— То не наше, — отвечает гном, — а наше в подземном стоке своего часа дожидается. — И вниз рукой тычет. — Вся полная сотня рабочих над ним усердно трудились. А теперь мы через кнопку ворота там откроем, и оно все в ваше вредное озеро удобно переместится и опоганит его, если вы сейчас не уберетесь.
— Ну вот, — сказал Ерема Афоне, — ты еще жалел мишек, а они вон как тут нагадили усердно.
Афоня конфузно руками развел.
— Да кто ж знал, — говорит, — с виду они такие потешные.
А Ерема заморским богатырям отвечает:
— Ваше секретное оружие нам понятно, и на кнопку вам жать не надо. Видно, делать нечего, придется нам отступить.
Афоня с Никитушкой заволновались и зашумели, но Ерема сам отступил и их за собой увлек к дверям. А там вдруг повернулся так хитро и совсем с глаз пропал, как в воздухе растворился. Попович рот разинул, Афоня вздернулся от нежданности и об потолок ушибся, а заморские богатыри и того сделать не успели. Среднего, который руку на кнопке держал, со стула крепким ударом снесло, остальных лбами друг об дружку стукнуло, аж заискрились и тоже попадали. Тут Ерема из воздуха возник, как волчок раскрученный, остановился и говорит над сверженными телами:
— А это вам наше секретное оружие.
Афоня с Никитушкой рукоплесканием разразились, но Ерема похвалу отверг и под стол залез. Кнопку там нашел и сказал:
— Дай-ка свою наточенную железку, Афанасий.
Афоня железку с пояса снял, и Ерема ею стол на досочки разобрал, а потом проводки от кнопки выдернул.
— Теперь замуровано их подземное дерьмо, — говорит и берет за руки обморочного гнома с песиглавцем. — Надо их отсюда снести, чтоб не задавило.
Афоня подцепил третьего, и пошли все вместе из перекачки. В открытом поле на траве сложили заморских гостей, а Афоня обратно направился. Кого из обмундированных обезьян нашел, в сторону оттащил, вдруг еще живые, а после к перекачке спиной уперся, поднатужился и обрушил всю стену. За стеной и остальное само посыпалось в страшном шуме и скрежете. Главную трубу на части порвало, вода разлилась, тут перекачке и конец, совсем заглохла. Афоня только еще сходил, из озера трубу выдернул, а Никитушка посвистом в полсилы развеял по полю обломки.
Дожидаться, чтоб иноземные богатыри в чувство вернулись, не стали, обратно на свою поляну ушли и там спать улеглись от трудов праведных. Попович только у Еремы напоследок выпытал:
— Как называется та фигура с растворением будто в воздухе?
— Прыжок бегемота, — сказал тот.
— Почему бегемота? — спросил Никитушка, опешивши.
— А никто не видел, как бегемоты прыгают, — ответил Ерема, усмехаясь.
Никитушка этим удовольствовался и заснул непробудно. Первый раз в нем соловей-разбойная сила не колобродила, а всего-то половину только в свисток выпустил.
XLVIII
XLIX
L
LI
— Ну вот, — сказал Ерема Афоне, — ты еще жалел мишек, а они вон как тут нагадили усердно.
Афоня конфузно руками развел.
— Да кто ж знал, — говорит, — с виду они такие потешные.
А Ерема заморским богатырям отвечает:
— Ваше секретное оружие нам понятно, и на кнопку вам жать не надо. Видно, делать нечего, придется нам отступить.
Афоня с Никитушкой заволновались и зашумели, но Ерема сам отступил и их за собой увлек к дверям. А там вдруг повернулся так хитро и совсем с глаз пропал, как в воздухе растворился. Попович рот разинул, Афоня вздернулся от нежданности и об потолок ушибся, а заморские богатыри и того сделать не успели. Среднего, который руку на кнопке держал, со стула крепким ударом снесло, остальных лбами друг об дружку стукнуло, аж заискрились и тоже попадали. Тут Ерема из воздуха возник, как волчок раскрученный, остановился и говорит над сверженными телами:
— А это вам наше секретное оружие.
Афоня с Никитушкой рукоплесканием разразились, но Ерема похвалу отверг и под стол залез. Кнопку там нашел и сказал:
— Дай-ка свою наточенную железку, Афанасий.
Афоня железку с пояса снял, и Ерема ею стол на досочки разобрал, а потом проводки от кнопки выдернул.
— Теперь замуровано их подземное дерьмо, — говорит и берет за руки обморочного гнома с песиглавцем. — Надо их отсюда снести, чтоб не задавило.
Афоня подцепил третьего, и пошли все вместе из перекачки. В открытом поле на траве сложили заморских гостей, а Афоня обратно направился. Кого из обмундированных обезьян нашел, в сторону оттащил, вдруг еще живые, а после к перекачке спиной уперся, поднатужился и обрушил всю стену. За стеной и остальное само посыпалось в страшном шуме и скрежете. Главную трубу на части порвало, вода разлилась, тут перекачке и конец, совсем заглохла. Афоня только еще сходил, из озера трубу выдернул, а Никитушка посвистом в полсилы развеял по полю обломки.
Дожидаться, чтоб иноземные богатыри в чувство вернулись, не стали, обратно на свою поляну ушли и там спать улеглись от трудов праведных. Попович только у Еремы напоследок выпытал:
— Как называется та фигура с растворением будто в воздухе?
— Прыжок бегемота, — сказал тот.
— Почему бегемота? — спросил Никитушка, опешивши.
— А никто не видел, как бегемоты прыгают, — ответил Ерема, усмехаясь.
Никитушка этим удовольствовался и заснул непробудно. Первый раз в нем соловей-разбойная сила не колобродила, а всего-то половину только в свисток выпустил.
XLVIII
Башка из города до утра пришел, фонарь запалил и к монаху запечатленному прокрался. В глаза ему посветил, будто в подвале дознавательном, и говорит квело, совсем не по-злому:
— Не придешь? А лучше бы по-хорошему пришел. Очертело мне это все. Ты меня за руку-то взял бы, я бы тогда не убивал больше. А мне с собой не сладить, я тебе уступать не хочу. Если не придешь, меня, наверно, убьют. И Студня убьют, Аншлага тоже, и бродяжку. Мы здесь будем воевать, я так порешил, а они клятву давали.
Опустил Башка фонарь, стоял, ждал. А ничего не дождался и в подземье ушел, безответный. Да спать не мог, все глаза таращил в темноту, кровавая мишура мерещилась. Как первый свет в подвал пробрался, Башка наверх вылез, в воротах монастырских встал, будто опять памятник, туманом с озера надышался и думает, как день потратить. А тут ему думы и оборвали. Видит — внизу холма заморские марки остановились, а из них высыпались какие-то, с автоматными ружьями, вида самого решительного и бандитского.
