понимать - мало и недостаточно. А все другое было не в его скромных силах.
Не смог он к новым требованиям и реалиям приспособиться, не смог найти себя
и верный образ жизни на сломе эпох и формаций. Да и не искал, упрямо твердя
"я, не что-нибудь, между прочим, я ракеты конструировал дальнего радиуса
действия, которые в космос летали, и чего это я должен к реалиям
приспосабливаться и себя насиловать? Реалии завтра изменятся, и с чем я
опять останусь? Наедине с собой".
Единственное, что он сейчас прикидывал - это, у кого можно будет денег
одолжить на длительный срок без процентов. Прикидывал, кто из старых его
знакомых друзей, имеющих сегодня средства и возможности, дать способен, а к
кому и обращаться смешно. И выходило, что людей, на которых он мог как-то
рассчитывать и надеяться, немного - не каждый второй и не каждый пятый. И
все-таки они есть, надежные более или менее люди. Что уже хорошо в таких
условиях и в такой ситуации. Многим вообще не на кого надеяться и
рассчитывать, а уж помощи ждать и подавно не от кого. Ни в какой момент
жизни, даже в самый критический и тяжелый.
А когда его собственный сын напоминал ему, хамя, что он мог бы, как
другие, настоящие отцы с большой буквы, зарабатывать много или хотя бы
достаточно денег, чтобы давать ему на простейшие карманные расходы и на то,
чтоб он с девушкой сходил в кафе поесть мороженого, сын старика Полухина
ничего не отвечал, а шел к родителям и оставался там на ночь, а если это
была, допустим, пятница - то и на выходные дни. Иначе бы он ругался со своим
сыном и доказывал ему, что не должен человек сам себя ломать из-за добычи
денег и что зарабатывать - еще не значит жить, и что он сам уже взрослый и
тоже мог бы что-нибудь заработать, хотя бы на себя, хотя бы на дорогу в
институт и на завтраки. И что другие молодые люди не клянчат у родителей на
девушек и мороженое, а работают и учатся одновременно, и ничего страшного, и
одно другому у них не мешает.
Нет, все-таки круг времени старика Полухина был не совсем правильным
кругом. И видимость в разных точках окружности была разной. Наихудшая - в
том месте, где хвост, окончание, захлестывалось за детство - за начало,
значит, и одно время - а именно время детства - накладывалось на другое -
время старости и приближения смерти. Здесь старик Полухин вообще, можно
сказать, ничего не видел. Хотя, возможно, потому не видел, что в этот
конечный временной отрезок ничего с ним и не происходило, а то, что
происходило вокруг, проскакивало сквозь старческое сознание, никак в нем не
задерживаясь и не отражаясь. Поэтому старики и не помнят того, что было с
ними вчера. Нечего им помнить - вот они и не помнят.
А начало, раннее детство, наоборот, очень часто им вспоминается и
видится все лучше и лучше, так вспоминается, как за всю жизнь не виделось и
не вспоминалось. Иногда - вспоминается впервые. Поскольку в молодом и ином
возрасте человек помнит свое детство далеко не с начала, и к тому же
обрывками, где перемешаны собственно воспоминания и рассказы родителей. В
старости же, перед окончанием жизни, детство в мозгу часто восстанавливается
- у кого в полном объеме, у кого - в отдельных, но многочисленных
подробностях. Зачем нужно человеку это восстановление, почему оно
происходит? Может быть, чтобы он приблизился вплотную ко времени, когда его
еще не было на этом свете, а приблизившись, вошел в то время своего
несуществования там же, где из него вышел. Чтобы временной вход совместился
с временным выходом, и они стали бы чем-то одним. Может быть, после этого
приближения и сквозь знакомый выход легче возвращаться туда, откуда ты
пришел, туда, где тебя уже не будет. Не будет никогда.
Или это здесь тебя не будет? А не вообще. Если так, то уходить должно
быть совсем легко. Поскольку тогда речь уже не об уходе, а о чем-то, похожем
на переезд. Или переход. Очень дальний, но все-таки переход. В другое
пространство, другое качество, другое физическое состояние или измерение -
это все равно. Человеку не так важно, где быть, ему важно быть. Он, конечно,
не сразу понимает это, он к этому пониманию постепенно подступает, в
результате почти всей своей жизни. Но в конце концов, подступает, приходит.
А придя, он видит, что и "как" быть - тоже не столь важно. Он просто
перестает принимать это "как" в расчет и во внимание. За редкими, уже
упомянутыми где-то выше, исключениями. Когда сквозь пелену существования
прорывается, допустим, радость. Ощущение радости. В остальное время -
одно-единственное, цельное ощущение: ровное и слабое ощущение существования.
Хотя, никакое оно не ровное, оно слабеющее, то есть оно сходит на нет.
Незаметно, тихо, но неизбежно сходит, из существования превращаясь в
несуществование, из бытия - в небытие.
Естественно, что все другие, местные и локальные, ощущения ослабевают и
уходят раньше. Старый человек лишается их, часто доставляя неудобства
близким и окружающим. Потому что вместе с ощущениями он теряет - именно
теряет - и стыд. Стыд нужен только тогда, когда имеет значение, как и что
думают о человеке другие люди. Старику Полухину давно было совершенно
безразлично, что о нем думают, и люди для него значения не имели. Потому что
они были вне. А все, находящееся вне - его уже не касалось. Его не касалось
и многое из того, что было внутри него. В нем по-прежнему происходили
какие-то жизненные процессы, но сознание их в себе не запечатлевало, и
значит, они происходили бессознательно. Ясно, что стыда он из-за этого
безразличия и этой невольной бессознательности лишился. Так же, как и
чувства брезгливости, и многих других чувств, свойственных ему ранее, в
течение жизни. Правда, чувства оживают во время воспоминаний, но их нельзя
назвать чувствами в полном смысле слова, их скорее можно назвать
воспоминаниями о чувствах, тенями чувств.
Понятно, что долго так, без чувств, жить нельзя. Слишком медленное
умирание бывает так же мучительно, как и слишком медленное рождение. Но
слишком медленным оно бывает не очень часто. И без чувств живут недолго. До
тех пор, пока не уйдут все - даже самые сильные - чувства. По-настоящему
сильные, а не те, которые сильными считаются по недоразумению. То есть не
пресловутая любовь здесь имеется в виду, а, скажем, боль. Раковые больные,
страдавшие от страшной, невыносимой боли, перед смертью перестают ее
чувствовать. Им кажется, что наступает облегчение и улучшение, что боль
уходит от них. А это не боль уходит. Уходит последняя способность -
способность чувствовать.
