Попытка сделать выговор Десту ни к чему не привела и завершилась сбивчивой фразой:
— Говорят даже, что речь идет не о работах…
Дест подскочил, став белым, как мел:
— Моя личная жизнь не касается никого! Я знаю, откуда идут эти слухи. Да и католические рыцари не имеют права свободно обвинять кого бы то ни было! Разврат в их среде хорошо известен всем!
Сафарус восхитился, как быстро его хозяин научился не только языку, но и ходу мыслей анти-землян.
— Его Величество, король… — пробормотал патриарх.
— Мой кузен Ги хорош, нечего сказать! У него были, и весь христианский мир это знал, три королевы, несколько дюжин сожительниц и столько же ничтожных девок, которые ему нравились! Все дети Силоама зовут его своим отцом, вдвойне отцом, и не только потому, что являются его подданными. Впрочем, — добавил Жильбер, успокоившись, так как он любил короля, — климат и страна требуют подобного образа жизни: султана уважают пропорционально числу его жен. Но я достаточно гордый принц, чтобы разрешить себе иметь гарем и женщин всех цветов кожи!
— Богу угодно, — произнес прелат, — чтобы речь зашла о женщине!
И он сообщил секретные сведения: простыни в постелях, где спала Саламандра, обгорели, как после пожара; ее волосы пахли горелым и потрескивали, а шея благоухала ароматом амбры. Двенадцать пажей перебили друг друга, увидев торчащую из-под одеяла розовую пятку ее ножки; что касается привратника, который в святой четверг заметил человеческое тело под плащом принца, то этот человек, одержимый злым духом всех пылких людей, повесился.
— Он сделал очень хорошо, — прервал его Дест, — сколько дураков живет в этом мире! Не велика беда! Вашему Блаженству не придется волноваться: дворец больше не будет служить пристанищем для миражей. Я сейчас же ухожу отсюда.
Маленькие глазки патриарха засверкали:
— Было бы неблагоразумным требовать от вас этого, сын мой. Но я слышал, что на Сионском холме свободен Дворец великих раввинов. Это великолепное здание, вы там сделали бы небольшой ремонт и…
В течение недели по приказу Сафаруса пустовавший вот уже в течение ста лет Дворец великих раввинов (так как евреи Иерушалаима считали себя слишком бедными, чтобы содержать его) был заполнен рабочими, обойщиками, золотых дел мастерами. И произошло чудо: вскоре в малахите и мраморе плит пола отражались полированные поверхности потолков; кусты роз заполнили оранжереи, а райские птицы — кущи у дворца. Умельцы-ремесленники обтягивали стены кожей с золотыми прожилками; другие поставляли инкрустированную розовым и зеленым перламутром мебель. Стеганые одеяла на постелях были вышиты дочерями Назарета, кузинами Девы Марии и стоили целого королевства.
После окончания ремонтных работ из патриаршего дворца к роскошному зданию отправились пурпурные носилки. Вся с ног до головы в ярко-красном, Эсклармонда взошла на порог; видны были лишь кончики красных сафьяновых туфелек без задника, да из-под капюшона сверкали большие глаза. Эти глаза с равнодушием смотрели на тысячу и одно чудо, которые ей предлагал Жильбер, ее взгляд остановился на низкой бронзовой двери с изображением львов Иуды.
— Это здесь! — прошептала она с восхищением.
Жильбер приказал открыть дверь. За ней был широкий зал восточной башни. Землянин и его подруга очутились перед фантастическим нагромождением сундуков из кедра и кипариса с замысловатыми замками. Их пирамида достигала высоких сводов зала. Тут были ларцы с мозаикой работы помпейских мастеров, ящики для птиц и цветов. Некоторые из них были обклеены съеденными молью бархатными лентами, другие светились чем-то темно-красным. В зале витал трудно определимый запах благовоний и пряностей, а над саркофагом в форме человеческой фигуры улыбались короли и королевы с нарисованными глазами. Из широко раскрытых ящиков выпали запыленные книги. Эсклармонда подбежала и упала на колени. Потирая переплеты, она восторженно читала: «Каббала, Агафа, Зобар Реба Гамалиель…»
— Наконец-то я их нашла! — вздохнула она. — Люди Тау цитируют имена из этих учебников, но они не осмеливаются узнать их содержание. Мне надо узнать…
— Что? — спросил Жильбер.
— Кто же я в конце концов!
Она стояла на коленях, приоткрыв рот, и была такой прекрасной, что Дест потерял голову и склонился над ней. Но она выскользнула из его объятий и спряталась за сундуками.
— Значит, ты не любишь меня? — спросил он.
— О! — воскликнула она. — Какое это может иметь значение? Неужели ты думаешь, что я не знаю? Ты жених Анны де Лузиньян… все готово для вашей свадьбы, король позвал эмиров из пустыни, с Кипра прибывают рыцари-тамплиеры, будут празднества и турниры! Жильбер! Гости будут биться на них — это так красиво, когда люди бросаются друг на друга на ристалище, когда слышится звон мечей и копья разлетаются на части! Ты тоже будешь сражаться? И ты изберешь как королеву и даму сердца Анну?
— Сафарус сказал тебе это? — спросил угрожающим голосом Дест, — этот подлец…
— Как будто мне нужна эта пресмыкающаяся собака! Но мир кричит это! Послушай, как шепчут фонтаны: «Он женится на Анне!» Катейские рыбки образуют гирлянды, жемчужины монотонно говорят: «Это корона Анны…» И если бы ты услышал, что говорят две луны! Они уверяют меня, что знают твою судьбу: ты можешь править. Вы будете очень счастливы, и у вас будет много детей.
— Ты, наверное, ревнуешь, Саламандра?
— А почему бы и нет? — сказала она. — Иногда в самый поздний час ночи я прихожу в отчаяние при мысли о том, что уступаю, теряю что-то с этой бешеной планеты, что я хотела бы сжать в своих объятиях! Но это невозможно, разве не так?! Так же, как и присутствовать на этих праздниках и турнирах… Сафарус говорил мне об этом: мне следует и дальше прятаться, «как огонь в сосуде», это наше единственное спасение… И еще. Разве ты не знаешь, что я стала очень образованной? О! Конечно, я еще не представляю себе мою собственную суть! Все, что я знаю, — я несу ужасную опасность, и я не с этой планеты. Это мало.
— Я тоже не отсюда, — прервал ее Жильбер. — Если бы ты знала, откуда я.
