Ильясов Явдат Хасанович. Золотой истукан

   Неужто нету нигде за синей, глухой и холодной, как очи грозной Туснэльды, сумрачной далью ясного лика, теплых приветливых рук - рук, не запачканных кровью?
   …Если б не Руслан, никто наутро не узнал, кто это сделал. На него самого могли бы свалить. Так тихо (в цепях!) подполз лиходей, сумев не встревожить ни караульных, ни пленных.
   - Тебя-то зачем заковали? - сказал Гейзериху вечером хворый Руслан, улегшись в пыльный бурьян во рву. - Ты их спас. Должны отпустить.
   - Жди от них. И разве я… ради беков булгарских старался? Чтоб милость от них заслужить? Ну их к бесу. Отделили меня от сородичей милых - и ладно.
   - Боишься?
   - Помнил, на что иду. А все-таки хочется жить,
   - Откуда им знать?…
   - Не обманешь…
   Руслан услыхал - сквозь сон беспокойный - возле себя худую возню, удар и хруст, подавленный вздох - и, догадавшись, вскочил, закричал, поймал в темноте чью-то крепкую руку. Факелы. Стража. Немой Гейзерих, сотрясая оковы, бил ногами твердую землю. И мучительно острым, отрывистым, резким и кратким звоном цепей будто молил: «Стой! Перестань, отпусти».
   Голова - черный ком в черной луже. И над нею, с камнем в застывшей руке, белый гот очумелый. Браг Гейзерихов…
   Ветер. Северный ветер. И солнце.
   Изменчива матерь-земля. Не увидишь сам - не поверишь, что может она быть этакой гладкой, просторной. И голой, чистой насквозь и пустой. На двадцать верст все открыто глазу окрест - хоть бы веха где показалась,
   Наткнешься на боярышник колючий, и тот - гнется у ног приземистым кустиком, чахлый, кривой.
   Лишь у речек редких уныло качались то ясень, то клен, дуб или тополь. Местами деревья смыкались в скудные рощи; Руслану мерещилось - не Баян-Слу ли там шепчет зовуще, таясь в своем платье лесном за стволами шершавыми…
   Готы, которых вели позади, обособленно от русичей, дурея от шума осенней листвы, принимались тягуче горланить. Похоже, Одену, забывшему про них, на долю скверную плакались.
   …А ковылей - ими всю степь обмело, словно хвостами белых, буланых, чалых коней; самих-то коней не видать - будто плотно сошлись и ровно, огромным немым табуном, бегут - не бегут, а плывут навстречу тебе, а гривы, хвосты, на ветру трепеща, извиваясь, стелятся поверху. Вся степь струится, рвется из-под ног волнистой сизой пеленой, течет в неясную полуденную даль. И все живое скачет и ползет, спешит туда, на юг. Стрепеты. Дрофы и зайцы. И зайцем прыгающее перекати-поле.
   Караван, и сам не скорый, настигал стада медлительных овец, верблюдов, кочевые повозки булгар, - правда, они попадались реже, чем даже деревья. И так - от Дона, что там от Дона - от дальних порогов днепровских: идешь, идешь день за днем… и за чудо сочтешь, если встретишь сотню-другую безмолвных, печальных людей.
   Неужто горе - пастухи и есть те воины лихие, что способны на быстрых конях, не мигнув, сто и триста верст одолеть? Скучные, тихие. Если - они, то, может, не в крови у них свирепость: что-то иное их понуждает грабить и жечь?
   Мало народу в степи.
   Меньше, чем птиц и зверей. Караван, в свой черед, обгоняли: в вышине - косяки журавлей, сбоку, держась в стороне,- табуны лошадей, диких, степных, стада горбоносых сайгаков. Но всех опережал синий ветер, еще не студеный, солнцем нагретый, но уже по-осеннему свежий и крепкий…
   - Эй. - Руслана схватил грозно-сдержанный взгляд желтых глаз. Конник. Откуда такой? В Тане охрана частью сменилась: многих булгар, что вели русичей от Днепра, не видать,- наверно, и этот из новых. Лицо - точно камень точеный; рус, крутонос и на редкость пригож: сокол степной, да и только, В шапке лохматой, и свита не по-нашему сшита, а что-то близкое в нем, но забытое.-Там, позади, один человек… о тебе вспоминает.