Жена переносила все это как обыкновенную неизбежность. Она терпела и на
судьбу в основном не жаловалась. Будучи всего на три года моложе старика
Полухина, жена нормально видела, слышала и соображала, устойчиво двигалась -
и по дому, и за его стенами, и на любые расстояния. И ухаживала за
полубесчувственным стариком тоже, конечно, она. Потому что а кому еще было
за ним ухаживать? Сын с внуком жил отдельно, причем без жены. У него хватало
забот и домашней работы, и всего, как говорится, хорошего. Он у них
получился невезучий и неудачный - сын. Или, может быть - неудачливый. Так
вроде во всем обыкновенный и не хуже других, но - без удачи. В песне
когда-то пели на всю страну "а любовь прошла стороной", у сына стороной
прошла не только любовь, но и удача. Хотя и любовь - тоже. Любовь прошла, а
плод, как говорится, остался. Теперь он еще - плод, в смысле - обвиняет сына
в том, что рос без матери, и материнской ласки недополучил. Говорит:
- Ну что ты, не мог ее удержать?
- Не мог, - отвечает ему сын старика Полухина.
Он не в состоянии доступно растолковать это сыну, так доступно, чтоб он
поверил. Он знает, что никто и ничто бы ее не удержало. И что она уходила не
от, она уходила к. Сначала ушла к нему, потом - к другому. Она все время
уходила куда-то, всю жизнь уходила. И всю жизнь именно так - к кому-то,
куда-то, а не откуда-то и от кого-то. Хоть в этом она была абсолютно, на сто
процентов, права. Уходить только так и надо: не от кого-чего, а к кому-чему.
Но ничего этого он упорно не говорит своему сыну, он говорит ему
только:
- Не мог.
- А может, ты и не пытался? - не отстает от него сын.
- Может, и не пытался.
Примерно те же слова говорит жена старику Полухину, когда с ним
случается неприятность.
- Ты что, не мог удержаться, - говорит жена. - Или, может, ты не
пытался? Зачем тебе пытаться, не ты ж убираешь, а я.
Старик ничего ей не отвечает. Он стоит на полпути к туалету и не
двигается. И жена стаскивает с него одежду, бросает ее в ведро, самого
старика ставит в большую миску и моет его мыльной губкой. Потом она заливает
испачканную одежду водой и воду сливает в унитаз, заливает и сливает.
Несколько раз. Чтобы не так противно было стирать. Старик в это время тупо
сидит без штанов в кресле или лежит в забытьи на постели. Жена, закончив
стирку и развесив все на балконе, приходит, вынимает из комода чистые трусы,
из шкафа чистые штаны и одевает молчащего неподвижного старика. Он никак не
участвует в одевании - не мешает и не помогает. Потому что он вообще ни в
чем уже не участвует. Он, как говорится, тянет. Тянет давно. И много ли еще
протянет, неясно. Для его состояния здоровья и его возраста - пять лет
много, и три года, и год. Для него сколько ни протянуть - все хорошо и все
много.
И давно пора ему о душе подумать. Но он о ней не думает. Он и в более
молодые годы, когда трупы потрошил, не думал ни об их душах, ни о своей. И
когда вышел на пенсию, и у него появилось для всяких раздумий и помыслов не
занятое ничем время - не думал. Не думает и сейчас. Возможно, потому, что не
знает он даже отдаленно, как это нужно делать. И что нужно о ней, о душе то
есть, думать. Наверное, думать о душе означает думать о Боге. Но это еще
более непонятно, чем думать о душе. Так как ну что можно о Нем думать в
конце жизни? О Нем раньше надо было думать. Если уж думать. При жизни. В ее
деятельной, так сказать, стадии. Когда эти мысли могли как-нибудь на жизнь
повлиять, как-нибудь ее изменить. А теперь думай не думай - все одно. И
старик Полухин не думает. Да и не способен он к думанью. Закоснели у него
мозги и для думанья стали не слишком пригодными. В этом, пожалуй, жена его
недалека от истины. Говоря, что он ничего не соображает. А старик Полухин,
может, и соображал бы. Но нет у него причины соображать. И ничто его к
думанью не понуждает. Человек же просто так, от нечего делать, редко думает
целенаправленно. Он - даже в расцвете лет и в здравом крепком уме - думает,
когда в этом необходимость есть и когда эта необходимость как-то над ним
тяготеет. Старик Полухин не чувствует такой необходимости. И никакой другой
необходимости не чувствует. Поскольку живет он уже, если помните, без
чувств. И все это мытье, раздевание и одевание для него ничто. Он ничего
этого не замечает вовсе - так, как не замечает с некоторых пор вообще ничего
и никого.
Не мог он замечать все подряд в двух временах - и в этом времени, и в
прошлом. Вот в прошлом он замечал все. И жил он, можно считать, прошлым и в
прошлом. Что-то проживал заново, что-то - несмотря на потерю чувств - заново
перечувствовал. Чувств у него не было в настоящем, а в прошлом они, пусть в
качестве теней, были. Они остались в прошлом и там (но только там) даже
сохранили свою силу. И казались иногда совсем свежими. Те же страхи
юношеские накатывали на него как будто сейчас, как будто не имели они
черт-те какого срока давности.
Самый сильный страх, который он помнил, это страх за своих родителей.
Старику Полухину было лет пятнадцать или чуть больше, когда он впервые за
них испугался. Его тогда охватил не страх, его охватил ужас. Он на секунду
представил себе, что его родители - шпионы, и весь похолодел, застыл. А по
голове у него пробежали мурашки. И он думал: "А вдруг? Почему бы и нет?
Шпионы же не бывают только шпионами и больше никем, они тоже бывают чьими-то
родителями - отцами и матерями". И что самое интересное и примечательное,
старику лет пятнадцать назад сын рассказал, как в пять, наверное, лет от
роду, году, значит, в пятьдесят седьмом, в одну прекрасную темную ночь
испугался он того же самого. Заподозрив в шпионстве своего отца, то есть
его, нынешнего старика Полухина. Хотя тогда все это уже давно кончилось и
почти забылось. Но видно, что-то осталось, продолжая носиться в атмосфере и
поражать неокрепшие умы и чувства детей. И, возможно, не только детей, а и
взрослых.
