Ильясов Явдат Хасанович. Золотой истукан

   - Тату, та-ату.
   Мать ее, маленькая, плоская, невзрачная, стесненно и бледно улыбалась: глупое дитя - юнца признала за отца, и жалеючи оглядывала Руслана. Добрый. Упустила. Где была? Авось не оттолкнул бы. Побоялся обидеть обделенную, никому не нужную. Теперь не достанешь.
   К дальнему зову Калгастовой матери, к смуглым словам, что уныло баюкали слух,- Баян-Слу,- прибавилось новое слово, певучее, твердое: тату, тоже странное, но таившее иную ласку, теплоту и печаль.
   Легкий отряд увел детей и женщин вниз по молочной речушке на юг.
   - В Тавриду, - скупо пояснил Кубрат. - На торг ромейский.
   - А нас куда?
   - Вас - в Тану. На восход. Где Дон впадает в море.
   Им нередко попадались речки - одни крупнее, с галькой, песком, с кустами на берегах, другие мельче, в тине и глине, третьи - вовсе худые, почти сухие, с лужами в нечистых углублениях. Но воды, слава богу, хватало.
   Слава богу. Слава богу. Руслан уже не знал, какого бога славить. Кого благодарить за спасение. То ли Рода, то ли Хан-Тэнгре. И думать о них не хотелось.
   Ой, Баян-Слу, баяла ослу - скорей, а он, тугодум, ушами хлопал, прохлопал счастье. Верно сказал Кубрат: нерасторопны урусы. Чего было ждать? Хватай да беги. У булгар каждый вздох - наудачу, шагу не ступят без риска, и то живут.
   Он донимал старика расспросами, но Кубрат отвечал неохотно и кратко - будто таил на него обиду, хоть сам и старался держаться поближе к Руслану, ехал все время рядом на облезлом осле.
   Почему разделили пленных?
   До ромейского торга - рукой подать, к тому же он выгодный. Вот и погнали туда ребятишек и женщин. И мужчин увели бы в Корсунь, но хазары берут их кагану в дань. Потому и Руслан уцелел. Кагану надобны и крепкие невольники. В телохранители, наверно, их определит.
   Зачем убили Баян-Слу, с Хунгаром положили? Его достояние. Попробуй оставь - мор и гибель нашлет на степь. Злой человек. Меч ему затупили, наконечники сняли со стрел, чтоб живых не разил… Кто выдал Кубратову дочь?
   Страж лежал на кургане за истуканом. Да и в шатрах ее хватились. Увидели - Кубрат у коновязи, сразу догадались, что к чему. Не дураки. Скорей - на лошадей…
   Почему его не наказали?
   Как это - не наказали. Били. Ругали. Доли в добыче грозились лишить. И строго велели следить за Русланом. Он, мол, самый опасный средь пленных. С виду тихий, это и плохо. Думает, думает… Кубрату - испытание. Уйдет урус - Кубрату смерть. Его бы и сейчас Уйгун, Хунгаров брат, с костями съел. Пастухи не дают. Тоже не дураки. Приметили: пока Кубрату не закрыли путь к Хунгару, бек жил, хоть и хворал. Закрыли - умер Хунгар. Значит, Кубратовы травы сильнее бубна бахши. Значит, Кубрата надо беречь…
   Что сделали с бахши? А что с ним могут сделать? Умер Хунгар, - суждено ему, значит, было умереть. Все в руках Хан-Тэнгре…
   Он рассказал на стоянке:
   - Гадал я, прежде чем войску уйти за Днепр. Камешки горстью метал. Самая крупная галька дальше других укатилась. Попала в костер. Говорю Хунгару: берегись. Обругал, все по-своему сделал. И угодил в огонь.
   - Кидали мы камни на речке. Мелочь падает ближе, хоть с той же силой бросаешь. Оттого, наверно, что вес у нее невеликий.
   - Разве? Хм. Не знаю. - Подумав, добавил, будто и не к месту: - Наши деды, печась о племени, отдавали Хан-Тэнгре вождей. Властвуй год по уговору, все твое: ешь, пей, бесись, веселись, делай с нами, что хочешь, а минет год - ложись на плаху…
   Перед ними возник молодой угрюмый воин в белом колпаке с черной кисточкой, с бархатными, тоже черными, загнутыми кверху полями. Кафтан узок, с рукавами до локтей, ковровые штаны широкие, прямые, с разрезами внизу. Из-под них торчат кривые носы сафьяновых красных сапог. Сбоку, на поясе, меч, за спиной - круглый щит.