— Думаю, что знаю: с расположенной за Пегасом планеты, которая поразительно похожа на Анти-Землю, но она более старая и дальше продвинулась в своем развитии… или, возможно, развивалась гораздо быстрее. Тебя можно узнать, ты постоянно подвергаешься опасности. Таким образом, это еще одна причина, Жильбер, еще один повод, чтобы ты сдержал данное тобой обещание на этой планете: смешаться с этой толпой, быть одним из них! Анна де Лузиньян станет твоей поручительницей, о тебе больше не будут говорить «Дест-чужак», тебя будут величать «Д'Эст — зять короля, супруг его дочери Анны, шурин Бертильды, Соризмонды…»
— Ты прекрасно знаешь, что я дорожу тобой и все остальные девушки для меня не существуют…
— Нет, нет, я не хочу! Я лишь Бич, который кочует с места на место. Я не знаю, ни откуда я, ни куда иду. Все, что прикасается ко мне, погибает. И послушай, Жильбер, что самое худшее: я постоянно чувствую, как во мне растет эта неизвестная сила, этот незатухающий костер; та человеческая плоть, которая составляет мое тело, является всего лишь хрупкой оболочкой, и, если она не выдержит прилива высоких чувств, что с нами будет?
— Ты хочешь покинуть меня! — ошеломленно воскликнул он.
— Так надо, — ответила она с неожиданной кротостью в голосе. — Нужно, чтобы Иерушалаим и королевство забыли, что мое имя было связано с твоим. Но я буду помнить это всегда.
В ее голосе на мгновение послышалась истома.
— Продолжая жить в Космосе в распыленном состоянии, я буду помнить о тебе. Во вздохе каждого языка пламени, в каждом движении фотонов и светящихся электронов будет повторяться твое имя. Вечно я буду твердить звездам одно и то же, появятся туманности, которые будут знать лишь одно слово: Жильбер!
— Зачем мне это? Ты заявила мне, что являешься воплощением Огня и Любви!
— Не говори мне об Огне! — Эсклармонда закрыла уши руками, и все свечи во дворце взметнули пламя вверх, из всех кадил стал распространяться таящийся в них аромат. — Расскажи мне что-нибудь о Земле, мудрой, полной тайн и ограниченной в своем развитии, которая таит в себе сокровища и дает расти зернам… Или о воздухе: он такой легкий, что рожденные под знаком Весов дети становятся эквилибристами или судьями…
— Я могу говорить тебе только о моей любви.
— Неужели речь идет о проявлении человеческих чувств! — закричала она. — Они же мимолетны, как появляющаяся за кормой волна! Их нет как таковых! Посмотри, вот что я делаю с людьми и вещами, к которым испытывала любовь.
Эсклармонда приложила ладонь к затвердевшей от морской соли доске из черного дерева, которой был обшит какой-то пиратский ящик, стоявший сейчас вдали от волн и атак по взятию судов на абордаж. Когда она отняла руку, дерево задымилось и рассыпалось… Выразительное лицо Эсклармонды выражало неописуемый ужас, а Жильбер побледнел, как мертвец.
— Ты видишь, — шептало пламя, вновь ставшее маленьким и кротким, — я бессильна тут, понимаешь? Не нужно больше подходить ко мне. Но я буду всем для тебя! Послушай: ты никогда не узнаешь, что такое страсть и закат жизни; и тогда, когда всякий мозг замерзает, ты увидишь, как перед тобой откроется вечное лето… Что же еще ты хочешь от меня?
— Я хочу, чтобы ты появилась на этом турнире, — сказал Жильбер.
— Говорят даже, что речь идет не о работах…
Дест подскочил, став белым, как мел:
— Моя личная жизнь не касается никого! Я знаю, откуда идут эти слухи. Да и католические рыцари не имеют права свободно обвинять кого бы то ни было! Разврат в их среде хорошо известен всем!
Сафарус восхитился, как быстро его хозяин научился не только языку, но и ходу мыслей анти-землян.
— Его Величество, король… — пробормотал патриарх.
— Мой кузен Ги хорош, нечего сказать! У него были, и весь христианский мир это знал, три королевы, несколько дюжин сожительниц и столько же ничтожных девок, которые ему нравились! Все дети Силоама зовут его своим отцом, вдвойне отцом, и не только потому, что являются его подданными. Впрочем, — добавил Жильбер, успокоившись, так как он любил короля, — климат и страна требуют подобного образа жизни: султана уважают пропорционально числу его жен. Но я достаточно гордый принц, чтобы разрешить себе иметь гарем и женщин всех цветов кожи!
— Богу угодно, — произнес прелат, — чтобы речь зашла о женщине!
И он сообщил секретные сведения: простыни в постелях, где спала Саламандра, обгорели, как после пожара; ее волосы пахли горелым и потрескивали, а шея благоухала ароматом амбры. Двенадцать пажей перебили друг друга, увидев торчащую из-под одеяла розовую пятку ее ножки; что касается привратника, который в святой четверг заметил человеческое тело под плащом принца, то этот человек, одержимый злым духом всех пылких людей, повесился.
— Он сделал очень хорошо, — прервал его Дест, — сколько дураков живет в этом мире! Не велика беда! Вашему Блаженству не придется волноваться: дворец больше не будет служить пристанищем для миражей. Я сейчас же ухожу отсюда.
Маленькие глазки патриарха засверкали:
— Было бы неблагоразумным требовать от вас этого, сын мой. Но я слышал, что на Сионском холме свободен Дворец великих раввинов. Это великолепное здание, вы там сделали бы небольшой ремонт и…
В течение недели по приказу Сафаруса пустовавший вот уже в течение ста лет Дворец великих раввинов (так как евреи Иерушалаима считали себя слишком бедными, чтобы содержать его) был заполнен рабочими, обойщиками, золотых дел мастерами. И произошло чудо: вскоре в малахите и мраморе плит пола отражались полированные поверхности потолков; кусты роз заполнили оранжереи, а райские птицы — кущи у дворца. Умельцы-ремесленники обтягивали стены кожей с золотыми прожилками; другие поставляли инкрустированную розовым и зеленым перламутром мебель. Стеганые одеяла на постелях были вышиты дочерями Назарета, кузинами Девы Марии и стоили целого королевства.
После окончания ремонтных работ из патриаршего дворца к роскошному зданию отправились пурпурные носилки. Вся с ног до головы в ярко-красном, Эсклармонда взошла на порог; видны были лишь кончики красных сафьяновых туфелек без задника, да из-под капюшона сверкали большие глаза. Эти глаза с равнодушием смотрели на тысячу и одно чудо, которые ей предлагал Жильбер, ее взгляд остановился на низкой бронзовой двери с изображением львов Иуды.
— Это здесь! — прошептала она с восхищением.
