Хургин Александр. Ночной ковбой

ни разу за всю жизнь. Спать с ним некоторые, конечно, спали, это, что греха
таить, случалось, а любить не любили. Его и жена-то собственная никогда,
если честно признаться, не любила, а вышла за него, потому что ей было давно
пора и больше не за кого. А Компанийцу тоже хотелось тогда уже жениться и
иметь жену и семью, так как возраст его достиг к тому времени двадцати
восьми лет, а она, Людмила, была его первой и единственной женщиной, вот они
с ней и поженились по обоюдному согласию и стремлению, и взяли отпуска на
работе, и отправились в свадебное путешествие на малую родину Компанийца, в
деревню Мироновка. К матери его, другими словами, поехали в гости. И они
приехали к ней, как снег на голову, и Компаниец сказал:
- Знакомься вот, мать. Это моя законная жена Людмила. Супруга, значит.
И мать их встретила и принимала тепло и радушно и изо всех сил. И она
наприглашала в дом родственников и соседей, и они звали Компанийца Лешкой, и
расспрашивали его - что и как, и в общем, и проявляли к нему живой
неподдельный интерес и участие, потому что очень давно с ним не виделись и
не встречались. И Компаниец отвечал на все их конкретные вопросы и говорил,
что все у него как нельзя лучше и в полном стабильном порядке, и что он
работает в должности главного механика на заводе, и директор Полупаев Леонид
Андреевич его ценит как никого и им дорожит, и вот он выделил и дал ему к
свадьбе отдельную квартиру из своего личного директорского фонда. Но они
туда еще не переехали, не успели. А родственники и соседи говорили наперебой
и все в один голос, что надо им переезжать немедленно и быстрее, а то могут
его квартиру самовольно занять и заселить другие, бессовестные городские
люди. А потом мать рассказывала собравшимся и гостям смешную историю про то,
как привязывала она в детстве своего Лешеньку старым чулком к кровати.
- Надо было мне, - говорила, - допустим, в магазин сбегать за хлебом
или еще за чем в хозяйство, ну, я привяжу его чулком за ногу и узлов много
понаплету и поназавязываю - один на одном - и иду, значит. А покуда он их
все своими пальцами неуклюжими осилит и пораспутывает, я и вернусь. И с тех,
значит, детских пор, - говорила, - он у меня такой упорный. Вот и институт
закончил в городе, и на инженера выучился с отличием, и все своим умом и
трудом, и начальником теперь работает главным, и вышел, значит, как
говорится, из грязи в князи.
А спустя короткое какое-то время после этих вышеназванных событий он,
Компаниец, свою солидную работу и должность потерял. Вернее, не потерял, а
его убрали с глаз долой. Уволили то есть. И не потому, что он не
соответствовал как-нибудь занимаемой им должности или развалил порученный
участок работы, а просто его подставили в нужный решающий момент и сделали
козлом отпущения в производственной травме со смертельным исходом. У них на
заводе тогда человек трагически погиб, на прессе трубу высоким давлением
оборвало, и его по голове сзади ударило, трубой этой. Ну и раз такое дело,
засчитали тот случай как травму на механизме, и, конечно, виноватым в ней
оказался главный механик. Компаниец. И его, значит, чтоб других
руководителей среднего звена сохранить, сняли с занимаемой должности в
качестве меры пресечения и административного воздействия. А дело в
прокуратуре потом постепенно замяли, как и обещали ему, и закрыли. И
Компаниец оказался без работы и ни с чем, но не пропал, а вскорости
устроился в какую-то шарагу тоже главным механиком, потом перешел он по
переводу в универмаг "Приднепровский" главным уже инженером, а потом занял
пост начальника монтажно-демонтажного управления. И туда именно, в это
управление, он Рындича и принял на работу после лагеря и несмотря на его
судимость, и в "Мехмаш" свой следом за собой увел, своим заместителем, а он,
Рындич этот, вот, значит, какую подлую вещь в отношении его позволил себе
выкинуть и сотворить. Причем без всяких и каких бы то ни было веских причин
и поводов. Он и в институте, Рындич, без причин к Компанийцу с презрением
относился и за колхозника его держал и за жлоба. Они все, сотоварищи его по
науке и по общежитию, так к нему относились, к Компанийцу, незаслуженно. С
самых первых студенческих дней учебы, когда в село их, весь первый курс, на
уборку овощей загнали, и произошел там такой разговор вечером в общей
мужской спальне, треп на производственные темы. Что-то они все про
литературу говорили и про поэзию, а Компаниец, само собой разумеется, сидел
и молчал в углу, ничего в этом предмете не понимая и не разбираясь. И вот
Рындич к нему, значит, обратился зачем-то и спрашивает:
- Ну, а вы, мистер, что можете сказать о Мандельштаме?
