— А настоящего дела хотите?
Обернулись, видят — голый череп и некультурное рыло почитай зеленого цвета. А смотрит интересно, будто бы намекает на великое и страшное.
— Какого настоящего? — спрашивают.
А бритая голова говорит:
— Самого настоящего, такого, что всех по башке жахнет, мозги торчком поставит. Не все же по базарам баб пугать.
Переглянулись недоросли, почесались и отвечают:
— Это нам подходит. А то скушно совсем что-то.
— Вечером, как стемнеет, подползайте к музею на кладбище. Уговор?
— Уговор, — говорят, — подползем. Только отчего это у тебя такое рыло зеленое и сам весь такой? — спрашивают.
— А это, — отвечает, — мне от солнца вред, а так ничего, не болезнь, вы не думайте.
— Да мы и не думаем, — говорят. — Нам это все равно.
Водяной, в радости, что часть отряда набралась, пошел дальше, а Башка с компанией к озеру решили идти и там лениво поваляться на солнце, потому как им оно не во вред, а, говорят, к пользе.
Вот идут промеж деревьев, муравейники ворошат, на мухоморы торчащие смеются. А тут и видят невдалеке от озера: лежит тело спиной кверху, да не на солнце, а в затененности и в полном одеянии. Руки раскинуло, ноги тоже врозь, и не шевелится, звуков не издает. А чего тут еще думать, ежели в Кудеяре живешь?
— Мертвяк, — говорит Башка, а сам мыслит: если они первые на покойника наткнулись, на нем можно прибыток иметь.
Аншлаг к мертвецу подошел и ногой для верности ткнул. Но тут тело задвигалось, голову подняло и глаза уставило.
— Чего, — спрашивает, — деретесь, недоросли?
Аншлаг оборачивается к остальным:
— Нет, это не мертвяк. Это просто долбан какой-то тут разлегся. Эй, дядя, — говорит, — ты чего раскинулся, как дуб придорожный?
— Я не раскинулся, — отвечает тот и встает, стряхивается, — а к корням припадал.
А сам лицевым фасадом побитый: в подглазьях фиолетово, на скулах зелено, одёжа продырявлена. Да не так вроде и сильно головой помятый, чтоб с корнями общение заводить, а поди ж ты.
Аншлаг себя по лбу стучит и глаза закатывает. А Студень вдруг обрадовался и говорит:
— А это тот самый, которого в Гренуе-присоске об асфальт валтузили и на ребрах у него прыгали! А он, выходит, наш, кудеярский!
— Наш, кудеярский, — улыбается тот и говорит: — Колей зовут, Николаем. Фамилия Бродилов. На Родину после долгих лет невозвращения прибыл и к корням припал. А хорошо дома! — И дышит глубоко. — А это вы меня спасли от гренуйских малолетних бандитов?
Аншлаг снова зубы пересчитывает и плюет через недостающие:
— Мы, выходит. А ты нас, дядя, не боишься?
— А чего мне вас бояться? — не понимает.
— Дак мы сами тоже малолетние бандиты.
— Нет, — говорит, — какие вы бандиты. Вы, думаю, недоросли добрые и чувствительные.
Аншлаг ему отвечает:
— А вот мы тебе сейчас покажем, какие мы добрые и чувствительные. — И рукава уже закатывает.
Но тут Башка зевнул и сказал:
— Пошли, Волохов. Вот пристал к человеку. А тебе, дядя, лучше так не говорить, нам добрыми быть никак нельзя. В другой раз так просто не отделаешься.
А Коля им вслед поглядел и спрашивает:
— Про Черного монаха не слыхали?
— Не слыхали, — говорят, оборотившись.
— Зря, — отвечает им Коля. — Черный монах в старом монастыре у озера клад сторожит.
— А нам-то что с того? — говорят и плечами жмут. — Пусть себе сторожит.
— Ну, это уж ваше дело. А только думаю, у вас клады тоже на уме сидят?
— Да тебе-то что с того? — спрашивают.
— Вот прилипли, — досадует Коля, — да ничего мне с того. Отблагодарствовать хотел.
— А, ну тогда ладно, — говорят. — Только нам кладов со сторожами больше не надо, испробовали уже.
На том разошлись в разные стороны. А Коля к попу направился.
XVI
XVII
Обернулись, видят — голый череп и некультурное рыло почитай зеленого цвета. А смотрит интересно, будто бы намекает на великое и страшное.
— Какого настоящего? — спрашивают.
А бритая голова говорит:
— Самого настоящего, такого, что всех по башке жахнет, мозги торчком поставит. Не все же по базарам баб пугать.
Переглянулись недоросли, почесались и отвечают:
— Это нам подходит. А то скушно совсем что-то.
— Вечером, как стемнеет, подползайте к музею на кладбище. Уговор?
— Уговор, — говорят, — подползем. Только отчего это у тебя такое рыло зеленое и сам весь такой? — спрашивают.
— А это, — отвечает, — мне от солнца вред, а так ничего, не болезнь, вы не думайте.
— Да мы и не думаем, — говорят. — Нам это все равно.
Водяной, в радости, что часть отряда набралась, пошел дальше, а Башка с компанией к озеру решили идти и там лениво поваляться на солнце, потому как им оно не во вред, а, говорят, к пользе.
Вот идут промеж деревьев, муравейники ворошат, на мухоморы торчащие смеются. А тут и видят невдалеке от озера: лежит тело спиной кверху, да не на солнце, а в затененности и в полном одеянии. Руки раскинуло, ноги тоже врозь, и не шевелится, звуков не издает. А чего тут еще думать, ежели в Кудеяре живешь?
— Мертвяк, — говорит Башка, а сам мыслит: если они первые на покойника наткнулись, на нем можно прибыток иметь.
Аншлаг к мертвецу подошел и ногой для верности ткнул. Но тут тело задвигалось, голову подняло и глаза уставило.
— Чего, — спрашивает, — деретесь, недоросли?
Аншлаг оборачивается к остальным:
— Нет, это не мертвяк. Это просто долбан какой-то тут разлегся. Эй, дядя, — говорит, — ты чего раскинулся, как дуб придорожный?
— Я не раскинулся, — отвечает тот и встает, стряхивается, — а к корням припадал.
А сам лицевым фасадом побитый: в подглазьях фиолетово, на скулах зелено, одёжа продырявлена. Да не так вроде и сильно головой помятый, чтоб с корнями общение заводить, а поди ж ты.