Жильбер приказал открыть дверь. За ней был широкий зал восточной башни. Землянин и его подруга очутились перед фантастическим нагромождением сундуков из кедра и кипариса с замысловатыми замками. Их пирамида достигала высоких сводов зала. Тут были ларцы с мозаикой работы помпейских мастеров, ящики для птиц и цветов. Некоторые из них были обклеены съеденными молью бархатными лентами, другие светились чем-то темно-красным. В зале витал трудно определимый запах благовоний и пряностей, а над саркофагом в форме человеческой фигуры улыбались короли и королевы с нарисованными глазами. Из широко раскрытых ящиков выпали запыленные книги. Эсклармонда подбежала и упала на колени. Потирая переплеты, она восторженно читала: «Каббала, Агафа, Зобар Реба Гамалиель…»
— Наконец-то я их нашла! — вздохнула она. — Люди Тау цитируют имена из этих учебников, но они не осмеливаются узнать их содержание. Мне надо узнать…
— Что? — спросил Жильбер.
— Кто же я в конце концов!
Она стояла на коленях, приоткрыв рот, и была такой прекрасной, что Дест потерял голову и склонился над ней. Но она выскользнула из его объятий и спряталась за сундуками.
— Значит, ты не любишь меня? — спросил он.
— О! — воскликнула она. — Какое это может иметь значение? Неужели ты думаешь, что я не знаю? Ты жених Анны де Лузиньян… все готово для вашей свадьбы, король позвал эмиров из пустыни, с Кипра прибывают рыцари-тамплиеры, будут празднества и турниры! Жильбер! Гости будут биться на них — это так красиво, когда люди бросаются друг на друга на ристалище, когда слышится звон мечей и копья разлетаются на части! Ты тоже будешь сражаться? И ты изберешь как королеву и даму сердца Анну?
— Сафарус сказал тебе это? — спросил угрожающим голосом Дест, — этот подлец…
— Как будто мне нужна эта пресмыкающаяся собака! Но мир кричит это! Послушай, как шепчут фонтаны: «Он женится на Анне!» Катейские рыбки образуют гирлянды, жемчужины монотонно говорят: «Это корона Анны…» И если бы ты услышал, что говорят две луны! Они уверяют меня, что знают твою судьбу: ты можешь править. Вы будете очень счастливы, и у вас будет много детей.
— Ты, наверное, ревнуешь, Саламандра?
— А почему бы и нет? — сказала она. — Иногда в самый поздний час ночи я прихожу в отчаяние при мысли о том, что уступаю, теряю что-то с этой бешеной планеты, что я хотела бы сжать в своих объятиях! Но это невозможно, разве не так?! Так же, как и присутствовать на этих праздниках и турнирах… Сафарус говорил мне об этом: мне следует и дальше прятаться, «как огонь в сосуде», это наше единственное спасение… И еще. Разве ты не знаешь, что я стала очень образованной? О! Конечно, я еще не представляю себе мою собственную суть! Все, что я знаю, — я несу ужасную опасность, и я не с этой планеты. Это мало.
— Я тоже не отсюда, — прервал ее Жильбер. — Если бы ты знала, откуда я.
— Думаю, что знаю: с расположенной за Пегасом планеты, которая поразительно похожа на Анти-Землю, но она более старая и дальше продвинулась в своем развитии… или, возможно, развивалась гораздо быстрее. Тебя можно узнать, ты постоянно подвергаешься опасности. Таким образом, это еще одна причина, Жильбер, еще один повод, чтобы ты сдержал данное тобой обещание на этой планете: смешаться с этой толпой, быть одним из них! Анна де Лузиньян станет твоей поручительницей, о тебе больше не будут говорить «Дест-чужак», тебя будут величать «Д'Эст — зять короля, супруг его дочери Анны, шурин Бертильды, Соризмонды…»
— Ты прекрасно знаешь, что я дорожу тобой и все остальные девушки для меня не существуют…
— Нет, нет, я не хочу! Я лишь Бич, который кочует с места на место. Я не знаю, ни откуда я, ни куда иду. Все, что прикасается ко мне, погибает. И послушай, Жильбер, что самое худшее: я постоянно чувствую, как во мне растет эта неизвестная сила, этот незатухающий костер; та человеческая плоть, которая составляет мое тело, является всего лишь хрупкой оболочкой, и, если она не выдержит прилива высоких чувств, что с нами будет?
— Ты хочешь покинуть меня! — ошеломленно воскликнул он.
— Так надо, — ответила она с неожиданной кротостью в голосе. — Нужно, чтобы Иерушалаим и королевство забыли, что мое имя было связано с твоим. Но я буду помнить это всегда.
В ее голосе на мгновение послышалась истома.
— Продолжая жить в Космосе в распыленном состоянии, я буду помнить о тебе. Во вздохе каждого языка пламени, в каждом движении фотонов и светящихся электронов будет повторяться твое имя. Вечно я буду твердить звездам одно и то же, появятся туманности, которые будут знать лишь одно слово: Жильбер!
— Зачем мне это? Ты заявила мне, что являешься воплощением Огня и Любви!
— Не говори мне об Огне! — Эсклармонда закрыла уши руками, и все свечи во дворце взметнули пламя вверх, из всех кадил стал распространяться таящийся в них аромат. — Расскажи мне что-нибудь о Земле, мудрой, полной тайн и ограниченной в своем развитии, которая таит в себе сокровища и дает расти зернам… Или о воздухе: он такой легкий, что рожденные под знаком Весов дети становятся эквилибристами или судьями…
— Я могу говорить тебе только о моей любви.
— Неужели речь идет о проявлении человеческих чувств! — закричала она. — Они же мимолетны, как появляющаяся за кормой волна! Их нет как таковых! Посмотри, вот что я делаю с людьми и вещами, к которым испытывала любовь.
Эсклармонда приложила ладонь к затвердевшей от морской соли доске из черного дерева, которой был обшит какой-то пиратский ящик, стоявший сейчас вдали от волн и атак по взятию судов на абордаж. Когда она отняла руку, дерево задымилось и рассыпалось… Выразительное лицо Эсклармонды выражало неописуемый ужас, а Жильбер побледнел, как мертвец.
— Ты видишь, — шептало пламя, вновь ставшее маленьким и кротким, — я бессильна тут, понимаешь? Не нужно больше подходить ко мне. Но я буду всем для тебя! Послушай: ты никогда не узнаешь, что такое страсть и закат жизни; и тогда, когда всякий мозг замерзает, ты увидишь, как перед тобой откроется вечное лето… Что же еще ты хочешь от меня?
— Я хочу, чтобы ты появилась на этом турнире, — сказал Жильбер.
