Страница:
И когда Слащов – открыто, в лоб – спросил Богданова, что ждет его, если он решится вернуться домой, тот столь же прямо, не виляя, ответил: амнистия и должность в Красной Армии…
– Конечно, может и не генеральская, – замялся Богданов, – но место военспеца вам обеспечено…
И эта небольшая заминка окончательно убедила Слащова в искренности советского посланца: пообещай тот портфель зам. наркома – никогда бы не поверил.
Эмиграция – та же большая деревня. Слухи и новости распространяются здесь с космической быстротой. Регулярные вояжи Баткина к Слащову, появление в их кругу таинственного незнакомца из Совдепии, незамеченным остаться не могло. Да Баткин особой тайны из этого и не делал. Авантюрист до мозга костей, он упивался доверенной ему тайной, и чуть ли не каждому встречному – понятно, под большим секретом – рассказывал о том, что выполняет секретнейшее деликатное поручение, но об этом – т-с-с! – никому.
По русской колонии поползли слухи, что Слащов готовит десант в Россию. Баткина называли помощником генерала по политической части. Весть эта дошла и до англичан.
Уокер, капитан Генштаба Ее Величества, получив приказ начальника экспедиционного корпуса, размышлял недолго. Уокер был профессиональным разведчиком. («Не бывает невыполнимых заданий, – любил повторять он, – просто есть люди, не способные выполнять задания».) Не медля, он пригласил своего помощника Писса – бывшего управляющего екатеринодарским заводом – и приказал: выйдите на связь с Баткиным.
– Сделаем, чиф, – поклонился Писс.
В тот же вечер он нашел Баткина в его обычном месте – русском кафе «Киевский кружок».
– Федор, мое командование имеет желание встретиться с вами (хоть Писс и прожил много лет в России, русские фразы он все равно строил по правилам английской грамматики).
Баткин отхлебнул из пузатой кружки темного пива, загадочно улыбнулся чему-то своему.
– А мне-то какая радость встречаться с твоим командованием?
– Жизнь сложная штука, Федор. Нам лучше дружить, чем враждовать. Умные люди должны держаться вместе, тем более, что враг у нас – общий.
Баткин для вида немного подумал, потом махнул рукой.
– Ладно. Только передай, что встречаться буду с самым главным твоим начальством… Знаешь английскую поговорку: время – деньги…
Летняя резиденция штаба располагалась в Терапии, в окрестностях Константинополя. Командующий встречал Баткина как дорогого гостя, даже поднялся ему навстречу из-за массивного дубового стола.
– Мы знаем, господин Баткин, что вместе с генералом Слащовым вы готовите вторжение в Россию. Так ли это?
Баткин повернулся к Писсу:
– Переведите мистеру генералу, что я не вправе отвечать на подобные вопросы.
– Этот вопрос объясняется не праздным любопытством, а желанием всемерно помочь в благородном и святом деле освобождения вашей многострадальной родины.
– Вы готовы снабдить нас средствами и оружием?
– Увы. После известных событий мы не вправе действовать открыто. Мое правительство связано некоторыми обязательствами с советским правительством.
– Чем же вы тогда можете помочь?
– Есть немало иных способов помощи – не таких явных. Скажем, мы можем не задерживать ваших друзей при въезде в Константинополь. Это для начала… Согласитесь, когда ничего не требуется взамен, такое предложение заслуживает внимания.
– Так уж совсем ничего взамен?
– Практически. Разве что иногда мы будем просить вас о советах или консультациях.
Предложение генерала Баткин оценил с ходу. С недавнего времени англичане начали арестовывать всех въезжающих из Севастополя. Объяснялось это тем, что ни у кого из них не было въездной визы: их выдавали только в Батуме, а добираться туда было накладно, сказывалась исконно русская надежда на «авось».
Такое «окно» давало огромные преимущества. Баткин сумеет убедиться в этом очень скоро.
Константинополь. Осень 1921 г.
В августе 1921-го Богданов уехал назад в Севастополь. Хотя Слащов был уже полностью сагитирован, операция срывалась. На вывоз генерала требовались деньги, и немалые – капитан итальянского судна запросил полторы тысячи турецких лир – однако ЧК тянула с выдачей средств. Богданов должен был ускорить выплату и отчитаться о проделанной работе.
Фомин и Виленский ждали его с нетерпением. Как и подобает актеру, на краски он не скупился. Из рассказа Богданова выходило, что они с Баткиным держат под колпаком чуть ли всю эмиграцию. И что не один только Слащов готов вернуться в Россию: лишь свистни – и белые генералы мигом выстроятся в очередь.
Несмотря на определенный скепсис, чекисты верят агенту. Откуда им знать, что Богданов находится под абсолютным влиянием Баткина и смотрит на все его глазами.
(«Баткин принял все меры, чтобы изолировать его от всех, – писал потом вернувшийся в РСФСР адъютант атамана Краснова полковник Данилов, о котором скажем чуть позже. – Терроризировал его, измышляя какие-то загадочные заговоры против него, слежку контрразведки. Странной казалась обстановка, окружающая Богданова, находившегося всегда под наблюдением Баткина или его доверенных людей, не допускающих никаких встреч, никаких разговоров, в которых он не был бы осведомлен».)
Контрразведка вновь отправляет Богданова в Константинополь. Вместе с ним на пароходе едет родная сестра Баткина – Розалия. Ее явление должно продемонстрировать доверие советов к своему новому помощнику.
Они приезжают в первых числах сентября, но здесь их ждет новое испытание: прямо в порту Богданова арестовывает английская контрразведка. Англичане уверены, что Богданов – агент большевиков.
Вот когда пригодились контакты Баткина с англичанами. Он бросается к капитану Уокеру, но тот ему не верит. Уокер на Баткина зол: за каждого провезенного из Севастополя беженца Уокеру были обещаны комиссионные, но дальше задатка дело не пошло. Баткину приходится раскошеливаться и использовать весь свой запас красноречия.
– Богданов – не большевистский агент, – клянется он, – а мой.
Бегство Слащова было запланировано на ближайшие дни. Капитану парохода «Жан» вперед выдали уже расписку за подписью Богданова. Однако чекисты тянут время. Для такой серьезной акции необходима санкция ЦК, а ее все нет.