Башка к подвалам отпрыгнул, Студня с Аншлагом на ноги вздернул и к прорехам в стене с оружием послал. Коля сам от шума подскочил, моргает спросонья, а Башка его сомнением в глазах облил и ничего не сказал. Из оружия себе рассовал в карманы бомбы, подхватил две пистоли и автоматное ружье с припасами. Студень и Аншлаг вокруг монастыря у стены рассортировались, а Башка к воротам встал, и Коля за ним сюда прибежал. Как он разбойную команду увидел, с лица вытянулся и говорит:
— Не знаю, с каким пожеланием они тут, а только не с добрым. Дайте мне тоже пистолю, буду защищать святые отеческие руины.
Башка отдал ему пистолю и велел к другой бойнице прилепиться да смотреть в оба и в ловушку на растяжках не попасть. А лихие головы на холм до середины взобрались и стену в непонятности разглядывают, в диковину им эта новизна. Вот они обговорили между собой и часть голов в обход на другую сторону послали. Может, опасность почуяли, а не то страховались. Те, которые внизу ворот остамшись, в цепь по одному раздвинулись и настороженность приняли. Но все равно вверх идут, ружья впереди себя держат.
Башка подождал немного и для охлаждения им интереса бомбу швырнул. Жахнуло, бухнуло и задымило, а на траве двое влежку остались. Один совсем не шевелится, другой ружье бросил, за голову схватился и воет, а из-под пальцев красное бежит. Залегла разбойная команда, назад откувыркалась и бестолковую стрельбу враз затеяла. Куда целить, не знают, в стену попадают и пыль от нее отколупывают. Башке удобно, он наверху скорчился и всех видит, из ружья еще одно разбойное рыло подстрелил, а бомбы напоследок бережет.
От других бойниц тоже пальба стрекочет. Оглянулся Башка, Колю высматривает, а тот в траве лежит у прорехи и голову руками закрыл, никакого проку от него отеческим руинам. Башка рассердился, что зря пистолю отдал, и еще злее стрелять стал. Лихие головы от его злости решили отступить и передых взяли. Еще ниже с холма скатились и за кустами спрятались, срочный совет держат. Пальба везде замолчала, и Башка быстро к Коле перебрался, растолкал его.
— От таких защитников, — говорит, — никакая руина не выстоит.
Коля ему пистолю показал и объясняет, а сам без кровинки:
— Испортилась, не стреляет что-то. А тут свистит над головой, вот и напугался немножко.
Башка пистолю оглядел, щелкнул железячкой.
— Предохранитель тут, — говорит, — снять надо было.
— Ох, — сказал на это Коля, — а теперь стреляет?
— Стреляет, — ответил Башка, — только ты ступай обратно в подвал, не мешайся теперь тут.
И пистолю назад не дал. Коля спорить хотел, но Башка его слушать не стал и к другим побежал. Аншлагу два слова сказал, потом к Студню привалился, а там бродяжка с ним сидит, косы плетет и грустит.
— Она тут зачем? — спрашивает Башка сердито.
— Прибежала, — сказал Студень, — а не прогонишь. Уж я ей говорил.
— Не уйду я, — говорит бродяжка, — вдруг вам сестра милосердия затребуется.
— Еще чего, — отвечает Башка, а препираться с бродяжкой не захотел, потому как это бестолку. Потом Студню тоже пару слов сказал и обратно заспешил. Но тут Студень ему говорит:
— Видишь, исполнились все желания. Больше нам ничего уже не осталось.
А у самого в глазах тоска гибельная, будто с жизнью прощается.
— Какие еще желания? — спрашивает Башка.
— Самые главные. Аншлаг зарезать кого-то хотел, а ты на войну попасть. Он зарезал, а ты попал.
— А ты хотел по воде, как по суше, ходить, — вспомнил Башка.
— Я ходил, — ответил Студень, — в тех башмаках шамбалайских.
— Это не считается, — быстро сказал Башка, — потому как липа. А по-настоящему ты не ходил еще, и нечего до срока себе могилу рыть.
Студень чуть прояснел, а Башка к воротам побежал, да на полпути к мшистой церкви повернул, пока стрельба опять не принялась. Перед монахом встал, как есть, и молчит, взирает. Знает, что убьют их и деваться некуда, а помирать не хочет и беспощадный спор с монахом не знает, как прекратить. Говорит ему молча и со всей просьбой в мыслях:
— Буду убивать их, покуда живой. Если можешь, останови это все.
Высказал себя так, голову долу повесил и к воротам возвратился. А там Коля его поджидает, тревожится и на разбойную команду все выглядывает.
— Перемирие у них, — говорит, — посланца выдвинули, вон идет.
Впрямь переговорщика снарядили, палку ему в руки дали, а на палке белый клок култыхается. Идет он, флагом машет, а у самого рыло боязное и разумом не обогащенное. До ворот не дошел, встал и зовет:
— Эй там! Как насчет договориться? У нас дело конкретное, без лишнего звону.
А Башка из пистоли ему флаг прострелил и больше отвечать не стал. Посланец на ногах не удержался и к своим скувырнулся, проорамши чего-то. Тут сразу пальба снова открылась, и лихие головы в наступление поползли через кусты. Башка из своей автоматной пукалки строчит, а Коле криком велит:
— Беги к Студню, забери бродяжку и в подвал отволоки, пусть хоть кусается. Да сам с ней сиди там, здесь ты не нужен вовсе.
Коля покивал и побежал, согнувшись в погибель. До бойницы Студня добрался да без слова бродяжку за руку ухватил и прочь потащил. А она кусаться не стала, смирно себя отдала, потому как от пальбы ей совсем грустно было. Коля ей говорит, как самому поп наказывал:
— Молись Христа ради. — Да от себя еще добавил: — Авось пронесет.
И сам к угодникам громкий вопль посылает в мыслях, чтоб огородили и погибели напрасной не дали. А бродяжка его в сторону от подвалов поворачивает и к мшистой церкви ведет.
— Там, — говорит, — побудем.
— Пусть там, — согласился Коля.
Стрельба вокруг все злее, и бомбы редкие рвутся. На миг вдруг стихнет, а потом заново разгорится, и стена дрожит, пылью сыпется. А кто первым отступит, неведомо. Лихие головы, слышно, раззадорились, да Башка с командой тоже кровь разгорячили, грызутся не на жизнь. Солнце туман разогнало, видно далеко, и Кудеяр на другом берегу озера вычертился в полную силу. А только оттуда помощь, верно, разорительней бандитского штурма будет, такое себе Коля примечание сделал.