Ночь накануне сражения
Праздник приближался, как ураган. Уже в течение нескольких недель, покидая свои деревни, крестьяне Галилеи устремлялись в город. Их жены, одетые в платья голубых тонов, со звездой между бровями, носили на голове ручные веялки, заполненные просом, или до краев наполненные медом амфоры; ослы сгибались под тяжестью раннего урожая, а пухленькие голые ребятишки бегали и хватали коз за вымя.
Мелкие дворяне из долины Белаа и Анти-Ливана, не имея денег на приобретение доспехов, прибывали в качестве зрителей в город обходным путем, на верблюдах, с вложенной в сидельную торбу провизией на несколько дней; у некоторых в руках имелись разукрашенные копья. Они располагались лагерем у городских ворот, смешивались с толпой бедуинов. Монахи продавали невероятные мощи: только правые руки и головы апостолов. Астрологи собирали толпы желающих узнать свою судьбу.
Однажды ночью Сафарус, заснувший в приюте, где раввины забыли свои знания и мудрость, проснулся от дохнувшего в лицо огня. Сначала он подумал, что это горячий хамсин, и спрятался под циновками, но затем решил открыть глаза. Перед сложенными горой библиями стояла Эсклармонда, а вокруг нее распространялось сияние. Она спросила:
— Кто я, Агасверус?
Он задрожал.
— Все эти дни, — говорила она быстро хриплым голосом, — я жила, окутанная туманом плоти, сейчас он рассеивается. Это закон природы? Это результат формул ваших мудрецов? Я все прочла. Говори, ты должен мне сказать это. Ты вызвал меня из бездны, может быть, даже из небытия…
— Это принц Д'Эст вывел вас из огня! Не забывайте этого!
— Он был лишь послушным орудием другой воли. Но вы, волшебники и маги Анти-Земли, вы составили все эти проклятые книги! А ты, ты знал, какой апокалипсис ты порождаешь, когда, наслаждаясь, ты открывал колодец мрака при помощи своих формул и заклинаний! Итак, вот я здесь, на Анти-Земле, и с каждой секундой во мне нарастает ужасная мощь… Я несу смерть повсюду, где появляюсь! Этот город уже горит, и скоро весь мир будет охвачен огнем!
Она светилась сильнее, чем звезда. За ней дымился Кедрон, пурпурное зарево стояло над Гермелем. Саламандра поджаривала пустыню: начинала трескаться сухая земля, кроны пальм были белыми от пыли; страдающие от жажды львы покидали ущелья Ливана. Хамсин окутывал Аравийский полуостров, знойный, горячий. Вооруженные племена устремились к границам Иордании; в Мекке окровавленные голые дервиши кружились вокруг черного камня.
— Я ненавижу беспорядок, который приношу на эту землю! — шипело пламя. — И если бы речь шла только об Анти-Земле! Но на уровне, который ты можешь себе представить, я чувствую мимолетность времени, хрупкость вещей, я знаю опасности, которые таятся в бесконечности. Я буду навлекать их, сама того не желая, на эту планету? О! — воскликнула она, выкручивая себе руки, напоминающие извивающиеся языки пламени, — я вижу изогнутый путь движения кометы. Я вижу, как голубая звезда становится солнцем… туманность, которая открывает завесу и лопается, как зрелый плод граната, выбрасывая в пространство раскаленные миры. Я чувствую, как происходит эта жестокая вещь: расщепление материи!
Она закусила губу, и показавшаяся на ней капелька крови засветилась фосфорическим сиянием. Затем она подтолкнула Исаака Лакедема к груде покрытых пылью свертков и глиняных табличек, некоторые из которых уже превратились в прах.
— Ищи! — закричала она. — Ищи… должно быть какое-нибудь средство, чтобы оторвать меня от этого комка глины, который я уничтожаю. Ты вызвал меня сюда, ты должен меня освободить! Послушай, мы не просто так пришли во Дворец великих раввинов: один знак, листок, заложенный в первопечатной книге патриарха, позволил мне узнать, где спрятаны запретные книги… Смотри: вот это — «Красный дракон», а вот «Трактат об арабском числе» и бесценная «Алхимия», а вот псалтырь Гермофила и «Адские силы» великого Агриппы. Из них я уже узнала некоторые незначительные вещи, которые предчувствовала раньше, но у меня нет ключа, чтобы открыть этот мир, в котором я замурована… Ищи, колдун, найди формулу!
Саламандра монотонно твердила ему одно и то же, и он с энергией отчаявшегося человека рылся в футлярах с папирусными свитками; он лихорадочно сравнивал учение жрецов Сетх-Аменти со знаниями царя Соломона, в «Черном драконе» он отыскал очень сильное заклинание, которое начиналось со слов: «Он Альфа, йа, сол, мессиас, ингодьерн…» Оно, казалось, имело высшую власть над духами и демонами, но абсолютно не действовало на Эсклармонду.
— Однако, — говорила себе Саламандра, — должен существовать ключ к великой тайне!
Повсюду хрупкие свитки папируса и заплесневевшие листы пергамента таили в себе тревогу, навязчивую идею человечества о посланцах, которые приходили то извне, то откуда-либо еще! Земля их боялась, как и Анти-Земля, и планеты в конце концов научились защищать себя.
Поиски ни к чему не приводили. Неизвестная формула очистила пески Сумерии, где, если верить табличкам, «каждая складка лавы скрывала миллион демонов». Странные существа с тремя глазами цвета серы и меди, которые спустились с неба в дельте Нила, не оставили в истории никаких следов. Однако Сафарус начинал отдавать себе отчет в следующем: в ценных манускриптах чего-то не хватало. В Зогаре, что означало «Великолепие», не было одной страницы, отсутствовал целый свиток рукописи Платона «Критиас», не хватало одного заклинания в «Великой книге тайн алхимии».
— Ты ничего не нашел? — нетерпеливо спрашивала Саламандра. — Торопись, близится рассвет, у нас почти не осталось времени.
Подняв свое лицо, по которому градом струился пот, он предложил ей прибегнуть к познанию элементов стихии по мелочам. Сафарус принес сундук с гомункулусами, который ему удалось вынести из охваченного огнем его дома в Силоаме, и открыл его перед Эсклармондой. Но бесконечно малые хлопья слиплись между собой, очутившись в руках неистовствующей Стихии, и были уничтожены огнем, оставившим лишь горсть пепла, который Саламандра рассматривала с мрачным ужасом.
Зеркало без амальгамы треснуло, как будто в него ударила молния.
— Везде, где я бываю, — сказала она очень тихо, — я сею разрушения. Я проклята.
Когда над городом стала заниматься заря, она приказала:
— Моей горничной нет. Лакедем, скорее подай мне драгоценности и платье.