Баткин нервничает. Ему кажется, что советы хотят обойтись без него, благо резидент ВЧК Ельский-Тененбаум – он знает о его существовании со слов Слащова – по-прежнему находится в Константинополе. Баткин не спускает с генерала глаз. По несколько раз на дню он бывает у него, всячески обхаживает и увещевает.
Тем временем по эмигрантской колонии поползли новые слухи, которые были совсем недалеки от истины. Говорилось, что никакого десанта Слащов с Баткиным не готовят, а совсем наоборот – собираются бежать к большевикам.
Сам Баткин слух этот опровергать не пытался. Его самолюбию льстило такое внимание, он хотел чувствовать себя фигурой демонической.
Англичане опять заволновались. Баткину приходится выдумывать новую легенду: дескать, ввиду изменившийся обстановки, десант откладывается, но есть возможность отправить Слащова к «зеленым». В России один за другим вспыхивают бунты и мятежи, а кто лучше Слащова может возглавить это сопротивление.
Капитан Уокер ему не верит. Он требует личного знакомства со Слащовым: пускай генерал сам подтвердит эти слова.
Встречу готовили долго: Слащов не желал метать бисер перед иностранцами. Лишь за несколько дней до отъезда генерал сменил все же гнев на милость.
Брат Баткина Анисим так описывал потом эту встречу:
«Уокер заявил, что англичане подозревают, что Богданов советский агент, покрываемый Баткиным, которым они тоже недовольны, так как он ничего не сообщает им. Слащов заверил Уокера, что Богданов его агент, а не советский, и что Баткин ничего не сообщает, так как он, Слащов, запретил ему давать кому бы то ни было и какие бы то ни было сведения. Слащов сообщил, что он уезжает к зеленым (ни время, ни место, ни способа отъезда не указал)».
Откуда англичанам, да и французам – а до французской контрразведки также дошла информация о готовящемся отъезда Слащова – было знать, что не в Константинополе, а в Москве решается будущая судьба генерала.
В закрытых архивах ЦК сохранился протокол секретного заседания Политбюро, на котором обсуждалось возвращение Слащова. Было это 7 октября. К единому мнению вожди не пришли. По предложению Ленина, в ЦК была образована специальная комиссия по делу Слащова, куда вошли Сталин, Ворошилов и Каменев. В тот же вечер, 7 октября, Каменев подготовил проект решения:
«Предложение признать приемлемым, то есть согласиться на переправку Слащова и компании в Россию».
Но у Ленина была другая точка зрения. То ли он боялся излишней шумихи за кордоном. А может, все проще – не мог простить Слащову личной обиды. В июне 1919 именно Слащов разгромил Крымскую ССР, во главе которой стоял младший брат вождя – Дмитрий Ульянов [49]. Крымским большевикам пришлось срочно спасаться бегством, и в какой-то момент казалось, что Ульянов-младший живым уже не вернется. На этом карьера его и закончилась.
На заседании Политбюро Ленин был единственным, кто воздержался при голосовании. Остальные – особенно активничал Троцкий – единодушно поддержали возврат Слащова.
Оставалось только определить, как выдавить максимум пользы из этой акции. По этому поводу Троцкий и Уншлихт предложили объединить усилия ВЧК, РВСР и Наркомата иностранных дел. Они считали, что Слащову надо сконцентрироваться на написании пропагандистских материалов и воззваний к эмиграции, и до публикации их вся операция должна храниться в тайне.
18 ноября 1921-го года Политбюро окончательно утверждает этот план. Но Слащова в Константинополе уже нет.
Еще накануне, не дожидаясь официального решения, он незаметно для всех успел покинуть дачу на берегу Босфора.
Его хватились только через сутки. Напрасно отряд французской полиции и лично начальник французской контрразведки господин Коломбани переворачивают весь дом верх-дном. Слащов уже далеко.
В угольной яме итальянского теплохода «Жан» он плывет в Россию. Рядом с ним – жена, брат Анисим и горстка верных друзей: бывший помощник крымского военного министра генерал Мильковский [50], отставной комендант Симферополя полковник Гильбих [51], начальник его личного конвоя полковник Мезерницкий [52].
Сам Баткин покидать Константинополь пока не спешит. И хотя в его доме тоже делается обыск, а самого его арестовывают, он не теряет оптимизма. На гора выдается новая «легенда»: Слащов уплыл на моторке в Болгарию, откуда потом возьмет курс на Севастополь.
Версия эта быстро разлетается по колонии, ее подхватывают газеты. Русский Константинополь гудит, точно потревоженный улей.
Но не успели еще великосветские сплетники обсудить, обсосать эту сенсацию, как взрывается сенсация новая: появляется заявление Слащова, оставленное им перед бегством.
«В настоящее время я нахожусь на пути в Крым. Предположения и догадки, будто я еду устраивать заговоры или организовывать повстанцев, бесмыссленны. Революция внутри России кончена. Единственный способ борьбы за наши идеи – эволюция.
Меня спросят, как я, защитник Крыма от красных, перешел теперь на сторону большевиков. Отвечаю: защищал не Крым, а честь России. Ныне меня тоже зовут защищать честь России, и я буду выполнять свой долг, полагая, что все русские, в особенности военные, должны быть в настоящее время на родине».
Эмиграция впала в шок. От кого угодно можно было ожидать такого фортеля, но от Слащова… Человека, которого в красной печати именовали не иначе, как «Слащов-вешатель»… Монархиста и русофила до мозга костей…
«Неожиданный отъезд Слащова, – писал по этому поводу литератор-эмигрант А. Слободской, – всколыхнул буквально сверху донизу всю русскую эмиграцию».
21 ноября пароход «Жан» пришвартовался в Севастополе. Прямо на пирсе Слащова и его людей встречали чекисты.
На вокзале генерала дожидался уже личный вагон Дзержинского. Ради такого дела председатель ВЧК прервал свой отпуск и приехал за Слащовым лично.
Я почему-то очень явственно представляю эту сцену. Молча смотрят они друг на друга – два злейших, непримиримых врага. Барабанит по крыше вагона поздний ноябрьский дождик. Потеют стекла.
У каждого – тяжелый, пристальный взгляд: взгляд, под которым обмирали сотни людей. Но отвести в сторону глаза они не вправе. Идет молчаливая дуэль двух гигантов, битва титанов, еще при жизни ставших мифологическими героями.