А Компаниец говорит в шутку:
- Могу сказать, что он еврей.
- И все? - Рындич говорит.
А Компаниец отвечает:
- Да. Все.
И после этого беспредметного и пустопорожнего разговора, которому
Компаниец и значения ни малейшего не придал и забыл его через полчаса, ну
как что-то такое отрезало. Он, Компаниец, с ними и так, и по-другому, и
по-всякому, и колбасой их домашней кормил из посылок, и вообще всем на свете
делился, не считаясь, чтоб в доверие войти к ним и в дружбу, а они, значит,
от него носы воротили, хотя и жрали, конечно, все это подряд без зазрения
совести и без разбору. А как выпивка какая-нибудь в обществе женщин
случалась, так они его, Компанийца, не звали, а если у них пожрать ничего не
было, а у него, допустим, посылка пришла из дому от матери, то могли и
позвать с посылкой. А внимания никакого они ему не уделяли. Ни сами эти
друзья его, однокашники, ни их женщины легкого поведения. А если и уделяли,
так только чтоб устроить коллективное посмешище и поиздеваться над ним
как-нибудь зло и едко. И особенно зло подсмеивались над Компанийцем,
естественно, женщины, а Рындич их в этом всегда и активно поддерживал и
всячески поощрял. Но чтоб руки распускать, такого, конечно, никогда не
водилось за Рындичем и в помине. А тут взял и, значит, не объяснившись,
заехал при людях Компанийцу в зубы и их выбил.
А зубы у него, у Компанийца, были, между прочим, все сплошь и рядом из
чистого золота, и устанавливал он их себе с большими трудностями и
перипетиями - через профсоюзную организацию железной дороги, в их
железнодорожной поликлинике. Там один зубник опытный, Марк Мойсеич, ему эти
зубы делал и сделал что называется на совесть и на долгие годы, потому что
зубники, они умеют работать, если захотят и если есть у них реальная
заинтересованность в труде. А Компаниец, он же ему сразу сказал, этому
зубнику, с порога, что через профсоюз - это, конечно, само собой им деньги
уплачены и внесены, а за отличное качество работы он лично, Компаниец,
привык платить особо и расплачиваться, не скупясь и не задумываясь. И зубник
этот, Марк Мойсеич, сделал ему зубы так, что стало любо-дорого на себя в
зеркало посмотреть, а Рындич, считай, все их, эти вставленные искусно зубы,
одним ударом высадил к чертям и оставил Компанийца с пустым проваленным ртом
и окровавленными деснами и сочащимися губами.
И никто буквально от Рындича не ожидал и не мог предугадать такого
крутого поворота событий, потому что у него в последнее время настроение
постоянно было приподнятое и добродушное, наверно и скорей всего из-за того,
что он не так давно наконец-то оформил развод и женился заново, по взаимной
любви, на красивой и умной бабе, их главном бухгалтере, которая была еще и
на семь лет его моложе. И жилось ему с ней по всем видимым приметам и
признакам более даже чем хорошо.