— Не придешь? А лучше бы по-хорошему пришел. Очертело мне это все. Ты меня за руку-то взял бы, я бы тогда не убивал больше. А мне с собой не сладить, я тебе уступать не хочу. Если не придешь, меня, наверно, убьют. И Студня убьют, Аншлага тоже, и бродяжку. Мы здесь будем воевать, я так порешил, а они клятву давали.
Опустил Башка фонарь, стоял, ждал. А ничего не дождался и в подземье ушел, безответный. Да спать не мог, все глаза таращил в темноту, кровавая мишура мерещилась. Как первый свет в подвал пробрался, Башка наверх вылез, в воротах монастырских встал, будто опять памятник, туманом с озера надышался и думает, как день потратить. А тут ему думы и оборвали. Видит — внизу холма заморские марки остановились, а из них высыпались какие-то, с автоматными ружьями, вида самого решительного и бандитского.
Башка к подвалам отпрыгнул, Студня с Аншлагом на ноги вздернул и к прорехам в стене с оружием послал. Коля сам от шума подскочил, моргает спросонья, а Башка его сомнением в глазах облил и ничего не сказал. Из оружия себе рассовал в карманы бомбы, подхватил две пистоли и автоматное ружье с припасами. Студень и Аншлаг вокруг монастыря у стены рассортировались, а Башка к воротам встал, и Коля за ним сюда прибежал. Как он разбойную команду увидел, с лица вытянулся и говорит:
— Не знаю, с каким пожеланием они тут, а только не с добрым. Дайте мне тоже пистолю, буду защищать святые отеческие руины.
Башка отдал ему пистолю и велел к другой бойнице прилепиться да смотреть в оба и в ловушку на растяжках не попасть. А лихие головы на холм до середины взобрались и стену в непонятности разглядывают, в диковину им эта новизна. Вот они обговорили между собой и часть голов в обход на другую сторону послали. Может, опасность почуяли, а не то страховались. Те, которые внизу ворот остамшись, в цепь по одному раздвинулись и настороженность приняли. Но все равно вверх идут, ружья впереди себя держат.
Башка подождал немного и для охлаждения им интереса бомбу швырнул. Жахнуло, бухнуло и задымило, а на траве двое влежку остались. Один совсем не шевелится, другой ружье бросил, за голову схватился и воет, а из-под пальцев красное бежит. Залегла разбойная команда, назад откувыркалась и бестолковую стрельбу враз затеяла. Куда целить, не знают, в стену попадают и пыль от нее отколупывают. Башке удобно, он наверху скорчился и всех видит, из ружья еще одно разбойное рыло подстрелил, а бомбы напоследок бережет.
От других бойниц тоже пальба стрекочет. Оглянулся Башка, Колю высматривает, а тот в траве лежит у прорехи и голову руками закрыл, никакого проку от него отеческим руинам. Башка рассердился, что зря пистолю отдал, и еще злее стрелять стал. Лихие головы от его злости решили отступить и передых взяли. Еще ниже с холма скатились и за кустами спрятались, срочный совет держат. Пальба везде замолчала, и Башка быстро к Коле перебрался, растолкал его.
— От таких защитников, — говорит, — никакая руина не выстоит.
Коля ему пистолю показал и объясняет, а сам без кровинки:
— Испортилась, не стреляет что-то. А тут свистит над головой, вот и напугался немножко.
Башка пистолю оглядел, щелкнул железячкой.
— Предохранитель тут, — говорит, — снять надо было.
— Ох, — сказал на это Коля, — а теперь стреляет?
— Стреляет, — ответил Башка, — только ты ступай обратно в подвал, не мешайся теперь тут.
И пистолю назад не дал. Коля спорить хотел, но Башка его слушать не стал и к другим побежал. Аншлагу два слова сказал, потом к Студню привалился, а там бродяжка с ним сидит, косы плетет и грустит.
— Она тут зачем? — спрашивает Башка сердито.
— Прибежала, — сказал Студень, — а не прогонишь. Уж я ей говорил.
— Не уйду я, — говорит бродяжка, — вдруг вам сестра милосердия затребуется.
— Еще чего, — отвечает Башка, а препираться с бродяжкой не захотел, потому как это бестолку. Потом Студню тоже пару слов сказал и обратно заспешил. Но тут Студень ему говорит:
— Видишь, исполнились все желания. Больше нам ничего уже не осталось.
А у самого в глазах тоска гибельная, будто с жизнью прощается.
— Какие еще желания? — спрашивает Башка.
— Самые главные. Аншлаг зарезать кого-то хотел, а ты на войну попасть. Он зарезал, а ты попал.
— А ты хотел по воде, как по суше, ходить, — вспомнил Башка.
— Я ходил, — ответил Студень, — в тех башмаках шамбалайских.
— Это не считается, — быстро сказал Башка, — потому как липа. А по-настоящему ты не ходил еще, и нечего до срока себе могилу рыть.
Студень чуть прояснел, а Башка к воротам побежал, да на полпути к мшистой церкви повернул, пока стрельба опять не принялась. Перед монахом встал, как есть, и молчит, взирает. Знает, что убьют их и деваться некуда, а помирать не хочет и беспощадный спор с монахом не знает, как прекратить. Говорит ему молча и со всей просьбой в мыслях:
— Буду убивать их, покуда живой. Если можешь, останови это все.
Высказал себя так, голову долу повесил и к воротам возвратился. А там Коля его поджидает, тревожится и на разбойную команду все выглядывает.
— Перемирие у них, — говорит, — посланца выдвинули, вон идет.
Впрямь переговорщика снарядили, палку ему в руки дали, а на палке белый клок култыхается. Идет он, флагом машет, а у самого рыло боязное и разумом не обогащенное. До ворот не дошел, встал и зовет:
— Эй там! Как насчет договориться? У нас дело конкретное, без лишнего звону.
А Башка из пистоли ему флаг прострелил и больше отвечать не стал. Посланец на ногах не удержался и к своим скувырнулся, проорамши чего-то. Тут сразу пальба снова открылась, и лихие головы в наступление поползли через кусты. Башка из своей автоматной пукалки строчит, а Коле криком велит:
— Беги к Студню, забери бродяжку и в подвал отволоки, пусть хоть кусается. Да сам с ней сиди там, здесь ты не нужен вовсе.
Коля покивал и побежал, согнувшись в погибель. До бойницы Студня добрался да без слова бродяжку за руку ухватил и прочь потащил. А она кусаться не стала, смирно себя отдала, потому как от пальбы ей совсем грустно было. Коля ей говорит, как самому поп наказывал:
— Молись Христа ради. — Да от себя еще добавил: — Авось пронесет.