Они поднялись в ее башню. Трясущимися руками он открыл платяные шкафы и вывалил на кровать гору вышитых гранатом накидок, мантий, украшенных кориндоном и хризопразом; он открыл ларчики и шкатулки и высыпал из них солнечные и марсианские драгоценные камни, бриллианты, топазы и рубины. Впервые за свою бесконечно долгую жизнь Агасверус прислуживал, стоя на коленях, неумолимой девушке-демону.
Она обращалась с ним, как с рабом, как с какой-нибудь вещью. Когда выходила из бассейна и на ее розовой коже блестели капельки воды, приказывала завязывать свои котурны и смазывать волосы благовониями или эфирными маслами. Она выбрала себе гладкую золотистую тунику, и ему пришлось застегивать ее. На висках Сафаруса выступили капельки пота, он попятился назад, застонав:
— Я горю!
— Нет, — сказала она с горечью, — ты единственное существо на этой планете, которое я могла бы презирать и ненавидеть. Я люблю все на Анти-Земле, понимаешь? То есть я готова все истребить. Я люблю взрослых и лежащих в колыбели детей, подснежники под снегом и оливковые деревья, живительную воду и красную глину. Я люблю старых прядильщиц: солнце ласкает их седые волосы. Я люблю любящих друг друга людей, когда в них еще горит огонек. Я люблю львов и борзых; меня сводит с ума ящерица, что прячется в трещине скалы. А тебя я ненавижу. Поэтому ты умрешь от холода.
Украсив голову усыпанной рубинами повязкой и повесив на шею длинные ожерелья из карбункула, она с ног до головы завернулась в большой черный плащ с золотыми украшениями. Видны были лишь ее глаза. Тело пряталось под тяжелыми складками парчи.
— Меня еще можно узнать? — спросила она. — У меня есть какая-нибудь черта, которая позволяет принять меня за человека?
— Нет… нет… — бормотал Агасверус. А затем с отчаянием в голосе воскликнул:
— Как, вы хотите уйти отсюда?! Сегодня начинаются рыцарские турниры!
— Знаю, — сказала она. — Жильбер желает, чтобы я присутствовала на них… Жильбер!
Она закрыла глаза.
— Я хорошо представляю себе, что он бессилен что-либо изменить: наши судьбы связаны. Сегодня с нами должно случиться нечто ужасное.
Мелкие дворяне из долины Белаа и Анти-Ливана, не имея денег на приобретение доспехов, прибывали в качестве зрителей в город обходным путем, на верблюдах, с вложенной в сидельную торбу провизией на несколько дней; у некоторых в руках имелись разукрашенные копья. Они располагались лагерем у городских ворот, смешивались с толпой бедуинов. Монахи продавали невероятные мощи: только правые руки и головы апостолов. Астрологи собирали толпы желающих узнать свою судьбу.
Однажды ночью Сафарус, заснувший в приюте, где раввины забыли свои знания и мудрость, проснулся от дохнувшего в лицо огня. Сначала он подумал, что это горячий хамсин, и спрятался под циновками, но затем решил открыть глаза. Перед сложенными горой библиями стояла Эсклармонда, а вокруг нее распространялось сияние. Она спросила:
— Кто я, Агасверус?
Он задрожал.
— Все эти дни, — говорила она быстро хриплым голосом, — я жила, окутанная туманом плоти, сейчас он рассеивается. Это закон природы? Это результат формул ваших мудрецов? Я все прочла. Говори, ты должен мне сказать это. Ты вызвал меня из бездны, может быть, даже из небытия…
— Это принц Д'Эст вывел вас из огня! Не забывайте этого!
— Он был лишь послушным орудием другой воли. Но вы, волшебники и маги Анти-Земли, вы составили все эти проклятые книги! А ты, ты знал, какой апокалипсис ты порождаешь, когда, наслаждаясь, ты открывал колодец мрака при помощи своих формул и заклинаний! Итак, вот я здесь, на Анти-Земле, и с каждой секундой во мне нарастает ужасная мощь… Я несу смерть повсюду, где появляюсь! Этот город уже горит, и скоро весь мир будет охвачен огнем!
Она светилась сильнее, чем звезда. За ней дымился Кедрон, пурпурное зарево стояло над Гермелем. Саламандра поджаривала пустыню: начинала трескаться сухая земля, кроны пальм были белыми от пыли; страдающие от жажды львы покидали ущелья Ливана. Хамсин окутывал Аравийский полуостров, знойный, горячий. Вооруженные племена устремились к границам Иордании; в Мекке окровавленные голые дервиши кружились вокруг черного камня.
— Я ненавижу беспорядок, который приношу на эту землю! — шипело пламя. — И если бы речь шла только об Анти-Земле! Но на уровне, который ты можешь себе представить, я чувствую мимолетность времени, хрупкость вещей, я знаю опасности, которые таятся в бесконечности. Я буду навлекать их, сама того не желая, на эту планету? О! — воскликнула она, выкручивая себе руки, напоминающие извивающиеся языки пламени, — я вижу изогнутый путь движения кометы. Я вижу, как голубая звезда становится солнцем… туманность, которая открывает завесу и лопается, как зрелый плод граната, выбрасывая в пространство раскаленные миры. Я чувствую, как происходит эта жестокая вещь: расщепление материи!
Она закусила губу, и показавшаяся на ней капелька крови засветилась фосфорическим сиянием. Затем она подтолкнула Исаака Лакедема к груде покрытых пылью свертков и глиняных табличек, некоторые из которых уже превратились в прах.
— Ищи! — закричала она. — Ищи… должно быть какое-нибудь средство, чтобы оторвать меня от этого комка глины, который я уничтожаю. Ты вызвал меня сюда, ты должен меня освободить! Послушай, мы не просто так пришли во Дворец великих раввинов: один знак, листок, заложенный в первопечатной книге патриарха, позволил мне узнать, где спрятаны запретные книги… Смотри: вот это — «Красный дракон», а вот «Трактат об арабском числе» и бесценная «Алхимия», а вот псалтырь Гермофила и «Адские силы» великого Агриппы. Из них я уже узнала некоторые незначительные вещи, которые предчувствовала раньше, но у меня нет ключа, чтобы открыть этот мир, в котором я замурована… Ищи, колдун, найди формулу!
Саламандра монотонно твердила ему одно и то же, и он с энергией отчаявшегося человека рылся в футлярах с папирусными свитками; он лихорадочно сравнивал учение жрецов Сетх-Аменти со знаниями царя Соломона, в «Черном драконе» он отыскал очень сильное заклинание, которое начиналось со слов: «Он Альфа, йа, сол, мессиас, ингодьерн…» Оно, казалось, имело высшую власть над духами и демонами, но абсолютно не действовало на Эсклармонду.