   - Кто? - Чует Руслан: готы тревожат. Вернее, один из них. Он, проклятый. Тот самый. Убил человека - простили, для острастки при всех отхлестав. Что проку в убитом, хазарам нужен живой.
   - Говорит, брат Гейзерихов. Поклон велел передать. Ты что - готской веры?
   - Русич.
   - Имя?
   - Руслан.
   - Ну? - радость в желтых глазах. - Аланское, наше.
   Руслан удивлен: - Это как же?
   - Рус-Аланы. Урусы. Предки так назывались. Правда, ромеи переиначили их в «роксолан» да «аорсов», но такой уж певуче-трескучий язык у ромеев. Всякое слово, попав к ним в уста, обрастает углами.
   - Слыхал я от старших, - устало сказал юный смерд, - будто русь это скуфь.
   - То есть, скута - стрелки. Мы тоже их ветвь.
   - Да? И боги у нас - этаких нету у прочих славян: Хорс да Семарг. К примеру, Карась, с кем вместе иду, - из Хорсовой веси, я - из Семарговой.
   - Ну? Наши боги! Старые боги. Теперь - Христос, Уацилла, Из древних - Фальвар, Тутыр и Авсати. Хорс - он хороший и солнечный. Верно? Может, от Хорса ваше название, а? Хорс, аорсы - и Русь. Ну, а Семарг… идол такой. Три птицы в нем.
   - И у нас он крылат.
   - Выходит, урусы - аланских кровей.
   Рассмеялись.
   - Ты откуда? - спросил довольный Руслан. Бог с ними, с богами - человек попался хороший.- Как зовут?
   - Урузмаг. Я в Тане пристал, хазарам служу. Не служил бы - старый Сароз, горемыка, мир его праху, - был у нас царь такой… назад лет сто пятьдесят - ха-ха! - помог, неразумный, аварам (по-вашему - обры ) против хуннских последышей. Авары дальше ушли - и пропали, а булгары, хазары остались - и за алан, бедных, взялись.
   - От Роси иду - слышу славянскую речь. А самих-то славян не видать. Кроме нас, неудачных.
   - Погоди. Еще встретишь.
   Сунул руку в суму переметную, грозный взор - на булгар; дернув щекой, подмигнул русичам - не убьют, обойдется, склонился и быстро вложил Руслану в ладонь белый дырчатый сыр.
   - Хлеба нету. Готу тому что сказать?
   - Пусть боле не лезет с поклонами.
   - Ладно. - Отъехал.
   …Сдружились, которые раньше, на родине, вовсе не знались или еле здоровались, даже насмерть враждовали. Чем шире растекался мир, куда их кинула судьба, тем теснее смыкались они - как пальцы сжимались в кулак.
   Хлестнет кого буйный страж - звереют, зубами скрежещут. Прут плотной стеной на тугой, по-степному злобно свистящий ременный прут,- и страж, испуганно бранясь, спешит свернуть свою плеть. Осмелели пленные после Таны.
   Чем дальше уводили русичей, тем ближе они сходились
   И надо же в чертову пасть попасть, вдосталь отведать плетей, чтоб оценить крепость сдвинутых плеч. Будто там, на Руси, никак уж нельзя было бросить раздоры, друг друга чтить, уважать.
   Глядишь, не очутились бы в чужих краях…
   - Экая даль, - вздохнул Карась со смутной досадой: в ней и тоска по дому, и восхищение певучей необъятностью. Теперь он шагал в паре с Русланом.-
   Сколько земли нетронутой, пустой. Распахать бы, засеять - горы зерна, милый мой, можно б насыпать. Вместо этих курганов постылых,- кивнул он на цепь замаячивших слева синих бугров. - Такую-то землю, жирную, сытую - и без толку держать, стадами топтать. Эх, дурачье.
   Сказал он это без злости, скорее - с жалостью даже, и не только к земле, лежавшей без пользы, но и к тем, кто бродил по ней со стадами. Научились в Тане русичи и себя понимать, и булгар, хоть немного, отличать одних от других.
   - Пастухи.
   - Все равно - не знают ей цены. С умом подойти: и сена хватило б для ихних овечек, и хлеба бабам, детишкам. И по белу свету рыскать не надо. Нет, куда,
   Грабить легче. Ленивы, собаки.