– Ну, здравствуйте, Яков Александрович, – говорит наконец Дзержинский и протягивает генералу руку.
Слащов медлит, но не отводит пристального взгляда. Эти секунды он будет помнить до конца своих дней. Здесь, в Крыму, он испытал самые счастливые мгновения жизни, здесь был его Аустерлиц. И здесь же настигло его Ватерлоо.
Негнущейся сухой ладонью он пожимает руку Дзержинского, надолго задерживая ее.
Дуэль окончена. Окончена задолго до этого пасмурного ноябрьского дня…
…23 ноября в «Известиях» появилось официальное сообщение о предоставлении Слащову советского гражданства и полной его амнистии.
«Возвращение генерала Слащова-Крымского, – читаем мы в воспоминаниях председателя Крымской ЧК Федора Фомина, – окончательно развеяло миф о репрессиях, чинимых большевиками над возвратившимися белыми эмигрантами».
Поскольку Фомин в нашей истории больше не появится, об этом человеке надо сказать особо.
Профессиональный чекист Федор Фомин мало известен широкой публике, хотя и был он участником многих исторических событий. И тем не менее – бьюсь об заклад – не найти в нашей стране такого человека, который его не знал бы. Точнее, персонажа, списанного с Фомина.
Подобно Слащову, он тоже оказался прототипом всесоюзно известного героя. Правда, факт этот не известен никому, кроме авторов легендарного фильма о красном разведчике Павле Кольцове…
Они появились на экране почти одновременно. Соломин и Тихонов: два героя, два разведчика, два хладнокровных красавца – наш ответ Джеймсу Бонду. Улицы пустели, когда сериалы эти шли по телевизору, падала до нуля преступность, потому что жулики тоже любили шпионские саги.
«Пал Андреич, вы шпион?» – «Видишь ли, Юрий…»
Особый романтический флер истории «адъютанта» придавало то, что в основу фильма (а точнее одноименного романа, написанного И. Болгариным и Г. Северским) положены были реальные события. Об этом любознательный телезритель без труда мог узнать из многочисленных аннотаций. Называлось и имя прототипа Кольцова: Павел Макаров. Именно этот человек якобы был внедрен Лубянкой в самое сердце Добровольческой армии. И хотя подвиги, совершаемые на экране Павлом Кольцовым, мало походили на то, что сделал Павел Кольцов в реальности, слава супершпиона Гражданской войны надолго закрепилась за ним…
Даже такое солидное исследование, как многотомные «Очерки истории российской внешней разведки», называет Павла Макарова в числе лучших разведчиков ХХ века. Его судьбе посвящена целая глава 2-го тома очерков.
Правда, авторы сразу оговариваются: «Свидетелей и основных действующих лиц этой необычный истории давно нет в живых, не сохранилось и каких-либо документальных материалов».
Подождите, но откуда тогда взялась уверенность, что Макаров – это Кольцов, да и что, вообще, человек такой существовал на самом деле? Единственное доказательство тому – записки самого Макарова, вышедшие в 1929-м году и переизданные лишь однажды – 45 лет назад.
Мы внимательно проштудировали эти воспоминания, давно уже ставшие библиографической редкостью. С историей кино-адъютанта роднит их немногое. Судите, впрочем, сами…
Сын железнодорожного стрелочника и прачки (почти как в дворовой песне: сын поварихи и лекальщика…) Павел Макаров родился в 1897-м году в рязанском городке Скопино. Когда пришел срок – был призван в солдаты. Окончил 2-ю Тифлисскую школу прапорщиков, но в действующую армию попасть не успел.
Наступает февраль 1917-го. Армия трещит по швам, и в этой неразберихе Макарова назначают командиром стрелковой роты и отправляют на Румынский фронт. В первом же бою его ранят. Макаров получает отпуск и желает присоединиться к трудовому народу, но вместо этого, в Мелитополе, случайно натыкается на части дроздовцев. Признаться в симпатиях к большевикам равносильно самоубийству, и Макаров выдает себя за офицера, уверяя, будто за доблесть на фронте представлен к штабс-капитанскому чину. С этого момента похождения Макарова начинают походить на приключения Жиль Бласа.
Его представляют будущему генералу Дроздовскому [53]и прикомандировывают к штабу. Вместе с дроздовцами он идет на Дон, участвует в захвате Ростова, однако все мысли его об одном – как послужить революции. В Бердянске, встретив старого своего знакомого большевика Цаккера, Макаров просит сообщить в севастопольский ревком о своем внедрении в стан белых. Он знает, что в ревкоме работает его родной брат – кристальный большевик Владимир.
Тем временем Дроздовский умирает от ран. Новым начальником дивизии становится генерал Май-Маевский [54].
Как и всякая новая метла, Май-Маевский принимается менять штабную команду, и Макарову удается втереться к нему в доверие. Он не брезгует даже наушничеством, регулярно передавая генералу разговоры офицеров о его персоне, и в итоге Май-Маевский предлагает ему место своего личного адъютанта.
(«Работа эта не представляла ничего сложного, – скромно указывает Макаров, – но я боялся своей малограмотности».)
Как мы помним по фильму, служба в штабе позволяла красному разведчику Кольцову постоянно добывать важнейшую информацию, и что не менее важно – передавать ее в Центр. С помощью Кольцова был ликвидирован антисоветский заговор (т. н. «Киевский центр», который должен был накануне белого наступления уничтожить склады с оружием и продовольствием), раскрыта многочисленная агентура белогвардейской контрразведки, в числе которой оказался и начальник оперативного отдела штаба Южного фронта. В финале картины Кольцов лично пускает под откос подаренный союзниками бронепоезд и тем спасает от уничтожения взятую в кольцо красную группировку Якира.
В действительности ничего подобного не было и близко. При всех потугах автора максимально показать себя с героической стороны, особо похвастаться ему нечем. На счету Макарова всего лишь пара незначительных «подвигов». Он, скажем, оговаривает перед командующим начальника конвоя князя Мурата, садиста и палача, и генерал в сердцах отправляет того в окопы, где Мурат и погибает. («В тот день, – пишет Макаров, – я поздравил себя с новым успехом».) И освобождает из плена группу арестованных офицеров-дезертиров, выпуская их на свободу.
