечто подобное, — возразила она, потеряв терпение. — Как выглядит твое оружие?
Она уже с ужасом представляла себе молодую планету, боровшуюся с ядерными силами…
— Я вижу сорт серого пороха… — скромно ответил брат Бертхольд.
Вдруг она упала на колени. Мягкая поверхность холма была усеяна трупами, вторая, зеленая, луна освещала белые, как мел, лица и застывшие в крике открытые рты. Закричал шакал, встревоженный во время своего обеда. Вздутое тело какого-то янычара скатилось к подножию холма.
Лежавший среди этих безобразных трупов Жильбер Дест был еще жив. В его глазах горели странный свет, нечеловеческая тревога. Он протянул руки в темноту.
— Ты здесь, Эсклармонда? Видишь, я сдержал свое последнее обещание. Я умираю за Анти-Землю.
— Я пришла, — растерянно сказала она, — я тут…
Он простонал:
— Я тебя больше не вижу. Я не чувствую больше твоего тепла. Я холодею…
Она склонилась над ним, она больше не могла ему причинить боль: он так быстро умирал! Она прижала к себе безжизненное тело. Убаюканный, согретый звездным монстром, исследователь Дест заканчивал свое последнее путешествие, а брат Бертхольд отпускал ему грехи.
— Я здесь, — шептал нежный голос, который струился, как язычки пламени. — Я обнимаю, держу тебя, я уношу тебя с собой. Ты чувствуешь мои волосы? Они обвились вокруг тебя, словно золотой шатер, благоухающие амброй и сандалом. Мои руки — это два озера огня… Сейчас я могу поцеловать тебя, Жильбер, но это уже неважно, ты не чувствуешь боли. Я поднялась к тебе из звездной бездны; меня зовут Лилит, Урания. Я — Кровь Звезд! Я сдержала слово. Я люблю тебя. Вот и приближается вечное лето…
Брат Бертхольд отошел в сторону и стоял, перебирая свои четки. Когда он обернулся, Саламандра все еще стояла на коленях, но руки ее уже никого не сжимали. Только маленький язычок пламени пробегал по земле, по горсти пепла.
«Может быть, это ее душа?» — спросил себя в ужасе монах.
Эсклармонда поднялась.
— Бесполезно бежать, — сказала она. — Есть только один выход. Отведи меня к Гуго Монферратскому.
Гуго боялся погони и, не расседлывая лошадей и не останавливаясь нигде на отдых, прибыл в Иерушалаим. Сионский патриарх был поднят с постели дрожащим от страха пронотарием.
— Ваше Блаженство, — сказал тот. — Вернулся генерал Святого Ордена Храма. Он привел нам пленницу и… Монсеньор! Это она!
— Его преосвященство, Монферратский, пленил женщину! — воскликнул верховный прелат. — Да вы с ума сошли!
«Блаженство… преосвященство… речь идет о пылающем демоне!»
Охваченный ужасными сомнениями, патриарх побежал по коридорам, где мерцали свечи. Он спустился в узкий двор, заполненный стражниками с факелами; на ветру развевались хоругви, во всех бойницах горели факелы. Звонили колокола всех церквей Иерушалаима, от крипты на Голгофе до часовенки королевы. Патриарх окаменел от страха… Он закрыл глаза, вновь открыл их: да, это была она! Ее волосы и глаза горели невыносимо ослепительным блеском; за ней шел Гуго Монферратский.
— Святая эльмов, Эсклармонда! — воскликнул патриарх.
— Да, — равнодушно ответила она. — И повелительница неверных и, кажется, еще многое другое. Я сдалась этому человеку, который привез меня, чтобы я предстала перед судом. Позаботьтесь о брате Бертхольде, который считает себя священником: это он подсказал мне идею об искуплении.
— Знаете ли вы, что вас ожидает? — спросил испуганный патриарх. — Я предвижу страшный суд! Говорят, что вы вызвали засуху, голод и войну!
Она пожала плечами и сказала:
— Если бы только это! Вы надоели мне с вашим микроскопическим миром.