И сам к угодникам громкий вопль посылает в мыслях, чтоб огородили и погибели напрасной не дали. А бродяжка его в сторону от подвалов поворачивает и к мшистой церкви ведет.
— Там, — говорит, — побудем.
— Пусть там, — согласился Коля.
Стрельба вокруг все злее, и бомбы редкие рвутся. На миг вдруг стихнет, а потом заново разгорится, и стена дрожит, пылью сыпется. А кто первым отступит, неведомо. Лихие головы, слышно, раззадорились, да Башка с командой тоже кровь разгорячили, грызутся не на жизнь. Солнце туман разогнало, видно далеко, и Кудеяр на другом берегу озера вычертился в полную силу. А только оттуда помощь, верно, разорительней бандитского штурма будет, такое себе Коля примечание сделал.
XLIX
Пришли они в церковь, а тут кровли никакой, одно небо вверху. Все голо и бесприютно, да в уголке бродяжкины пожитки: торбочка с одеялом. Сама бродяжка без остановки идет в другую сторону и Колю за собой зовет. Тут в полу рукой пыль стерла и показывает:
— Эта плита подъемная.
Коля глаза напряг, а все равно ничего не разглядит.
— Где? — говорит.
Бродяжка пальцем квадрат прочертила, тогда Коля прозрел, но все равно сомневается:
— А как видно, что она подъемная? — спрашивает.
— Тут замок, — отвечает бродяжка и углубление с краю плиты расковыривает, а оно все землей забито. — И ключ есть.
Коля на это в макушке изумленно трет, так его от внезапности разобрало. Бродяжка сняла с окна некую штуковину и ему протягивает. А штуковина точно с ключом сходство имеет, с одного конца круглое для руки, с другого — стержень поперечный, а целиком все железное и заржавленное.
— Где нашла? — спрашивает Коля и замок расчищает от вековой грязи, а сам волнуется и в руках дрожит.
— Да на окне лежал, — сказала бродяжка.
— Как это лежал? — не верит Коля. — Сколько лет с того прошло. Здесь и тюрьма была и всякое.
— Да это же всегда так, — говорит бродяжка, — что на виду, того не видят.
А Коля все спешней замок освобождает и попутно интересуется:
— Кто же тебя надоумил в полу искать?
— А раз ключ есть, — отвечает бродяжка, — то и замок должен быть. Вот и надоумилась.
— Ох, не иначе тебе Василисой Премудрой быть, — говорит Коля.
Теперь он ключ в замок вставил, быстрым крестом в помощь ознаменовался и повернул. А туго пошло от вековой грязи, Коля силой налег. Как стержень за камень снизу зацепил, так он на себя тянуть стал и плиту с места стронул.
— Тяжело, — пыхтит.
А бродяжка во все глаза смотрит и в дыру заглядывает. Коля плиту в сторону сложил и тоже голову туда просунул.
— На лаз похоже, — говорит. — Лестница вот. А воздуху нет, прочно замуровано было.
— Монахи от разбойной власти что успели, схоронили, — откликнулась бродяжка.
— Надо оглядеть, — сказал Коля, высунувшись, а сам не в себе и в трепете. — Только боязно что-то.
И опять крестом осеняется да лбом об пол для надежности стукнул. А как на лестницу ступил, так весь страх в пятки ушел и оттуда по ступенькам под землю провалился. Коле свободно стало и просторно в душе, хоть стены узкие и корябают с боков. Бродяжка свечной огарок запалила и следом идет, озаряет.
Коля десять ступеней отсчитал, а тут поворот с площадкой, и на полу покойник лежит в благочинном виде. Бродяжка в спину Коле ткнулась, как он встал на месте от резкости чувств, а потом высунулась, посмотрела и говорит:
— Вот и монах, как обещался.
Коля на ступеньку от слабости сел да лоб вытер.
— Сподобился, — говорит, — на чудо глазами глядеть.
Монах старенький лежит, лицом острый и ссохшийся, руки на груди мирно сложил и в них держит что-то. Ряска на нем потлевшая, а все равно целая, сбоку только заскорузлая, и пятно под ним на полу темное, расплывшее. А воздух чистый, без всякого мертвого духа.
Коля к монаху подполз и темное на полу ковырнул, разглядел на пальце.
— Кровь, — говорит, — вроде.
— Так убивали их, — сказала бродяжка, — а он ушел.
— По воде?
— По воде. И тут сам себя схоронил.
У Коли вдруг слезы на глазах, щиплются и жгутся. Он их смахнул и говорит:
— Как звали его, неведомо, мученика за веру отеческую.
— Ведомо, — сказала тут бродяжка.
— Как ведомо? — спросил Коля в изумлении.
— Так он Егору во сне назвался. Иоанном, говорит, нарекли. В печали и тяготе позови, говорит, приду невидимым образом.
А Коля опять простор в душе почувствовал да на руки монаха смотрит, чего он там держит.
— Вроде шнурок, — говорит.
Потянул за шнурок, а из сухой ладони камешек вынырнул с дыркой посредине. Коля на него глядит и зрению не верит. Талисман родовой, что матушка ему на шею некогда повесила, перед носом у него на шнурке качается.
— Что это? — спрашивает бродяжка.
А Коля камешек в кулаке зажал и глаза зажмурил.
— Это, — говорит, — судьба моя.
И на шею его повесил. Хоть в руке камешек невесомый и сам с яйцо перепелкино, а как на грудь лег, так и придавил Колю к месту.
— Теперь, — говорит, — мне отсюда некуда идти.
Наверху в это время битва продолжалась. Башка, Студень и Аншлаг оборону прочно скрепили, лихие головы близко к ним забраться не могли, да их теперь меньше осталось. Опять передышку взяли, а Башка припасы проверил, совсем их мало уже. Аншлаг к нему перебежал и к стене привалился, мокры от росы и вовсю расхристанный.
— Что, атаман, — говорит, — костями ляжем? У меня патронов одна коробка.
— У меня того меньше, — отвечает Башка. — Студень живой?
— Живой был. А из города-то должны услышать?
— Должны. Только нам все равно конец. В подвалах прятаться бестолку.
— Из тюрьмы на пенсию, — гыкнул Аншлаг. — Попрощаемся, атаман?
— Попрощаемся, — говорит Башка.
Вот они руки сцепили, обнялись и разошлись.
— А может, еще встретимся, — обернулся Аншлаг.
И со Студнем он тоже попрощался, а тот сказал:
— Если живой останусь, на воде научусь ходить, чтоб по-настоящему и без липы. Непременно научусь.
Аншлаг смеется:
— Замороченный-скособоченный. Когда научишься, меня позови, вместе по нашему озеру гулять будем.