Связи с Центром у него нет, а без связи он беспомощен, как младенец. Что толку от близости с генералом, если даже та нехитрая информация, которая попадает к Макарову, бесполезно оседает в его памяти.
Летом 1919-го Макаров едет в Севастополь и находит своего брата Владимира, секретаря подпольного горкома партии. Павел устраивает брата в ординарцы к командующему, выдав его за унтер-офицера. Но и это не приносит особой пользы: у Владимира тоже нет связи с Киевом. Единственное, что делают они – копируют секретные штабные сводки, и на основе их готовят и распространяют по городу листовки.
Так продолжается полгода. В январе 1920-го морская контрразведка арестовывает Владимира Макарова. Через день, прямо в кабинете командующего, берут и самого адъютанта, однако ему удается бежать из тюрьмы…
Такова подлинная история прототипа Павла Кольцова. Впрочем, подлинная ли? В этой и без того весьма скромной истории хватает и преувеличений и фантазии (а чего еще ждать от авантюриста-мистификатора, если он умудрялся водить за нос даже белых генералов). Конечно, преувеличений этих могло быть и больше, но не стоит забывать: воспоминания «адъютанта» увидели свет в 1929-м, когда описываемые в ней события были еще слишком свежи. Потяни Макаров еще хотя бы лет десять, большинство свидетелей – тех, кто мог бы поймать его на вранье – никакой опасности бы уже не представляло. Но, видимо, он слишком торопился. Надо было скорее заявить о своих заслугах перед революцией.
Только заслуги эти его не спасли. В январе 1937-го Павел Макаров был арестован. Инкриминировали ему как раз то, что прежде возносил он на щит: службу в белой армии.
В архивах Службы безопасности Украины сохранились протоколы макаровских допросов. Вкупе с книжкой читать их крайне занимательно: получается этакий контрастный душ.
«Сколько раз вы находились в боях?» – спрашивает Макарова следователь. «Два раза, третий раз симулировал ранение в ногу, что дало мне возможность выбыть из строя и получ[ить] отпуск».
«Как же так? Ранее вы говорили, что вы в бою были ранены?» – «Ранение я писал для книги, – откровенно признается Макаров, – а для следствия я показываю правильно».
Так вот, оказывается, в чем дело. Просто существуют две правды. Одна – истинная. Вторая – книжная, когда не зазорно приукрашивать, преувеличивать, привирать; лишь бы вышло красиво.
Но в симферопольской тюрьме НКВД не до красивостей. И Макаров вынужден признавать: «Ничего полезного для революции я не сделал,… барахтался, как муха в паутине».
«Почему вы не связались с харьковским подпольем?»
«Мне это было невозможно и рискованно, как адъютанту Май-Маевского. Брат Владимир пытался связаться, но ему также не удалось».
«Могли вы с братом уничтожить головку белогвардейского командования?»
«Несколько генералов можно было убить, Май-Маевского и других. Но брат от этого отказался, говоря, что вместо одного генерала будут другие». (К моменту ареста Макарова, его брат давно уже был расстрелян белыми: на мертвых очень удобно валить. – Примеч. авт.)
«Почему вы не пытались создать подпольные революционные группы в войсках белой армии?»
«Этого было сделать невозможно, потому что при штабе находились преданные белогвардейцы».
«Начинающий и полностью изолированный от своих конспиратор-одиночка» – так назвал себя сам Макаров на допросе, более напоминающем сеанс душевного стриптиза.
Выйдя на свободу (его выпустят в 1939-м, во время короткого потепления), об этих признаниях он забудет напрочь. В аннотации ко второму изданию книги, явно не без его участия будет написано: «В 1919 году П. В. Макаров проник в штаб белогвардейской армии для организации подпольной борьбы против врага».
Скромность, вообще, не была его отличительной чертой. В Отечественную он партизанил в родной Таврии, командовал отрядом. А после победы захотел стать Героем Советского Союза. С его подачи группа бывших партизан забросала ходатайствами Верховный Совет и ЦК, но, как рассказал нам один из авторов «адъютанта» Игорь Болгарин, КГБ организовал проверку, и на поверхность всплыла масса неприятных для Макарова фактов. Его якобы хотели даже отдать под суд за мошенничество, но пожалели…
Именно Игорь Болгарин впервые и поведал нам, что основным прототипом Кольцова был не Макаров, а именно Федор Фомин. С Макарова авторы романа и киносценария списали лишь основную канву, саму сюжетную линию. Бо?льшая же часть похождений Кольцова – взята из жизни Фомина. Да и сам характер героя списан с него.
В этом нетрудно убедиться, если прочитать воспоминания Фомина. Многое из того, что описывает он, нашло отражение в фильме, а едва ли не в каждой главе встречаются знакомые с детства фамилии. Есть здесь и заговорщики Сперанские, и белогвардейский агент Бийский, и внедренный в красный штаб военспец Басов.
«Работая над книгой и фильмом, – вспоминает И. Болгарин, – мы часто встречались с Фоминым. Его рассказы, воспоминания легли в основу написанного».
Не одна только экранная жизнь надолго, неразрывно связала Макарова с Фоминым. У них и без того было много общего. Оба прошли военными дорогами Крыма. Оба сидели. Обоих судьба сводила со Слащовым (Макаров писал о генерале презрительно, называл кокаинистом и неврастеником).
Окончательно примирила их, а примирив, объединила – смерть. Павел Макаров и Федор Фомин умерли в один и тот же год: в 1970-м. Это было через год после выхода фильма о Павле Кольцове…
Константинополь. Осень 1921 г.
Мысленно он рукоплескал себе. Все получилось ровно так, как и загадывал: точно по его сценарию.
Чертовски приятная это штука: ощущать себя режиссером гигантского спектакля, где обычную сцену заменяет сцена мировой истории, а роли актеров розданы правителям и генералам.
Но быть лишь серым кардиналом – упиваться своим могуществом в одиночку – не по Баткину.
«Отъезд генерала Слащова произвел во всех константинопольских кругах большое впечатление, – доносил в марте 1922-го зам. уполномоченного Наркомвнешторга на Ближнем Востоке А. Тольский [55]. – На всех перекрестках стало известно, что Слащова вывез Баткин; об этом последний сам похвалялся».