   Руслан приметил: мечи - у начальников. У простых - длинные копья, а чаще луки да стрелы. Даже ножей почти не видать: нужно, скажем, прут обстругать, овцу зарезать, шкуру снять с нее - орудуют острым, как нож, плоским наконечником стрелы.
   …Узнал его Руслан - тот самый, что с хазарином спорил на холме.
   - Уйгун, Хунгаров младший брат,- шепнул Кубрат. Отвернулся, уныло запел. Словно заплакал, запричитал голосом тонким, протяжным. Уйгун сел рядом, подпер кулаками скулы.
   Руслан:
   - Эх, отче. Песни у вас…
   - Что?
   - Не больно веселые.
   - Видишь - степь. И небо - огромное, пустое. И так - тысячи верст, тысячи верст… - Старик с надрывом вздохнул, скорей зевнул тягуче и зло, с переходом в приглушенный вопль. («Как тогда Баян-Слу,- подумал Руслан - И Калгаст на реке…) - А мы… все бродим, чего-то ищем…
   - Одуреешь - всю жизнь кочевать.
   Уйгун раздраженно бросил Кубрату пять-шесть гортанных, шипящих, рычащих слов. О чем, дескать, речь. Старик перевел. Княжич встрепенулся, взмахнул кулаком. Говорил он резко, хлестко. Будто пленных плетью стегал.
   Кубрат сурово пересказывал:
   - Говорит: как это можно - вечно сидеть на месте? Все равно что на привязи. С тоски сдохнешь.
   …Вот на Кавказе иберы, албаны, армене - тысячу лет в горах своих киснут, в тех же долинах. И что? Ни одного путного племени нет среди них.
   …Вроде крепкие, храбрые и все такое, ученые, гордые - не подступись, а стоит нам, степным скитальцам, у которых добра: конь, стрелы да ненависть, гикнуть да кинуться, скрежеща зубами,- куда все девалось! Прячутся в башнях, как суслики в норах. Извечно их бьем Если б не кручи, не башни на кручах - давно бы под корень тех храбрецов извели.
   …Ладно, пусть живут. Всех изведешь - некого будет грабить.
   …Народ должен бродить по земле. Идти, куда звезда манит и ветер гонит. Ходить, встречаться с другими народами. Одолевать их. Они одолеют - не хныкать. Брать у них скот, зерно и женщин - и никогда твой корень не засохнет, Мы, хунны, откуда пришли? Страшно подумать. И куда уйдем? Неизвестно. Но нигде не пропадем. Так и знай...
   В речах Уйгуна смерд уловил обидный намек на Русь.
   - Бродили одни в наших краях, И забрели - к черту в пасть. Их обрами, помнится, звали…
   - Ну и что? Никуда те обре не делись. Живут. Породнились с нами. Мы тоже - хуннами были, булгарами сделались. Может, еще кем-нибудь - хазарами, тюрками - станем. Или вовсе по-иному назовемся. Меняется имя. Меняется речь. Кровь и дух - остаются,
   Ишь ты. Умен. Руслан проворчал:
   - А эти армене, иберы, как их там кличут, и русы на месте, сидючи в башнях, в лесах, и чистую кровь, и речь, и старое имя свое берегут, и тоже - живут, сколько б их не терзали. На месте - камень, летает пыль.
   - Летает птица. Камень мохом обрастает.
   Пожалуй, серпень минул давно, да и вресень уже на исходе.
   Не поймешь в серых голых степях, где нет серпов, хлебов созревших и нечего врещи - молотить, какое время приспело. Без привычной работы оно не идет, не стоит - его просто нету. Так, туман. Пустота. Привычное дело на привычной земле, На родине то есть. Попал на чужбину - и время куда-то девалось. Сон. Бред. Прозябание.
   … Далеко впереди, на востоке, низко над степью, знойно-белесое небо сгущалось в тесьму голубой зыбкой мглы. Стало прохладнее: Легче дышать. Тесьма темнела, ширилась: сквозь пыль она казалась сизым стелющимся дымом. Потом земля диковинно укоротилась, а небо исподволь распалось надвое: сверху блеклое, в грудах четких облаков, ниже - яркое, белой каймой, тоже в облаках, но расплывчатых. Руслан - изумленно:
   - Неужто край света?