   - А старый булгарин - покойный Кубрат… журил русичей: ленивы.
   - Ишь ты. На разбой мы, может, и ленивы, а землю пахать… Сюда б русичей.
   - Попросись: мол, подвиньтесь.
   - Всем бы места хватило, и хлеба, и сена. Вот только ума не хватает человекам.
   «Но эти стервецы, провидицы, жрецы», - вспомнил Руслан. С чего ни начни разговор: с земли, или с лаптей, которыми топчешь ее, или даже с трещин на пятках, все равно придешь к одному…
   - Ума-то палата, да не дают им раскинуть.
   - Кто?
   - Бог да бек.
   - Да, - Карась поскучнел, боязливо повел головой, чтоб поправить на шее рогатку - и кожу чтоб не содрать. - Беку - зачем ему землю пахать. У него… табуны, - Искоса глянул на небо, тихо сказал: - Ну, а бог? Почему он за тех, которые против ясного смысла?
   - Откуда мне знать.
   - Волхв толковал: богу тоже хочется есть. Кто кладет ему сытную требу, к тому он и благоволит. А где ее взять, жертву жирную?
   - Разбогатей.
   - Хочу, брате! Хочу. А не могу…
   - Дед мой, бывало, нас поучал: «Богат, кто силен, а силен, кто умен».
   - Боярин иной - дурак дураком, а толстый. Я вроде неглуп, но никак, хоть убей, не изловчусь раздобреть.
   - Выходит, все-таки глуп. Суди об уме по достатку. Легко ли добыть, удержать да умножить.
   - Было б чего умножать.
   - Пучина к тому добавляет, что от отца получил. Отцу же от деда усадьба досталась. Так и идет.
   - Откуда оно повелось? Кто первый и как, милый мой, удачу сумел за хвост ухватить? Почему ему перепало, а остальные остались с пустыми руками? Чем он был пред богами лучше других?
   - Был расторопным.
   - То есть хитрым и жадным. Ага. Значит, древний наш Род, Хорс, Стрибог и Семарг, из-под которых мы на белый свет глядели и людей судили, и через которых люди сходились с нами или расходились, и кому, честно трудясь, мы несли последний кусок, сами не ели, лишь бы их ублажить, - вовсе и не думали про нас, усталых, смирных, они - за расторопных! То есть за лукавых лиходеев?
   В круглых волглых глазах, в губастом, тоже округленном, рту: недоумение, боль, и с нею - страх, как у рыбы, вынутой из воды. И впрямь - Карась.
   - Видно, ты верно сказал: мы сброд никчемный, безмозглая сволочь, и нечего нам, остолопам, на счастливых коситься, завидовать им. - Помолчав, проворчал: - Не знаю, как твой, мой дед говорил - раньше, покуда волхвов не развелось, точно клопов, - не угодит если идол народу, зря требу ест, его вырывали и в речку кидали. Неужто правда, а, друже?
   - Отстань, Карась! - Устал он голову ломать над этим. Устал от злых богачей, от недобрых богов - их благодетелей. Степь нагнетала в душу сонливость. Пастухам - чем им плохо? Так, может, и надо - бродить наугад, дремать на ходу, пока не помрешь.
   …А впереди вставал уже новый рубеж. Полоса голубая. Дым, облака? Нет - идешь, идешь: она на месте, все шире, темнее, сверху - в белых зубцах. Руслан спросил у стража:
   - Море?
   - Горы, - ответил алан. - Кавказ.
   Жутко смотреть. После днепровских порогов впервые встретили лес, и тот, нелепый, черно-зеленой стеною вздыблен над степью. Выше: хребет на хребте, чистый снег, и меж туч - лезвием острым - обледенелый гребень.
   Уже зима наверху.
   - Там вечно зима, - сказал Урузмаг.
   - Это, наверно, и есть край земли. Поди одолей. Немыслимо, чтобы где-то еще, за дикими кручами, ровное место нашлось и люди держались на нем.
   - Те, что живут позади диких круч, - усмехнулся алан, - тоже небось, впервые к махине этой приблизившись, судят о ней подобно тебе.