А старик за своими родителями следил. По стенке распластывался, за
кустами колючими скрывался, чуть ли не на брюхе ползал по долинам и по
взгорьям. Школу пропускал, чтобы проверить, идут ли мать с отцом на работу
или, может быть, занимаются чем-то совсем иным, контрреволюционным и
антинародным, и в корне предосудительным. Мать потом его одежду отчистить не
могла и страшно удивлялась, где можно так испачкаться, будучи совсем уже
взрослым юношей.
Что бы он делал и как себя вел, если бы его подозрения оправдались,
Полухин не знал. Но он точно помнил, что идти в органы и честно доносить на
родителей, не собирался. Это ему в голову не приходило. Он собирался
уговорить их бросить свою вредную шпионскую деятельность на благо вражеских
держав и народов, чтобы никто о ней не узнал и до нее не докопался. А он
будет молчать. На него как на комсомольца надеяться можно и можно
положиться.
И даже когда в результате слежки подозрения Полухина окончательно не
подтвердились и развеялись, страх все равно в нем остался. Безосновательный,
неоправданный, но остался. Позже старик Полухин узнал, что страхи бывают у
всех детей и у подростков в период их полового созревания, и у юношей. Иное
дело - какие это страхи, какого содержания. В нормальных успокоившихся
странах нормальные дети и подростки испытывают совсем другие страхи.
Распространенные и изученные медиками-психиатрами всего мира. Это страх
темноты, например, или так называемый безотчетный страх. Страх смерти,
кстати. Обычно он наваливается на детей, когда они впервые понимают, что
обязательно, неминуемо умрут. Что не будут жить без конца то есть вечно. Это
всегда неожиданное открытие приводит ребенка в оцепенение, вгоняет в ступор.
Он не может этого постичь - как так - его не будет? Все будет и все, а его -
нет. Он пытается постичь. Изо всех сил пытается. И - не может. Не зная, что
этого и нельзя постичь, и пытаться, значит, не стоит. Все это действительно
страшно. В особенности для детской, несформированной психики. Страх смерти и
на взрослых иногда ужасающе действует, превращая их в больных безвольных
существ. Да, именно безвольных. Потому что страх смерти лишает людей воли. И
проходит этот страх - полностью проходит - только в старости. В глубокой
старости. Поэтому глубокие старики умирают легко и бесстрашно. Все понимая и
ничего не боясь. Наверно, им, помимо всего прочего, открывается - что их
ждет после жизни и ее окончания, и они узнают, что бояться им собственно
нечего.
Старик Полухин совсем не боялся смерти. Произнося иногда не ради
красного словца, а искренне "не надо мне обедать, мне умирать надо". Или
подобную какую-нибудь фразу произнося. Он пережил свой страх смерти. Теперь
ему осталось пережить свою смерть. То есть не пережить, конечно, а дожить до
нее и ее принять.
К слову, если говорить не о стариках вообще, но о конкретном старике
Полухине в частности, то он от страха смерти освободился раньше, чем дожил
до последней стадии старости. В порядке исключения. И благодаря узкой
медицинской специальности патологоанатома. Когда каждый день имеешь дело с
трупами всех разновидностей, этот страх сначала притупляется, а потом
исчезает. Из-за будничности. Страх не может быть будничным. Если страх
становится будничным - это уже психическое заболевание. А Полухин всегда
психически был абсолютно здоров и годен.
Несколько первых лет его преследовала необходимость как-то от работы
отвлекаться. Он же каждый раз ощущал, что приходит сразу после смерти,
следом за ней. И каждый раз видел в трупе бывшего - и совсем недавно -
человека.
Коллеги его, в особенности младший медперсонал, регулярно выпивали,
веселились - радуясь всем проявлениям жизни и презирая таким несложным
способом смерть - как свою, так и чужую. Часто они делали это прямо на
работе, то есть в морге. И прекрасно себя при этом чувствовали. А он не мог.
Пить. Из-за той извести, выпитой во время войны и ставшей причиной гастрита
и колита. Видимо, поэтому он активно участвовал в художественной
самодеятельности, играя на трубе. Жена никогда этого не понимала. Этого его
увлечения. Говорила "ты что, на работе не устаешь физически и морально? И
неужели охота тебе вечером дуть в трубу? Лучше бы полежал, почитал книгу
смешную или телевизор посмотрел". А он говорил, что ему нравится играть на
трубе. И играл в первом составе оркестра туш и гимн на разных официальных
праздниках, в ДК завода Карла Либкнехта, играл на демонстрациях трудящихся,
на смотрах художественной самодеятельности, на фестивалях и юбилеях. Он
играл везде. Играл, как написано в нотах, ведя партию трубы от и до, в
точном ритме и темпе, и без фальшивых неправильных звуков. Только один раз
отказался он играть. На похоронах директора завода. Руководитель оркестра -
дирижер и капельмейстер - спросил у него:
- Почему?
А он сказал:
- Нет и все. Хватит того, что я их вскрываю.
Тогда руководитель сам взял в руки трубу и сам сыграл. Он умел играть
на всех духовых инструментах, потому что когда-то закончил с отличием
консерваторию в городе Харькове. И больше старика Полухина к похоронным
мероприятиям не привлекали, и партию трубы на них, если приходилось, всегда
вел сам руководитель духового оркестра лично.
А в остальном играл старик Полухин на своей любимой трубе до самой
пенсии. Сначала, значит, понятно зачем, а потом по привычке. С какого-то
времени трупы его волновать совершенно перестали, и он осознал все
преимущества работы с мертвыми, а не с живыми людьми. Главное преимущество
состояло в том, что мертвые люди - это уже не люди, а набор химических
элементов, биологический материал. И никакого вреда этому материалу врач
причинить не может. В то время как, допустим, хирург иногда получает живого
человека и, применив свои радикальные методы лечения, превращает его в набор
химических элементов. Поняв все это, и проверив на практике, старик Полухин
очень за себя порадовался, что стал после мединститута именно
патологоанатомом. А когда он выбирал для себя эту не слишком
распространенную среди людей стезю, его однокашники очень искренне
удивлялись, говоря, что врачи призваны избавлять от страданий живых, а не
копаться во внутренностях мертвых. Что выбрав эту узкую специальность, он не
будет врачом, врачевателем, а будет всего лишь прозектором. И он не мог
разъяснить им, почему делает так, а не иначе, и что это в нем за такие
фантазии берут верх над здравым смыслом. Он и для себя не очень-то мог это
прояснить. Может, у него к живым людям предубеждение в подсознание было
заложено. Как-нибудь генетически. И он интуитивно стремился иметь с ними как
можно меньше дел и контактов.