Аншлаг себя по лбу стучит и глаза закатывает. А Студень вдруг обрадовался и говорит:
— А это тот самый, которого в Гренуе-присоске об асфальт валтузили и на ребрах у него прыгали! А он, выходит, наш, кудеярский!
— Наш, кудеярский, — улыбается тот и говорит: — Колей зовут, Николаем. Фамилия Бродилов. На Родину после долгих лет невозвращения прибыл и к корням припал. А хорошо дома! — И дышит глубоко. — А это вы меня спасли от гренуйских малолетних бандитов?
Аншлаг снова зубы пересчитывает и плюет через недостающие:
— Мы, выходит. А ты нас, дядя, не боишься?
— А чего мне вас бояться? — не понимает.
— Дак мы сами тоже малолетние бандиты.
— Нет, — говорит, — какие вы бандиты. Вы, думаю, недоросли добрые и чувствительные.
Аншлаг ему отвечает:
— А вот мы тебе сейчас покажем, какие мы добрые и чувствительные. — И рукава уже закатывает.
Но тут Башка зевнул и сказал:
— Пошли, Волохов. Вот пристал к человеку. А тебе, дядя, лучше так не говорить, нам добрыми быть никак нельзя. В другой раз так просто не отделаешься.
А Коля им вслед поглядел и спрашивает:
— Про Черного монаха не слыхали?
— Не слыхали, — говорят, оборотившись.
— Зря, — отвечает им Коля. — Черный монах в старом монастыре у озера клад сторожит.
— А нам-то что с того? — говорят и плечами жмут. — Пусть себе сторожит.
— Ну, это уж ваше дело. А только думаю, у вас клады тоже на уме сидят?
— Да тебе-то что с того? — спрашивают.
— Вот прилипли, — досадует Коля, — да ничего мне с того. Отблагодарствовать хотел.
— А, ну тогда ладно, — говорят. — Только нам кладов со сторожами больше не надо, испробовали уже.
На том разошлись в разные стороны. А Коля к попу направился.
XVI
Коля Бродилов в Кудеяре фигурой знаменитой был когда-то, да теперь мало кто его упомнить мог. Как у нас в пивной на Большой Краснозвездной Мировая дырка образовалась и попервоначалу в нее лезть никто не вызывался, Коля тут и объявился как самый шустрый. На ту сторону перебрался, обглядел там все и обратно вернулся, обстоятельно все выложил, что там и как. А ночью, прежде как милиционерией улицу с пивной огородили и пост с собакой соорудили, он рюкзак собрал и в Дыру опять сплавился. Думали, вернется быстро, голову только проветрит, а не вернулся. Тут как раз поветрие пошло — через Дыру прыгать туда навечно. Стали думать: и он навечно, а он вот — вернулся и к корням припал.
Еще Коля в оные времена был знаменит на весь Кудеяр тем, что его сам Кондрат Кузьмич произвел в летописцы народной жизни и оных ее преобразований. А Коля по молодости ученым историческим хотел стать, вот и пришел к Кондрат Кузьмичу да сообщает: желаю, говорит, к добру и злу склоняться равнодушно и для потомцев летопись освобожденной народной жизни составлять. Кондрат Кузьмич, на это подумавши, отослал Колю в столицу науку постигать. А тот через год вернулся и говорит: не могу без народной жизни прозябать в столицах. Вот Кондрат Кузьмич, чтоб отделаться от него, дал Коле малую должность летописного писаря. А Коля и тут через год прозяб да в Мировую дыру сбежал со всеми своими летописными тетрадками. В Олдерляндии, рассудили тогда у нас, тоже, должно, народная жизнь какая-никакая имеется, и с нее тоже летописное очертание снимать можно, не пропадет, значит, наш Коля.
Вот пришел он после припадения к корням в церковь и спрашивает попа. Ему говорят: батюшка домой ушел почивать, будет к вечерней службе, а сейчас можно записку подать на помин души или свечки угодникам поставить да выпросить у них чего надобно. А Коля говорит: не хочу записку, и свечку сами поставьте, потому как я крещения не имею и через это угодников просьбами пытать не могу, а священник нужен позарез. Ему отвечают: дом у батюшки рядом, ступай, раз уж так остро, и пытай его во спасение души. Коля адрес взял и пошел домой к попу. А звали того отец Андрей.
Отыскал на соседней улице строение в два этажа с осыпанными стенками, поднялся да постучал в дверь. Матушка в мокром переднике его в дом пустила и к батюшке в комнатку проводила, а сама извиняется:
— Стирку затеяла, а машина прохудилась. Я вам теперь чаю с кренделями принесу.
И дверку за собой прикрыла, мало ль, с каким разговором человек пришел, да такой еще побитый и с фиолетовыми подглазьями.
Поп его к окну усадил и слушать стал.
— Вот, — говорит Коля, — как я крещения не имею, то хочу сие принять и в общение с угодниками войти, как у нас отцы делали.
А поп его спрашивает:
— Чем такое желание острое вызвано, что невтерпеж и в церкви дожидаться не стал?
— Мне это Черный монах велел, — говорит Коля.
Тут попадья в дверь поскреблась и чай с пахучими кренделями на столе расставила, а сама ушла биться со стирающей машиной.
— Какой монах? — спрашивает поп, разливая стаканы.
— Такой, что может и в теле являться, и в невещественности как будто, — объясняет Коля и тут выкладывает свою историю похождений через Мировую дырку и по заграничным мирам. А в конце говорит, крендель дожевав: — Стал мне Черный монах везде являться и велел к корням возвращаться. Так и гнал до самого конца да обещался сам тут скоро быть.
— Вон оно как, — сказал задумчиво поп и спрашивает: — А чего же ты, Николай, по заграничным мирам искал так долго?
— Так волю ходил искал, — тот отвечает.
— Нашел?
А Коля показал пальцем в свои фиолетовые подглазья и говорит:
— А вот она, их воля. Век бы не видать.
— Что есть, то есть, — кивает поп. — Ну а женой обзавелся в заграницах?
— Это как посмотреть, — отвечает. — Одна сама выгнала, от другой сам сбежал: отравой ворожейной кормила, чтоб к себе присушить, а я это дело пресек и присушиваться больше не стал.
— А может, и детей прижил? — поп допытывается.
— Это дело известное, — Коля отвечает, — по одному от каждой. А только возврату мне к ним нет, и говорить тут незачем.