– Конечно, может и не генеральская, – замялся Богданов, – но место военспеца вам обеспечено…
И эта небольшая заминка окончательно убедила Слащова в искренности советского посланца: пообещай тот портфель зам. наркома – никогда бы не поверил.
Эмиграция – та же большая деревня. Слухи и новости распространяются здесь с космической быстротой. Регулярные вояжи Баткина к Слащову, появление в их кругу таинственного незнакомца из Совдепии, незамеченным остаться не могло. Да Баткин особой тайны из этого и не делал. Авантюрист до мозга костей, он упивался доверенной ему тайной, и чуть ли не каждому встречному – понятно, под большим секретом – рассказывал о том, что выполняет секретнейшее деликатное поручение, но об этом – т-с-с! – никому.
По русской колонии поползли слухи, что Слащов готовит десант в Россию. Баткина называли помощником генерала по политической части. Весть эта дошла и до англичан.
Уокер, капитан Генштаба Ее Величества, получив приказ начальника экспедиционного корпуса, размышлял недолго. Уокер был профессиональным разведчиком. («Не бывает невыполнимых заданий, – любил повторять он, – просто есть люди, не способные выполнять задания».) Не медля, он пригласил своего помощника Писса – бывшего управляющего екатеринодарским заводом – и приказал: выйдите на связь с Баткиным.
– Сделаем, чиф, – поклонился Писс.
В тот же вечер он нашел Баткина в его обычном месте – русском кафе «Киевский кружок».
– Федор, мое командование имеет желание встретиться с вами (хоть Писс и прожил много лет в России, русские фразы он все равно строил по правилам английской грамматики).
Баткин отхлебнул из пузатой кружки темного пива, загадочно улыбнулся чему-то своему.
– А мне-то какая радость встречаться с твоим командованием?
– Жизнь сложная штука, Федор. Нам лучше дружить, чем враждовать. Умные люди должны держаться вместе, тем более, что враг у нас – общий.
Баткин для вида немного подумал, потом махнул рукой.
– Ладно. Только передай, что встречаться буду с самым главным твоим начальством… Знаешь английскую поговорку: время – деньги…
Летняя резиденция штаба располагалась в Терапии, в окрестностях Константинополя. Командующий встречал Баткина как дорогого гостя, даже поднялся ему навстречу из-за массивного дубового стола.
– Мы знаем, господин Баткин, что вместе с генералом Слащовым вы готовите вторжение в Россию. Так ли это?
Баткин повернулся к Писсу:
– Переведите мистеру генералу, что я не вправе отвечать на подобные вопросы.
– Этот вопрос объясняется не праздным любопытством, а желанием всемерно помочь в благородном и святом деле освобождения вашей многострадальной родины.
– Вы готовы снабдить нас средствами и оружием?
– Увы. После известных событий мы не вправе действовать открыто. Мое правительство связано некоторыми обязательствами с советским правительством.
– Чем же вы тогда можете помочь?
– Есть немало иных способов помощи – не таких явных. Скажем, мы можем не задерживать ваших друзей при въезде в Константинополь. Это для начала… Согласитесь, когда ничего не требуется взамен, такое предложение заслуживает внимания.
– Так уж совсем ничего взамен?
– Практически. Разве что иногда мы будем просить вас о советах или консультациях.
Предложение генерала Баткин оценил с ходу. С недавнего времени англичане начали арестовывать всех въезжающих из Севастополя. Объяснялось это тем, что ни у кого из них не было въездной визы: их выдавали только в Батуме, а добираться туда было накладно, сказывалась исконно русская надежда на «авось».
Такое «окно» давало огромные преимущества. Баткин сумеет убедиться в этом очень скоро.
Константинополь. Осень 1921 г.
В августе 1921-го Богданов уехал назад в Севастополь. Хотя Слащов был уже полностью сагитирован, операция срывалась. На вывоз генерала требовались деньги, и немалые – капитан итальянского судна запросил полторы тысячи турецких лир – однако ЧК тянула с выдачей средств. Богданов должен был ускорить выплату и отчитаться о проделанной работе.
Фомин и Виленский ждали его с нетерпением. Как и подобает актеру, на краски он не скупился. Из рассказа Богданова выходило, что они с Баткиным держат под колпаком чуть ли всю эмиграцию. И что не один только Слащов готов вернуться в Россию: лишь свистни – и белые генералы мигом выстроятся в очередь.
Несмотря на определенный скепсис, чекисты верят агенту. Откуда им знать, что Богданов находится под абсолютным влиянием Баткина и смотрит на все его глазами.
(«Баткин принял все меры, чтобы изолировать его от всех, – писал потом вернувшийся в РСФСР адъютант атамана Краснова полковник Данилов, о котором скажем чуть позже. – Терроризировал его, измышляя какие-то загадочные заговоры против него, слежку контрразведки. Странной казалась обстановка, окружающая Богданова, находившегося всегда под наблюдением Баткина или его доверенных людей, не допускающих никаких встреч, никаких разговоров, в которых он не был бы осведомлен».)
Контрразведка вновь отправляет Богданова в Константинополь. Вместе с ним на пароходе едет родная сестра Баткина – Розалия. Ее явление должно продемонстрировать доверие советов к своему новому помощнику.
Они приезжают в первых числах сентября, но здесь их ждет новое испытание: прямо в порту Богданова арестовывает английская контрразведка. Англичане уверены, что Богданов – агент большевиков.
Вот когда пригодились контакты Баткина с англичанами. Он бросается к капитану Уокеру, но тот ему не верит. Уокер на Баткина зол: за каждого провезенного из Севастополя беженца Уокеру были обещаны комиссионные, но дальше задатка дело не пошло. Баткину приходится раскошеливаться и использовать весь свой запас красноречия.
– Богданов – не большевистский агент, – клянется он, – а мой.
Бегство Слащова было запланировано на ближайшие дни. Капитану парохода «Жан» вперед выдали уже расписку за подписью Богданова. Однако чекисты тянут время. Для такой серьезной акции необходима санкция ЦК, а ее все нет.
Баткин нервничает. Ему кажется, что советы хотят обойтись без него, благо резидент ВЧК Ельский-Тененбаум – он знает о его существовании со слов Слащова – по-прежнему находится в Константинополе. Баткин не спускает с генерала глаз. По несколько раз на дню он бывает у него, всячески обхаживает и увещевает.