   Всюду - камень. Селение в каменных башнях, узких, высоких. Переходили напротив него озорную, узорную, в пене, в крупных, с корову брюхатую, сизых обкатанных глыбах, подгорную речку - повозка, где с присными ехал главный хазарин, резко скривилась… и скинула, гордых, в стремнину. Вопль. Вода - холодна, как в полынье.
   Хазар подобрали, вынесли верные конники.
   Стучит барабан, дудка пищит. Старые горцы в бараньих папахах, в свитах белых, нарядных, с мечами короткими на животах, встречая - заранее, видно, их известили - грозных гостей, укутали их, украдкой смеясь, озябших и мокрых в черные шубы с прямыми плечами без рукавов, и важно, с почетом, наверх увели. Опять пировать. Всю дорогу от Таны хазары, булгаре - веселые, пьяные.
   Горцы в кафтанах и шапках поплоше, обтертых - без охоты к алану: не надо ль помочь. А помочь - не спешат. Он им по-булгарски:
   - Друзья, волоките на берег арбу. Ось, видно, сломалась… От самой Таны, стерва, верещала, истерзала мне слух. Кузница где? Ого! Высоко. - И русичам: - Эй, Уруслан, и ты, его приятель, не возьметесь ли ось до ковалей дотащить? Телегу туда не поднять - крутизна да уступы. А? Пройдетесь, на девушек горских насмотритесь. Какая ни есть, а, потеха. Небось надоело: в куче да в куче, точно бараны в гурте. Ну, идете?
   Другой бы - плетью хлестнул, и весь разговор. Что значит родство древнее, кровное, общность старых богов. Стой, а при чем тут они? С них - беседу начать, знакомство и только. Мало ли родичей кровных режет друг друга, единому богу молясь. Просто - такой уж он человек. Честный и добрый.
   Все - в уступах. Уступами горы, плоские крыши. И поле над полем, уже пустое. Эх! Хлеборобы живут. А то уже мнилось: опричь русичей, на свете сплошь пастухи.
   - Какой тут народ? - спросил Руслан у алана. - Иберы? - Припомнил, что от Уйгуна слыхал. Вот они, башни крутые. И страшно, должно быть, в них, тонких, высоких, сидеть. Чудится - падают, рухнут сейчас на тебя.
   - Адыге. Иберам родня. Те - за горами,
   - Тоже хазарам подвластны?
   - Все тут подвластны хазарам. И дальним иберам от них достается. Все, да не очень,  - мигнул он с угрюмым лукавством. - Законы и вера - свои. Вроде алан адыге: живут племенами, и племена те меж собою в союзе. От буйных булгар, от хитрых хазар откупаются данью.
   …Здесь воздух даже на ощупь тугой, чисто звенящий. В груди от него просторно, свежо и отрадно, как от женского смеха. Воздохнешь - и ясно слышишь, как нутро с довольной дрожью жадно всасывает летучую благодать.
   Вместо улиц - тропинки вдоль низких оград бело-каменных, а вот и плетень, и кувшины на нем. Всюду женщины моют и сушат кувшины,- люди пьют и едят, как у нас.
   Стук да звон. В шапках мохнатых, в ноговицах, чувяках - люд у широких дверей. Заметный народ. Носаты, чернявы. Статны все на подбор. Алан к ним - с важным поклоном. Ось, мол, сломалась. Нельзя ль починить. Озадачены. Видно, некстати явился к ним с делом алан. И прогнать, наверно, зазорно. Совещаются. Экий чудной тут язык - ломкий, шипящий. Пошумев, расступились. Указали место у порога: сидите, не шевелитесь.
   Смотрит Руслан - у черной стены распластан на шкуре заросший до глаз, тощий мужик; ноги - в лубках, обернуты войлоком. Возле девчонка сидит с платком на лице: только глаза, длинные, черные, точно кузнечная копоть густая, снаружи. Глянула ими с испугом на пленных, голых до бедер, в цепях, к тому человеку взор отвела - он веки сомкнул - и грохнула чем-то железным по лемеху рядом с его головой.
   Очнулся человек, зубами заскрипел.
   Тщится не плакать. Пот на выпуклом лбу - точно брызги речные на белом камне. Белый нос уткнулся крючком в искривленные губы. Только задремлет, девчонка - по лемеху ржавому. Кто зайдет со двора, тоже стучит о железо железом. Без того будто звону и грохоту в кузнице мало.