И он вернулся откуда-то с объекта на фирму под конец уже рабочего дня,
а тут деньги народ получает на руки, зарплату. И Компаниец здесь же сидит,
довольный и радостный, и жена Рындича тоже присутствует, главный бухгалтер.
А Компаниец всем по двойному окладу как раз выписал в качестве сюрприза и
премии. Он удачную и крупную операцию провел по обналичиванию безналичных
средств одного госпредприятия-гиганта, и на банковский счет фирмы поступила
большая и значительная сумма денег. Ну и он принял решение заплатить своим
основным работникам в честь и в ознаменование двухлетнего юбилея его детища
"Мехмаша" и этим хоть частично компенсировать им и скрасить ежемесячные и не
оправданные ничем недоплаты. И Рындич тоже, значит, подошел к столу и
получил свои заработанные деньги согласно ведомости. Получил и видит, что их
вроде вдвое больше, денег, чем положено и чем должно было бы быть. И он
некстати взглянул на свою жену и обнаружил на ней новые и не знакомые ему
сережки с камешками и новое кольцо на пальце, точно к этим сережкам
подходящее, тоже с камешками, и Рындич поднял сидящего Компанийца со стула
рывком и нанес ему справа без предупреждения сокрушительной силы удар.
А сережки эти и кольцо жена его, Рындича, сама себе в подарок купила и
преподнесла только сегодня, час тому назад. Она по пути в банк заехала в
магазин и купила их, зная, что может рассчитывать на получение лишних и
незапланированных денег. Она же бухгалтером в фирме "Мехмаш" работала,
главным, ну и была, конечно, по долгу службы в курсе всех ее финансовых дел
и нюансов, в том числе и в вопросах зарплаты.

Операция

В отделение Сергеева пустили легко и просто. Приемщица на приемном
покое, как услыхала, что он ждать собирается и будет до тех пор, когда Дашу
прооперируют, чтоб знать конечный результат и ее самочувствие, так сама в
хирургию его и отвела, собственными руками. Чтоб спать он ей, значит, не
мешал своим неуместным видом и присутствием. Прохромала в вестибюль, к
лифту, отвезла его на второй этаж и показала пальцем, где она, эта первая
хирургия, находится. И ухромала обратно в лифт. И он загрохотал в вечерней
больничной тишине своей подъемной машиной и ухнул вниз, в шахту. А Сергеев
прошел по холодному узкому коридору, суясь и заглядывая во все возможные
двери, и отыскал Дашу в палате No 3. Она стояла у кровати, вытянувшись и
напрягшись, и по левой ее щеке медленно ползла слеза.
- Что ты? - -спросил Сергеев
- Я не могу лечь, - сказала она. - Болит.
И он подставил ей руку, и Даша облокотилась на нее и навалилась, и ей
стало легче стоять так, опершись и приникнув.
- Ты сказал им, что ты муж? - спросила Даша.
- Сказал, - ответил Сергеев. - Не волнуйся.
- Спасибо, - сказала Даша.
- Да ну, - сказал Сергеев.
А она сказала, чтоб он, Сергеев, не уходил, пока ее не привезут после
операции, потому что ей так будет лучше и спокойнее и не так страшно. И
Сергеев ответил, что, конечно, не уйдет ни за что и будет ждать до победы, и
все закончится хорошим и счастливым концом.
- И мы, - сказал, - еще покувыркаемся с тобой на славу и во имя.
А потом Дашу стало неудержимо тошнить, и Сергеев вывел ее в коридор, к
окну, и начал призывать и просить врачей и медсестер помочь ей хоть
как-нибудь. А они, врачи и медсестры, сказали, что как они ей помогут?
- И пускай, - сказали, - вырвет в женском туалете, это даже еще лучше.
И для нее лучше, и для нас.
- А скоро вы начнете? - спросил Сергеев. - Оперировать.
А они сказали:
- Как анализ крови сделают и дадут ответ, так сразу и будем подавать ее
на стол.