   - Море, - сказал Кубрат.
   …Пленные, гогоча, окунались в зеленую воду, но Руслан, тайно смеясь, стоял в стороне. Он ликовал - и робел. Он не смел подойти. Как, бывало, не смел в хороводах подступить к желанной Людожирице…
   Мать рыдала на плече Уйгуна:
   - Ой, Хунгар! Сын мой бедный. Что он сказал? Какими были слова его последние?
   Уйгун молчал, припоминая… - Велел передать тебе низкий поклон.
 
   - Похоже, славный был город.
   - Похоже.
   - Видно, хунны твои разорили.
   - До них, слыхать, пустовал.
   - Кто успел?
   - Вроде готы…
   К северу - степь, цепь бурых курганов могильных. Ближе ряды тоже бурых, округлых, похожих на бугры, булгарских войлочных юрт. К югу - зеленое, синим паром подернутое, море плавней донских: камыш, кусты, деревья редкими кучами точно плывут в блеклую даль, которую глазом трудно достать.
   Гора. На горе - развалины стен из кривых белых камней. Между стенами груды таких же щербатых глыб, присыпанных темным прахом, снаружи - рвы с чахлым бурьяном на дне и откосах. Под горою река, у берега струг с ветрилом свернутым. Люди. Жилье. Стада. А все равно пустынно, тихо, сонно. Богом забытое место, И впрямь - край света.
   Неужто и вправду здесь был город, большой и богатый?
   Пятый день пленные в Тане. Сразу, только пришли и чуть отдышались, их заставили стену ломать, камни таскать за глубокий ров, складывать в кучу. Ветер степной подхватывал рыхлую, с древней золой, взрытую землю, рассеивал в пыль, крутил меж уступчатых стен густые серые столбы, сажал на пленных, стараясь их оторвать от земли, прочь уволочь. Отбиваясь от горячих вихрей, колодники сами становились сплошь серыми и плевались жидкой черной грязью.
   Глаза, отравленные щелочью летучей золы, жег вечерами кислый дым камышовых костров, подле которых люди спасались от злых и звонких комариных орд, по-хуннски, волна за волной, наступавших с глухо увитых туманом душных плавней.
   Руслан потрогал багровой ладонью плечо, ободранное ребристым камнем. Больно. Но что ему боль? Обидно.
   - На что вам камни, пастухам, - вместо овец гонять по степи?
   - Нам камни ни к чему. Правда, строим порой загоны зимние. Но эти, - старик кивнул на груды глыб, сложенных за рвом, - нужны ромейским святым. Видишь, черный ходит по стене, - показал он на босого человека в подпоясанной веревкой ризе с башлыком, опущенным на тощее лицо. - Их главный. Очень святой. Пьет воду сырую, ест хлеб сухой. Обитель хочет здесь возвести.
   - Зачем ему, дохлому, обитель?
   - Бога о счастье молить.
   Опять бог. Он повсюду.
   - О чьем счастье?
   - Говорит, о людском.
   - А мы кто, камни за него ворочать?
   Неужто мать всю жизнь мучилась с ним, берегла, булгары с места снимались, тащились в чертову даль, на смерть, хватали его, вели через степь - ради серых мертвых камней, чтоб Руслану носить их без толку о одной стороны сухого рва на другую?
   - У наших беков с ним договор, - проворчал Кубрат. - Построит обитель - станут ездить с Тавриды ромеи, откроют базар. Бекам хорошо. Будут с товаров пошлину брать, богатеть.
   Беки, ромеи. Экая чушь. При чем тут смерд из далекой Семарговой веси? Что за дело ему до беков булгарских, ромейских святых, которых он знать не хочет? И что за дело им до него, чужака? Чем он причастен к их треклятой затее?
   - Откуда мне знать? - Нынче старик на редкость злой. Того и гляди, взревет, примется плетью хлестать. Ну, он-то понятно, отчего свиреп. Почему другие булгары угрюмы?
   Домой вернулись с победой, живы, здоровы - плясать бы от радости надо. Куда там. Сидят у рва, как сычи над разрытой могилой. И в стане не слышно шума, разговоров, песен. Лишь кое-где бабы плачут. По Хунгару, убитым воинам тоска? Может, и так. Но все равно в первый день глядели веселее. К смерти привычны. Здесь, уже в Тане, что-то случилось. Хуже смерти.