Отмахнул рукой и к своей бойнице вернулся. Скоро бой обновился, лихие головы, вконец разозлившись, напролом полезли. Внизу у них еще машина прибавилась, тяжелые снаряды доставила. И стали лупить по-всякому, стену бомбами обваливать. Аншлаг себе позицию в старой сторожевой башне устроил, вполовину обломанной, а передняя стенка так вовсе ему по пояс была.
Расстрелял он половину коробки и думает, как бы ему патроны растянуть на подольше. А тут снаряд аккуратно в башню влетел, все вокруг вспучилось да разлетелось, и Аншлаг сквозь землю провалился. В голове у него мутно сделалось, а потом разъяснение настало, но не так чтобы до конца. Стоит на четвереньках и землей плюется, головой мотает. Ружья нигде нет, света не видно, а грохочет сверху. Глянул Аншлаг, а там дыра, да вылезать в нее совсем не хочется, в голове все бултыхается. Он на ноги встал и пошел куда-то, куда дорога была. Стенки по бокам руками держит, а они вроде кирпичные. Что такое, думает, не было тут такого подвала, самолично все проверил и обстучал на предмет клада.
А подвал длинный тянется, Аншлаг задыхаться начал, и мозги еще на место не встали, барахтаются. Опять у него помутилось, а вдруг лбом стукнулся, и прояснело чуть. Он рукой преграду обшарил и решил, что деревянная, только запертая с какой ни то стороны. Тут Аншлаг испугался, что его не выпустят и останется здесь замурованным. Он стал колотиться в дверь и орать на все лады. Башмаком по ней, кулаками долбит и благим матом ревет, а голове от этого совсем плохо, помирает у Аншлага голова и на ясный свет просится.
— Эта плита подъемная.
Коля глаза напряг, а все равно ничего не разглядит.
— Где? — говорит.
Бродяжка пальцем квадрат прочертила, тогда Коля прозрел, но все равно сомневается:
— А как видно, что она подъемная? — спрашивает.
— Тут замок, — отвечает бродяжка и углубление с краю плиты расковыривает, а оно все землей забито. — И ключ есть.
Коля на это в макушке изумленно трет, так его от внезапности разобрало. Бродяжка сняла с окна некую штуковину и ему протягивает. А штуковина точно с ключом сходство имеет, с одного конца круглое для руки, с другого — стержень поперечный, а целиком все железное и заржавленное.
— Где нашла? — спрашивает Коля и замок расчищает от вековой грязи, а сам волнуется и в руках дрожит.
— Да на окне лежал, — сказала бродяжка.
— Как это лежал? — не верит Коля. — Сколько лет с того прошло. Здесь и тюрьма была и всякое.
— Да это же всегда так, — говорит бродяжка, — что на виду, того не видят.
А Коля все спешней замок освобождает и попутно интересуется:
— Кто же тебя надоумил в полу искать?
— А раз ключ есть, — отвечает бродяжка, — то и замок должен быть. Вот и надоумилась.
— Ох, не иначе тебе Василисой Премудрой быть, — говорит Коля.
Теперь он ключ в замок вставил, быстрым крестом в помощь ознаменовался и повернул. А туго пошло от вековой грязи, Коля силой налег. Как стержень за камень снизу зацепил, так он на себя тянуть стал и плиту с места стронул.
— Тяжело, — пыхтит.
А бродяжка во все глаза смотрит и в дыру заглядывает. Коля плиту в сторону сложил и тоже голову туда просунул.
— На лаз похоже, — говорит. — Лестница вот. А воздуху нет, прочно замуровано было.
— Монахи от разбойной власти что успели, схоронили, — откликнулась бродяжка.
— Надо оглядеть, — сказал Коля, высунувшись, а сам не в себе и в трепете. — Только боязно что-то.
И опять крестом осеняется да лбом об пол для надежности стукнул. А как на лестницу ступил, так весь страх в пятки ушел и оттуда по ступенькам под землю провалился. Коле свободно стало и просторно в душе, хоть стены узкие и корябают с боков. Бродяжка свечной огарок запалила и следом идет, озаряет.
Коля десять ступеней отсчитал, а тут поворот с площадкой, и на полу покойник лежит в благочинном виде. Бродяжка в спину Коле ткнулась, как он встал на месте от резкости чувств, а потом высунулась, посмотрела и говорит:
— Вот и монах, как обещался.
Коля на ступеньку от слабости сел да лоб вытер.
— Сподобился, — говорит, — на чудо глазами глядеть.
Монах старенький лежит, лицом острый и ссохшийся, руки на груди мирно сложил и в них держит что-то. Ряска на нем потлевшая, а все равно целая, сбоку только заскорузлая, и пятно под ним на полу темное, расплывшее. А воздух чистый, без всякого мертвого духа.
Коля к монаху подполз и темное на полу ковырнул, разглядел на пальце.
— Кровь, — говорит, — вроде.
— Так убивали их, — сказала бродяжка, — а он ушел.
— По воде?
— По воде. И тут сам себя схоронил.
У Коли вдруг слезы на глазах, щиплются и жгутся. Он их смахнул и говорит:
— Как звали его, неведомо, мученика за веру отеческую.
— Ведомо, — сказала тут бродяжка.
— Как ведомо? — спросил Коля в изумлении.
— Так он Егору во сне назвался. Иоанном, говорит, нарекли. В печали и тяготе позови, говорит, приду невидимым образом.
А Коля опять простор в душе почувствовал да на руки монаха смотрит, чего он там держит.
— Вроде шнурок, — говорит.
Потянул за шнурок, а из сухой ладони камешек вынырнул с дыркой посредине. Коля на него глядит и зрению не верит. Талисман родовой, что матушка ему на шею некогда повесила, перед носом у него на шнурке качается.
— Что это? — спрашивает бродяжка.
А Коля камешек в кулаке зажал и глаза зажмурил.
— Это, — говорит, — судьба моя.
И на шею его повесил. Хоть в руке камешек невесомый и сам с яйцо перепелкино, а как на грудь лег, так и придавил Колю к месту.
— Теперь, — говорит, — мне отсюда некуда идти.
Наверху в это время битва продолжалась. Башка, Студень и Аншлаг оборону прочно скрепили, лихие головы близко к ним забраться не могли, да их теперь меньше осталось. Опять передышку взяли, а Башка припасы проверил, совсем их мало уже. Аншлаг к нему перебежал и к стене привалился, мокры от росы и вовсю расхристанный.
— Что, атаман, — говорит, — костями ляжем? У меня патронов одна коробка.
— У меня того меньше, — отвечает Башка. — Студень живой?
— Живой был. А из города-то должны услышать?
— Должны. Только нам все равно конец. В подвалах прятаться бестолку.