А поп не отстает и про крещение все никак не заговорит, а интересуется:
— Ну а про корни свои отеческие что знаешь?
Но Коля его не так понял и говорит:
— Много знаю, а если коротко, то отец давно спившись и померевши, а мать без остатку пропала, как деревню спалили и крематорий на том месте поставили. Померла, верно, тоже.
Поп перекрестился да вздохнул:
— Грехи наши тяжкие. А все не про то тебя спрашивал. Про веру отеческую, которую принять желаешь, что тебе известно?
Коля тут замолчал и смущенный сделался.
— Христос воскресе, — говорит наконец, разрумянясь.
Поп бороду огладил и молвит:
— И то хлеб. Главное знаешь.
А потом протягивает Коле книжищу толстую.
— Почитай вот. А через неделю придешь, тогда обговорим.
Коля на книжищу посмотрел и грустный стал.
— А жить мне, святой отец, негде. Деревню спалили, документ вот, — достает, — стародавний, недейственный.
Поп ему отвечает:
— Святые отцы у нас, знаешь, где? В Царствии небесном обретаются. А про жилище — это ничего, дело поправимое. Сейчас на службу пойдем, я тебя в сараюшку при храме водворю, там покамест поживешь с документом своим. И как это ты с ним через пост охранный границу перешел?
— Так тут в Кудеяре не одна Мировая дырка, — Коля весело говорит, — а еще есть, неприметная, в канализациях. Через нее перешел. А там, — говорит, — такой интересный энцендент. Привидение или барабашка какая безобразная живет, хотел пройти — не пускает, за ноги хватает, волосья рвет.
Поп опять перекрестимшись.
— А потом не стерпел я, — продолжает Коля, — да обложил барабашку, как отцы делали, по-всякому и от души. Так сразу отпустило. Параномальность какая, ишь.
— Не параномальность, — строго внушает поп, — а черти бесятся.
— Пускай черти, — соглашается Коля.
— Скажи-ка лучше вот что, — говорит поп, — не толковал ли чего другого тебе тот монах?
— А вроде ничего, — отвечает Коля.
Поп вздыхает:
— Монастырь бы отстроить, в руинах стоит. Да люди у нас больно дики. Разбойны и необузданны. Не с кем отстраивать, не на что. Озеро святое загаживают, мусор скидывают. Уж я таблички по берегу ставил, что зона экологическая и святоотеческая, и в газету отписывал, и на проповеди взывал. Всяко не действует. А тут еще напасть. Озеро высушить теперь хотят. И где это видано, чтоб вековое святое озеро изничтожать!
— Да, — говорит Коля и еще крендель с блюда тянет, — разбойный народ. А тоже от отцов досталось.
— Отцы разбойничали, — наставляет поп, — а посля грехи замаливали, для того монастырь стоял. Святоезерский Преображенский. Преображенский! — и палец так внушительно кверху делает.
Коля кивает, хоть трудно ему наука отцов достается. А тут на тебе вдруг — стол и стены в дрожь пустились, стаканы расплескались и вскачь пошли, и уши свистом лихим заложило. Стекло где-то битое полетело. Коля со стула сверзился, стакан поймал и на попа ужасно смотрит: чего это, мол, за страсти?
А тот говорит, головой досадно качая:
— Никитушка, сынок мой, голубей завел да гоняет.
— Голуби-то не дохнут с того? — Коля интересуется, на стул опять взгромоздясь.
— А может, и дохнут, — поп отвечает. — Соседи вот ругаются, чистый, говорят, Соловей-разбойник растет. Одних стекол сколько уже повставляли.
— Так вы бы его это, — молвит Коля, — а то денег не будет.
— Чего нет, того и не будет, — поп руками разводит. — Да что с ним сделаешь, недорослем.
— Про Соловей-разбойника — это в яблочко, — говорит Коля. — Чуть ухи не лопнули. Талант, видно.
— Ничего, — отвечает поп, — через два года отправлю в семинарию, там из него сей разбойный талант вынут и остепенят.
Тут он на часы глянул и стал на службу собираться, рясу натягивать. Коля стеснительно отвернулся и в окошко смотрит, а там голуби финты в небе расписывают, угоревши от лихого свиста.
Поп крест на грудь приладил, попадье наказ дал и повел Колю обратно в церковь. Там посреди пространства и старушек богомольных поставил его и говорит:
— Приглядись, Николай, к вере отеческой.
Всю службу Коля стоял ни жив ни мертв, сдвинуться боялся, на лики взирал, а из слов малость только разобрал, мудреное все больно, хоть и отеческое. Да так его вера отцов оглоушила с непривычки, что еще долго, столбом застымши, воздвигался посредь пространства, пока поп его не дернул и в сараюшку не отвел.
В сараюшке Коле вдруг понравилось. Окошки маленькие, стенки сплоченные, даже стул есть и стол, а дверь на замке. Живи не хочу.
— Ну вот, — поп говорит, — матрас с одеялом выделю, кормиться будешь в трапезной, дело тебе найдем, а большего человеку для спокойствия жизни не надо.
— Уж и не знаю, как вам благодарствовать, — Коля опять засмущался.
— Живи, бродяжная душа, — отвечает поп. — Тут тебе мир и спокой на родной стороне, в вере отеческой, на корнях дедовых. А небось от разных заморских царств-государств голова кругом шла?
— Шла, — соглашается Коля, — совсем от тоски заходилась.
— А я вот, грешный, — поп говорит, — не сподобился мир поглядеть. Чего там есть хорошего в дальних странах, обсказал бы, — просит и на стул присаживается.
Коля стол напротив приспособил для сиденья и отвечает:
— Чего там хорошего, не знаю, не видал, а видал всякого. Жил и посередь шемаханцев с халдейцами в их родных краях, и с шамбалайцами, да у рахманов побывал, к песиглавцам занесло, и антиподов навещал, и у янкидудлей гостил, а про олдерменцев уж и не говорю. Да и в гномьем государстве довелось, вот как.
— Великое странствие тебе приключилось, — поп говорит и дальше слушает, бороду навострив.
— Это точно, — отвечает Коля, — беспокойства странного во мне много.