   Он со стоном таращит глаза - хворые, впалые. Алые от жгучего дыма, от света углей горящих. Дурные от долгой бессонницы. В них страх и боль. Водит ими по лицам, спокойным, даже веселым, по стенам, неумолимо черным и глухим, пыльному меху кузнечному.
   - Это… зачем? - крикнул русич в ухо алану. - Наказание, что ли, такое? - Морщась от чада, от стука и скрежета, хмурый алан подал знак ему смуглой ладонью: молчи. Вздохнул обалдело - не наше, мол, дело.
   …Чем же он, бедный, так провинился перед сельчанами - жен, что ли, выкрал у всех, или младенцам пятки отгрыз, - что ноги ему перебили, теперь измываются, вовсе хотят извести?
   А девчонка… где ее робость да нежность? Жалость, тревога? В ясных глазах - безмятежность и простодушие. И ни капли сомнения. Кто она - дочь, сестра? А может, жена? У булгар, вон, девчонки тринадцати лет уже замужем. Ей-то он чем досадил? Чистой была, а он подстерег, надругался, - за это и мстит? Не похоже. Рыдала б, стеснялась.
   Едва заметит женщину Руслан, пьянеет, немеет, хоть и усталый, голодный и грязный. Живой человек, молодой. Ищет в лицах, бровях и глазах приметы Баян, каждую новую видит через нее. И к этой сперва - с той же меркой, радуясь встрече. Однако теперь, страшной она показалась Руслану. В ней что-то от старой Туснэльды. От веры ее тупой и жестокой: «Так надо».
   Кузнецы, раскалив добела концы двух обломков железного стержня тележного, занесли их в клещах над преступником.
   …Урузмаг успел схватить юнца за плечи. Аи, глупый! Сиди.
   Сейчас зашипит… мясом горелым запахнет…
   Два железных куска. Сдвинув их, у излома солнечно-ясные, далее желтые с алым и сизые, они провели с бормотанием ими над ногами в лубках, к наковальне вернулись, и самый большой, бородатый, ахнув, обрушил на стык голубую кувалду. Гром, искры. Молнией блещет ось. На балках - полосы адского света, тени кривые. Будто сюда залетел обрывок грозы, бушевавшей в горах.
   И мнилось Руслану - он, обессиленный, потный и бледный, лежит без ног у стены. Ему волосатые темные бесы плющат колени и ступни. Голову. Мозг. Над ним, сторожа, сидит с молотком черноокая тварь…
   - Лечение это, по-ихнему - чапш, - сказал Урузмаг, когда русичи, взвалив на плечи готовую ось, ощупью - пальцы б не сбить на ногах, не упасть - спустились по круче к реке.
   - Лече-е-ние?!
   - Да. Железо целительно. Тот человек - зверобой! Не угодил чем-то Мезитху, адыгскому богу охоты, духу лесному - свалился в горах со скалы. И принесли его к богу кузнечному, имя которому - Тлепш.
   - Плешь?
   - Кузнец - богу этому жрец. Он скрепляет молотом доли железа: так и Тлепш соединяет сломанные кости.
   - А другие… зачем стучали?
   - Они - помогали. Уснет - душа улетит, улетит - то ли вернется, то ли забудет.
   - Ему бы, хворому, есть да спать, - заметил Карась. - Отдыхать без тревоги. Скорее бы кости срослись, Зверь, ногу сломав, тихо в пещере лежит, рану лижет. Неужто даже до этакой малости, всякой козявке доступной, люди умом не дойдут? Не слепые же все. Глаза, как у соколов, зоркие, разум в них виден - раз уж живут человеки в трудных местах, где часты несчастья, должны бы давно научиться хоть чуть отличать плоть от железа. Дымом душат, громом глушат. Не лечение - смертоубийство. Говорят в народе: здравый смысл. Какое же надо кривое ума ухищрение, чтоб его, этот смысл, - наизнанку: явное, ясное - не принимать, в чертову заумь - верить.
   - Так надо.
   - Кому?
   - Богу и старцам. Тому человеку. Чтоб хорошо ему было. Ему и всем.
   - Ему… и всем? - усмехнулся Карась. - У кузни - овечка на привязи. Она тут к чему?