— Однако, — говорила себе Саламандра, — должен существовать ключ к великой тайне!
Повсюду хрупкие свитки папируса и заплесневевшие листы пергамента таили в себе тревогу, навязчивую идею человечества о посланцах, которые приходили то извне, то откуда-либо еще! Земля их боялась, как и Анти-Земля, и планеты в конце концов научились защищать себя.
Поиски ни к чему не приводили. Неизвестная формула очистила пески Сумерии, где, если верить табличкам, «каждая складка лавы скрывала миллион демонов». Странные существа с тремя глазами цвета серы и меди, которые спустились с неба в дельте Нила, не оставили в истории никаких следов. Однако Сафарус начинал отдавать себе отчет в следующем: в ценных манускриптах чего-то не хватало. В Зогаре, что означало «Великолепие», не было одной страницы, отсутствовал целый свиток рукописи Платона «Критиас», не хватало одного заклинания в «Великой книге тайн алхимии».
— Ты ничего не нашел? — нетерпеливо спрашивала Саламандра. — Торопись, близится рассвет, у нас почти не осталось времени.
Подняв свое лицо, по которому градом струился пот, он предложил ей прибегнуть к познанию элементов стихии по мелочам. Сафарус принес сундук с гомункулусами, который ему удалось вынести из охваченного огнем его дома в Силоаме, и открыл его перед Эсклармондой. Но бесконечно малые хлопья слиплись между собой, очутившись в руках неистовствующей Стихии, и были уничтожены огнем, оставившим лишь горсть пепла, который Саламандра рассматривала с мрачным ужасом.
Зеркало без амальгамы треснуло, как будто в него ударила молния.
— Везде, где я бываю, — сказала она очень тихо, — я сею разрушения. Я проклята.
Когда над городом стала заниматься заря, она приказала:
— Моей горничной нет. Лакедем, скорее подай мне драгоценности и платье.
Они поднялись в ее башню. Трясущимися руками он открыл платяные шкафы и вывалил на кровать гору вышитых гранатом накидок, мантий, украшенных кориндоном и хризопразом; он открыл ларчики и шкатулки и высыпал из них солнечные и марсианские драгоценные камни, бриллианты, топазы и рубины. Впервые за свою бесконечно долгую жизнь Агасверус прислуживал, стоя на коленях, неумолимой девушке-демону.
Она обращалась с ним, как с рабом, как с какой-нибудь вещью. Когда выходила из бассейна и на ее розовой коже блестели капельки воды, приказывала завязывать свои котурны и смазывать волосы благовониями или эфирными маслами. Она выбрала себе гладкую золотистую тунику, и ему пришлось застегивать ее. На висках Сафаруса выступили капельки пота, он попятился назад, застонав:
— Я горю!
— Нет, — сказала она с горечью, — ты единственное существо на этой планете, которое я могла бы презирать и ненавидеть. Я люблю все на Анти-Земле, понимаешь? То есть я готова все истребить. Я люблю взрослых и лежащих в колыбели детей, подснежники под снегом и оливковые деревья, живительную воду и красную глину. Я люблю старых прядильщиц: солнце ласкает их седые волосы. Я люблю любящих друг друга людей, когда в них еще горит огонек. Я люблю львов и борзых; меня сводит с ума ящерица, что прячется в трещине скалы. А тебя я ненавижу. Поэтому ты умрешь от холода.
Украсив голову усыпанной рубинами повязкой и повесив на шею длинные ожерелья из карбункула, она с ног до головы завернулась в большой черный плащ с золотыми украшениями. Видны были лишь ее глаза. Тело пряталось под тяжелыми складками парчи.
— Меня еще можно узнать? — спросила она. — У меня есть какая-нибудь черта, которая позволяет принять меня за человека?
— Нет… нет… — бормотал Агасверус. А затем с отчаянием в голосе воскликнул:
— Как, вы хотите уйти отсюда?! Сегодня начинаются рыцарские турниры!
— Знаю, — сказала она. — Жильбер желает, чтобы я присутствовала на них… Жильбер!
Она закрыла глаза.
— Я хорошо представляю себе, что он бессилен что-либо изменить: наши судьбы связаны. Сегодня с нами должно случиться нечто ужасное.
Турнир
Над Иерушалаимом стоял звон всех колоколов.
Толпы людей с рассвета заполняли галереи, которые умельцы-мастера воздвигли напротив мечети Эль-Акса. Должностные лица носили шубы из куниц и горностаев (настоящая каторга в этом климате!), богатые горожане были одеты в длинные платья из серебристой ткани, их шлейф тянулся за ними на двенадцать локтей.
Праздники открылись мессой, которую вел на Масленичной горе его светлость епископ де Фамагуст. Затем на арены потянулся поток рыцарей. Слуги несли гербы древних и славных родов Феранции.
Люди теснились: они хотели посмотреть на принцев и легатов, словно тут собралось созвездие звезд; можно было встретить представителей всей Меропы и доброй половины Сарацинии. Послы северных стран обливалась потом под своими бесценными шубами из голубых соболей, другие, словно иконы, сверкали сапфирами. Рядом проходили надменные солдаты Германской империи, одетые в свои пурпурные, символизирующие непоколебимость, одеяния. За ними следовала великолепная процессия: эмиры в необычных чалмах и женских платьях гарцевали на арабских жеребцах. Потом установилась тишина: все смотрели, как на чистокровном арабском скакуне, стоившем целого королевства, проезжал, неподвижно застыв в седле, украшенный золотом и рубинами атабек с той стороны реки Иордан.
Бурными приветствиями люди встретили появление Ги де Лузиньяна, который никогда еще не пользовался такой популярностью в народе. Так как ему не надо было сражаться на ристалище, он сидел на белом жеребце, одетый в усыпанную жемчугом долматику.
За ним следовали благородные дамы. Приподнявшись на локте, с вялым видом лежала на своих носилках королева Наполи, ее смазанные благовониями черные волосы опускались до земли.
Принцесса Анаки, которую прозвали «дамой-рыцарем» за то, что она сражалась с Тервагантом во главе своих отрядов, скрывала под маской свое изможденное лицо. Рядом с ней шел монах и читал ей стихи на латыни. Затем следовали принцессы — дочери короля, «украшенные перьями, словно иноходцы», как выразился какой-то зевака, в баснословно дорогих одеждах из парчи; пожилых и некрасивых принцесс было больше, все носили украшенные бриллиантами головные уборы, под тяжестью которых наклоняли головы; привлекательность их достигалась наличием квадратных декольте на платьях и способностью показывать груди. За ними тащили на привязи ручных рысей и леопардов, как в торжественных церемониях язычников.