Тем временем по эмигрантской колонии поползли новые слухи, которые были совсем недалеки от истины. Говорилось, что никакого десанта Слащов с Баткиным не готовят, а совсем наоборот – собираются бежать к большевикам.
Сам Баткин слух этот опровергать не пытался. Его самолюбию льстило такое внимание, он хотел чувствовать себя фигурой демонической.
Англичане опять заволновались. Баткину приходится выдумывать новую легенду: дескать, ввиду изменившийся обстановки, десант откладывается, но есть возможность отправить Слащова к «зеленым». В России один за другим вспыхивают бунты и мятежи, а кто лучше Слащова может возглавить это сопротивление.
Капитан Уокер ему не верит. Он требует личного знакомства со Слащовым: пускай генерал сам подтвердит эти слова.
Встречу готовили долго: Слащов не желал метать бисер перед иностранцами. Лишь за несколько дней до отъезда генерал сменил все же гнев на милость.
Брат Баткина Анисим так описывал потом эту встречу:
«Уокер заявил, что англичане подозревают, что Богданов советский агент, покрываемый Баткиным, которым они тоже недовольны, так как он ничего не сообщает им. Слащов заверил Уокера, что Богданов его агент, а не советский, и что Баткин ничего не сообщает, так как он, Слащов, запретил ему давать кому бы то ни было и какие бы то ни было сведения. Слащов сообщил, что он уезжает к зеленым (ни время, ни место, ни способа отъезда не указал)».
Откуда англичанам, да и французам – а до французской контрразведки также дошла информация о готовящемся отъезда Слащова – было знать, что не в Константинополе, а в Москве решается будущая судьба генерала.
В закрытых архивах ЦК сохранился протокол секретного заседания Политбюро, на котором обсуждалось возвращение Слащова. Было это 7 октября. К единому мнению вожди не пришли. По предложению Ленина, в ЦК была образована специальная комиссия по делу Слащова, куда вошли Сталин, Ворошилов и Каменев. В тот же вечер, 7 октября, Каменев подготовил проект решения:
«Предложение признать приемлемым, то есть согласиться на переправку Слащова и компании в Россию».
Но у Ленина была другая точка зрения. То ли он боялся излишней шумихи за кордоном. А может, все проще – не мог простить Слащову личной обиды. В июне 1919 именно Слащов разгромил Крымскую ССР, во главе которой стоял младший брат вождя – Дмитрий Ульянов [49]. Крымским большевикам пришлось срочно спасаться бегством, и в какой-то момент казалось, что Ульянов-младший живым уже не вернется. На этом карьера его и закончилась.
На заседании Политбюро Ленин был единственным, кто воздержался при голосовании. Остальные – особенно активничал Троцкий – единодушно поддержали возврат Слащова.
Оставалось только определить, как выдавить максимум пользы из этой акции. По этому поводу Троцкий и Уншлихт предложили объединить усилия ВЧК, РВСР и Наркомата иностранных дел. Они считали, что Слащову надо сконцентрироваться на написании пропагандистских материалов и воззваний к эмиграции, и до публикации их вся операция должна храниться в тайне.
18 ноября 1921-го года Политбюро окончательно утверждает этот план. Но Слащова в Константинополе уже нет.
Еще накануне, не дожидаясь официального решения, он незаметно для всех успел покинуть дачу на берегу Босфора.
Его хватились только через сутки. Напрасно отряд французской полиции и лично начальник французской контрразведки господин Коломбани переворачивают весь дом верх-дном. Слащов уже далеко.
В угольной яме итальянского теплохода «Жан» он плывет в Россию. Рядом с ним – жена, брат Анисим и горстка верных друзей: бывший помощник крымского военного министра генерал Мильковский [50], отставной комендант Симферополя полковник Гильбих [51], начальник его личного конвоя полковник Мезерницкий [52].
Сам Баткин покидать Константинополь пока не спешит. И хотя в его доме тоже делается обыск, а самого его арестовывают, он не теряет оптимизма. На гора выдается новая «легенда»: Слащов уплыл на моторке в Болгарию, откуда потом возьмет курс на Севастополь.
Версия эта быстро разлетается по колонии, ее подхватывают газеты. Русский Константинополь гудит, точно потревоженный улей.
Но не успели еще великосветские сплетники обсудить, обсосать эту сенсацию, как взрывается сенсация новая: появляется заявление Слащова, оставленное им перед бегством.
«В настоящее время я нахожусь на пути в Крым. Предположения и догадки, будто я еду устраивать заговоры или организовывать повстанцев, бесмыссленны. Революция внутри России кончена. Единственный способ борьбы за наши идеи – эволюция.
Меня спросят, как я, защитник Крыма от красных, перешел теперь на сторону большевиков. Отвечаю: защищал не Крым, а честь России. Ныне меня тоже зовут защищать честь России, и я буду выполнять свой долг, полагая, что все русские, в особенности военные, должны быть в настоящее время на родине».
Эмиграция впала в шок. От кого угодно можно было ожидать такого фортеля, но от Слащова… Человека, которого в красной печати именовали не иначе, как «Слащов-вешатель»… Монархиста и русофила до мозга костей…
«Неожиданный отъезд Слащова, – писал по этому поводу литератор-эмигрант А. Слободской, – всколыхнул буквально сверху донизу всю русскую эмиграцию».
21 ноября пароход «Жан» пришвартовался в Севастополе. Прямо на пирсе Слащова и его людей встречали чекисты.
На вокзале генерала дожидался уже личный вагон Дзержинского. Ради такого дела председатель ВЧК прервал свой отпуск и приехал за Слащовым лично.
Я почему-то очень явственно представляю эту сцену. Молча смотрят они друг на друга – два злейших, непримиримых врага. Барабанит по крыше вагона поздний ноябрьский дождик. Потеют стекла.
У каждого – тяжелый, пристальный взгляд: взгляд, под которым обмирали сотни людей. Но отвести в сторону глаза они не вправе. Идет молчаливая дуэль двух гигантов, битва титанов, еще при жизни ставших мифологическими героями.
– Ну, здравствуйте, Яков Александрович, – говорит наконец Дзержинский и протягивает генералу руку.
Слащов медлит, но не отводит пристального взгляда. Эти секунды он будет помнить до конца своих дней. Здесь, в Крыму, он испытал самые счастливые мгновения жизни, здесь был его Аустерлиц. И здесь же настигло его Ватерлоо.
Негнущейся сухой ладонью он пожимает руку Дзержинского, надолго задерживая ее.
Дуэль окончена. Окончена задолго до этого пасмурного ноябрьского дня…
…23 ноября в «Известиях» появилось официальное сообщение о предоставлении Слащову советского гражданства и полной его амнистии.
«Возвращение генерала Слащова-Крымского, – читаем мы в воспоминаниях председателя Крымской ЧК Федора Фомина, – окончательно развеяло миф о репрессиях, чинимых большевиками над возвратившимися белыми эмигрантами».
Поскольку Фомин в нашей истории больше не появится, об этом человеке надо сказать особо.
Профессиональный чекист Федор Фомин мало известен широкой публике, хотя и был он участником многих исторических событий. И тем не менее – бьюсь об заклад – не найти в нашей стране такого человека, который его не знал бы. Точнее, персонажа, списанного с Фомина.
Подобно Слащову, он тоже оказался прототипом всесоюзно известного героя. Правда, факт этот не известен никому, кроме авторов легендарного фильма о красном разведчике Павле Кольцове…
Пал Андреич, Вы шпион?…
Если бы не Штирлиц, не было бы в России киногероя популярнее, чем Павел Андреич Кольцов; о нем бы, адъютанте Его Превосходительства, а вовсе не о штандартенфюрере СС, слагал бы народ анекдоты.Они появились на экране почти одновременно. Соломин и Тихонов: два героя, два разведчика, два хладнокровных красавца – наш ответ Джеймсу Бонду. Улицы пустели, когда сериалы эти шли по телевизору, падала до нуля преступность, потому что жулики тоже любили шпионские саги.
«Пал Андреич, вы шпион?» – «Видишь ли, Юрий…»
Особый романтический флер истории «адъютанта» придавало то, что в основу фильма (а точнее одноименного романа, написанного И. Болгариным и Г. Северским) положены были реальные события. Об этом любознательный телезритель без труда мог узнать из многочисленных аннотаций. Называлось и имя прототипа Кольцова: Павел Макаров. Именно этот человек якобы был внедрен Лубянкой в самое сердце Добровольческой армии. И хотя подвиги, совершаемые на экране Павлом Кольцовым, мало походили на то, что сделал Павел Кольцов в реальности, слава супершпиона Гражданской войны надолго закрепилась за ним…
Даже такое солидное исследование, как многотомные «Очерки истории российской внешней разведки», называет Павла Макарова в числе лучших разведчиков ХХ века. Его судьбе посвящена целая глава 2-го тома очерков.
Правда, авторы сразу оговариваются: «Свидетелей и основных действующих лиц этой необычный истории давно нет в живых, не сохранилось и каких-либо документальных материалов».
Подождите, но откуда тогда взялась уверенность, что Макаров – это Кольцов, да и что, вообще, человек такой существовал на самом деле? Единственное доказательство тому – записки самого Макарова, вышедшие в 1929-м году и переизданные лишь однажды – 45 лет назад.
Мы внимательно проштудировали эти воспоминания, давно уже ставшие библиографической редкостью. С историей кино-адъютанта роднит их немногое. Судите, впрочем, сами…
Сын железнодорожного стрелочника и прачки (почти как в дворовой песне: сын поварихи и лекальщика…) Павел Макаров родился в 1897-м году в рязанском городке Скопино. Когда пришел срок – был призван в солдаты. Окончил 2-ю Тифлисскую школу прапорщиков, но в действующую армию попасть не успел.
Наступает февраль 1917-го. Армия трещит по швам, и в этой неразберихе Макарова назначают командиром стрелковой роты и отправляют на Румынский фронт. В первом же бою его ранят. Макаров получает отпуск и желает присоединиться к трудовому народу, но вместо этого, в Мелитополе, случайно натыкается на части дроздовцев. Признаться в симпатиях к большевикам равносильно самоубийству, и Макаров выдает себя за офицера, уверяя, будто за доблесть на фронте представлен к штабс-капитанскому чину. С этого момента похождения Макарова начинают походить на приключения Жиль Бласа.
Его представляют будущему генералу Дроздовскому [53]и прикомандировывают к штабу. Вместе с дроздовцами он идет на Дон, участвует в захвате Ростова, однако все мысли его об одном – как послужить революции. В Бердянске, встретив старого своего знакомого большевика Цаккера, Макаров просит сообщить в севастопольский ревком о своем внедрении в стан белых. Он знает, что в ревкоме работает его родной брат – кристальный большевик Владимир.
Тем временем Дроздовский умирает от ран. Новым начальником дивизии становится генерал Май-Маевский [54].
Как и всякая новая метла, Май-Маевский принимается менять штабную команду, и Макарову удается втереться к нему в доверие. Он не брезгует даже наушничеством, регулярно передавая генералу разговоры офицеров о его персоне, и в итоге Май-Маевский предлагает ему место своего личного адъютанта.
(«Работа эта не представляла ничего сложного, – скромно указывает Макаров, – но я боялся своей малограмотности».)
Как мы помним по фильму, служба в штабе позволяла красному разведчику Кольцову постоянно добывать важнейшую информацию, и что не менее важно – передавать ее в Центр. С помощью Кольцова был ликвидирован антисоветский заговор (т. н. «Киевский центр», который должен был накануне белого наступления уничтожить склады с оружием и продовольствием), раскрыта многочисленная агентура белогвардейской контрразведки, в числе которой оказался и начальник оперативного отдела штаба Южного фронта. В финале картины Кольцов лично пускает под откос подаренный союзниками бронепоезд и тем спасает от уничтожения взятую в кольцо красную группировку Якира.
В действительности ничего подобного не было и близко. При всех потугах автора максимально показать себя с героической стороны, особо похвастаться ему нечем. На счету Макарова всего лишь пара незначительных «подвигов». Он, скажем, оговаривает перед командующим начальника конвоя князя Мурата, садиста и палача, и генерал в сердцах отправляет того в окопы, где Мурат и погибает. («В тот день, – пишет Макаров, – я поздравил себя с новым успехом».) И освобождает из плена группу арестованных офицеров-дезертиров, выпуская их на свободу.