И рассказывает, кто в каких иноземных государствах обитает да какие у них порядки наведены, и чем до сих пор живы. Вот шемаханцы, говорит, у них по шесть пальцев на ногах, и очень они эти пальцы любят, омывают их в воде много раз в день. А поп ему на это замечает, что оное про шемаханцев всем в Кудеяре известно, оттого как их тут полным-полно сделалось, и все время ноги в святом озере моют, с тех пор как объявили у нас свободу и отменили борьбу с религиозными предрассудками. А Коля говорит, что это он пропустил из-за своих странствий, но теперь будет знать. А еще, рассказывает, шемаханцы любят рассуждать о божественном, да на людей смотрят как на мусорную ветошку. Вот такие странные. А халдейцы на них похожи.
Шамбалайцы желтолицые — те загадочные, продолжает Коля. Они сами про себя так и говорят: мы загадочные — и смотрят на тебя загадочно. И рыла загадочные делают. И все у них загадочное, в жизни не разгадаешь. А это у них религия такая. Рахманы для них родственные, но те не загадочные, а поклоняются цветку, который цветет на воде раз в году. Верят, что этот цветок дает блаженство. Если сильно верить и истово поклоняться, он, говорят, вырастет прямо на голове, и тогда впадешь в блаженство. А называется мандал-цветок, оттого рахманов еще кличут мандалайцами.
Песиглавцы, говорит, жутко страшные. У них везде колдуны, они мертвых из могил вызывают, а живых туда загоняют. Про них и рассказывать страшно.
А поп на это перекрестимшись.
С янкидудлями вот скушно. У них все длинное — руки, ноги, шеи, носы, и всюду эти носы суют. Но хоть и суют, а все равно скушно с ними. Все разговоры сворачивают на одну сторону: почему, говорят, у тебя не такие длинные ноги и руки и все остальное, как у нас? И глядят подозрительно, будто нелюдь какая перед ними. А у них и дома длинные в высоту, и идол, которого они почитают, в их главном городе стоит, раскорячимшись, с воздетой дубиной в руке. Длинный, как верста коломенская.
А антиподы, говорит, все наоборот делают, не как у людей. Когда у нас лето, они мерзнут, потому что у них зима. Там и детей рожают мужики, а бабы пьют пиво и деньги считают.
— Как так? — всплеснул поп руками.
— Да вот так, — Коля отвечает, — если с их мужиков штаны снять, у них естество-то бабье будет, а только в одежде не различишь. А к ихним бабам, которые деньги считают, я не лазил, может, там тоже гермафродитство какое. Когда у антиподов кого убьют, говорят — сам виноват, и вину его ищут, за что прибили. А который убил, тому они говорят, что это он из добрых намерений. Или под влиянием. А сам не виноват. Эти все порядки у них от олдерменцев завелись, — заключил Коля.
— Охо-хо, — поп вздыхает, — грехи наши тяжкие.
— А олдерменцам самим скушно, — продолжает Коля, — эти не как янкидудли. Они просто старые люди, так и прозываются. И все время потеху ищут для развлечения. А самая главная у них потеха теперь — День непослушания. Там они друг дружке витрины бьют и всячески другое имущество калечат. Убить тоже могут, и ничего им за это не будет, потому как день такой специальный — непослушания. А ничего бессмысленней и беспощадней олдерлянского непослушания нет, я его хорошо разглядел.
— Ох, — говорит поп и опять крест на себе кладет.
— А в гномьем государстве не понравилось мне. Они чужеземцев не любят, особливо из наших краев. Все присматривались да подглядывали, не хочу ли у них чего спереть. А сами жадные и плюются в спину. А это оттого, что они подземные сокровища прячут. Со всего мира их собирают и под землю заталкивают, а там стерегут в тайне. А это у них тоже религия такая — золотой телец. Сказывают даже, они в тех подземельях мировое владычество себе куют. А все может быть, — закончил Коля. — Только наши кудеярские клады гномье племя еще не все перетянуло к себе, оттого и злобятся на нас.
А поп со стула встал, рясу с крестом оправил и в книжищу на столе, которую Коле дал, пальцем тычет.
— Читай, — говорит, — благое вестие. Просвещен будешь в делах земной юдоли.
И ушел.
А Коля после в трапезную наведался, по позднему времени пустого хлеба получил, сжевал и за книжищу, зевнув, засел.
Еще Коля в оные времена был знаменит на весь Кудеяр тем, что его сам Кондрат Кузьмич произвел в летописцы народной жизни и оных ее преобразований. А Коля по молодости ученым историческим хотел стать, вот и пришел к Кондрат Кузьмичу да сообщает: желаю, говорит, к добру и злу склоняться равнодушно и для потомцев летопись освобожденной народной жизни составлять. Кондрат Кузьмич, на это подумавши, отослал Колю в столицу науку постигать. А тот через год вернулся и говорит: не могу без народной жизни прозябать в столицах. Вот Кондрат Кузьмич, чтоб отделаться от него, дал Коле малую должность летописного писаря. А Коля и тут через год прозяб да в Мировую дыру сбежал со всеми своими летописными тетрадками. В Олдерляндии, рассудили тогда у нас, тоже, должно, народная жизнь какая-никакая имеется, и с нее тоже летописное очертание снимать можно, не пропадет, значит, наш Коля.
Вот пришел он после припадения к корням в церковь и спрашивает попа. Ему говорят: батюшка домой ушел почивать, будет к вечерней службе, а сейчас можно записку подать на помин души или свечки угодникам поставить да выпросить у них чего надобно. А Коля говорит: не хочу записку, и свечку сами поставьте, потому как я крещения не имею и через это угодников просьбами пытать не могу, а священник нужен позарез. Ему отвечают: дом у батюшки рядом, ступай, раз уж так остро, и пытай его во спасение души. Коля адрес взял и пошел домой к попу. А звали того отец Андрей.
Отыскал на соседней улице строение в два этажа с осыпанными стенками, поднялся да постучал в дверь. Матушка в мокром переднике его в дом пустила и к батюшке в комнатку проводила, а сама извиняется:
— Стирку затеяла, а машина прохудилась. Я вам теперь чаю с кренделями принесу.
И дверку за собой прикрыла, мало ль, с каким разговором человек пришел, да такой еще побитый и с фиолетовыми подглазьями.
Поп его к окну усадил и слушать стал.
— Вот, — говорит Коля, — как я крещения не имею, то хочу сие принять и в общение с угодниками войти, как у нас отцы делали.
А поп его спрашивает:
— Чем такое желание острое вызвано, что невтерпеж и в церкви дожидаться не стал?
— Мне это Черный монах велел, — говорит Коля.