Тут, надо сказать, он вместе со своим подсознанием не все предугадал.
Поскольку почти у всех мертвых есть живые родственники и живые какие-нибудь
начальники, сотрудники и друзья-товарищи. И они всегда в чем-то
заинтересованы, им всегда что-то нужно - даже от смерти. И часто они
пытались всякими окольными путями воздействовать на Полухина и давить на
него грубо с позиции силы, применяя прямые и косвенные угрозы. И деньги ему
давать пытались. Ну, чтобы он, например, написал, что покойник при жизни, в
самом то есть ее конце, был пьян и невменяем. Или наоборот, вел машину в
совершенно трезвом состоянии. Полухин всегда выслушивал эти предложения,
просьбы и требования, глядя в пол, и говорил:
- Заключение получите завтра у заведующего отделением.
Ему втолковывали, мол, вы поймите, этого уже не вернешь к жизни, а если
написать, что он трезвым и здоровым с крыши упал, пострадают невинные
ответственные лица, достойные лучшего будущего. А у них семьи. Им жить надо.
Полухин говорил:
- Вы не волнуйтесь, я все понимаю, - и говорил: - Заключение получите
завтра у заведующего отделением.
И писал то, что считал нужным. Даже если в смерти больного виноват был
знакомый хирург его же больницы, коллега, можно сказать, и товарищ по
работе. Не из упрямства писал или какой-то честности неслыханной и не для
того, чтобы насолить кому-то и кого-то по заслугам и по справедливости
наказать, а просто не знал он, что можно написать, кроме и вместо того, что
он сам видел, своими глазами, и в чем был на все сто процентов убежден.
А другие, конечно, называли его упрямым ослом и спрашивали - откуда
только такие берутся, и не находили ответа. Им казалось, что у него характер
твердокаменный и не гибкий, и что он получает специфическое удовольствие от
того, что делает по-своему, а не так, как его просят - не идя ни у кого на
поводу и ни в чье положение не входя.
Но настоящих неприятностей у него, можно считать, никогда не бывало.
Ну, вызывал главврач, что-то такое выговаривал, мол, надо к пониманию людей
стремиться, идти навстречу, то-се. Полухин слушал его, глядя обычно в пол, и
уходил, когда его отпускали, при своем мнении оставшись и выговоров близко к
сердцу не приняв. Потому что он был в своей выполненной работе уверен и
никаких главврачей не боялся. Он, в отличие от главврачей, всегда место себе
мог найти, в любой трудный момент, по желанию и по выбору. Патологоанатомов
в городе вечно не хватало. В той же судебной медицине, допустим. Да и в
других крупных клинических больницах тоже. Старик Полухин по этому поводу
так говорил полушутя-полусерьезно: "Двери моргов, - говорил, - для меня
всегда гостеприимно открыты".
И его, в конце концов, оставили в полном покое, и он делал то, что
делал, и так, как делал, и никто ему не указывал и его не доставал. Все с
некоторых пор удостоверились, что с Полухиным на скользкие темы говорить
бессмысленно, и не говорили. Может, они говорили с его более молодым и
сговорчивым коллегой, а может, как-нибудь по-иному решали свои проблемы. На
другом, более высоком, уровне жизни.
Сейчас, кстати, тоже говорить с ним было бесполезно - как бесполезно
говорить с дверью. Он не поддерживал никаких разговоров. Жене, и то
казалось, что молчит он целыми днями из своего упрямства. Говоря лишь в
самых, ему необходимых случаях. И понимала его смятую невнятную речь одна
жена. А больше не понимал никто. Сын, и тот не понимал. Это тоже было похоже
на детство. Когда мать понимает, что говорит ее ребенок, а другие люди его
лепета не понимают. Только вместо матери у старика Полухина была жена. Она
вообще была ему вместо матери. И с этим ему крупно, можно считать, повезло в
жизни. Потому что далеко не всем мужчинам жены при надобности становятся
матерями. Жена может стать другом, может любовницей, может соратником в
какой-либо борьбе. А матерью - не детям своим, а мужу - стать ей гораздо
труднее. И тут дело не в любви между мужчиной и женщиной и не в ее
отсутствии, а в чем-то другом, что, наверное, выше, хотя и неприятнее любви.
Может быть, в каком-нибудь особом понимании сути, а может быть, в ощущении
целостности. Жены с мужем. Целостности и невозможности из-за нее уйти или
отказаться ухаживать, или ухаживать, но так, как делают это сиделки и
санитарки, нанятые за деньги. Им безразлично и все равно - говорит их
временный подопечный или не говорит, упрям он или, наоборот, покладист. Они
исполняют свои неприятные обязанности, чтобы заработать, и больше ни для
чего. И тот, за кем они ухаживают, волен хоть головой о стену биться, свое
упрямство и свой дурной характер демонстрируя - их это не тронет и не
разжалобит. А умрет один старик, у них будет другой и третий, и сколько
надо, столько и будет. У нас, слава Богу, много престарелых граждан.
Некоторые социологи и демографы никак не могут понять, откуда. Вроде условий
для долгожительства нет ни малейших. Ни экология, ни экономика, ни
политическая ситуация к продолжительной жизни не располагают, а стариков -
четвертая часть населения довольно большой страны.
А между тем все просто. Ведь сколько лет, скольким поколениям не давали
умереть своей, природой определенной смертью, не давали дожить свои жизни до
конца. Вот дети и доживают за себя, за своих не доживших родителей и за
родителей родителей. Не все, конечно. Причина тут не одна. Среди
долгожителей есть и ужасные люди, настолько ужасные, что им Бог смерти не
дает. Он от них сначала отворачивается. Потом забывает о них и об их
существовании. И тогда они заживаются, живут долго и дурно. А умирают
мучительно. И тоже долго, на протяжении лет - днями и ночами, часами и
минутами. И не могут умереть. И мучаются, и мучают окружающих. Другие
старики тоже, конечно, мучают, но не специально. Эти же мучают потому, что
от чужих мучений им самим становится легче жить и не умирать. Хотя умереть
давно пора бы. А не могут умереть они все потому же: Бог о них не помнит. Не
помнит, что пора призвать и привлечь их к себе. А может, помнит, да не
хочет, поскольку таких там и без того в избытке.