В своих белых носилках Анна де Лузиньян, королева торжества, казалась больной. Ее восковое лицо мелькало в серебристых занавесках. Рядом на коне ехал король Ги. На дорогу бросали белые лепестки цветов, по земле тянулись гирлянды аронника и крохотных роз нежного бледно-розового цвета, которые в народе называют «букетами невесты». Какая-то горожанка вздохнула за спиной Сафаруса:
— Можно подумать, сейчас будут хоронить девственницу!
Когда все, не без шума, уселись в ложах и на скамьях амфитеатра, трижды протрубили бронзовые трубы.
Руководящий турниром маркиз де Селеси зачитал правила великосветских поединков на ристалищах; праздник устраивался в честь дочери короля, принцессы Анны де Лузиньян. «Слава дамам! Каждый рыцарь будет сражаться за свою веру, славу и свою избранницу».
Рыцари поклялись не применять ни колдовских чар, ни запрещенных ударов. Они не будут носить ни зашитые в камзолы заклинания, ни оружия, вложенного демонами в их ножны: подобное выглядело бы бесчестным и грустным. Наконец, они будут сражаться до крови, а в особом случае — до смерти. Доспехи и конь побежденного переходят к победителю. Можно было вызвать на бой нескольких соперников, ударив копьем по их щитам. Победитель особых поединков избирает свою королеву, и та увенчает венком принца схваток.
Публика знала, что честь быть королевой принадлежит Анне, и аплодировала ей.
На первой галерее оставалась пустой лишь одна ложа, ее малиновые занавески были подняты. Небо над Иерушалаимом походило на купол из раскаленного сапфира. От пестрой толпы к бархатному занавесу поднимался тяжелый запах ладана, пота, благовоний, грязи. Внизу тамплиеры в бронзовых шлемах образовали три ряда. Вся Сарациния прибыла сюда: эмиры в халатах из редких тканей и чалмах с султаном, украшенных жемчугом и атрибутикой — серповидными ножами. Абд-эль-Малек сидел в своей жесткой золотисто-пурпурной кольчуге. Он поднял глаза и, ослепленный, опустил их. На обитом золотом троне он заметил скрывающееся в тускло-золотом одеянии привидение: Саламандра сдержала слово — она пришла на ристалище.
Снова зазвучали трубы, и по знаку короля Анна махнула своим кружевным шарфом.
Праздник открыл при одобрительном шепоте толпы Адальбер из Неустрии, шурин императора Священной Римской империи, у которого на гербе на фоне разинутых пастей диких животных был изображен медведь с голубыми лапами, окантованными серебром. Кованые доспехи старой работы почти не имели веса для гиганта; на его шлеме развивались павлиньи перья, его боевой конь был под стать ему самому — такой же сильный и большой.
Адальбер приветствовал дам и с вызовом посмотрел вокруг: он скручивал руками железные копья и вырывал с корнем молодые елочки. Его геральды трижды прокричали: «Смелость, о рыцари! И щедрость!».
Золото посыпалось из кошельков. Вульф, рыцарь Храма, принял вызов в честь своей святой религии, в ответ ему неохотно зааплодировали.
Это был великосветский, галантный поединок. Копья ударились друг о друга, и Адальбер выбил из седла рыцаря-монаха. Затем он разделался с владельцем замка Тортоз и погнал кругом по арене какого-то византийского рыцаря, запутавшегося в своих одеждах. В толпе послышался гул одобрения. Гордая Бертильда приподнимала на длинной шее, на которой висело ожерелье из бирюзы, новый парик с рыжими, как у германцев, волосами. Однако сидящая на скамейке амфитеатра миниатюрная бедуинка с голубой звездой, вытатуированной на лбу, смеялась: Адальбер был в ее объятиях, и лазурь являлась ее цветом.
Оруженосцы с одинаковыми гербами (Лузиньяна и Триполи) очистили арену. Герцог Неустрии приподнялся в стременах. От звуков медных инструментов задрожал раскаленный воздух, и перед входом на ристалище показался принц Д'Эст. Он был таким стройным и легким в своих латах, что все дамы зааплодировали, а оружейники, восхищаясь его гибкой кольчугой, в один голос заговорили, что не знают ни способов ее закалки, ни металла, из которого она сделана. Бриллиантовая брошь блестела на его шлеме с прозрачным забралом. У Жильбера были только парадное копье и дротик, в котором Сафарус узнал его бластер. Он выезжал на арену, устремив свой взор на искрящегося идола. Жильбер был так бледен, что люди в толпе уже говорили об «околдованном принце».
Два всадника устремились друг к другу, оставляя за собой столбы золотистого песка. Неустриец был более тяжелым; вначале показалось, что он раздавит своего соперника. Но Жильбер отразил первый натиск, и кони перешли на танцующий шаг. Публика взорвалась аплодисментами, а на трибуне приподнялся судья поединков: что-то странное происходило на арене. Адальбер из Неустрии с удивлением рассматривал свое копье, конец которого дымился, а древко крошилось под рукой.
Он, однако, снова устремился, как баран, на соперника; все подумали, что сейчас он выбьет Д'Эста из седла… Но нет: от удара о доспехи Жильбера его клинок согнулся, и на песок стали падать капельки раскаленного металла. Неустриец отбросил свое горящее оружие, и конюхи готовились передать ему новое копье. Но Жильбер тоже бросил свое копье и пошел в атаку со сверкающим на солнце мечом. Оба рыцаря спешились.
Толпы людей с рассвета заполняли галереи, которые умельцы-мастера воздвигли напротив мечети Эль-Акса. Должностные лица носили шубы из куниц и горностаев (настоящая каторга в этом климате!), богатые горожане были одеты в длинные платья из серебристой ткани, их шлейф тянулся за ними на двенадцать локтей.
Праздники открылись мессой, которую вел на Масленичной горе его светлость епископ де Фамагуст. Затем на арены потянулся поток рыцарей. Слуги несли гербы древних и славных родов Феранции.
Люди теснились: они хотели посмотреть на принцев и легатов, словно тут собралось созвездие звезд; можно было встретить представителей всей Меропы и доброй половины Сарацинии. Послы северных стран обливалась потом под своими бесценными шубами из голубых соболей, другие, словно иконы, сверкали сапфирами. Рядом проходили надменные солдаты Германской империи, одетые в свои пурпурные, символизирующие непоколебимость, одеяния. За ними следовала великолепная процессия: эмиры в необычных чалмах и женских платьях гарцевали на арабских жеребцах. Потом установилась тишина: все смотрели, как на чистокровном арабском скакуне, стоившем целого королевства, проезжал, неподвижно застыв в седле, украшенный золотом и рубинами атабек с той стороны реки Иордан.