Связи с Центром у него нет, а без связи он беспомощен, как младенец. Что толку от близости с генералом, если даже та нехитрая информация, которая попадает к Макарову, бесполезно оседает в его памяти.
Летом 1919-го Макаров едет в Севастополь и находит своего брата Владимира, секретаря подпольного горкома партии. Павел устраивает брата в ординарцы к командующему, выдав его за унтер-офицера. Но и это не приносит особой пользы: у Владимира тоже нет связи с Киевом. Единственное, что делают они – копируют секретные штабные сводки, и на основе их готовят и распространяют по городу листовки.
Так продолжается полгода. В январе 1920-го морская контрразведка арестовывает Владимира Макарова. Через день, прямо в кабинете командующего, берут и самого адъютанта, однако ему удается бежать из тюрьмы…
Такова подлинная история прототипа Павла Кольцова. Впрочем, подлинная ли? В этой и без того весьма скромной истории хватает и преувеличений и фантазии (а чего еще ждать от авантюриста-мистификатора, если он умудрялся водить за нос даже белых генералов). Конечно, преувеличений этих могло быть и больше, но не стоит забывать: воспоминания «адъютанта» увидели свет в 1929-м, когда описываемые в ней события были еще слишком свежи. Потяни Макаров еще хотя бы лет десять, большинство свидетелей – тех, кто мог бы поймать его на вранье – никакой опасности бы уже не представляло. Но, видимо, он слишком торопился. Надо было скорее заявить о своих заслугах перед революцией.
Только заслуги эти его не спасли. В январе 1937-го Павел Макаров был арестован. Инкриминировали ему как раз то, что прежде возносил он на щит: службу в белой армии.
В архивах Службы безопасности Украины сохранились протоколы макаровских допросов. Вкупе с книжкой читать их крайне занимательно: получается этакий контрастный душ.
«Сколько раз вы находились в боях?» – спрашивает Макарова следователь. «Два раза, третий раз симулировал ранение в ногу, что дало мне возможность выбыть из строя и получ[ить] отпуск».
«Как же так? Ранее вы говорили, что вы в бою были ранены?» – «Ранение я писал для книги, – откровенно признается Макаров, – а для следствия я показываю правильно».
Так вот, оказывается, в чем дело. Просто существуют две правды. Одна – истинная. Вторая – книжная, когда не зазорно приукрашивать, преувеличивать, привирать; лишь бы вышло красиво.
Но в симферопольской тюрьме НКВД не до красивостей. И Макаров вынужден признавать: «Ничего полезного для революции я не сделал,… барахтался, как муха в паутине».
«Почему вы не связались с харьковским подпольем?»
«Мне это было невозможно и рискованно, как адъютанту Май-Маевского. Брат Владимир пытался связаться, но ему также не удалось».
«Могли вы с братом уничтожить головку белогвардейского командования?»
«Несколько генералов можно было убить, Май-Маевского и других. Но брат от этого отказался, говоря, что вместо одного генерала будут другие». (К моменту ареста Макарова, его брат давно уже был расстрелян белыми: на мертвых очень удобно валить. – Примеч. авт.)
«Почему вы не пытались создать подпольные революционные группы в войсках белой армии?»
«Этого было сделать невозможно, потому что при штабе находились преданные белогвардейцы».
«Начинающий и полностью изолированный от своих конспиратор-одиночка» – так назвал себя сам Макаров на допросе, более напоминающем сеанс душевного стриптиза.
Выйдя на свободу (его выпустят в 1939-м, во время короткого потепления), об этих признаниях он забудет напрочь. В аннотации ко второму изданию книги, явно не без его участия будет написано: «В 1919 году П. В. Макаров проник в штаб белогвардейской армии для организации подпольной борьбы против врага».
Скромность, вообще, не была его отличительной чертой. В Отечественную он партизанил в родной Таврии, командовал отрядом. А после победы захотел стать Героем Советского Союза. С его подачи группа бывших партизан забросала ходатайствами Верховный Совет и ЦК, но, как рассказал нам один из авторов «адъютанта» Игорь Болгарин, КГБ организовал проверку, и на поверхность всплыла масса неприятных для Макарова фактов. Его якобы хотели даже отдать под суд за мошенничество, но пожалели…
Именно Игорь Болгарин впервые и поведал нам, что основным прототипом Кольцова был не Макаров, а именно Федор Фомин. С Макарова авторы романа и киносценария списали лишь основную канву, саму сюжетную линию. Бо?льшая же часть похождений Кольцова – взята из жизни Фомина. Да и сам характер героя списан с него.
В этом нетрудно убедиться, если прочитать воспоминания Фомина. Многое из того, что описывает он, нашло отражение в фильме, а едва ли не в каждой главе встречаются знакомые с детства фамилии. Есть здесь и заговорщики Сперанские, и белогвардейский агент Бийский, и внедренный в красный штаб военспец Басов.
«Работая над книгой и фильмом, – вспоминает И. Болгарин, – мы часто встречались с Фоминым. Его рассказы, воспоминания легли в основу написанного».
Не одна только экранная жизнь надолго, неразрывно связала Макарова с Фоминым. У них и без того было много общего. Оба прошли военными дорогами Крыма. Оба сидели. Обоих судьба сводила со Слащовым (Макаров писал о генерале презрительно, называл кокаинистом и неврастеником).
Окончательно примирила их, а примирив, объединила – смерть. Павел Макаров и Федор Фомин умерли в один и тот же год: в 1970-м. Это было через год после выхода фильма о Павле Кольцове…
Константинополь. Осень 1921 г.
Мысленно он рукоплескал себе. Все получилось ровно так, как и загадывал: точно по его сценарию.
Чертовски приятная это штука: ощущать себя режиссером гигантского спектакля, где обычную сцену заменяет сцена мировой истории, а роли актеров розданы правителям и генералам.
Но быть лишь серым кардиналом – упиваться своим могуществом в одиночку – не по Баткину.
«Отъезд генерала Слащова произвел во всех константинопольских кругах большое впечатление, – доносил в марте 1922-го зам. уполномоченного Наркомвнешторга на Ближнем Востоке А. Тольский [55]. – На всех перекрестках стало известно, что Слащова вывез Баткин; об этом последний сам похвалялся».