Но к старику Полухину последнее касательства не имеет. Ему и за
родителей полагалось, и просто повезло жить долго. И с женой повезло
по-настоящему. Что врачом она оказалась, и человеком, и что он одряхлел и
Не смог он к новым требованиям и реалиям приспособиться, не смог найти себя
и верный образ жизни на сломе эпох и формаций. Да и не искал, упрямо твердя
"я, не что-нибудь, между прочим, я ракеты конструировал дальнего радиуса
действия, которые в космос летали, и чего это я должен к реалиям
приспосабливаться и себя насиловать? Реалии завтра изменятся, и с чем я
опять останусь? Наедине с собой".
Единственное, что он сейчас прикидывал - это, у кого можно будет денег
одолжить на длительный срок без процентов. Прикидывал, кто из старых его
знакомых друзей, имеющих сегодня средства и возможности, дать способен, а к
кому и обращаться смешно. И выходило, что людей, на которых он мог как-то
рассчитывать и надеяться, немного - не каждый второй и не каждый пятый. И
все-таки они есть, надежные более или менее люди. Что уже хорошо в таких
условиях и в такой ситуации. Многим вообще не на кого надеяться и
рассчитывать, а уж помощи ждать и подавно не от кого. Ни в какой момент
жизни, даже в самый критический и тяжелый.
А когда его собственный сын напоминал ему, хамя, что он мог бы, как
другие, настоящие отцы с большой буквы, зарабатывать много или хотя бы
достаточно денег, чтобы давать ему на простейшие карманные расходы и на то,
чтоб он с девушкой сходил в кафе поесть мороженого, сын старика Полухина
ничего не отвечал, а шел к родителям и оставался там на ночь, а если это
была, допустим, пятница - то и на выходные дни. Иначе бы он ругался со своим
сыном и доказывал ему, что не должен человек сам себя ломать из-за добычи
денег и что зарабатывать - еще не значит жить, и что он сам уже взрослый и
тоже мог бы что-нибудь заработать, хотя бы на себя, хотя бы на дорогу в
институт и на завтраки. И что другие молодые люди не клянчат у родителей на
девушек и мороженое, а работают и учатся одновременно, и ничего страшного, и
одно другому у них не мешает.
Нет, все-таки круг времени старика Полухина был не совсем правильным
кругом. И видимость в разных точках окружности была разной. Наихудшая - в
том месте, где хвост, окончание, захлестывалось за детство - за начало,
значит, и одно время - а именно время детства - накладывалось на другое -
время старости и приближения смерти. Здесь старик Полухин вообще, можно
сказать, ничего не видел. Хотя, возможно, потому не видел, что в этот
конечный временной отрезок ничего с ним и не происходило, а то, что
происходило вокруг, проскакивало сквозь старческое сознание, никак в нем не
задерживаясь и не отражаясь. Поэтому старики и не помнят того, что было с
ними вчера. Нечего им помнить - вот они и не помнят.
А начало, раннее детство, наоборот, очень часто им вспоминается и
видится все лучше и лучше, так вспоминается, как за всю жизнь не виделось и
не вспоминалось. Иногда - вспоминается впервые. Поскольку в молодом и ином
возрасте человек помнит свое детство далеко не с начала, и к тому же
обрывками, где перемешаны собственно воспоминания и рассказы родителей. В
старости же, перед окончанием жизни, детство в мозгу часто восстанавливается
- у кого в полном объеме, у кого - в отдельных, но многочисленных
подробностях. Зачем нужно человеку это восстановление, почему оно
происходит? Может быть, чтобы он приблизился вплотную ко времени, когда его
еще не было на этом свете, а приблизившись, вошел в то время своего
несуществования там же, где из него вышел. Чтобы временной вход совместился
с временным выходом, и они стали бы чем-то одним. Может быть, после этого
приближения и сквозь знакомый выход легче возвращаться туда, откуда ты
пришел, туда, где тебя уже не будет. Не будет никогда.
Или это здесь тебя не будет? А не вообще. Если так, то уходить должно
быть совсем легко. Поскольку тогда речь уже не об уходе, а о чем-то, похожем
на переезд. Или переход. Очень дальний, но все-таки переход. В другое
пространство, другое качество, другое физическое состояние или измерение -
это все равно. Человеку не так важно, где быть, ему важно быть. Он, конечно,
не сразу понимает это, он к этому пониманию постепенно подступает, в
результате почти всей своей жизни. Но в конце концов, подступает, приходит.
А придя, он видит, что и "как" быть - тоже не столь важно. Он просто
перестает принимать это "как" в расчет и во внимание. За редкими, уже
упомянутыми где-то выше, исключениями. Когда сквозь пелену существования
прорывается, допустим, радость. Ощущение радости. В остальное время -
одно-единственное, цельное ощущение: ровное и слабое ощущение существования.
Хотя, никакое оно не ровное, оно слабеющее, то есть оно сходит на нет.
Незаметно, тихо, но неизбежно сходит, из существования превращаясь в
несуществование, из бытия - в небытие.
Естественно, что все другие, местные и локальные, ощущения ослабевают и
уходят раньше. Старый человек лишается их, часто доставляя неудобства
близким и окружающим. Потому что вместе с ощущениями он теряет - именно
теряет - и стыд. Стыд нужен только тогда, когда имеет значение, как и что
думают о человеке другие люди. Старику Полухину давно было совершенно
безразлично, что о нем думают, и люди для него значения не имели. Потому что
они были вне. А все, находящееся вне - его уже не касалось. Его не касалось
и многое из того, что было внутри него. В нем по-прежнему происходили
какие-то жизненные процессы, но сознание их в себе не запечатлевало, и
значит, они происходили бессознательно. Ясно, что стыда он из-за этого
безразличия и этой невольной бессознательности лишился. Так же, как и
чувства брезгливости, и многих других чувств, свойственных ему ранее, в
течение жизни. Правда, чувства оживают во время воспоминаний, но их нельзя
назвать чувствами в полном смысле слова, их скорее можно назвать
воспоминаниями о чувствах, тенями чувств.
Понятно, что долго так, без чувств, жить нельзя. Слишком медленное
умирание бывает так же мучительно, как и слишком медленное рождение. Но
слишком медленным оно бывает не очень часто. И без чувств живут недолго. До
тех пор, пока не уйдут все - даже самые сильные - чувства. По-настоящему
сильные, а не те, которые сильными считаются по недоразумению. То есть не
пресловутая любовь здесь имеется в виду, а, скажем, боль. Раковые больные,
страдавшие от страшной, невыносимой боли, перед смертью перестают ее
чувствовать. Им кажется, что наступает облегчение и улучшение, что боль
уходит от них. А это не боль уходит. Уходит последняя способность -
способность чувствовать.