И они ушли и скрылись от них в комнате, где на двери была прибита
табличка "Ординаторская", и, когда открылась эта дверь, Сергеев услышал и
узнал звук работающего телевизора и чей-то женский смех. А Дашино лицо
покрылось крупными редкими каплями пота и стало сизым и заострилось, и она
совершенно на Сергееве повисла, всем своим весом. И он сказал:
- Сядь. Или пойдем, ляжешь, - и сказал: - Я тебе помогу.
А она сказала: нет, у меня не получится, больно. И они остались стоять
в коридоре.
- Ты сказал им, что ты муж? - спросила Даша.
А Сергеев сказал:
- Да, ты уже спрашивала.
И он стоял изо всех сил, держа ее и обняв, и думал: "Хоть бы, - думал,
- он там не лопнул у нее в животе, этот аппендицит долбаный. А то ведь
болеть начало еще вчера утром, а сегодня с обеда вообще плохо ей было и все
хуже и хуже, а "скорую" только в шесть вызвать догадались и додумались, и
она два с половиной часа ехала и приехала с тремя больными сердечниками
внутри, и их еще завозили по пути в девятку и там выгружали".
А после, уже тут, в этой больнице, в приемном покое, они маялись и
ждали у моря погоды, пока врачи разбирались и выясняли отношения с пьяным
полутораметровым мужичком и добивались у него: "Как тебя зовут?" - А он не
признавался ни в какую, а потом сказал: "Вася".
И этот Вася был мокрый насквозь и до нитки, потому что он прыгнул с
железнодорожного моста в реку и плавал там в одежде до вечера. И оттуда, из
реки, его достали и выловили хорошие люди и привезли силой в больницу на
мотоцикле, а он плакал, кусался и не хотел ехать, а хотел обратно в реку,
чтобы плыть и доплыть до соленого Черного моря. Потом, наконец, пришла и
Дашина очередь, и ее щупал и мял веселый дежурный хирург, потом у нее брали
анализы мочи и крови и долго брили, а теперь и эти вот тоже тянут резину и
медлят, и смотрят себе телевизор.
И пока Сергеев все это думал, Даша стояла, или, вернее, не стояла, а
висела на его согнутой окаменевшей руке, обмякшая и безучастная к себе, к
нему, и ко всему.
И тут возникла в коридоре сестра или лаборантка с бумажкой в
длинненьких пальчиках, и внесла она, помахивая, эту бумажку в ординаторскую,
и опять Сергеев услышал телевизор и смех, и непринужденную беседу, а потом
кто-то сказал:
- Семнадцать тысяч лейкоцитов, - и еще сказал: - Ну что, будем
работать?
И кто-то вышел и прошел вразвалку мимо них в третью палату и вернулся,
и сказал удивленно и громко:
- А ее, - сказал, - в палате нет.
- Вот она, тут, - сказал Сергеев из темноты коридора, и Дашу от него
забрали и увели, и он видел, как прошла к ней в палату сестра со шприцем на
изготовку и как вышел хирург из уютной ординаторской, тот, веселый, который
ее осматривал, мял и щупал, и за ним второй, и как они ушли друг за другом в
боковую последнюю дверь. А медсестра притащила за рога каталку, и Даша вышла
из палаты сама, без посторонней помощи и поддержки и в длинной рубахе до
пят. И она повернула лицо в его сторону, а он, Сергеев, поднял руку и
тряхнул в воздухе кулаком, и она тоже вскинула вялую кисть и махнула ею
слабо и машинально. И Даша каким-то немыслимым образом и чудом влезла и
взгромоздилась на каталку, и каталка поехала, толкаемая сзади сестрой, в ту
же самую боковую дверь. А Сергеев остался один посреди коридора первого
хирургического отделения и посмотрел на часы, чтоб узнать время и
сориентироваться в нем, а часов на руке у него не оказалось, видно, он их
забыл надеть. И он решил, что сейчас без двадцати минут двенадцать, и не
стал задумываться над тем, откуда и почему ему известно точное время. А
здание больницы было построено буквой П, и Сергеев увидел, что горят в нем,
во всем этом здании, только несколько запечатанных, несмотря на лето и
духоту дней, окон напротив. И свет в них яркий и режущий и чрезмерно сильный
и насыщенный. И он понял, что это и есть их операционная и что там сейчас
лежит Даша.