Тут попадья в дверь поскреблась и чай с пахучими кренделями на столе расставила, а сама ушла биться со стирающей машиной.
— Какой монах? — спрашивает поп, разливая стаканы.
— Такой, что может и в теле являться, и в невещественности как будто, — объясняет Коля и тут выкладывает свою историю похождений через Мировую дырку и по заграничным мирам. А в конце говорит, крендель дожевав: — Стал мне Черный монах везде являться и велел к корням возвращаться. Так и гнал до самого конца да обещался сам тут скоро быть.
— Вон оно как, — сказал задумчиво поп и спрашивает: — А чего же ты, Николай, по заграничным мирам искал так долго?
— Так волю ходил искал, — тот отвечает.
— Нашел?
А Коля показал пальцем в свои фиолетовые подглазья и говорит:
— А вот она, их воля. Век бы не видать.
— Что есть, то есть, — кивает поп. — Ну а женой обзавелся в заграницах?
— Это как посмотреть, — отвечает. — Одна сама выгнала, от другой сам сбежал: отравой ворожейной кормила, чтоб к себе присушить, а я это дело пресек и присушиваться больше не стал.
— А может, и детей прижил? — поп допытывается.
— Это дело известное, — Коля отвечает, — по одному от каждой. А только возврату мне к ним нет, и говорить тут незачем.
А поп не отстает и про крещение все никак не заговорит, а интересуется:
— Ну а про корни свои отеческие что знаешь?
Но Коля его не так понял и говорит:
— Много знаю, а если коротко, то отец давно спившись и померевши, а мать без остатку пропала, как деревню спалили и крематорий на том месте поставили. Померла, верно, тоже.
Поп перекрестился да вздохнул:
— Грехи наши тяжкие. А все не про то тебя спрашивал. Про веру отеческую, которую принять желаешь, что тебе известно?
Коля тут замолчал и смущенный сделался.
— Христос воскресе, — говорит наконец, разрумянясь.
Поп бороду огладил и молвит:
— И то хлеб. Главное знаешь.
А потом протягивает Коле книжищу толстую.
— Почитай вот. А через неделю придешь, тогда обговорим.
Коля на книжищу посмотрел и грустный стал.
— А жить мне, святой отец, негде. Деревню спалили, документ вот, — достает, — стародавний, недейственный.
Поп ему отвечает:
— Святые отцы у нас, знаешь, где? В Царствии небесном обретаются. А про жилище — это ничего, дело поправимое. Сейчас на службу пойдем, я тебя в сараюшку при храме водворю, там покамест поживешь с документом своим. И как это ты с ним через пост охранный границу перешел?
— Так тут в Кудеяре не одна Мировая дырка, — Коля весело говорит, — а еще есть, неприметная, в канализациях. Через нее перешел. А там, — говорит, — такой интересный энцендент. Привидение или барабашка какая безобразная живет, хотел пройти — не пускает, за ноги хватает, волосья рвет.
Поп опять перекрестимшись.
— А потом не стерпел я, — продолжает Коля, — да обложил барабашку, как отцы делали, по-всякому и от души. Так сразу отпустило. Параномальность какая, ишь.
— Не параномальность, — строго внушает поп, — а черти бесятся.
— Пускай черти, — соглашается Коля.
— Скажи-ка лучше вот что, — говорит поп, — не толковал ли чего другого тебе тот монах?
— А вроде ничего, — отвечает Коля.
Поп вздыхает:
— Монастырь бы отстроить, в руинах стоит. Да люди у нас больно дики. Разбойны и необузданны. Не с кем отстраивать, не на что. Озеро святое загаживают, мусор скидывают. Уж я таблички по берегу ставил, что зона экологическая и святоотеческая, и в газету отписывал, и на проповеди взывал. Всяко не действует. А тут еще напасть. Озеро высушить теперь хотят. И где это видано, чтоб вековое святое озеро изничтожать!
— Да, — говорит Коля и еще крендель с блюда тянет, — разбойный народ. А тоже от отцов досталось.
— Отцы разбойничали, — наставляет поп, — а посля грехи замаливали, для того монастырь стоял. Святоезерский Преображенский. Преображенский! — и палец так внушительно кверху делает.
Коля кивает, хоть трудно ему наука отцов достается. А тут на тебе вдруг — стол и стены в дрожь пустились, стаканы расплескались и вскачь пошли, и уши свистом лихим заложило. Стекло где-то битое полетело. Коля со стула сверзился, стакан поймал и на попа ужасно смотрит: чего это, мол, за страсти?
А тот говорит, головой досадно качая:
— Никитушка, сынок мой, голубей завел да гоняет.
— Голуби-то не дохнут с того? — Коля интересуется, на стул опять взгромоздясь.
— А может, и дохнут, — поп отвечает. — Соседи вот ругаются, чистый, говорят, Соловей-разбойник растет. Одних стекол сколько уже повставляли.
— Так вы бы его это, — молвит Коля, — а то денег не будет.
— Чего нет, того и не будет, — поп руками разводит. — Да что с ним сделаешь, недорослем.
— Про Соловей-разбойника — это в яблочко, — говорит Коля. — Чуть ухи не лопнули. Талант, видно.
— Ничего, — отвечает поп, — через два года отправлю в семинарию, там из него сей разбойный талант вынут и остепенят.
Тут он на часы глянул и стал на службу собираться, рясу натягивать. Коля стеснительно отвернулся и в окошко смотрит, а там голуби финты в небе расписывают, угоревши от лихого свиста.
Поп крест на грудь приладил, попадье наказ дал и повел Колю обратно в церковь. Там посреди пространства и старушек богомольных поставил его и говорит:
— Приглядись, Николай, к вере отеческой.
Всю службу Коля стоял ни жив ни мертв, сдвинуться боялся, на лики взирал, а из слов малость только разобрал, мудреное все больно, хоть и отеческое. Да так его вера отцов оглоушила с непривычки, что еще долго, столбом застымши, воздвигался посредь пространства, пока поп его не дернул и в сараюшку не отвел.
В сараюшке Коле вдруг понравилось. Окошки маленькие, стенки сплоченные, даже стул есть и стол, а дверь на замке. Живи не хочу.
— Ну вот, — поп говорит, — матрас с одеялом выделю, кормиться будешь в трапезной, дело тебе найдем, а большего человеку для спокойствия жизни не надо.
— Уж и не знаю, как вам благодарствовать, — Коля опять засмущался.