— Безумная! — загремел голос Великого Магистра. — Она безумная! Конечно, мы одержали победу, но из-за нее мы потеряли цвет нашей кавалерии! Пал Жослин, ни фландрийцы, ни Дест не вернутся к своим невестам… Не рассчитывайте соблазнить этот город, который кровоточит от ваших деяний!
— Как вы меня ненавидите! — воскликнула Саламандра. — Однако я сделала вам хороший подарок… Разве вы смогли бы без меня разбить Абд-эль-Малека?
Партиарх перекрестился.
— Да поможет вам Бог! — прошептал он. — Почему же вы не остались у неверных? Вам нет ни жалости, ни пощады!
Гуго был еще более неумолимым:
— Мы не воюем с женщинами, но вы — исчадие ада!
— Если бы вы смогли вернуть меня туда, — сказала она, — я была бы вам очень признательна! Ведь именно поэтому я и сдалась. Поймите меня: я не могу уничтожить себя, я продолжаю сжигать и все увеличиваю опустошения! Я попала в сложное положение, а брат Бертхольд только собирается изобрести эту вещь… Бог знает, что он сможет расщепить завтра! Изолируйте меня, закройте меня, поставьте караул, а главное — постарайтесь покончить с этой неразберихой!
Эти слова потрясли присутствующих. Саламандру отвели в подвал. Брат Бертхольд просил разрешения следовать за ней и получил его, так как был ее исповедником. Подземелье было заполнено водой. Она, забавляясь, осушила его и стала играть с пауками и жабами, которые лопались, как пузыри.
Мрачный, с перевязанной головой (сарацинская секира рассекла ему кожу у бровей), Гуго Монферратский знал, что сын никогда не простит ему этот день. Но он был полон решимости идти до конца. Он потребовал созвать трибунал, состоявший из духовных лиц и ученых Иерушалаимского Университета, среди которых были и раввины.
Эти седые головы собрались в зале капитулярия. Гуго попытался объяснить им действие особой стихии — Огня. Это было сложной задачей, так как он не мог говорить ни о Меркуриусс, ни об эльмах. Он нарисовал картину всех бед, обрушившихся на Святое королевство, об эпидемии холеры в Баодаде и о ярости воинов в сражениях.
— Она — нечеловеческое существо, — говорил он, — и сила ее такова, что окружающий ее мир превращается в пепел. Я своими глазами видел, как христиане и неверные бросались в атаку друг на друга и впивались зубами в живое тело. Другие разделяли на части раненых, как оленей, и пили их кровь! Эта девка довела нас до состояния хищников! Она должна понести наказание за это.
Но епископ in partibus из Триполи, узнав, что Саламандра, подданная принца Д'Эста, является его прихожанкой, захотел позаботиться о ее душе. Нужно было сначала причастить ее, а потом уж судить. Профессора-философы пустились в дискуссии, которые Великий Магистр считал бесполезными: можно ли крестить представителя Стихии и какова его сущность? Эта девка утверждала, что она саламандра, но она могла и бредить. И еще, существуют ли саламандры, кроме маленьких безобидных ящериц, которые не вызывают ни холер, ни войн?
Идеалисты отрицали существование природного разума, а эмпирики уподобляли его древним богам.
Ученые и прелаты были сбиты с толку. Сторонники автоматики говорили о хитроумных машинах, о том, как на этих машинах решают уравнения. Наука на Анти-Земле в отличие от науки на Земле ограничивалась опытами, поразительными гипотезами и магией.
Доктор Болонэ предложил изгнать духа заклинаниями, а также сделать анализы крови Саламандры.
— Так как здесь, — бормотал он, — используется силлогизм: всякое существо, которое обладает кровью человека, имеет человеческую природу. Если у Саламандры кровь человека, значит, она имеет человеческую природу.
Но Гуго нелюбезно напомнил ему, что слезы и, вероятно, кровь Саламандры сжигают живое, как лава.