   - Кузнецу приношение.
   - А! Если кому и хорошо, то кузнецу и подручным.
   - Ну, все равно… люди хотят человеку добра.
   - Добра? - изумился Руслан, И побелел. Верно, хотят. Здесь таилось что-то преступно нелепое, мерзкое.
   Может, это и есть в мире самое страшное: люди хотят человеку добра - и калечат его. И женщина… ей надлежит любить и жалеть,- жалея, сидит над ним с молотком…
   Ночью, голодные, голые, грязные, в рабских рогатках, с босыми ногами, разбитыми долгим путем, лежали они, тесно прижавшись к острой и твердой земле - чужой, неуютной, где-то за тысячу верст от своей, мягкой и черной, и, коченея на воздухе - жгучем, яростно чистом, густо стекавшем с обледенелых высот, слушали гул барабана, странный напев горских дудок.
   Днем он казался им резким, визгливым, нескладным. Теперь же, привыкнув к нему, дрожаще-струистому, быстрому, в частых узорах, круто закрученных, четких, они убеждались: добрый напев, ясный, веселый И к месту он здесь. Словно это река со всем своим звоном, галечным стуком, журчанием, плеском легко поднялась с каменистого ложа и потекла над селением - А хорошо! - Карась расправил грудь и лег свободнее. - Горы и степь… И море - ты помнишь? И ветер. Ягнята. Костры… Хорошо на земле. И люди на ней… не то, чтоб уж очень хорошие, но трудовые и честные. Ведь не забава: отары пасти, землю пахать, кувалдой махать. Только сперва кажутся злыми, опасными, - вот как алан Урузмаг, - а разглядишь: человек - он и есть человек. Однако… живет будто во сне, и сон у него - тяжкий и темный.
   - Ты умный, Карась?
   - Я? Не знаю. Пожалуй, не глупый. А ты? Тоже не скуден. Все умные, друже. Все на земле.- И добавил с печалью: - И все вроде безумных

ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА НАРОДУ

    Дух господень на мне, ибо он помазал меня благовествовать нищим и
    послал меня исцелять сокрушенныхсердцем, проповедывать пленным
    освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу,
    проповедывать лето господне благоприятное.
    Исайя, гл. 61 ст.- 1-2
 
   Ветер. Горы и степь. Крутые увалы. Снова в дорогу. В дорогу. В дорогу. Мы гложем даль, даль гложет нас. Где-то здесь обитали (вспомнил Кубратовы речи Руслан) ханы Батбай, Аспарух - пока не напали хазары. Булгары сместились, аланы остались. Еще до увалов, вставших на пути, ветвясь на север от Кавказа, и до Кубани, и редких адыгских селений, в степи, по соседству с шатрами булгар, попадались аланские веси: валы земляные, за ними - дома из плетней, обмазанных глинной.
   Плуг да кнут пастуший, да вино, да боевой топорик - они составляли с виду суть жизни гордых алан. Дивились местным бабам русичи - с мечами, щитами; бабы в почете. Позже узнали - не все, лишь княжьих кровей. И поражались мужчинам, высоким, носатым, усатым. Думали: боже! - красивый народ.
   Завидуя им, прямым и плечистым, Руслан, не забывший слов Урузмага, искал: что здесь русское?
   И находил: в этих плетнях, валах земляных, очагах глинобитных, ямах для жита, лощеных горшках, оберегах - точно таких, как у русских, и в песнях, тихих, грустных, бесконечных, словно колыхание ковылей.
   Будто он был здесь когда-то.
   - Ох, песни! Славные песни.
   - Да? - Урузмаг улыбнулся, довольный. - Но, честно сказать, поют лучше всех на Кавказе армене.
   Однажды увидел Руслан: юная, в платье до пят, тонкая женщина, взяв полотенце, кувшин, долго стояла утром в углу, скудной струей наливая теплую, с паром, чистую воду в медный блестящий тазик, тихо смеясь. Личико - узкое, темное, нос тяжелый, глаза в толстых веках подслеповато прищурены. Бедра - в сомкнутых лапах его уместились бы. Смех на маленьких круглых губах - плачущий, жалкий.
   Тронута, что ли, бедняжка?