— Живи, бродяжная душа, — отвечает поп. — Тут тебе мир и спокой на родной стороне, в вере отеческой, на корнях дедовых. А небось от разных заморских царств-государств голова кругом шла?
— Шла, — соглашается Коля, — совсем от тоски заходилась.
— А я вот, грешный, — поп говорит, — не сподобился мир поглядеть. Чего там есть хорошего в дальних странах, обсказал бы, — просит и на стул присаживается.
Коля стол напротив приспособил для сиденья и отвечает:
— Чего там хорошего, не знаю, не видал, а видал всякого. Жил и посередь шемаханцев с халдейцами в их родных краях, и с шамбалайцами, да у рахманов побывал, к песиглавцам занесло, и антиподов навещал, и у янкидудлей гостил, а про олдерменцев уж и не говорю. Да и в гномьем государстве довелось, вот как.
— Великое странствие тебе приключилось, — поп говорит и дальше слушает, бороду навострив.
— Это точно, — отвечает Коля, — беспокойства странного во мне много.
И рассказывает, кто в каких иноземных государствах обитает да какие у них порядки наведены, и чем до сих пор живы. Вот шемаханцы, говорит, у них по шесть пальцев на ногах, и очень они эти пальцы любят, омывают их в воде много раз в день. А поп ему на это замечает, что оное про шемаханцев всем в Кудеяре известно, оттого как их тут полным-полно сделалось, и все время ноги в святом озере моют, с тех пор как объявили у нас свободу и отменили борьбу с религиозными предрассудками. А Коля говорит, что это он пропустил из-за своих странствий, но теперь будет знать. А еще, рассказывает, шемаханцы любят рассуждать о божественном, да на людей смотрят как на мусорную ветошку. Вот такие странные. А халдейцы на них похожи.
Шамбалайцы желтолицые — те загадочные, продолжает Коля. Они сами про себя так и говорят: мы загадочные — и смотрят на тебя загадочно. И рыла загадочные делают. И все у них загадочное, в жизни не разгадаешь. А это у них религия такая. Рахманы для них родственные, но те не загадочные, а поклоняются цветку, который цветет на воде раз в году. Верят, что этот цветок дает блаженство. Если сильно верить и истово поклоняться, он, говорят, вырастет прямо на голове, и тогда впадешь в блаженство. А называется мандал-цветок, оттого рахманов еще кличут мандалайцами.
Песиглавцы, говорит, жутко страшные. У них везде колдуны, они мертвых из могил вызывают, а живых туда загоняют. Про них и рассказывать страшно.
А поп на это перекрестимшись.
С янкидудлями вот скушно. У них все длинное — руки, ноги, шеи, носы, и всюду эти носы суют. Но хоть и суют, а все равно скушно с ними. Все разговоры сворачивают на одну сторону: почему, говорят, у тебя не такие длинные ноги и руки и все остальное, как у нас? И глядят подозрительно, будто нелюдь какая перед ними. А у них и дома длинные в высоту, и идол, которого они почитают, в их главном городе стоит, раскорячимшись, с воздетой дубиной в руке. Длинный, как верста коломенская.
А антиподы, говорит, все наоборот делают, не как у людей. Когда у нас лето, они мерзнут, потому что у них зима. Там и детей рожают мужики, а бабы пьют пиво и деньги считают.
— Как так? — всплеснул поп руками.
— Да вот так, — Коля отвечает, — если с их мужиков штаны снять, у них естество-то бабье будет, а только в одежде не различишь. А к ихним бабам, которые деньги считают, я не лазил, может, там тоже гермафродитство какое. Когда у антиподов кого убьют, говорят — сам виноват, и вину его ищут, за что прибили. А который убил, тому они говорят, что это он из добрых намерений. Или под влиянием. А сам не виноват. Эти все порядки у них от олдерменцев завелись, — заключил Коля.
— Охо-хо, — поп вздыхает, — грехи наши тяжкие.
— А олдерменцам самим скушно, — продолжает Коля, — эти не как янкидудли. Они просто старые люди, так и прозываются. И все время потеху ищут для развлечения. А самая главная у них потеха теперь — День непослушания. Там они друг дружке витрины бьют и всячески другое имущество калечат. Убить тоже могут, и ничего им за это не будет, потому как день такой специальный — непослушания. А ничего бессмысленней и беспощадней олдерлянского непослушания нет, я его хорошо разглядел.
— Ох, — говорит поп и опять крест на себе кладет.
— А в гномьем государстве не понравилось мне. Они чужеземцев не любят, особливо из наших краев. Все присматривались да подглядывали, не хочу ли у них чего спереть. А сами жадные и плюются в спину. А это оттого, что они подземные сокровища прячут. Со всего мира их собирают и под землю заталкивают, а там стерегут в тайне. А это у них тоже религия такая — золотой телец. Сказывают даже, они в тех подземельях мировое владычество себе куют. А все может быть, — закончил Коля. — Только наши кудеярские клады гномье племя еще не все перетянуло к себе, оттого и злобятся на нас.
А поп со стула встал, рясу с крестом оправил и в книжищу на столе, которую Коле дал, пальцем тычет.
— Читай, — говорит, — благое вестие. Просвещен будешь в делах земной юдоли.
И ушел.
А Коля после в трапезную наведался, по позднему времени пустого хлеба получил, сжевал и за книжищу, зевнув, засел.
XVII
Кондрат Кузьмич после Дня города чуть подобремши был, как свалилась с плеч эта гора важных олдерлянских шишек. Хоть они и побратимские, а все равно за ними глаз нужен, чтобы чего не надо в Кудеяре не углядели да в расстройство от этого не пришли. А тут еще праздник, почитай, души для Кондрат Кузьмича — дивное озеро, всеми его чувствами извергаемое, высушивать станут да к тому же пользу народную с того иметь.
А господин иноземный советник Дварфинк уже к тому план во всех регулярностях и подробностях сопоставил, каких надо мастеров-умельцев из-за границы вызвал да Кондрат Кузьмичу особое приглашение в совещательный кабинет сделал. Как Кондрат Кузьмич пожаловал в поднятом настроении, так новую золотую фабержетку на брильянтах господину советнику поднес и в благодарностях за беспорочную службу при своей персоне расплылся. А господин Дварфинк с торжеством на лицевом вымени его к иноземным мастерам-умельцам подводит и знакомство совершает. А они втроем стоят, в перчаточных рукавицах да суконных мастерских фартуках, и золотую фабержетку на брильянтах глазомером оценивают.
— Это вот, — говорит господин советник и первого умельца Кондрат Кузьмичу показывает, — жрец-колдун из страны песиглавцев, мастер-класс высшей степени по тонким наукам. — И на ухо Кондрат Кузьмичу добавляет: — Рекомендую опасаться, страшной силы личность.
Кондрат Кузьмич песиглавцу пальцы в рукавицах вяло пожал да в лицевой фасад смотреть не очень стал, рыло больно скверное, темное, заросшее отовсюду. А голова на странность человеческая, только сплюснутая сверху и вся в пуделиных будто кудерьках.
Ко второму подошли, господин советник объявляет:
— Чернокнижный маг из Янкидудляндии, соотечественный мне, магистр-медиум высшего просвещения, адептус ордена Утренней звезды, специальный мастер из братства «Черепа и кости».
Кондрат Кузьмич и этому рукавицу пожал и спрашивает с некоторым интересом:
— Состоите в археологическом братстве? В нашем озере непочатый край для археологии.
— Да-да, — отвечает за умельца господин советник, — в своем роде он археолог, ясновидящий сквозь землю, тоже большой уникум. — А на ухо шепчет: — Рекомендую не сводить тесное знакомство — очень нестабильная личность, может наслать чего ни то.
А сам чернокнижный маг не только соотечественный господину советнику оказался, а соплеменный тоже, из гномов — ростом с невеличку, зато смотрит генералом.
— А это, — говорит господин Дварфинк про третьего иноземного мастера, — хранитель тайной мудрости из Олдерляндии, Достигший Света, специальный знаток широкого профиля в астральных и прочих науках. — И на ухо рекомендует: — Не заговаривайте с ним — посчитает невеждой. А сам молчун страшный, оттого как там, где Свет, слова мертвы.
Кондрат Кузьмич третью рукавицу пожал и скорее в сторону отошел, чтоб не подумали про него плохого и дураком не выставили. А господин Дварфинк в ладоши хлопнул и говорит:
— Вот такие наши заморские чудо-богатыри.
Кондрат же Кузьмич его в уголок отвел смутительно и там по секрету спрашивает:
— А отчего у богатырей такая специфичность тонкая? Знает ли кто из них водную технологию и инженерию?
— Будьте покойны, — отвечает ему советник, — специфичность какая надо и все потребное у них на уме и в ассортименте есть.
Но Кондрат Кузьмич все равно волнения не оставил, потому как ему это все необыкновенно было и беспокоил опиум для народа. А оттого он в уголке остался и в разговоре с заморскими богатырями дальше не состоял.
Господин Дварфинк план всего замысла умельцам обговорил и респекты во всех регулярностях с подробностями выдал. Как они в тех респектах разобрались, советник начал им тоже рекомендации делать, в какой манере с дивным озером обходиться и каким способом его вредных воздействий на себе не испробовать. А они ему на это говорят:
— Положитесь на мастер-класс, у нас ассортимент полный и действительный. Замысел исполним во всем вашем соответствии.
Только господин Дварфинк сильно переживал за свой замысел и все никак на богатырей положиться не спешил.
— Вы в этих краях впервые, — говорит, — а у меня опытность и сознание обо всем тутошнем. Здесь надо крепко усилием приложиться, чтобы своротить местные безрассудки да самим безопасность иметь. А не то повредиться можно, такая тут ментальная эфирность.
Богатырям интересно стало, и спрашивают:
— В чем эта вредоносная ментальная эфирность содержится?
— А в самом дивном озере и содержится, — отвечает советник. — В нем тайные и страшные заклятия русских монахов и вся вековая дремучая сила здешней отеческой веры.
А песиглавец ему говорит, будто лает:
— Да и мы не пальцем деланы, страшных заклятий у нас в ассортименте тоже хватает, положитесь на высшее просвещение.
— В высшем просвещении я не сомневаюсь, — отвечает господин Дварфинк, — и на вас во всем наконец полагаюсь, чудо-богатыри.
И вот мастера-умельцы приступили к замыслу, стали строить у самого дивного озера некую небывальщину. Перво-наперво за едину ночь обнесли забором пустой луг, а кудеяровичи туда ходить начали на экскурсии и семечками плевать да рассуждать, чего там за забором такое будет. Которые побашковитее говорили, что подкоп под озеро роют для генераторной турбины, а она будет воду нагревать и в пар выпускать. А которые подурнее стращали, что там ядреную бомбу делают и весь Кудеяр с дивным озером на мелкие пылинки этой бомбой раскрошат, а сами загодя через Дырку утекут со всем своим имуществом. Хотели было повыспрашивать у тех, которые там строили, да никого не поймали, а строили все равно не наши, иноземные какие, через Дырку пришлые и по-нашему, верно, не говорящие. Стали тогда кудеяровичи возле ограды друг на дружку забираться, чтоб оглядеть, как там и чего, — а внутри еще возведение стоит, на завод будто похожее, и крышу к нему уже прилаживают.
А потом с этого будто завода трубу к озеру протянули и в самую глубь ее засунули. И с другого бока возведения тоже трубу вытянули да к самому пограничному посту на Большой Краснозвездной подвели и в Дыру вдели. А кудеяровичи терли затылки в сомнениях, что бы это все обозначало, пока не надоумились. Как вода в трубе заплескала, так у нас сразу умные головы догадались: заморские чудо-богатыри перекачку соорудили да воду из дивного озера в Гренуйск отсылают. А что там с ней делали, нам неведомо было, до того как в нашем супермагазине не объявились бутылки с этикетками, а на этикетках проставлено: вода «Кудеяр», ледниковая, пречистая и целительная. И цена заломлена тоже ледниковая, обжигательная. Опять у нас почесали в головах да и плюнули, все понять не могли, откуда в Кудеяре ледник взялся. Вроде даже горок особых отродясь не видели, а из озера лед зимой только достать можно. Но это дело начальское, решили, пущай балуют. Только обидно, что пользы для народной жизни, Кондрат Кузьмичом обещанной, пока никакой не выходило. Одно недоумие.