   - Ты думаешь, мне они больно нужны?
   - Чего тогда сидишь над душой, сторожишь?
   - Отстань. Эй, хватит отдыхать! Беритесь за дело, ну?
   Смерд Карась, - тот самый, которого вместе с другими Калгаст кормил у Пирогостова погоста,- копаясь под стеной, замахал руками:
   - Люди! Глядите…
   - Алтын? Алтын? - загалдели булгары, Руслан спрыгнул вниз, за ним - Кубрат.
   - Золото?
   - Баба.
   Сбежались.
   Сквозь прах проступало белое тело. Карась разгреб дрожащими руками черную, с золой, местами желтую, глинистую, землю.
   - Остерегись. А вдруг обнимет?
   - Ну тебя…
   Она лежала, полная, нагая, прямоносая, на спине, растянувшись в человечий рост, отвернув кудрявую го-лову в сторону, слегка согнув одно колено, и держала правую ладонь под левой грудью, а левую - над пухлым холмиком в самом низу живота. В каменную кожу, приглушив холодный блеск, въелась желтая пыль. Зола чернела между точеными, туго сомкнутыми бедрами, во впадине пупка, в легких выемках зрачков. Припорошенные прахом глаза казались сонными. Губы жалко улыбались.
   - Эх, ты. Смуглая. Как живая,
   - Будто спала, а мы напугали.
   - Ишь, бедная, застеснялась.
   - Ладошками загородилась. Отойдем. Совестно глазеть.
   - Накрыть бы, что ли, чем…
   - На, возьми мою рубаху…
   … Сколько сочных женских тел испепелили на кострах, чтоб затем с таким вот умением воплотить их в камне.
   Мертвых жалеют, живых убивают.
   Может, печалясь об участи тысяч сожженных, зарезанных, удавленных сестер, и выточил кто-то ясноглазый каменное диво - в память об их загубленной красоте. Наделил его лучшим, что в них, женщинах, есть, чтоб намекнуть; глядите - и берегите.
   Или это мечта?
   О сказке, которую, вечно грустный, он так и не смог услыхать от подруг: ленивых, болтливых, слезливых. Крикливых до визга. Нечесаных, потных. С немытыми, в трещинах, пятками. Лживых, скупых. Трусливых. Бессердечных. Падких на тряпье.
   Кто она?
   - Афродита! - фыркнул кто-то под ухом Руслана. Обернулся - ромей в черной свите. Святой. Башлык за спиной, глаза - как яйца, нос крючком. Худ, вонюч, волосат. На волхва Доброжира похож.
   Расступились. Ромей сорвал с нее ветошь.
   - Афродита… - Плюется Три пальца на правой руке согнул, а два - указательный, средний - оставил прямыми. Охотник Калгаст этак складывал пальцы. Когда тошнило. Но ромей не в глотку запустил их - тычет в лоб, грудь и плечи. Словами сыплет, как в лихорадке, тощими, горячими, как сам:
   - Очи потупьте, чада…
   - Грех сие созерцать…
   - Блудница языческая…
   - Идолица поганая…
   Дрожит. Маленький рот пересох.
   Карась - сердито:
   - Толком скажи, кто такая.
   - Древних ромеев богиня любовная.
   - Значит, ваша? Чего ж ты…
   - Наша?! Тьфу, тьфу! Древних, темных. До Христа…
   - А чем ей требы клали? Тоже кровью?
   - Яблоками, яблоками…
   Повеселели пленные. Ромей - в горячке: - Похоть… грех… грязь…
   Убежал, опять прибежал. Так и стелется над нею.
   И женщина - преобразилась. Она уже не прикрывалась - звала ладонями к себе. Не улыбалась с робостью - игриво, сладостно смеялась. И отвернула лицо не от стыда - от истомы. Изогнутая шея, локоть на пышном бедре, правое колено, поднявшееся, чтоб хоть сейчас отодвинуться в сторону - все теперь выражало не испуг и скромность, а соблазн, ожидание, жаркую готовность.
   - Эх, - вздохнул Карась. - Иди-ка отсюда, похабник…
   Они уже не жалели - желали. Но - чудо: хуже не стала, не пала в их светлых глазах в терпкую грязь, которую лил черный ромей. Они любовались ею. Глядите, как вольно, смело и властно она лежит под их босыми ногами.