И возвратилась налегке, без каталки, сестра, а в операционной стали
видны теперь головы и плечи движущихся людей, и лица их были в масках. И
вначале движения этих замаскированных людей выглядели поспешными и
беспорядочными, а потом постепенно они, то есть люди, успокоились и
притихли, и окончательно остановились в раме среднего освещенного окна и там
замерли. И они стояли неестественно и неподвижно, как манекены в витрине
универмага, а Сергеев стоял в коридоре и наблюдал за ними пристально сквозь
окно, открытое в темную ночь, хотя наблюдать было, собственно, и нечего -
они не шевелились. И он подумал, что уже двадцать минут первого. И в окне
напротив произошло движение, и одна - женская - голова отделилась от
остальных и проплыла на своих плечах в сторону, и появилась в окне рядом, и
Сергеев разглядел телефонную черную трубку. И через каких-нибудь две минуты
пробарабанила каблуками и прошелестела халатом озабоченная сонная женщина, и
она нырнула в боковую дверь и вскоре вынырнула в окне операционной. И опять
головы и плечи застыли в неподвижности и, казалось, в бездействии. И Сергеев
подумал об этой женщине: гинеколог, и, значит, не зря Даша жаловалась, что
ей бывает больно в постели и надо искать удобное и приемлемое положение. А
он еще говорил ей, что, если тебе со мной больно, то как же ты спала со
своим мужем, он же, ты говоришь, громила?
А она говорила:
- Ты же отлично знаешь, что я с ним давным-давно не сплю и не
представляю, где он вообще есть и находится.
И вышла из манипуляционной бледная ночная медсестра, увозившая от
Сергеева на каталке Дашу, и он спросил у нее время, хотя и знал, что уже час
ночи, и она сказала ему, подтвердив его знание:
- Час ночи. - И он стал ходить и прогуливаться по коридору туда и
обратно, и снова туда - руки за спину, чуть согнувшись, и он ходил и ходил -
пятьдесят шагов туда, сорок восемь обратно, и всегда обратно получалось на
два шага меньше, чем туда.
И вот из боковой двери вышла та женщина, что бежала в операционную час
тому назад, гинеколог. И Сергеев стал на ее пути и перегородил ей дорогу
собой, и сказал:
- Вы гинеколог?
- Да, - сказала она. - А что?
- Ну как там? - сказал Сергеев, и она заговорила скользко и смазанно, и
неопределенно и говорила, что все хорошо и в порядке вещей, и сейчас уже
все, что было нужно, сделали и будут вот-вот начинать шить. - Да вам, -
сказала, - Лев Павлович все объяснит. Вы муж?
И Сергеев сказал "муж", и она ушла шаг за шагом в самый конец коридора
и свернула там резко вправо.
А Сергеев лег на подоконник грудью и стал продолжать следить и вести
наблюдение за окнами, освещенными жарким стерильным светом, и там не было
видно никаких существенных изменений и сдвигов.
- Два часа, - отметил он время и опять подошел к сестре, чтобы уточнить
и перепроверить себя.
- Два, - сказала сестра, и тут, как по сигналу и по команде, стали за
окнами рождаться и происходить движения, и все головы исчезли по очереди из
среднего окна и появились в правом, и опустили с лиц маски на грудь. И
телефон звякнул и зазвонил. И сестра сказала:
- Да, - и сказала: - Иду.
И она ушла все в ту же самую боковую дверь, и ее не было довольно
долго, минут, наверно, пятнадцать. И она, наконец, вернулась и вошла в
третью палату и вынесла оттуда Дашин пакет, в который Сергеев сложил ей дома
всякие вещи и принадлежности - халат, белье, чашку, щетку, мыло и т. д. и т.
п. И сестра протянула ему этот пакет, и Сергеев его взял.
- Что? - сказал он.
- Ой, - сказала сестра, - нет. Просто она будет лежать в реанимации. А
вещи, - сказала, - там не нужны. А здесь они могут пропасть.
- Ясно, - сказал он, - хорошо, - и стал с пакетом у боковой двери, и из
нее вышел один из хирургов.
- Вы муж? - спросил он.
- Муж.
- Сейчас Лев Павлович выйдет.
И Сергеев дождался Льва Павловича, и Лев Павлович спросил у него:
- Вы муж?
И Сергеев сказал:
- Муж.
- Ну и все нормально, - сказал он.
А Сергеев сказал:
- А подробней?
И Лев Павлович сказал "пожалуйста" и доложил сложившуюся на данный
момент обстановку четко, сжато и по-военному.
- Аппендицит, - сказал, - гнойный, вторичный, результат гнойного
воспаления правой трубы. Левая была в таком же плачевном виде, плюс киста
правого яичника. Все, естественно, удалили, произвели ревизию кишечника,
идите домой.
- Домой далеко.
- Куда?
- На ту сторону.
- Тогда идите во вторую палату, она пустая. И ложитесь спать.
- Спасибо, - сказал Сергеев и пошел.
А Лев Павлович сказал:
- Да, к утру желательно бы принести ей лимон. Часам к восьми. А мне бы,
- сказал, - неплохо немного денег. А то я в отпуск на днях собираюсь, а
денег нету.
И Сергеев сказал "хорошо, принесу", и он лег во второй, пустой палате
на рыхлый, в пятнах, матрас и на такую же подушку и стал вдыхать в себя
свежий воздух из окна. А дверь он оставил приоткрытой, чтоб видеть сквозь
щель и услышать, если в коридоре завозятся и засуетятся. Но до утра ничего
не произошло и не случилось, и все было тихо и спокойно. А в шесть часов он
позвонил по внутреннему телефону в реанимацию и спросил, как себя чувствует
прооперированная ночью больная. Даша. И ему сказали:
- Мы не знаем, как она себя чувствует. Она спит.
И Сергеев ушел из спящей больницы и поехал на центральный рынок, и
купил один большой тяжелый лимон у старой мудрой азербайджанки. И еще он
вздумал и захотел купить какой-нибудь минеральной воды, нарзана, или
царичанской, или другой, потому что где-то он слышал краем уха, что нужна
после операции эта вода, но и на вокзале, и на автостанции требовали за нее
взамен сдать пустую бутылку, а у него, конечно, с собой ее не было, как
назло. И он говорил продавцам буфетов, что мне в больницу же надо и что жене
операцию сделали только что, ночью, а они отвечали на это каменно:
- Мы понимаем и все такое, но помочь не можем ничем.
- Суки вы, - говорил тогда им в лицо и в глаза Сергеев и шел искать
минеральную воду дальше, и так ее и не нашел в продаже, потому что в городе
из-за раннего утра все еще было закрыто. И он отвез лимон в больницу и
прошел в отделение и к двери реанимации, и постучал в эту дверь. И дверь
сразу приоткрыли, и выглянула в нее добрая девушка, вся в белом и сама
белая, и он протянул ей лимон.
И девушка спросила: "Даше?" - и взяла у него лимон из руки.
И Сергеев сказал:
- Да, Даше.
- Спасибо, - сказала девушка.
А Сергеев сказал:
- А это... она хотя бы проснулась?
- Проснулась, - сказала девушка с лимоном. - Все в норме.
- Передайте ей от меня привет, - сказал Сергеев, - и это... пусть
выздоравливает.
- Передам, - сказала белая девушка. - Передам.