В полдень королева, которая совместно с сионским патриархом несла на себе груз регентства, направила советникам легкие закуски из соленой и сушеной рыбы, пироги с инжиром и медом, абрикосовый мармелад, так как все дали себе обет поститься, пока не вернется домой армия. Вода в Кедроне была грязной, и люди пили апельсиновый и лимонный соки.
Потом, освежив голову, странствующий доктор из Сорбонны с аналитическим складом ума, который присущ подобным людям, задал вопрос, который он считал основным:
— Кто такие саламандры? И из чего они состоят? К чему относить их? Каково их настоящее действие, являются ли они опасными? Известно ли, что пленница является той, за кого себя выдает, и если да, то почему?
— Как только будут выяснены эти пункты, — говорил он, — и даны их толкования, можно было бы приступить к этому частному случаю и искать средства, чтобы объяснить его. Конечно, это потребовало бы дополнительного расследования и адекватных измерительных приборов. Но нам и не к спеху.
Гуго, которому надо было уже в десятый раз повторять все, что он знал об Эсклармонде, отошел в сторону и заткнул уши, отдавая себе отчет в тщетности своих усилий.
Ученые серьезно кивали головами, очарованные методикой Сорбонны, а какой-то Меркуриус де Фамагуст, появившийся откуда ни возьмись, начал говорить изобилующую цитатами превосходную речь. Цитировались Беда, святой Августин, Ориген, Жан Д'Эважи и неоплатонисты. Две достойные уважения школы столкнулись друг с другом, при этом одна выступала за, а другая против внечувствительного восприятия, которое другой мир называл «способностью esp».
— Таким образом, мы выдвигаем рабочую гипотезу, — объявил ученый из Сорбонны. — Существует, по-видимому, заселенное неизвестными существами пространство, которое располагается вне нашего восприятия, то есть находится в неизвестных нам измерениях.
— Назовем его Четвертым или Пятым Измерением, — осторожно предложил епископ де Фамагуст.
— Забавный термин, — признал ученый из Сорбонны. — Он произведет фурор.
— Такие существа, — сказал Меркуриус, — живут, по-видимому, вне установленных норм морали. Наши законы не могут касаться большего, чем греха и искупления…
— Это ужасно! — воскликнул сионский патриарх. — Но в Меропс все же судили и мышей, у которых тоже не было никакой морали. Разве Саламандра находится вне законов? Это человек во плоти или иллюзия? Меня преследуют эти вопросы…
Столкнувшись с этой проблемой, судьи договорились пойти к пленнице, чтобы убедиться в реальности ее существования.
Меркуриус опирался на плечо сопровождавшего его пажа с бронзовыми волосами и грацией молодой девушки, в котором легко можно было угадать принцессу Зубейду.
Уставший Гуго уснул, и нужно было кричать ему в ухо. Проснувшись, он проклинал эти бесполезные хитрости. Патриарх взял тяжелые ключи, и вся эта толпа в пурпурных и фиолетовых тогах и сутанах погрузилась в темноту, из которой тянуло сыростью.
— Что касается меня, — сказал епископ Триполи, — сначала окрестим ее. А затем рассмотрим гипотезы.
Но вид сидящей на охапке соломы прекрасной и хрупкой пятнадцатилетней девушки в разорванной одежде смутил судей. К тому же она еще без умолку произносила бессвязные речи:
— Я пришла сюда, чтобы меня убили: пусть мир избавится от меня! Я совершила глупость, ладно! Мне, наверное, не следовало бы ни воплощаться на этой планете, ни выходить из преддверия рая, раз он существует… К чему сейчас притворства?
Делайте анализ моей крови, моих секреций; я заранее скажу вам: это Огонь! Меня крестить? Думаю, что это вам ничего не даст: я не совсем уверена, что у меня есть душа. В конце концов поторопитесь-ка меня убить, не то будет слишком поздно! Разве вы не видите, что эта планета страдает от моего присутствия? Но я не одна опустошала ее!
И действительно, в мертвенно-бледном небе над Гермелем появились фиолетовые шары, на глазах прибывала вода в Кедроне, земля трескалась.