   Лежит, потому что уронили. Должна стоять.
   Очистили подножие от щебня, черепков, иного хлама. Бережно поставили, тяжелую, горячую. И тогда, прямая, голая и добрая, призывно обернувшаяся к ним, она отовсюду - казалось, всей чистой статью и сутью - открылась перед ними, потрясенными.
   Богиня? Нет. Просто женщина. Жена.
   Но она же - и богиня. Свет. Счастье земное,
   Они гордились, что встретились с нею, радовались, белой, как дару и привету. Подтянулись. Расправили плечи. Пригладили пыльными пальцами всклокоченные волосы, бороды. Пели, смеялись - одними глазами, все яблоки мира готовые принести ей, ласковой, в жертву.
   Она - и грязь? Нет. Грязь не она, а эта черная тень мужчины, что металась вокруг, пытаясь уйти в серую мглистую заумь своих несчастных счастливых видений - от нее, твердой, ясно зримой, пусть каменной, но живее его, мертвеца ходячего.
   - Грех… мерзость… соблазн…
   - Уймись, болезный!
   - Фитиль сухой.
   - Чего пристал?
   Руслан молчал.
   Он будто Баян-Слу увидел вновь.
   - Сатана, сатана… - Ромей нагнулся, схватил обеими руками большой шершавый и угловатый камень - и с дикой силой безумного замахнулся им на Афродиту,
   И нечто новое, важное - очень важное - в последний миг обозначилось в ней, уже не прельщающей - спасаясь, вскинувшей ладони. Страх. Простой голый страх, звенящий в ладонях, в глазах. Страх матери за тело свое тяжелое, с заключенной в него второй жизнью…
   И распалась она на куски.
   Разбилась в щебень правая рука, по которой пришелся удар. Отскочила от плеча, сломалась левая, плавно протянутая спереди над бедрами, они же, плотные, безобразно разъединились. Отвалились белыми чашами груди Небольшая, в крупных завитках волос, голова, отлетев, подкатилась к грязным ступням Руслана. Сосед уронил черепок с водой. Влага пролилась ей на глаза. В темных впадинах зрачков, уставившихся прямо в Руслановы зрачки, заблестели слезы.
   … Триста, четыреста лет, а может - пятьсот, она стояла в тесном, сумрачном храме, и сотни, тысячи наивных девушек, женщин - молодых, жадных на ласку, и старых - увядших, но еще живых, и по праву живых - жаждущих, чередой опускались перед ее алтарем на колени. Тихо, чтоб не услыхал никто другой, просили помочь. Смеялись. Плакали. Горька и радостна любовь. Уходили с надеждой, довольные. Затем приходили их дочери. Внучки, правнучки. Она ублажала всех. Камень? Пусть. Она была живой, горячей: в их плоти, сердцах, мечтах. И потому выручала.
   Она одна из всех божеств не домогалась жирных жертвенных костей. Ей хватало цветов, плодов и меда. И если изредка, а может - слишком часто, ее забрызгивали кровью, то это случалось не по ее вине.
   Она была единственным кумиром, никогда и никого не обманувшим.
   Богини и боги мудрости, света, войны, правосудия, победы, плодородия, песен, вина и веселья, здоровья, сна, торговой удачи и прочие хитрили на каждом шагу.
   Испокон веков неодолима глупость.
   Победа ходит рядом с поражением.
   Гибнет урожай. Терзают невиновных,
   Песни быстро сменяются плачем.
   Радость часто оборачивается горем.
   Вино, веселя, смертельно отравляет.
   Точит хворь. Мучит бессонница.
   Выгода тайно грозит убытком.
   Сплошь - ложь.
   Только любовь вечно верна человеку.
   Каждому, даже вовсе худому, серому, немому существу, робко топчущему землю, перепадает своя, пусть скудная, доля чьей-то теплоты.
   Правда, она разлучает. Ранит сомнением. Заставляет грустить, болеть, ревновать. Но, отнимая счастье у одних, не топит его, не душит - дарит другим, лучшим, а порою и худшим, но, значит, более достойным, раз уж оно им досталось. Перед нею все равны.
   И потом, счастливая или несчастная, любовь - все равно любовь. В ней подчас одинаково, что потерять, что найти. Разве утраченное - уже ненужное? Оно очень часто дороже, чем сохраненное. Без хлеба нет жизни. Любовь без взаимности - живет.
   Долгих четыреста лет лежала она в пустынных развалинах, уцелев при разгроме. Ждала, недоумевала: почему к ней больше не идут. Неужели нашли иное божество, добрее, краше? Немыслимо, Ее никто не может заменить. А если кто-то взялся это сделать, что станет с родом человеческим?…
   - Эх, скот! - сказал Карась. - Может, твой прадед сделал ее, славя прабабку твою. Точишь, червь, зеленую ветвь, на коей живешь.
   Руслан - одними губами:
   - Баян-Слу…
   - Баян-Слу! - крикнул Кубрат, - А-а-а! Баян-Слу… - Он схватился за голову, буйно ею замотал, не переставая тянуть: «А-а-а». Сбросил руки. Замер. Уставился, выгнув шею, на оторопелого монаха - Зачем, зачем?… Хочешь в рай - ступай. Зачем лезешь к другим… других губишь?…
   Попятился ромей,
   Кубрат взял с земли короткую, по локоть, левую руку Афродиты и наотмашь влепил, ему каменной ладонью вескую, как удар копытом, пощечину.
   - Так его!
   Даже булгары орут: - Эй бет - хорошо!
   Только один, с мечом, видать - «баин», то есть богатый, сердито подступил к старику. - Как смеешь?
   - Прочь! Не трогай.
   Говорили они по-степному, но Руслан их уже понимал. Сам не заметил, когда - пусть немного, лишь в суть - стал вникать в чужую речь.
   - Айда к беку! Ну!
   - Прочь! Чтоб ты пропал вместе с беком, с ромеями черными. Зачем ходили на Русь? Сколько булгар под Киевом легло! А вы их вдовам по чашке зерна уделили, ветхим тряпьем от сирот откупились. Умирать - мне, а добыча - тебе? Обнаглели совсем.
   А! Вот оно что. Вот отчего с утра угрюмы.
   Спору нет, Руси они - враги, зерно в мешках, которые пришлось таскать Руслану, было русским.
   Однако русское зерно досталось не Кубрату, а семейству бека, его телохранителям, дружине: баинам, багатурам да байларам. Потому что Кубрат, наверно, такой же смерд несчастный, как Неждан, Добрита. Как Руслан.
   Бог-то степной, выходит, не ко всякому добрый. Хунгару и мертвому хорошо, а Кубрату живому плохо.
   - Недоволен? Идем к Уйгуну.
   - Эй, отвяжись! - крикнул Карась.
   - Оставь, отстань, Алмуш, - нахохлились булгары, - Силен - старика терзать. Не стыдно? Кубрат заплакал.
   - Зимой ноги стынут. Ох, стынут, О новых думал сапогах. А что получил? Смотрите. - Он вырвал из-за пазухи два босовичка, расшитых бисером.
   Застонал Руслан. Никогда не бил он человека. Может, в детстве - соседских детей. Взрослым - ни взрослых, ни малых не смел задевать, А тут… будто пламя в мозгу полыхнуло. Вмиг одичал. Сгреб в охапку вислоусого Алмуша, как шаман - Баян-Слу, - и загудел богатырь вместе с мечом через пролом в стене наружу, в ров сухой,
   - Так его!
   - Вас тоже туда? - слепой и дикий, пошел он, пригнувшись, на остальных булгар.
   - Нас не надо.
   Встревожены. Машут ему - оглянись.
   У рва гневный Уйгун.
   - Эй, псы! Чего расшумелись?
   - Сытость душит. Перекормил…
   - А! Взбесились?
   Над стеною ноюще запели стрелы.
   - Хоронись!
   - Ой, Тэнгре…
   - Пропали. Накажут.
   - Э! Хуже не будет…
   - Беритесь за луки!
   - Урусы! Камни хватайте.
   - Мы им покажем…
   - Что нам тут?
   - Здесь беку хорошо.
   - Уйдем на Волгу…
   - Землю пахать…
   Пленным - Карась:
   - Скорей под гору! Струг отымем. Морем - на запад, а там уже Русь.
   - Поздно! Видишь, заслон у реки,
   - Ромеи снятые.
   - Разгоним!
   - А этих - оставить?
   - Сожрут их свои.
   - С нами, булгаре!