А вечером Сергеев опять приехал в больницу, просто так, на всякий
случай, и ему сказали, конечно, что к Даше все еще, как и прежде, нельзя и
что она по-прежнему в реанимации. А переведут ее оттуда, сказали, может
завтра, а может, и позже. И завтра ее и в самом деле никуда не перевели и
послезавтра не перевели, так как ей сделали повторную, еще одну, операцию
из-за возникшего разлитого перитонита в брюшной полости, и, когда они
произвели ей новый продольный разрез посреди живота, то увидели, что у нее
прободная язва, и, значит, отрезали ей две третьих желудка, а оставили одну
треть.
И Дашу снова поместили в не доступную для Сергеева реанимацию, и он
снова торчал в отделении по вечерам и ночами как бы по инерции и по
привычке, и на тот всякий случай, если что-нибудь неожиданно понадобится.
Другими словами. он находился всегда под рукой и привозил по мере
необходимости то лимон, то минералку и кефир, то доставал через разных своих
знакомых и знакомых Даши китайские одноразовые шприцы и бинты, и какие-то
отсутствующие лекарства и препараты, и что-то еще, нужное и остро
требующееся Даше для достижения полного и успешного выздоровления. А врач
Лев Павлович, хирург, говорил ему каждый раз, что все протекает и идет, как
положено и должно, и ничего страшного нет, и ее жизни ничего не угрожает, и
говорил, что организм у Даши молодой и сердце крепкое и здоровое, и она уже
в самом скором обозримом времени поправится и встанет на ноги и в строй, а
он с чувством выполненного долга уйдет в очередной отпуск. И Сергеев ему
свято и безоговорочно верил, потому что ничего иного ему больше и не
оставалось. И через какие-то считанные дни все, что говорил и предсказывал
хирург Лев Павлович, сбылось и подтвердилось блестяще на практике, и он ушел
в очередной отпуск и поехал отдыхать с семьей на берег какого-то теплого
моря. А Дашу перевели из реанимации в общую, обыкновенную, палату, и там
стояло четыре койки и лежали три больные женщины, включая, конечно, и Дашу.
И Сергеев стал там сидеть, прямо в палате, возле Даши, и дежурить - особенно
по ночам. И он привез Даше все нужные вещи и розы, которые она любила больше
всех остальных цветов, когда была здоровой, а сейчас их почти не заметила. И
Даша грузно лежала на высокой жесткой кровати и ничего не говорила и не ела,
а только пила понемногу кипяченую воду из чайной ложки. А говорить она ,
наверно, не могла из-за слабости и отсутствия сил даже тихо, и Сергеев
рассказывал ей, если, конечно, она не спала в забытьи, всякие пустые и
малозначащие новости и читал вслух какие-то книги, и постоянно имел
спокойный и бодрый вид, и говорил, что все нормально и ей станет лучше, если
не сегодня, то самое позднее завтра. А она не отвечала ему ничего и лишь
один только раз вдруг произнесла:
- Не хочу я так больше болеть. Не нравится мне.
А Сергеев сказал ей, что кому ж такое может понравиться и прийтись по
вкусу, и больше, сказал, ты болеть не будешь, потому что больше уже некуда и
отболела ты свое на сто лет вперед и за троих. И вот через два дня после
этого их памятного разговора, часов в девять, Даша сказала:
- Я, - сказала, - хочу встать и хочу арбуз.
И Сергеев позвал по такому случаю медсестру, и медсестра спросила, в
чем дело, а узнав, сказала:
- Ну и прекрасно.
И она перевязала Дашу и перепеленала простыней поперек живота и вдвоем
с Сергеевым они подняли ее с кровати и поставили на пол. И она сделала пять
шагов по полу палаты и дошла до ее порога. И Сергеев остался с Дашей и повел
ее к кровати обратно, и уложил, и распеленал, а медсестра вынуждена была
срочно их оставить, чтоб унять и успокоить Васю, который скандалил и
буйствовал, и требовал себе свободы, гарантированной конституцией. Он, когда
лежал еще в терапевтическом отделении, украл, оказывается, из холодильника
бутылку микстуры Шарко, выпил ее залпом после еды и выпрыгнул с балкона