Жена переносила все это как обыкновенную неизбежность. Она терпела и на
судьбу в основном не жаловалась. Будучи всего на три года моложе старика
Полухина, жена нормально видела, слышала и соображала, устойчиво двигалась -
и по дому, и за его стенами, и на любые расстояния. И ухаживала за
полубесчувственным стариком тоже, конечно, она. Потому что а кому еще было
за ним ухаживать? Сын с внуком жил отдельно, причем без жены. У него хватало
забот и домашней работы, и всего, как говорится, хорошего. Он у них
получился невезучий и неудачный - сын. Или, может быть - неудачливый. Так
вроде во всем обыкновенный и не хуже других, но - без удачи. В песне
когда-то пели на всю страну "а любовь прошла стороной", у сына стороной
прошла не только любовь, но и удача. Хотя и любовь - тоже. Любовь прошла, а
плод, как говорится, остался. Теперь он еще - плод, в смысле - обвиняет сына
в том, что рос без матери, и материнской ласки недополучил. Говорит:
- Ну что ты, не мог ее удержать?
- Не мог, - отвечает ему сын старика Полухина.
Он не в состоянии доступно растолковать это сыну, так доступно, чтоб он
поверил. Он знает, что никто и ничто бы ее не удержало. И что она уходила не
от, она уходила к. Сначала ушла к нему, потом - к другому. Она все время
уходила куда-то, всю жизнь уходила. И всю жизнь именно так - к кому-то,
куда-то, а не откуда-то и от кого-то. Хоть в этом она была абсолютно, на сто
процентов, права. Уходить только так и надо: не от кого-чего, а к кому-чему.
Но ничего этого он упорно не говорит своему сыну, он говорит ему
только:
- Не мог.
- А может, ты и не пытался? - не отстает от него сын.
- Может, и не пытался.
Примерно те же слова говорит жена старику Полухину, когда с ним
случается неприятность.
- Ты что, не мог удержаться, - говорит жена. - Или, может, ты не
пытался? Зачем тебе пытаться, не ты ж убираешь, а я.
Старик ничего ей не отвечает. Он стоит на полпути к туалету и не
двигается. И жена стаскивает с него одежду, бросает ее в ведро, самого
старика ставит в большую миску и моет его мыльной губкой. Потом она заливает
испачканную одежду водой и воду сливает в унитаз, заливает и сливает.
Несколько раз. Чтобы не так противно было стирать. Старик в это время тупо
сидит без штанов в кресле или лежит в забытьи на постели. Жена, закончив
стирку и развесив все на балконе, приходит, вынимает из комода чистые трусы,
из шкафа чистые штаны и одевает молчащего неподвижного старика. Он никак не
участвует в одевании - не мешает и не помогает. Потому что он вообще ни в
чем уже не участвует. Он, как говорится, тянет. Тянет давно. И много ли еще
протянет, неясно. Для его состояния здоровья и его возраста - пять лет
много, и три года, и год. Для него сколько ни протянуть - все хорошо и все
много.
И давно пора ему о душе подумать. Но он о ней не думает. Он и в более
молодые годы, когда трупы потрошил, не думал ни об их душах, ни о своей. И
когда вышел на пенсию, и у него появилось для всяких раздумий и помыслов не
занятое ничем время - не думал. Не думает и сейчас. Возможно, потому, что не
знает он даже отдаленно, как это нужно делать. И что нужно о ней, о душе то
есть, думать. Наверное, думать о душе означает думать о Боге. Но это еще
более непонятно, чем думать о душе. Так как ну что можно о Нем думать в
конце жизни? О Нем раньше надо было думать. Если уж думать. При жизни. В ее
деятельной, так сказать, стадии. Когда эти мысли могли как-нибудь на жизнь
повлиять, как-нибудь ее изменить. А теперь думай не думай - все одно. И
старик Полухин не думает. Да и не способен он к думанью. Закоснели у него
мозги и для думанья стали не слишком пригодными. В этом, пожалуй, жена его
недалека от истины. Говоря, что он ничего не соображает. А старик Полухин,
может, и соображал бы. Но нет у него причины соображать. И ничто его к
думанью не понуждает. Человек же просто так, от нечего делать, редко думает
целенаправленно. Он - даже в расцвете лет и в здравом крепком уме - думает,
когда в этом необходимость есть и когда эта необходимость как-то над ним
тяготеет. Старик Полухин не чувствует такой необходимости. И никакой другой
необходимости не чувствует. Поскольку живет он уже, если помните, без
чувств. И все это мытье, раздевание и одевание для него ничто. Он ничего
этого не замечает вовсе - так, как не замечает с некоторых пор вообще ничего
и никого.
Не мог он замечать все подряд в двух временах - и в этом времени, и в
прошлом. Вот в прошлом он замечал все. И жил он, можно считать, прошлым и в
прошлом. Что-то проживал заново, что-то - несмотря на потерю чувств - заново
перечувствовал. Чувств у него не было в настоящем, а в прошлом они, пусть в
качестве теней, были. Они остались в прошлом и там (но только там) даже
сохранили свою силу. И казались иногда совсем свежими. Те же страхи
юношеские накатывали на него как будто сейчас, как будто не имели они
черт-те какого срока давности.
Самый сильный страх, который он помнил, это страх за своих родителей.
Старику Полухину было лет пятнадцать или чуть больше, когда он впервые за
них испугался. Его тогда охватил не страх, его охватил ужас. Он на секунду
представил себе, что его родители - шпионы, и весь похолодел, застыл. А по
голове у него пробежали мурашки. И он думал: "А вдруг? Почему бы и нет?
Шпионы же не бывают только шпионами и больше никем, они тоже бывают чьими-то
родителями - отцами и матерями". И что самое интересное и примечательное,
старику лет пятнадцать назад сын рассказал, как в пять, наверное, лет от
роду, году, значит, в пятьдесят седьмом, в одну прекрасную темную ночь
испугался он того же самого. Заподозрив в шпионстве своего отца, то есть
его, нынешнего старика Полухина. Хотя тогда все это уже давно кончилось и
почти забылось. Но видно, что-то осталось, продолжая носиться в атмосфере и
поражать неокрепшие умы и чувства детей. И, возможно, не только детей, а и
взрослых.
А старик за своими родителями следил. По стенке распластывался, за
кустами колючими скрывался, чуть ли не на брюхе ползал по долинам и по
взгорьям. Школу пропускал, чтобы проверить, идут ли мать с отцом на работу
или, может быть, занимаются чем-то совсем иным, контрреволюционным и
антинародным, и в корне предосудительным. Мать потом его одежду отчистить не
могла и страшно удивлялась, где можно так испачкаться, будучи совсем уже
взрослым юношей.
Что бы он делал и как себя вел, если бы его подозрения оправдались,
Полухин не знал. Но он точно помнил, что идти в органы и честно доносить на
родителей, не собирался. Это ему в голову не приходило. Он собирался
уговорить их бросить свою вредную шпионскую деятельность на благо вражеских
держав и народов, чтобы никто о ней не узнал и до нее не докопался. А он
будет молчать. На него как на комсомольца надеяться можно и можно
положиться.
И даже когда в результате слежки подозрения Полухина окончательно не
подтвердились и развеялись, страх все равно в нем остался. Безосновательный,
неоправданный, но остался. Позже старик Полухин узнал, что страхи бывают у
всех детей и у подростков в период их полового созревания, и у юношей. Иное
дело - какие это страхи, какого содержания. В нормальных успокоившихся
странах нормальные дети и подростки испытывают совсем другие страхи.
Распространенные и изученные медиками-психиатрами всего мира. Это страх
темноты, например, или так называемый безотчетный страх. Страх смерти,
кстати. Обычно он наваливается на детей, когда они впервые понимают, что
обязательно, неминуемо умрут. Что не будут жить без конца то есть вечно. Это
всегда неожиданное открытие приводит ребенка в оцепенение, вгоняет в ступор.
Он не может этого постичь - как так - его не будет? Все будет и все, а его -
нет. Он пытается постичь. Изо всех сил пытается. И - не может. Не зная, что
этого и нельзя постичь, и пытаться, значит, не стоит. Все это действительно
страшно. В особенности для детской, несформированной психики. Страх смерти и
на взрослых иногда ужасающе действует, превращая их в больных безвольных
существ. Да, именно безвольных. Потому что страх смерти лишает людей воли. И
проходит этот страх - полностью проходит - только в старости. В глубокой
старости. Поэтому глубокие старики умирают легко и бесстрашно. Все понимая и
ничего не боясь. Наверно, им, помимо всего прочего, открывается - что их
ждет после жизни и ее окончания, и они узнают, что бояться им собственно
нечего.
Старик Полухин совсем не боялся смерти. Произнося иногда не ради
красного словца, а искренне "не надо мне обедать, мне умирать надо". Или
подобную какую-нибудь фразу произнося. Он пережил свой страх смерти. Теперь
ему осталось пережить свою смерть. То есть не пережить, конечно, а дожить до
нее и ее принять.
К слову, если говорить не о стариках вообще, но о конкретном старике
Полухине в частности, то он от страха смерти освободился раньше, чем дожил
до последней стадии старости. В порядке исключения. И благодаря узкой
медицинской специальности патологоанатома. Когда каждый день имеешь дело с
трупами всех разновидностей, этот страх сначала притупляется, а потом
исчезает. Из-за будничности. Страх не может быть будничным. Если страх
становится будничным - это уже психическое заболевание. А Полухин всегда
психически был абсолютно здоров и годен.
Несколько первых лет его преследовала необходимость как-то от работы
отвлекаться. Он же каждый раз ощущал, что приходит сразу после смерти,
следом за ней. И каждый раз видел в трупе бывшего - и совсем недавно -
человека.
Коллеги его, в особенности младший медперсонал, регулярно выпивали,
веселились - радуясь всем проявлениям жизни и презирая таким несложным
способом смерть - как свою, так и чужую. Часто они делали это прямо на
работе, то есть в морге. И прекрасно себя при этом чувствовали. А он не мог.
Пить. Из-за той извести, выпитой во время войны и ставшей причиной гастрита
и колита. Видимо, поэтому он активно участвовал в художественной
самодеятельности, играя на трубе. Жена никогда этого не понимала. Этого его
увлечения. Говорила "ты что, на работе не устаешь физически и морально? И
неужели охота тебе вечером дуть в трубу? Лучше бы полежал, почитал книгу
смешную или телевизор посмотрел". А он говорил, что ему нравится играть на
трубе. И играл в первом составе оркестра туш и гимн на разных официальных
праздниках, в ДК завода Карла Либкнехта, играл на демонстрациях трудящихся,
на смотрах художественной самодеятельности, на фестивалях и юбилеях. Он
играл везде. Играл, как написано в нотах, ведя партию трубы от и до, в
точном ритме и темпе, и без фальшивых неправильных звуков. Только один раз
отказался он играть. На похоронах директора завода. Руководитель оркестра -
дирижер и капельмейстер - спросил у него:
- Почему?
А он сказал:
- Нет и все. Хватит того, что я их вскрываю.
Тогда руководитель сам взял в руки трубу и сам сыграл. Он умел играть
на всех духовых инструментах, потому что когда-то закончил с отличием
консерваторию в городе Харькове. И больше старика Полухина к похоронным
мероприятиям не привлекали, и партию трубы на них, если приходилось, всегда
вел сам руководитель духового оркестра лично.
А в остальном играл старик Полухин на своей любимой трубе до самой
пенсии. Сначала, значит, понятно зачем, а потом по привычке. С какого-то
времени трупы его волновать совершенно перестали, и он осознал все
преимущества работы с мертвыми, а не с живыми людьми. Главное преимущество
состояло в том, что мертвые люди - это уже не люди, а набор химических
элементов, биологический материал. И никакого вреда этому материалу врач
причинить не может. В то время как, допустим, хирург иногда получает живого
человека и, применив свои радикальные методы лечения, превращает его в набор
химических элементов. Поняв все это, и проверив на практике, старик Полухин
очень за себя порадовался, что стал после мединститута именно
патологоанатомом. А когда он выбирал для себя эту не слишком
распространенную среди людей стезю, его однокашники очень искренне
удивлялись, говоря, что врачи призваны избавлять от страданий живых, а не
копаться во внутренностях мертвых. Что выбрав эту узкую специальность, он не
будет врачом, врачевателем, а будет всего лишь прозектором. И он не мог
разъяснить им, почему делает так, а не иначе, и что это в нем за такие
фантазии берут верх над здравым смыслом. Он и для себя не очень-то мог это
прояснить. Может, у него к живым людям предубеждение в подсознание было
заложено. Как-нибудь генетически. И он интуитивно стремился иметь с ними как
можно меньше дел и контактов.
Тут, надо сказать, он вместе со своим подсознанием не все предугадал.
Поскольку почти у всех мертвых есть живые родственники и живые какие-нибудь
начальники, сотрудники и друзья-товарищи. И они всегда в чем-то
заинтересованы, им всегда что-то нужно - даже от смерти. И часто они
пытались всякими окольными путями воздействовать на Полухина и давить на
него грубо с позиции силы, применяя прямые и косвенные угрозы. И деньги ему
давать пытались. Ну, чтобы он, например, написал, что покойник при жизни, в
самом то есть ее конце, был пьян и невменяем. Или наоборот, вел машину в
совершенно трезвом состоянии. Полухин всегда выслушивал эти предложения,
просьбы и требования, глядя в пол, и говорил:
- Заключение получите завтра у заведующего отделением.
Ему втолковывали, мол, вы поймите, этого уже не вернешь к жизни, а если
написать, что он трезвым и здоровым с крыши упал, пострадают невинные
ответственные лица, достойные лучшего будущего. А у них семьи. Им жить надо.
Полухин говорил:
- Вы не волнуйтесь, я все понимаю, - и говорил: - Заключение получите
завтра у заведующего отделением.
И писал то, что считал нужным. Даже если в смерти больного виноват был
знакомый хирург его же больницы, коллега, можно сказать, и товарищ по
работе. Не из упрямства писал или какой-то честности неслыханной и не для
того, чтобы насолить кому-то и кого-то по заслугам и по справедливости
наказать, а просто не знал он, что можно написать, кроме и вместо того, что
он сам видел, своими глазами, и в чем был на все сто процентов убежден.
А другие, конечно, называли его упрямым ослом и спрашивали - откуда
только такие берутся, и не находили ответа. Им казалось, что у него характер
твердокаменный и не гибкий, и что он получает специфическое удовольствие от
того, что делает по-своему, а не так, как его просят - не идя ни у кого на
поводу и ни в чье положение не входя.
Но настоящих неприятностей у него, можно считать, никогда не бывало.
Ну, вызывал главврач, что-то такое выговаривал, мол, надо к пониманию людей
стремиться, идти навстречу, то-се. Полухин слушал его, глядя обычно в пол, и
уходил, когда его отпускали, при своем мнении оставшись и выговоров близко к
сердцу не приняв. Потому что он был в своей выполненной работе уверен и
никаких главврачей не боялся. Он, в отличие от главврачей, всегда место себе
мог найти, в любой трудный момент, по желанию и по выбору. Патологоанатомов
в городе вечно не хватало. В той же судебной медицине, допустим. Да и в
других крупных клинических больницах тоже. Старик Полухин по этому поводу
так говорил полушутя-полусерьезно: "Двери моргов, - говорил, - для меня
всегда гостеприимно открыты".
И его, в конце концов, оставили в полном покое, и он делал то, что
делал, и так, как делал, и никто ему не указывал и его не доставал. Все с
некоторых пор удостоверились, что с Полухиным на скользкие темы говорить
бессмысленно, и не говорили. Может, они говорили с его более молодым и
сговорчивым коллегой, а может, как-нибудь по-иному решали свои проблемы. На
другом, более высоком, уровне жизни.
Сейчас, кстати, тоже говорить с ним было бесполезно - как бесполезно
говорить с дверью. Он не поддерживал никаких разговоров. Жене, и то
казалось, что молчит он целыми днями из своего упрямства. Говоря лишь в
самых, ему необходимых случаях. И понимала его смятую невнятную речь одна
жена. А больше не понимал никто. Сын, и тот не понимал. Это тоже было похоже
на детство. Когда мать понимает, что говорит ее ребенок, а другие люди его
лепета не понимают. Только вместо матери у старика Полухина была жена. Она
вообще была ему вместо матери. И с этим ему крупно, можно считать, повезло в
жизни. Потому что далеко не всем мужчинам жены при надобности становятся
матерями. Жена может стать другом, может любовницей, может соратником в
какой-либо борьбе. А матерью - не детям своим, а мужу - стать ей гораздо
труднее. И тут дело не в любви между мужчиной и женщиной и не в ее
отсутствии, а в чем-то другом, что, наверное, выше, хотя и неприятнее любви.
Может быть, в каком-нибудь особом понимании сути, а может быть, в ощущении
целостности. Жены с мужем. Целостности и невозможности из-за нее уйти или
отказаться ухаживать, или ухаживать, но так, как делают это сиделки и
санитарки, нанятые за деньги. Им безразлично и все равно - говорит их
временный подопечный или не говорит, упрям он или, наоборот, покладист. Они
исполняют свои неприятные обязанности, чтобы заработать, и больше ни для
чего. И тот, за кем они ухаживают, волен хоть головой о стену биться, свое
упрямство и свой дурной характер демонстрируя - их это не тронет и не
разжалобит. А умрет один старик, у них будет другой и третий, и сколько
надо, столько и будет. У нас, слава Богу, много престарелых граждан.
Некоторые социологи и демографы никак не могут понять, откуда. Вроде условий
для долгожительства нет ни малейших. Ни экология, ни экономика, ни
политическая ситуация к продолжительной жизни не располагают, а стариков -
четвертая часть населения довольно большой страны.
А между тем все просто. Ведь сколько лет, скольким поколениям не давали
умереть своей, природой определенной смертью, не давали дожить свои жизни до
конца. Вот дети и доживают за себя, за своих не доживших родителей и за
родителей родителей. Не все, конечно. Причина тут не одна. Среди
долгожителей есть и ужасные люди, настолько ужасные, что им Бог смерти не
дает. Он от них сначала отворачивается. Потом забывает о них и об их
существовании. И тогда они заживаются, живут долго и дурно. А умирают
мучительно. И тоже долго, на протяжении лет - днями и ночами, часами и
минутами. И не могут умереть. И мучаются, и мучают окружающих. Другие
старики тоже, конечно, мучают, но не специально. Эти же мучают потому, что
от чужих мучений им самим становится легче жить и не умирать. Хотя умереть
давно пора бы. А не могут умереть они все потому же: Бог о них не помнит. Не
помнит, что пора призвать и привлечь их к себе. А может, помнит, да не
хочет, поскольку таких там и без того в избытке.
Но к старику Полухину последнее касательства не имеет. Ему и за
родителей полагалось, и просто повезло жить долго. И с женой повезло
по-настоящему. Что врачом она оказалась, и человеком, и что он одряхлел и