   - Куда?…
   Все сотворилось как-то сразу, негаданно - нежданно и без толку. Только б зло сорвать. А зло - большое, и завязалось на стенах побоище. Пастухи друг в друга стрелы мечут, боясь попасть - и попадая, пленные - камни бросают, осаждающих сбивая в ров. И треск. И крик. И кровь.
   Бабы бегут, голосят. Тянут мужчин прочь от стен. Хазарин машет бунчуком. И вдруг и там, за рвом, булгары разделились, разодрались. Видно, старые счеты взялись сводить. Не поймешь со стороны, кто с кем: все вроде одинаково оборваны. Но, видно, издавна разлад между ними.
   От доброй жизни своих не станут резать.
   - Скорей! - Высокий светлый человек рванул скрипучую дверь. Кубрат с Русланом кинулись в лачугу. Десятков пять или шесть таких убогих, низких, крытых камышом белокаменных хижин, с рогами черных, накрест связанных кривых стропил, стадом устало прилегших, белых, с бурыми спинами, коров рассыпалось по голому откосу. Ромейский поселок.
   Жилье, где спрятались Кубрат с Русланом, зарылось в землю на отшибе, в кустах прибрежных, и владел им, видно, не ромей.
   - Гот, - шепнул, задыхаясь, Кубрат, когда хозяин, отвернув подстилку на полу - камышовую, грубую, показал им узкую яму: лезьте быстрее - и, втиснув их в дыру сырую, проворно опустил подстилку, что-то кинул сверху на нее.
   - Не донесет?
   - Спасет. Он свой.
   - Тихо! Идут ,- сказал по-булгарски гот сквозь камыш. - Не шевелись.
   Кусты трещат. Резкий голос Уйгуна:
   - Эй, Гейзерих! Не видел беглых?
   - Не встречал.
   - Куда девались?
   - Может, на буграх…
   - Объедем. И ты не зевай. Заметишь - зови на помощь.
   - Их сколько?
   - Двое. Кубрат, урус.
   - Сам свяжу.
   - Не осилишь.Большой урус, ошалелый.
   - Может, и мне - вместе с вами? Я мигом. Только в лачугу зайду, копье прихвачу.
   - Не надо. Здесь побудь. Поглядывай.
   Уехали. Гот:
   - Сидите, молчите. Я все же пойду, покручусь среди них. Чтоб отвлечь.
   Тесно. Душно. Страшно.
   - Не выдаст, а? Или… лучше, пока его нет, через речку - да в камыши?
   - Пропадешь в камышах. Сырость. Звери да змеи. Пожалуй, не выдаст. Рыбу ловили вдвоем. Уху из одного котла хлебали. Ты молчи. Потерпи до ночи.
   - А ночью?
   - Не знаю.
   - Коней украдем, поскачем на Русь.
   - Ладно. Посмотрим.
   - Осилили, черти. Тех, которых схватили, убьют?
   - Нет, наверно. Хазарин не даст. Скорей, своих бунтарей - в Корсунь, твоих земляков - в Самандар.
   - А где Самандар? Далеко?
   - О! Зело далеко. Степи. Горы. Много дней пути. Три раза столько, как от Днепра до Таны.
   - Не дай господь угодить.
   - Да. Оттуда на Русь уже не попадешь…
   Затихли. Сон не сон, дремота не дремота. Отупение.
   Дважды, туда и обратно, мимо лачуги проехали с криками конники. Пусть орут. Перестанут. Кто-то украдкой проник в жилье. Шарит, шуршит, наступая Руслану сквозь камышовую толщу на затылок, сгорбленную спину. Сплюнул. Выругался шепотом. Чуть скрипнул дверью.
   Он представился смерду красноглазым, лохматым, крючконосым, с длинными клыками, торчащими вниз из углов искривленного рта. И кони, топот которых давно умолк, казались почему-то шестиногими. Степь вздымалась стеной, как гора…
   Человек - на воле человек. Ушам, глазам и мозгу нужен открытый простор. Без него, в узкой дыре, накрытой страхом, человек сам становится лохматым, шестиногим и клыкастым.
   …Ушел? Или стоит, сторожит?
   Руслан устал бояться. Он в тихом бешенстве заскрежетал зубами. Топчут тут всякие голову. Хватит. Теперь он знал, что сильный и может бить. Он хочет бить. Он будет бить, убивать.