— Из тюрьмы на пенсию, — гыкнул Аншлаг. — Попрощаемся, атаман?
— Попрощаемся, — говорит Башка.
Вот они руки сцепили, обнялись и разошлись.
— А может, еще встретимся, — обернулся Аншлаг.
И со Студнем он тоже попрощался, а тот сказал:
— Если живой останусь, на воде научусь ходить, чтоб по-настоящему и без липы. Непременно научусь.
Аншлаг смеется:
— Замороченный-скособоченный. Когда научишься, меня позови, вместе по нашему озеру гулять будем.
Отмахнул рукой и к своей бойнице вернулся. Скоро бой обновился, лихие головы, вконец разозлившись, напролом полезли. Внизу у них еще машина прибавилась, тяжелые снаряды доставила. И стали лупить по-всякому, стену бомбами обваливать. Аншлаг себе позицию в старой сторожевой башне устроил, вполовину обломанной, а передняя стенка так вовсе ему по пояс была.
Расстрелял он половину коробки и думает, как бы ему патроны растянуть на подольше. А тут снаряд аккуратно в башню влетел, все вокруг вспучилось да разлетелось, и Аншлаг сквозь землю провалился. В голове у него мутно сделалось, а потом разъяснение настало, но не так чтобы до конца. Стоит на четвереньках и землей плюется, головой мотает. Ружья нигде нет, света не видно, а грохочет сверху. Глянул Аншлаг, а там дыра, да вылезать в нее совсем не хочется, в голове все бултыхается. Он на ноги встал и пошел куда-то, куда дорога была. Стенки по бокам руками держит, а они вроде кирпичные. Что такое, думает, не было тут такого подвала, самолично все проверил и обстучал на предмет клада.
А подвал длинный тянется, Аншлаг задыхаться начал, и мозги еще на место не встали, барахтаются. Опять у него помутилось, а вдруг лбом стукнулся, и прояснело чуть. Он рукой преграду обшарил и решил, что деревянная, только запертая с какой ни то стороны. Тут Аншлаг испугался, что его не выпустят и останется здесь замурованным. Он стал колотиться в дверь и орать на все лады. Башмаком по ней, кулаками долбит и благим матом ревет, а голове от этого совсем плохо, помирает у Аншлага голова и на ясный свет просится.
L
Бродяжка за Колю, который судьбу нашел, обрадовалась и говорит:
— А лестница тут дальше идет, надо поглядеть.
И сама первая пошла со свечкой, мимо монаха протиснувшись. Коля за ней встал, тяжел у него камешек на шее, прямо-таки сгибает, но идти можно. Тут они услышали, как долбит кто-то и вроде голос из-под земли ревет. Бродяжка прянула и в Колю ткнулась, а он ее сдвинул за себя и вперед пошел по ступеням.
— Духам безобразящим тут не место, — говорит, — кто ж это?
А бродяжка вдруг смеется:
— Тот, кто ищет клад.
Лестница кончилась, и они очутились в глухом закутье. Тут гроханье сильнее, совсем рядом. Бродяжка свечку выше подняла и ахнула, а Коля чуть было по матушке не сказал от сотрясения чувств. Вокруг старинные доски с ликами предстали, большие и малые, вскладчину и в особицу, а между ними разное церковное для служб, ларцы-ковчеги, кресты и оклады, ткани расшитые. Все вперемешку, а будто и в порядке чинном сложено. Да в стене напротив дверка дубовая, и в нее колотятся.
Коля засов отодвинул, тут на него Аншлаг выпал, очумевши и на половине рева. А Коля ему рот ладонью прижал и говорит:
— Не шуми, недоросль.
Аншлаг озирается в страшном удивлении, дышит жадно и головой для ясности встрясывает, мозги на место ставит.
— Это чего, музейный склад? — таращится. — А меня снарядом жахнуло и под башню закатало.
Бродяжка его за руку взяла и наверх по лестнице повела, а не то он головой бы совсем съехал от сильного впечатления. А как мимо монаха проходили, Аншлаг перепугался и наверх с криком убежал. Узнал старичка, который первым стену клал. Бродяжка его возле церкви отыскала, а Коля внизу с монахом остался, трезвение производить по-благочинному.
Здесь Аншлаг от бродяжки снова отбился и к воротам идет, гласит радостно:
— Мы клад нашли, атаман, самый настоящий!
Башка на миг голову от сражения отвернул, сказал через зубы:
— Кто ищет, тот найдет.
А как отвлекся, так перед ним разбойное рыло возникло. Ощерилось злорадно и стало убивать Башку. А только не успело. Между ними третий явился, Башку за руку взял и назад отодвинул, а сам впереди встал. Вся расстрельная порция ему досталась, да ничем не повредила.
Разбойное рыло в ужасти отступило и в кусты укатилось. А монах руку Башки отпустил и без оглядки с холма вниз пошел. Лихие головы в него постреляли сначала, а потом бросили и вслед ему смотрели, устрашась. Монах к озеру спустился — и вроде шел медленно, а у берега скоро оказался.
Аншлаг к Башке подбежал, и бродяжка рядом встала, а за ними Студень приковылял, утомившись войну вести. Все на монаха, как один, глядят. Вот он на воду ступил и пошел прямо по дивному озеру, аки посуху, чуть поверхность колышет.
Башка в сотрясении пукалку свою автоматную кинул и за ним рванулся. Бегом до берега добежал и по воде помчался, будто полетел, а только через пять метров бултыхнулся и стал тонуть. Забыл, верно, как плавать.
Студень ему на выручку бросился, сам сраженный и будто кипятком ошпаренный. Тут уже мигалки запиликали, и от машин возле холма сразу тесно стало, а лихим головам обидно. Милиционерия повыпригивала и всех разбойным рылом в землю положила. Студень Башку на берег вытянул, и на них тоже кандалы нацепили. А только здесь снова у всех головы посрывало.
Монах посреди озера шел, и ему навстречу из воды город встал, лучезарный и на солнце золотом сияющий. Воздвиглись у всех на виду шатры цветные, маковки резные, купола огневые, красой неописанной на все стороны расхвалились и стоят, глазам радость несут. Перед монахом ворота городские раскрылись, и вошел туда, пропал из зрения.
Милиционерия, рты раскрывши, на диво глядит, лихие головы землю жуют, Студень с Башкой свое переживают. А тут еще к холму три богатыря подходят, с богатырского сна пробудившись.
Первым на поляне Никитушка глаза продрал после ночных трудов, да Ерему растолкал, а Афоню они уж вдвоем на ноги подымали сильными приложениями.
— Что за комары мне на ухо звенят? — прозевался наконец Афоня.
Ерема ему отвечает:
— Стреляют.