   Глянула - смотрит Руслан, застеснялась. И, похоже, не оттого, что он смотрит, - приветлива, доброжелательна, видно, он ей по душе, - а оттого, что она совершала что-то убогое и надоевшее, но, должно быть, очень уж нужное. Кому-то, конечно, не ей.
   Течет из кувшина в тазик вода - тазик уныло звенит, - стекает вода через край, уходит в канаву. В женщине - скорбь. Жизнь молодая уходит впустую, течет по замшелой канаве.
   - Аза, сестрица моя, - пояснил Урузмаг. А! То-то они обнимались дотоле - когда алан и русич сюда забрели водички попить.
   - Что это с нею?
   - Мужу умыться дает.
   - Где ж он, муж? - Смерд удивленно уставился в угол пустой, где робко она хлопотала - ни тени мужской у кривого столба, печально навес подпиравшего под небом синим, холодным.
   - Умер полгода назад. Вредный был человек, - тьфу! - мир его праху.
   - Умер? Зачем же…
   - Так надо. Каждый вечер постель ему стелит, спит с духом бесплотным,
   - И долго ей этак чудить?
   - Полгода еще.
   Злая потеха. Сколько сил у живых: уходит на мертвых. И вспомнил: а на Руси? С мертвыми бабы, правда, не спят, зато на могилы носят припасы, пьют и едят - кормят усопших, которые, - пеплом, костями горелыми смирно лежат в домовинах.
   …Пленных разместили за оградой, в пустом обширном загоне для овец. Дух - невыносимый. Ноги вязнут до колен в зеленоватой хлюпающей каше из катышек, размокших в моче. Ну, что же. Пускай. Как тут быть? Улеглись. В дальнем углу бушевали готы: «Эй русс!».
   - Идите вы к черту, - ворчал юный смерд. - Привязались.
   Ему с Карасем повезло: у белой ограды, приникшей к холму, в жиже зловонной - камень плоский, большой, на нем приютились. Эх-хе-хе! Карась Руслану в глаза поглядел, Руслан - Карасю; поерзали, подобрались - друг друга чтоб не стеснять, да притихли.
   Наверху - усадьба крутая: белый камень в стенах, над стенами - дым, тоже белый; мясом жареным пахнет; люди в белых бешметах к воротам идут и идут, - свадьба, что ли, у них; но почему же дудок не слышно, песен веселых, - гости все грустные, важные? Ясно одно: на горе - пир горой; про пленных же нынче забыли - бурды повседневной, и той не несут.
   - Еруслан! Ой, Еруслан… - Тот, было задремавший, услышав, веки раздвинул. В первый миг показалось ему: кличет отец. В миг второй - осознал: отец-то умер давно; кто зовет? Карась громко стонет: «Убей меня, друже! О камень ударь головой - упокоюсь. Устал…»
   Руслану же не до него: хоть сам, заорав, челом загорелым грохнись о камень.
   - Это кому тут не терпится сдохнуть? Рано еще! Поживи, погуляй. Цепь на ногах потаскай. Ишь, где укрылись. А я вас ищу… - Урузмаг - верхом на ограде, пьяный и злой. Развернул узелок: хлеб и мясо. - Снедайте, вы, перекатная голь.
   Вцепились в еду. Карась:
   - Свадьба, что ль?
   - Нет. Поминки. По-нашему - хист. Пропал человек.
   - Зарезали, что ль?
   - Я о живом говорю, не о мертвых. Те в земле уж который год.
   - Что-то я не пойму: кто пропал, почему?
   - Нет большей обиды у нас, чем сказать: «Мертвых своих держишь впроголодь». Их надо кормить - то есть гостей звать к себе, печь хлеб, резать скот - чтоб всю общину насытить. И так - каждый год. Сородичей мертвых немало. Соседей живых - тех поболе. Не знаю, много ль едят покойные - живых лепешкой не ублажишь. С поминками медлишь - в общине проходу нет мол, вот негодяй! Шкуру сдерут. А кто послушен, того подстрекают на новые траты: он, мол, человек чести. Хороший человек. Я отчего в наймитах хожу, брожу с караванами? Нищий. Хозяйство - дном кверху. Дотла разорен поминками частыми…
   Он с кряхтеньем улегся спиною на гребень ограды, руки за голову кинул - и будто хотел засвистеть, но тут же губу закусил, лишь замотал головой.