Бурными приветствиями люди встретили появление Ги де Лузиньяна, который никогда еще не пользовался такой популярностью в народе. Так как ему не надо было сражаться на ристалище, он сидел на белом жеребце, одетый в усыпанную жемчугом долматику.
За ним следовали благородные дамы. Приподнявшись на локте, с вялым видом лежала на своих носилках королева Наполи, ее смазанные благовониями черные волосы опускались до земли.
Принцесса Анаки, которую прозвали «дамой-рыцарем» за то, что она сражалась с Тервагантом во главе своих отрядов, скрывала под маской свое изможденное лицо. Рядом с ней шел монах и читал ей стихи на латыни. Затем следовали принцессы — дочери короля, «украшенные перьями, словно иноходцы», как выразился какой-то зевака, в баснословно дорогих одеждах из парчи; пожилых и некрасивых принцесс было больше, все носили украшенные бриллиантами головные уборы, под тяжестью которых наклоняли головы; привлекательность их достигалась наличием квадратных декольте на платьях и способностью показывать груди. За ними тащили на привязи ручных рысей и леопардов, как в торжественных церемониях язычников.
В своих белых носилках Анна де Лузиньян, королева торжества, казалась больной. Ее восковое лицо мелькало в серебристых занавесках. Рядом на коне ехал король Ги. На дорогу бросали белые лепестки цветов, по земле тянулись гирлянды аронника и крохотных роз нежного бледно-розового цвета, которые в народе называют «букетами невесты». Какая-то горожанка вздохнула за спиной Сафаруса:
— Можно подумать, сейчас будут хоронить девственницу!
Когда все, не без шума, уселись в ложах и на скамьях амфитеатра, трижды протрубили бронзовые трубы.
Руководящий турниром маркиз де Селеси зачитал правила великосветских поединков на ристалищах; праздник устраивался в честь дочери короля, принцессы Анны де Лузиньян. «Слава дамам! Каждый рыцарь будет сражаться за свою веру, славу и свою избранницу».
Рыцари поклялись не применять ни колдовских чар, ни запрещенных ударов. Они не будут носить ни зашитые в камзолы заклинания, ни оружия, вложенного демонами в их ножны: подобное выглядело бы бесчестным и грустным. Наконец, они будут сражаться до крови, а в особом случае — до смерти. Доспехи и конь побежденного переходят к победителю. Можно было вызвать на бой нескольких соперников, ударив копьем по их щитам. Победитель особых поединков избирает свою королеву, и та увенчает венком принца схваток.
Публика знала, что честь быть королевой принадлежит Анне, и аплодировала ей.
На первой галерее оставалась пустой лишь одна ложа, ее малиновые занавески были подняты. Небо над Иерушалаимом походило на купол из раскаленного сапфира. От пестрой толпы к бархатному занавесу поднимался тяжелый запах ладана, пота, благовоний, грязи. Внизу тамплиеры в бронзовых шлемах образовали три ряда. Вся Сарациния прибыла сюда: эмиры в халатах из редких тканей и чалмах с султаном, украшенных жемчугом и атрибутикой — серповидными ножами. Абд-эль-Малек сидел в своей жесткой золотисто-пурпурной кольчуге. Он поднял глаза и, ослепленный, опустил их. На обитом золотом троне он заметил скрывающееся в тускло-золотом одеянии привидение: Саламандра сдержала слово — она пришла на ристалище.
Снова зазвучали трубы, и по знаку короля Анна махнула своим кружевным шарфом.
Праздник открыл при одобрительном шепоте толпы Адальбер из Неустрии, шурин императора Священной Римской империи, у которого на гербе на фоне разинутых пастей диких животных был изображен медведь с голубыми лапами, окантованными серебром. Кованые доспехи старой работы почти не имели веса для гиганта; на его шлеме развивались павлиньи перья, его боевой конь был под стать ему самому — такой же сильный и большой.
Адальбер приветствовал дам и с вызовом посмотрел вокруг: он скручивал руками железные копья и вырывал с корнем молодые елочки. Его геральды трижды прокричали: «Смелость, о рыцари! И щедрость!».
Золото посыпалось из кошельков. Вульф, рыцарь Храма, принял вызов в честь своей святой религии, в ответ ему неохотно зааплодировали.
Это был великосветский, галантный поединок. Копья ударились друг о друга, и Адальбер выбил из седла рыцаря-монаха. Затем он разделался с владельцем замка Тортоз и погнал кругом по арене какого-то византийского рыцаря, запутавшегося в своих одеждах. В толпе послышался гул одобрения. Гордая Бертильда приподнимала на длинной шее, на которой висело ожерелье из бирюзы, новый парик с рыжими, как у германцев, волосами. Однако сидящая на скамейке амфитеатра миниатюрная бедуинка с голубой звездой, вытатуированной на лбу, смеялась: Адальбер был в ее объятиях, и лазурь являлась ее цветом.
Оруженосцы с одинаковыми гербами (Лузиньяна и Триполи) очистили арену. Герцог Неустрии приподнялся в стременах. От звуков медных инструментов задрожал раскаленный воздух, и перед входом на ристалище показался принц Д'Эст. Он был таким стройным и легким в своих латах, что все дамы зааплодировали, а оружейники, восхищаясь его гибкой кольчугой, в один голос заговорили, что не знают ни способов ее закалки, ни металла, из которого она сделана. Бриллиантовая брошь блестела на его шлеме с прозрачным забралом. У Жильбера были только парадное копье и дротик, в котором Сафарус узнал его бластер. Он выезжал на арену, устремив свой взор на искрящегося идола. Жильбер был так бледен, что люди в толпе уже говорили об «околдованном принце».
Два всадника устремились друг к другу, оставляя за собой столбы золотистого песка. Неустриец был более тяжелым; вначале показалось, что он раздавит своего соперника. Но Жильбер отразил первый натиск, и кони перешли на танцующий шаг. Публика взорвалась аплодисментами, а на трибуне приподнялся судья поединков: что-то странное происходило на арене. Адальбер из Неустрии с удивлением рассматривал свое копье, конец которого дымился, а древко крошилось под рукой.
Он, однако, снова устремился, как баран, на соперника; все подумали, что сейчас он выбьет Д'Эста из седла… Но нет: от удара о доспехи Жильбера его клинок согнулся, и на песок стали падать капельки раскаленного металла. Неустриец отбросил свое горящее оружие, и конюхи готовились передать ему новое копье. Но Жильбер тоже бросил свое копье и пошел в атаку со сверкающим на солнце мечом. Оба рыцаря спешились.