Афоня прислушался и говорит:
— Ну и пусть себе стреляют, не богатырское это дело, пальба бестолковая.
— Надо бы посмотреть, а вдруг сгодимся, — отвечает Ерема.
— Как будто у монастыря шумят, — тревожится Никитушка.
— А завтрак?! — сдосадовал Афоня. — Я на пустое брюхо с супостатами не воюю.
— Твоя сила не в брюхе, — напомнил ему Ерема.
За таким разговором из лесу вышли и к монастырскому холму в обход озера направление взяли.
— Откуда там стена вокруг взялась? — присматривается Никитушка и богатырей торопит.
А все равно к делу не поспели, только к шапочному разбору, да главное все же не пропустили. Как дивный город из воды встал, залюбовались им, а к монастырю пришли, тут краса неописанная попрощалась и скоро совсем в озере скрылась, как не было ее. А все же была. Милиционерия в таком явлении врать не станет, разбойные рыла подавно. Все ее видели, у кого глаза на месте, и никто не умолчал, у кого язык от изумления не проглотился.
Богатыри побоище оглядели, разложенные по земле рыла обозрели, мертвых и поврежденных пересчитали. А раненых по докторским мигалкам уже расфасовывали и отвозили.
— Что за дела тут лихие? — спрашивают богатыри.
— А вы кто такие будете? — им говорят. — Документы свои объявите.
А сами на Афоню хмурятся, больно здоров человечище, вдесятером его не уложить.
— Да мы люди мирные, — говорит Ерема, — мимо проходили, дивом на озере любовались.
— Мы тоже любовались, — отвечает ему главный милицейский начальник, да не такой главный, как Иван Сидорыч был, помельче. — А только бумага у нас есть, чтоб взять под арест двух верзил и одного недоросля, подсобников бритых голов, потому как оные подсобники перекачку особо опасным образом ночью разнесли и заморским служащим урон сделали.
— А вот пусть они свою заморскую службу и несут у себя за морем, — ворчит Афоня.
— Да разве у нас головы бриты? — добродушествует Ерема. — Мы только бороду бреем.
— Вижу, вы птицы не простые, — задумчиво молвил тут милицейский начальник, к особому значку у Еремы на груди глаза устремивши, и спрашивает с надеждой: — А может, сами в отделение пройдете?
— Да нет уж, — говорит Ерема, — у нас еще дел по горло, вы как-нибудь сами разберитесь со своими бумагами.
А Никитушка, на Студня и Башку уставимшись, спрашивает:
— За что в кандалы попали?
Студень на монастырь вверх кивнул:
— За это самое. — И вздохнул: — Стену жалко, порушили.
— Они? — показал Никитушка на разбойные рыла.
— Они, — отвечает Студень.
— А стена ваша?
— Наша.
— Как это вам взбрело? — удивился попович.
— А про Черного монаха слыхал?
— Слыхал.
— Тогда чего глупости спрашиваешь?
— Да это я так. Оружие-то у вас откуда?
— Оттуда, — говорит Студень, — чего пристал, как банный лист. Нас теперь надолго в тюрьму засадят, дай воздухом надышаться.
Вдруг милиционерия сверху кричит:
— Тут еще один. С контузией. И ловушки на растяжках, саперов надо.
Аншлага, тоже в кандалах, к ним прибавили. А он ошалевший и головой мотает:
— Там клад, атаман! Монах его сторожит, а сам мертвый, как мумия. Только не внятно мне, отчего их двое?
— Мощи нашли? — всплеснулся Никитушка.
— Один он, — говорит Студень. — Больше не будет здесь сторожить.
Тут возле них появилась бродяжка, села рядом и опять загрустила. А кандалы на нее не надели, будто во внимание не приняли.
— Это кто? — спрашивает Никитушка, а сам смотрит любопытно.
— Бродяжная она, — сказал Студень, чтоб не выдавать ее.
— А клад теперь кому пойдет? — волнуется Аншлаг.
Бродяжка ему говорит:
— Клад теперь с тобой, как дивный город на дне озера.
Аншлаг на нее выставился и замолк в недоразумениях.
— А он чего все молчит, — Никитушка на Башку кивнул, — и сам не в своей посуде будто?
— Ему Черный монах такое настроение сделал, — ответил Студень и больше ничего не стал прояснять, чтоб Башку от переживаний не тревожить. Сказал только: — А из тюрьмы вернусь, сюда приду и посмотрю, как тут все станет.
— А лестница тут дальше идет, надо поглядеть.
И сама первая пошла со свечкой, мимо монаха протиснувшись. Коля за ней встал, тяжел у него камешек на шее, прямо-таки сгибает, но идти можно. Тут они услышали, как долбит кто-то и вроде голос из-под земли ревет. Бродяжка прянула и в Колю ткнулась, а он ее сдвинул за себя и вперед пошел по ступеням.
— Духам безобразящим тут не место, — говорит, — кто ж это?
А бродяжка вдруг смеется:
— Тот, кто ищет клад.
Лестница кончилась, и они очутились в глухом закутье. Тут гроханье сильнее, совсем рядом. Бродяжка свечку выше подняла и ахнула, а Коля чуть было по матушке не сказал от сотрясения чувств. Вокруг старинные доски с ликами предстали, большие и малые, вскладчину и в особицу, а между ними разное церковное для служб, ларцы-ковчеги, кресты и оклады, ткани расшитые. Все вперемешку, а будто и в порядке чинном сложено. Да в стене напротив дверка дубовая, и в нее колотятся.
Коля засов отодвинул, тут на него Аншлаг выпал, очумевши и на половине рева. А Коля ему рот ладонью прижал и говорит:
— Не шуми, недоросль.
Аншлаг озирается в страшном удивлении, дышит жадно и головой для ясности встрясывает, мозги на место ставит.
— Это чего, музейный склад? — таращится. — А меня снарядом жахнуло и под башню закатало.
Бродяжка его за руку взяла и наверх по лестнице повела, а не то он головой бы совсем съехал от сильного впечатления. А как мимо монаха проходили, Аншлаг перепугался и наверх с криком убежал. Узнал старичка, который первым стену клал. Бродяжка его возле церкви отыскала, а Коля внизу с монахом остался, трезвение производить по-благочинному.
Здесь Аншлаг от бродяжки снова отбился и к воротам идет, гласит радостно:
— Мы клад нашли, атаман, самый настоящий!
Башка на миг голову от сражения отвернул, сказал через зубы:
— Кто ищет, тот найдет.
А как отвлекся, так перед ним разбойное рыло возникло. Ощерилось злорадно и стало убивать Башку. А только не успело. Между ними третий явился, Башку за руку взял и назад отодвинул, а сам впереди встал. Вся расстрельная порция ему досталась, да ничем не повредила.