А господин иноземный советник Дварфинк уже к тому план во всех регулярностях и подробностях сопоставил, каких надо мастеров-умельцев из-за границы вызвал да Кондрат Кузьмичу особое приглашение в совещательный кабинет сделал. Как Кондрат Кузьмич пожаловал в поднятом настроении, так новую золотую фабержетку на брильянтах господину советнику поднес и в благодарностях за беспорочную службу при своей персоне расплылся. А господин Дварфинк с торжеством на лицевом вымени его к иноземным мастерам-умельцам подводит и знакомство совершает. А они втроем стоят, в перчаточных рукавицах да суконных мастерских фартуках, и золотую фабержетку на брильянтах глазомером оценивают.
— Это вот, — говорит господин советник и первого умельца Кондрат Кузьмичу показывает, — жрец-колдун из страны песиглавцев, мастер-класс высшей степени по тонким наукам. — И на ухо Кондрат Кузьмичу добавляет: — Рекомендую опасаться, страшной силы личность.
Кондрат Кузьмич песиглавцу пальцы в рукавицах вяло пожал да в лицевой фасад смотреть не очень стал, рыло больно скверное, темное, заросшее отовсюду. А голова на странность человеческая, только сплюснутая сверху и вся в пуделиных будто кудерьках.
Ко второму подошли, господин советник объявляет:
— Чернокнижный маг из Янкидудляндии, соотечественный мне, магистр-медиум высшего просвещения, адептус ордена Утренней звезды, специальный мастер из братства «Черепа и кости».
Кондрат Кузьмич и этому рукавицу пожал и спрашивает с некоторым интересом:
— Состоите в археологическом братстве? В нашем озере непочатый край для археологии.
— Да-да, — отвечает за умельца господин советник, — в своем роде он археолог, ясновидящий сквозь землю, тоже большой уникум. — А на ухо шепчет: — Рекомендую не сводить тесное знакомство — очень нестабильная личность, может наслать чего ни то.
А сам чернокнижный маг не только соотечественный господину советнику оказался, а соплеменный тоже, из гномов — ростом с невеличку, зато смотрит генералом.
— А это, — говорит господин Дварфинк про третьего иноземного мастера, — хранитель тайной мудрости из Олдерляндии, Достигший Света, специальный знаток широкого профиля в астральных и прочих науках. — И на ухо рекомендует: — Не заговаривайте с ним — посчитает невеждой. А сам молчун страшный, оттого как там, где Свет, слова мертвы.
Кондрат Кузьмич третью рукавицу пожал и скорее в сторону отошел, чтоб не подумали про него плохого и дураком не выставили. А господин Дварфинк в ладоши хлопнул и говорит:
— Вот такие наши заморские чудо-богатыри.
Кондрат же Кузьмич его в уголок отвел смутительно и там по секрету спрашивает:
— А отчего у богатырей такая специфичность тонкая? Знает ли кто из них водную технологию и инженерию?
— Будьте покойны, — отвечает ему советник, — специфичность какая надо и все потребное у них на уме и в ассортименте есть.
Но Кондрат Кузьмич все равно волнения не оставил, потому как ему это все необыкновенно было и беспокоил опиум для народа. А оттого он в уголке остался и в разговоре с заморскими богатырями дальше не состоял.
Господин Дварфинк план всего замысла умельцам обговорил и респекты во всех регулярностях с подробностями выдал. Как они в тех респектах разобрались, советник начал им тоже рекомендации делать, в какой манере с дивным озером обходиться и каким способом его вредных воздействий на себе не испробовать. А они ему на это говорят:
— Положитесь на мастер-класс, у нас ассортимент полный и действительный. Замысел исполним во всем вашем соответствии.
Только господин Дварфинк сильно переживал за свой замысел и все никак на богатырей положиться не спешил.
— Вы в этих краях впервые, — говорит, — а у меня опытность и сознание обо всем тутошнем. Здесь надо крепко усилием приложиться, чтобы своротить местные безрассудки да самим безопасность иметь. А не то повредиться можно, такая тут ментальная эфирность.
Богатырям интересно стало, и спрашивают:
— В чем эта вредоносная ментальная эфирность содержится?
— А в самом дивном озере и содержится, — отвечает советник. — В нем тайные и страшные заклятия русских монахов и вся вековая дремучая сила здешней отеческой веры.
А песиглавец ему говорит, будто лает:
— Да и мы не пальцем деланы, страшных заклятий у нас в ассортименте тоже хватает, положитесь на высшее просвещение.
— В высшем просвещении я не сомневаюсь, — отвечает господин Дварфинк, — и на вас во всем наконец полагаюсь, чудо-богатыри.
И вот мастера-умельцы приступили к замыслу, стали строить у самого дивного озера некую небывальщину. Перво-наперво за едину ночь обнесли забором пустой луг, а кудеяровичи туда ходить начали на экскурсии и семечками плевать да рассуждать, чего там за забором такое будет. Которые побашковитее говорили, что подкоп под озеро роют для генераторной турбины, а она будет воду нагревать и в пар выпускать. А которые подурнее стращали, что там ядреную бомбу делают и весь Кудеяр с дивным озером на мелкие пылинки этой бомбой раскрошат, а сами загодя через Дырку утекут со всем своим имуществом. Хотели было повыспрашивать у тех, которые там строили, да никого не поймали, а строили все равно не наши, иноземные какие, через Дырку пришлые и по-нашему, верно, не говорящие. Стали тогда кудеяровичи возле ограды друг на дружку забираться, чтоб оглядеть, как там и чего, — а внутри еще возведение стоит, на завод будто похожее, и крышу к нему уже прилаживают.
А потом с этого будто завода трубу к озеру протянули и в самую глубь ее засунули. И с другого бока возведения тоже трубу вытянули да к самому пограничному посту на Большой Краснозвездной подвели и в Дыру вдели. А кудеяровичи терли затылки в сомнениях, что бы это все обозначало, пока не надоумились. Как вода в трубе заплескала, так у нас сразу умные головы догадались: заморские чудо-богатыри перекачку соорудили да воду из дивного озера в Гренуйск отсылают. А что там с ней делали, нам неведомо было, до того как в нашем супермагазине не объявились бутылки с этикетками, а на этикетках проставлено: вода «Кудеяр», ледниковая, пречистая и целительная. И цена заломлена тоже ледниковая, обжигательная. Опять у нас почесали в головах да и плюнули, все понять не могли, откуда в Кудеяре ледник взялся. Вроде даже горок особых отродясь не видели, а из озера лед зимой только достать можно. Но это дело начальское, решили, пущай балуют. Только обидно, что пользы для народной жизни, Кондрат Кузьмичом обещанной, пока никакой не выходило. Одно недоумие.