Разбойное рыло в ужасти отступило и в кусты укатилось. А монах руку Башки отпустил и без оглядки с холма вниз пошел. Лихие головы в него постреляли сначала, а потом бросили и вслед ему смотрели, устрашась. Монах к озеру спустился — и вроде шел медленно, а у берега скоро оказался.
Аншлаг к Башке подбежал, и бродяжка рядом встала, а за ними Студень приковылял, утомившись войну вести. Все на монаха, как один, глядят. Вот он на воду ступил и пошел прямо по дивному озеру, аки посуху, чуть поверхность колышет.
Башка в сотрясении пукалку свою автоматную кинул и за ним рванулся. Бегом до берега добежал и по воде помчался, будто полетел, а только через пять метров бултыхнулся и стал тонуть. Забыл, верно, как плавать.
Студень ему на выручку бросился, сам сраженный и будто кипятком ошпаренный. Тут уже мигалки запиликали, и от машин возле холма сразу тесно стало, а лихим головам обидно. Милиционерия повыпригивала и всех разбойным рылом в землю положила. Студень Башку на берег вытянул, и на них тоже кандалы нацепили. А только здесь снова у всех головы посрывало.
Монах посреди озера шел, и ему навстречу из воды город встал, лучезарный и на солнце золотом сияющий. Воздвиглись у всех на виду шатры цветные, маковки резные, купола огневые, красой неописанной на все стороны расхвалились и стоят, глазам радость несут. Перед монахом ворота городские раскрылись, и вошел туда, пропал из зрения.
Милиционерия, рты раскрывши, на диво глядит, лихие головы землю жуют, Студень с Башкой свое переживают. А тут еще к холму три богатыря подходят, с богатырского сна пробудившись.
Первым на поляне Никитушка глаза продрал после ночных трудов, да Ерему растолкал, а Афоню они уж вдвоем на ноги подымали сильными приложениями.
— Что за комары мне на ухо звенят? — прозевался наконец Афоня.
Ерема ему отвечает:
— Стреляют.
Афоня прислушался и говорит:
— Ну и пусть себе стреляют, не богатырское это дело, пальба бестолковая.
— Надо бы посмотреть, а вдруг сгодимся, — отвечает Ерема.
— Как будто у монастыря шумят, — тревожится Никитушка.
— А завтрак?! — сдосадовал Афоня. — Я на пустое брюхо с супостатами не воюю.
— Твоя сила не в брюхе, — напомнил ему Ерема.
За таким разговором из лесу вышли и к монастырскому холму в обход озера направление взяли.
— Откуда там стена вокруг взялась? — присматривается Никитушка и богатырей торопит.
А все равно к делу не поспели, только к шапочному разбору, да главное все же не пропустили. Как дивный город из воды встал, залюбовались им, а к монастырю пришли, тут краса неописанная попрощалась и скоро совсем в озере скрылась, как не было ее. А все же была. Милиционерия в таком явлении врать не станет, разбойные рыла подавно. Все ее видели, у кого глаза на месте, и никто не умолчал, у кого язык от изумления не проглотился.
Богатыри побоище оглядели, разложенные по земле рыла обозрели, мертвых и поврежденных пересчитали. А раненых по докторским мигалкам уже расфасовывали и отвозили.
— Что за дела тут лихие? — спрашивают богатыри.
— А вы кто такие будете? — им говорят. — Документы свои объявите.
А сами на Афоню хмурятся, больно здоров человечище, вдесятером его не уложить.
— Да мы люди мирные, — говорит Ерема, — мимо проходили, дивом на озере любовались.
— Мы тоже любовались, — отвечает ему главный милицейский начальник, да не такой главный, как Иван Сидорыч был, помельче. — А только бумага у нас есть, чтоб взять под арест двух верзил и одного недоросля, подсобников бритых голов, потому как оные подсобники перекачку особо опасным образом ночью разнесли и заморским служащим урон сделали.
— А вот пусть они свою заморскую службу и несут у себя за морем, — ворчит Афоня.
— Да разве у нас головы бриты? — добродушествует Ерема. — Мы только бороду бреем.
— Вижу, вы птицы не простые, — задумчиво молвил тут милицейский начальник, к особому значку у Еремы на груди глаза устремивши, и спрашивает с надеждой: — А может, сами в отделение пройдете?
— Да нет уж, — говорит Ерема, — у нас еще дел по горло, вы как-нибудь сами разберитесь со своими бумагами.
А Никитушка, на Студня и Башку уставимшись, спрашивает:
— За что в кандалы попали?
Студень на монастырь вверх кивнул:
— За это самое. — И вздохнул: — Стену жалко, порушили.
— Они? — показал Никитушка на разбойные рыла.
— Они, — отвечает Студень.
— А стена ваша?
— Наша.
— Как это вам взбрело? — удивился попович.
— А про Черного монаха слыхал?
— Слыхал.
— Тогда чего глупости спрашиваешь?
— Да это я так. Оружие-то у вас откуда?
— Оттуда, — говорит Студень, — чего пристал, как банный лист. Нас теперь надолго в тюрьму засадят, дай воздухом надышаться.
Вдруг милиционерия сверху кричит:
— Тут еще один. С контузией. И ловушки на растяжках, саперов надо.
Аншлага, тоже в кандалах, к ним прибавили. А он ошалевший и головой мотает:
— Там клад, атаман! Монах его сторожит, а сам мертвый, как мумия. Только не внятно мне, отчего их двое?
— Мощи нашли? — всплеснулся Никитушка.
— Один он, — говорит Студень. — Больше не будет здесь сторожить.
Тут возле них появилась бродяжка, села рядом и опять загрустила. А кандалы на нее не надели, будто во внимание не приняли.
— Это кто? — спрашивает Никитушка, а сам смотрит любопытно.
— Бродяжная она, — сказал Студень, чтоб не выдавать ее.
— А клад теперь кому пойдет? — волнуется Аншлаг.
Бродяжка ему говорит:
— Клад теперь с тобой, как дивный город на дне озера.
Аншлаг на нее выставился и замолк в недоразумениях.
— А он чего все молчит, — Никитушка на Башку кивнул, — и сам не в своей посуде будто?
— Ему Черный монах такое настроение сделал, — ответил Студень и больше ничего не стал прояснять, чтоб Башку от переживаний не тревожить. Сказал только: — А из тюрьмы вернусь, сюда приду и посмотрю, как тут все станет.
LI
В эту пору еще одна заморская марка у холма посреди милиционерии остановилась, и оттуда сам Горыныч возник, во всей проспектабельности, а в какой ипостаси, неведомо. Обстановку расценил, на бывших бритых голов особо глазом повел, потом интересуется с поднятой бровью: