Страница:
В тех краях безраздельно царила вера в чародейство, и даже в самых малочисленных поселениях были свои колдуны, передававшие живым вести от богов и умерших родственников. Там я и познакомился с Давасандюпом, обучавших послушников правильно выговаривать "Хик" и "Пхет".
Это очень трудный и важный обряд. С помощью этих слов священнодействующий лама извлекает из тел умерших их души и направляет их на путь праведный.
Прежде всего монах обязан научиться погружать себя в бессознательное, монотонное состояние, затем ему следует собраться с силами и как можно более тонким голосом выкрикнуть "Хик!". Только лама, перенявший от опытного учителя умение выговаривать "хик" с надлежащей интонацией и энергией, имеет право произносить "пхет". Соединение этих двух звукосочетаний влечет за собой необратимое отделение души от тела через открываемое этими магическими словами отверстие в темечке. Если лама произносит их правильно, то стоит ему выговорить их, как он немедленно умрет. Во время выполнения обряда такая опасность ему не угрожает, потому что в этом случае он выступает от лица мертвеца - как бы одалживает умершему свой голос. Так что с душой расстается не лама, но покойник.
После того, как опытный наставник передаст ученику знание, как правильно извлекать душу из телесной оболочки, им остается только научиться издавать звук "хик" с правильной интонацией. Эту цель можно считать достигнутой, если воткнутая в голову соломинка стоит прямо и не падает в течение какого угодно времени. В самом деле, уверяли меня Давасандюп и другие монахи, соответствующее произношение "хик" образует небольшое отверстие на черепе, куда и вставляется соломинка. У мертвеца это отверстие бывает гораздо больше. Меня уверяли, что туда можно просунуть мизинец. Я пробовал, но не смог отыскать на темени покойника никакого отверстия... Если, конечно, его не размозжить ударом пули.
Так бы я и остался в неведении относительно истинной ценности ламаистского учения, если не ужасное происшествие, случившееся с моим наставником Давасандюпом.
Однажды - уже после того, как мы с ним расстались и я отправился вглубь Гималаев - какой-то пожертвователь навестил пустынника, предававшегося созерцанию в дикой местности, и подарил ему небольшую сумму денег для покупки припасов на зиму. Ученик Давасандюпа, побуждаемый алчностью, убил старого учителя и убежал с деньгами.
Злодей не сомневался в смерти старика, но лама вскоре очнулся. Нанесенные раны были ужасны и он страдал. Чтобы избавиться от мук, старик погрузился в созерцательное, отрешенное состояние, родственное животному магнетизму. В такие моменты тибетские монахи способны достигать полной концентрации мысли, снимающей всякую чувствительность. Через несколько дней другой ученик решил навестить наставника. Лама лежал, закутанный в одеяло и не подавал признаков жизни. Нестерпимый смрад окружал его. Ученик бросился к старику, принялся тормошить его, расспрашивать. Тот, придя в себя, рассказал ему о своем несчастии, и молодой послушник хотел сейчас же бежать в ближайший монастырь за лекарем. Однако учитель запретил ему звать кого бы то ни было.
- Если кто-нибудь ещё проведает, что со мной произошло, - сказал он, начнут искать виновного, а он не мог уйти далеко. Его найдут и скорее всего приговорят к смерти. Я хочу дать ему больше времени для спасения. Вот почему я налагаю запрет на твой язык. Молчи и никому не рассказывай, что со мной случилось. Может быть, когда-нибудь несчастный исправится. Во всяком случае я не хочу быть причиной его смерти. Теперь оставь меня одного, боль нестерпима. Я вновь погружусь в созерцание...
Сен-Жермен очнулся внезапно. Вскочил, заходил по комнате, потом приблизился к окну. Над вершинами Ретикона, на востоке, горели звезды чистые, манящие. В их рисунке был смысл. Он хотел донести его до умов и сердец братьев по ложе. Вот что самое важное в их учение - пример Давасандюпа, но никак не сомнительные легенды, не выкрикиваемые в пространство "Хик!" и "Пхет!" Вот ради чего они таились, объединялись, вот о чем мечтали! Пусть каждый брат исполнится такого же тайного знания, такого же мужества, каким обладал Давасандюп. Только тогда их сообщество способно обрести подлинный смысл!.. Дичью эта мысль казалась только на первый взгляд. Трудно было представить, чтобы б(льшая часть людей, получив удар по левой щеке, с радостью подставила правую. В это невозможно поверить! Этому никогда не бывать!.. Вот здесь-то и случился душевный надлом, который удалось одолеть Сен-Жермену. Ему удалось поверить в то, во что верил Иисус.
Что же он наблюдал в действительности? Бесчисленное количество лож, уставов, чинов, мистика на грани мракобесия и иезуитской символики. Мало того, сами иезуиты стали вхожи в общество вольных каменщиков. Кое-где они диктуют правила поведения и составляют глупейшие обряды... Сколько было вложено сил и средств, чтобы просветить верхи, объяснить необходимость радикальных преобразований, возвышения человеческой личности, достойной свободы, равенства, братства - все напрасно!
Спустя сто лет после организации первой ложи состояние дел в масонских обществах Парижа и Франции ужасало! Все началось в преддверии французской революции. Участвуя в заседаниях, встречаясь с единомышленниками, он вскоре получил ясное представление о заговоре с целью захвата власти в стране, который в ту пору составил герцог Орлеанский*, являвшийся гроссмейстером ордена франкмасонов или, как они себя называли, Великой Ложей Востока. Полвека назад на Великом Конгрессе в Париже*, собравшем представителей всех французских и немецких лож, Сен-Жермен вслух задался вопросом: "Господа! С каких пор наши братья задались целью оказывать помощь в свержении или наоборот защите существующих режимов? Как могло получиться, что ложа в Бордо протестует против посягательств королевской власти на права местных парламентов, а братская ложа в Аррасе выступает в защиту иезуитов? Каждый из нас в отдельности может быть верен каким угодно убеждениям, кроме откровенно человеконенавистнических и прямо противоречащих целям и уставу нашего общества, но разве политические заговоры могут стать нашим modus operandi?*" Его вопросы тогда остались без ответа. А что творилось на самом представительном Вильгельмсбадском конгрессе в 1782 году. Какие только шарлатаны не примазались к нашему движению: агент иезуитов Штарк, некий барон фон Гунд, свихнувшийся на воспоминаниях о тамплиерах*, его помощник, мошенник... как его, кажется, Джеймсон; "старая система", "Великая Арка"...
Так творится история! Движение, призванное стать хранителем тайных знаний, продолжателем в деле накопления достоинств разума, человеколюбия, исповедующее принципы свободы и равенства всех людей на свете независимо от религиозных убеждений, социального положения и владения собственностью было ввергнуто в самую нечистоплотную политическую игру. Сен-Жермен при всей его прозорливости никак не мог понять, в чем здесь секрет? Пока ядро общества составляли каменщики и строители, масонские ложи прекрасно справлялись со своими задачами. Вон какие величественные храмы стоят по всей Европе! Все они объединены одной идеей, построены в едином ключе и разве не прекрасны эти святилища в своей тяге ввысь?.. Но как только идеей воспламеняются образованные люди - просветители, черт их всех дери! - а также сильные мира сего, сразу на передний план выплывают сиюминутные, а значит, не имеющие никакого отношения к уставу тайного общества намерения.
О каком нравственном обуздании подрастающего поколения может идти речь, если участники лож, уже тогда, не таясь, обсуждали планы дворцового переворота и ради установления в стране царства свободы, равенства и братства готовы были отдать французское королевство под руку герцогу Орлеанскому, заявляющему, что он в своих правах равен любому другому гражданину многострадальной Франции. Сын его, герцог Шартрский, ныне является королем Франции и одновременно Верховным гроссмейстером ордена. Ну и что!.. Свобода, добытая в бою, оказалась неподъемной цепью, которую человек героическим усилием взгромоздил себе на плечи, а отдышавшись, вдруг понял, что ноша ему не по силам.
Неожиданно вспомнился пронырливый, хваткий, самолично записавший себя в ученики Сен-Жермена "граф" Калиостро, во весь голос утверждавший, что познал "универсальную тайну медицины", позволяющую лечит все болезни. Кроме того, он - только послушайте! - выведал все тайны древнеегипетских жрецов, отыскал философский камень и сотворил "эликсир бессмертия". Обо всем этот шарлатан Бальзамо говорил в открытую и в конце концов исхитрился составить ещё одну масонскую ложу, участниками которой могли стать только лица с доходом не менее пятьсот тысяч ливров*. Он обещал своим последователям продлить их жизни до 5557 лет. Каким образом он рассчитал это бредовое число? При его способностях Джакомо Бальзамо вполне мог расщедриться и на шестьдесят веков.
От таких заявлений на Сен-Жермена нападала тоска. Он испытал сильнейшую душевную муку, узнав о наглом плагиате, который позволил себе этот сицилийский проходимец в Утрехте*. Приблизившись к статуе Иисуса Христа, установленной в местной галерее, он изобразил сцену немого удивления. Когда его спросили, чем же поразило его изображение Спасителя, этот проходимец ответил, что не может понять, каким образом художник смог так похоже изобразить Христа, ведь он его никогда не видел.
- А вы, конечно, видали? - спросили Джакомо.
- Я был с ним в самых дружеских отношениях, - невозмутимо ответил тот. - Сколько раз мы бродили с ним по песчаному, усыпанному ракушками берегу Тивериадского озера! У него был бесконечно нежный голос. К сожалению, он не желал меня слушать, когда я увещевал его быть осторожнее. Не помогло... - и этот доброжелатель печально опустил голову. Потом, обратившись к слуге, который почему-то тоже оказался в галерее, проникновенно спросил.
- Ты помнишь тот день в Иерусалиме, когда распяли Христа?
- Нет, сударь, - скромно признался слуга. - Я же служу у вас только полторы тысячи лет.
Помнится, Шамсолла как-то огрызнулся подобным образом на вопрос донимавших его дам полусвета, когда граф совершал прогулку в Тюильри. С тех пор эта шутка пошла гулять по свету, и Бальзамо тут же приспособил её к делу.
Как воспитывать таких, как Калиостро? Как вложить в него трепет и страх ко лжи, к богатству? А ведь этот грубиян далеко не самое скверное издание человека.
Как быть в таком случае с маркизой де Помпадур? С королем Людовиком XY, циничным остроумцем и дальновидным, но неудачливым интриганом. В его испорченности было даже какое-то обаяние, присущий только французам шарм. Он не обманывался насчет верности и любви близких к нему людей. "Все эти бесчисленные партии придворных, дерущиеся за королевские милости, - как-то признался он Сен-Жермену, - нагуливают жир исключительно на моих пороках".
Глава 2
Граф Сен-Жермен был представлен королю маршалом Бель-Илем зимой 1757 года - в ту самую пору, когда после покушения Дамьена Людовик XY на две недели впал в задумчивое, меланхолическое состояние, и на вопрос придворных, как он себя чувствует, ответил: "С телом все в порядке..." Рана действительно оказалась неопасной - лезвие ножа прошло по касательной и лишь приоткрыло мышцы на спине. Узнав от маршала Бель-Иля, что в Париже вновь объявился чудо-человек Сен-Жермен, король попросил старика представить ему этого "занятного сновидца".
Версаль в эти январские дни гудел как растревоженный улей. Партия противников маркизы де Помпадур, "этой способной мещаночки", как выразился о ней герцог Ришелье*, готова была отпраздновать победу. После двенадцатилетнего плена его величество, по-видимому, нашел в себе силы расстаться с прежней пассией и обратить очи горним высотам. Архиепископ парижский Кристоф де Бомон уже не раз намекал, что его величеству прежде, чем получить отпущение грехов, следует разорвать греховную связь, пусть даже перешедшую в теснейшие дружеские узы, удалить из Версаля известную всем особу и лично заняться насущными заботами государства, которое уже около года как было втянуто в бессмысленную европейскую войну.
- Не такая уж она бессмысленная, - ответил Людовик. - Неужели ваше преосвященство желает, чтобы пруссаки перешли Рейн?
- Что такое Пруссия, ваше величество, - возразил архиепископ. - И что такое Франция! Это несоизмеримые вещи.
- Пока! - коротко ответил король. Разговор с де Бомоном всегда утомлял его. Когда-то архиепископ внушил себе, что в его обязанности входит предостерегать короля от греховных поступков и с тех пор он ни на йоту не отступил от этого правила. Король с детства тихо ненавидел менторов. Встретив такого, Людовик, прежде всего, старался выявить, какой практический, а чаще всего корыстный интерес прячется за укоряющими, полными сострадания взорами, наставлениями, обращением к Богу как к последнему аргументу в человеческом споре. Когда же король обнаруживал, что подобный человек искренне верит в свое предназначение, Людовик терялся. Рвение архиепископа в этом смысле превосходило всякие пределы. Король чувствовал себя безоружным в споре с ним. Все его суждения и взгляды установились полвека назад, в эпоху регентства, и с тех пор архиепископу и в голову не могло прийти, что, возможно, их стоит в чем-то пересмотреть. Доказывать, спорить, пытаться убеждать такого человека, себе дороже, в этом Людовик убедился давным-давно, когда ещё горел жаждой героических деяний, мечтал о славе полководца, о непоколебимой системе взаимной безопасности в Европе, которая позволила бы Франции процветать, а ему заняться личной жизнью. Вовсе не развлечениями - в последнюю очередь развлечениями! - но, прежде всего, познанием тайн природы и человеческой натуры. Ту же самую систему взаимного уравновешивания интересов, какую он надеялся установить в Европе, король желал устроить в Версале. Для этого следовало в первую очередь реорганизовать двор на разумных началах, приблизить людей достойных, опытных, склонных к шуткам, розыгрышам, при этом разбирающимся в военных, политических, религиозных, финансовых вопросах, способных в верном направлении везти этот воз дерьма, который называют государством. Таких, например, как маршал де Сакс или, как его звали на родине, в Германии, полководец Мориц Саксонский.
Мечта была прекрасная, завораживающая своей неосуществимостью. Была бы его воля, он бы запретил этому де Бомону появляться во дворце. Сразу же убрал бы принцев крови, каждое утро досаждающих ему с помощью так называемого этикета. Соблюдение принятых при дворе правил поведения казалось королю пыткой, сопоставимой с терзанием узников в подвалах инквизиции. Один надевает чулки, другой поливает водой из кувшина, дофин* помогает натянуть сорочку - и все сплетничают, сплетничают и сплетничают. Ехидничают, отпускают скабрезные - редко остроумные - шутки. Начинают что-то выпрашивать, тут же ссорятся друг с другом. Когда король повышает голос, наигранно пугаются. Льстят и порой так двусмысленно, что хочется пнуть ногой подобного умника.
Так начинается день. После туалета - королевский завтрак, затем утренний выход, прогулка по парку, занятие государственными делами. Все время постоянно на людях, в окружении придворных - вот что мучило сильнее всего! На людях - это значит бесконечное выпрашивание наград, рассмотрений бесчисленных прошений о назначении ренты, о даровании титулов и привилегий, о помещении сынков на хлебные места в армию, а дочек в Сен-Сир*, о выдаче откупов. При этом приходится выслушивать коварные советы по введению новых налогов и предоставлении прав на их выколачивание. Всем были нужны деньги, и никому слава, доблесть, тайна, что собственно и составляет смысл человеческого существования. Он тоже нуждался в средства, без этих проклятых золотых кружков - луидоров, экю, ливров, - он не мог ни начать, ни победоносно закончить войну. Приходилось каждый божий день ломать голову, где их добыть.
При этом ещё выслушивать настойчивые советы святош о необходимости вести праведную жизнь, о покаянии, которое они умели с необыкновенной ловкостью превращать в звонкую монету!..
Если жизнь театр, то разыгрываемая в нем пьеса была далека от совершенства.
С другой стороны пугал Божий суд. Помазанник-то помазанник, но и спрос с короля будет не такой, как с бедняги-прокаженного. Это только в человеческих писаниях говорится, что все равны перед очами Божьими, Людовик был уверен, что и в раю, и в аду есть свои феоды, владения, наследственные домены. Об этом он никогда не заикался, но представить себе равенство в том смысле, в котором оно излагалась в сочинениях отцов церкви, просто не мог. Если бы дело обстояло таким образом, то он давным-давно отошел бы от дел и лакомился свободой, как изысканным блюдом, подаваемым искусным поваром.
Услышав о прибытие в Париж графа Сен-Жермена, "этого несчастного отпрыска восточной правящей фамилии, чей отец был союзником моего деда и по тайному соглашению получал долю с доходов Отеля де Вилль", - король попросил Бель-Иля передать графу, что зла на него не держит и до сих пор верит в его способности целителя. Маршал поклонился, чтобы скрыть невольную усмешку. Ему припомнился старый скандал, связанный со смертью королевской метрессы, герцогини де Шатору.
Овдовев, маркиза де ла Турнель - особа редкостной красоты и стати, переселилась в Версаль, где жили её старшие сестры, госпожа де Мальи и маркиза де Вантимий. После смерти де Вантимий мадам де Турнель не сразу поддалась чарам короля. Прежде всего, она поставила следующие условия: удаление от двора её старшей сестры, пятьдесят тысяч экю пожизненной пенсии и узаконение будущих детей. Практичная и умная метресса, к тому же принадлежащая к древней фамилии, стал гордостью французского двора. Она подвигла Людовика отправиться в армию, ведущую в Бельгии боевые действия, где король выказал здравый смысл и понимание общих стратегических вопросов. Для начала ему хватило ума не вмешиваться в оперативные решения, принимаемые таким выдающимся полководцем, каким был Мориц Саксонский. В результате были одержаны важные и громкие победы, Людовик XY приобрел необходимый повелителю Франции авторитет военачальника. Возведенная в герцогское достоинство, Мари-Анна добилась заключения союза с Пруссией. Она убедила короля, что с помощью Фридриха II ему удастся заставить Габсбургов умерить свой аппетит и не посягать на европейскую безопасность и первенство Франции на континенте. К несчастью, в Меце Людовик опасно заболел, и мадам де Шатору, заботливо ухаживавшая за ним, тоже опасно простудилась.
Она сгорела за две недели. Король был безутешен. В первые дни декабря 1744 года, испробовав все средства, Людовик приказал послать за графом Сен-Жерменом, о пребывании которого в Париже ему было доложено начальником полиции. Граф прибыл, осмотрел больную, потом вышел из спальни и заявил: "Слишком поздно". Король долго не мог простить ему эти слова, и хотя не позволял себе делать опрометчивых заявлений по поводу чудака-путешественника, но и привечать Сен-Жермена в Версале не стремился. Только спустя тринадцать лет старый маршал Бель-Иль сумел пробудить у короля интерес к "известному алхимику и мистику, который, по слухам, живет вечно".
- Насчет вечности, ваше величество, - добавил маршал, - ничего утверждать не могу. Сам граф в ответ на подобные вопросы, только посмеивается. Мне он признался, что бессмысленно оспаривать глупцов. Тем более доказывать... Конечно, выглядит он свежо, этого у него не отнимешь, он угощал меня каким-то напитком, который и в самом деле называет чудодейственным. Что-то похожее на чай, только более богатый аромат и сильный дурман. Есть в его эликсире и заметная крепость. Напиток безусловно придает бодрость, что же касается секрета долгой жизни, то, как объяснял граф, он заключается в системе, которую следует воспринять в детстве, и эликсир не более, чем подспорье. Происхожденье этого самозванного графа неясно...
- Но не для меня, - усмехнулся король. - Я бы не стал называть его самозванцем. По происхождению он вполне мог бы носить титул великого герцога или владетельного князя, но сие не в его власти. Впрочем, мне не досуг вмешиваться в интриги Венского двора. Это хорошая мысль, маршал, я не прочь познакомиться с Сен-Жерменом. Меня всегда интересовали тайны природы, особенно превращение свинца в золото. Он, как рассказывают, очень силен в этой науке. Пригласите его в Версаль.
- С величайшим удовольствием, ваше величество, - герцог Бель-Иль поклонился.
Ночь была ясная, росчерк Ретиконского хребта отчетливо читался на фоне темного бархатистого небосвода. Сияния звезд хватало для обозначения лощин, зарослей кустарника, напоминавших брызги черной краски, брошенной на искрящее полотно, верхней границы лесов... Сосновая роща оседлала перевал, за которым лежал Форарльберг и далее Тироль. Граф снял с вывезенного из Персии трехрожкового шандала огарки, вставил новые свечи, от угольков в камине зажег фитильки, потянулся к перу. Руки слушались плохо - одеревенели за сотню лет. Не то что память... Все до мельчайших подробностей удержалось в сознании. Знакомство с Бель-Илем в Вене у графа Кауница* (тот, по крайней мере, никогда не сомневался в высоком происхождении Сен-Жермена), второе после долгого перерыва посещение Версаля, разговор с королем, его короткий оценивающий взгляда, брошенный на пряжки на туфлях графа, украшенных огромными бриллиантами, нездоровый румянец на щеках маркизы де Помпадур.
Завтра придется переписать набело, а пока, назло бессоннице, пофилософствуем...
"Прежний, восемнадцатый, век был помешан на системах и из всех хитроумных мет(д, с какими мне доводилось встречаться, наиболее действенную изобрела известная в истории дама, которая была крещена Жанной Антуанеттой Пуассон, в замужестве стала Ле Норман д'Этиоль, ну, а за успехи в любовной связи получила титул маркизы де Помпадур. Эта сообразительная мещаночка оказалась лучшей ученицей так называемых энциклопедистов, включая прусского шпиона Вольтера, утверждавших, что поскольку главной отличительной чертой разума является способность вырабатывать "суждения", то путь к успеху может гарантировать только последовательное, сообразуемое с обстоятельствами, руководство к действию. Правильное и регулярное применение разума, по их мнение, есть отличительный признак каждого образованного человека".
Сен-Жермен поднял голову, глянул в окно. Из тьмы бессознательного вывернулась шальная догадка - сменивший восемнадцатый, нынешний, девятнадцатый век свихнется на идее прогресса. Что будет дальше? Об этом трудно судить, но спустя мгновение прихлынули и страх, и отчаяние. Графу стало не по себя от следующей скользнувшей в сознание мысли - спустя всего сто лет эпитет "научное" будет означать "истинное".
Затем молчание... Сен-Жермен поежился. Вернулся к воспоминаниям о мадам де Помападур.
"Мне было любопытно наблюдать за ней. Маркиза не отличалась крепким здоровьем, у неё были слабые легкие, но телесная хворь почти не сказывалась на её целеустремленности и умении владеть собой. Когда Людовик где-то в начале февраля представил меня маркизе, она заметно располнела по сравнению с той прелестницей, которую мне доводилось видеть лет десять назад. С той поры много воды утекло. В начале пятидесятых годов оборвалась её любовная связь с королем. Двор замер в ожидании изгнания всесильной фаворитки. Ничуть не бывало!
Один из уважаемых мною современников утверждал, что система госпожи де Помпадур, за которой он наблюдал несколько лет, заключалась в том, чтобы "овладеть всеми помыслами короля и опережать его в очередном увлечении хотя бы на несколько дней и по возможности стараться утешить новыми развлечениями"...
Это было тонко подмечено. Жанна Антуанетта как никто другой умела заранее предугадывать настроение короля. Его стремление жить свободной от обременительных условностей и обязанностей двора, простой - пусть даже порочной! - жизнью, отвращение к мелочам; растерянность, какую испытывал этот красивый, очень сильный и весьма неглупый мужчина, когда тщательно продуманный план начинал рушиться из-за неожиданных обстоятельств, которые никак невозможно было предвидеть, - давали верное направление её системе, направленной на то, чтобы освободить короля от досаждающих забот. При этом Людовику постоянно внушалась мысль, что именно он - верховный сюзерен. Его слово - закон! В общем, так оно и было на самом деле, тем не менее король был благодарен "верному другу" за помощь в государственных делах.
Как раз во время моего тогдашнего появления в Париже эта система прошла окончательную проверку на прочность. Людовик увлекся некоей мадам де Куаслен, с умыслом представленной ко двору ненавистниками маркизы де Помпадур. Это была дама благородного происхождения, вдова генерала, она умела блеснуть в разговоре и отличалась прекрасными манерами. При этом ей было дано все, что могло прельстить мужчин. Противники маркизы де Помпадур при дворе торжествовали, видя холодность, с какой обращался король к мадам де Куаслен, и нежность, достающаяся на долю Жанны Антуанетты. Меня, по правде говоря, несколько смущало подобное противоречие. Маркиза на мой вопрос, чем она так обеспокоена, ответила:
Это очень трудный и важный обряд. С помощью этих слов священнодействующий лама извлекает из тел умерших их души и направляет их на путь праведный.
Прежде всего монах обязан научиться погружать себя в бессознательное, монотонное состояние, затем ему следует собраться с силами и как можно более тонким голосом выкрикнуть "Хик!". Только лама, перенявший от опытного учителя умение выговаривать "хик" с надлежащей интонацией и энергией, имеет право произносить "пхет". Соединение этих двух звукосочетаний влечет за собой необратимое отделение души от тела через открываемое этими магическими словами отверстие в темечке. Если лама произносит их правильно, то стоит ему выговорить их, как он немедленно умрет. Во время выполнения обряда такая опасность ему не угрожает, потому что в этом случае он выступает от лица мертвеца - как бы одалживает умершему свой голос. Так что с душой расстается не лама, но покойник.
После того, как опытный наставник передаст ученику знание, как правильно извлекать душу из телесной оболочки, им остается только научиться издавать звук "хик" с правильной интонацией. Эту цель можно считать достигнутой, если воткнутая в голову соломинка стоит прямо и не падает в течение какого угодно времени. В самом деле, уверяли меня Давасандюп и другие монахи, соответствующее произношение "хик" образует небольшое отверстие на черепе, куда и вставляется соломинка. У мертвеца это отверстие бывает гораздо больше. Меня уверяли, что туда можно просунуть мизинец. Я пробовал, но не смог отыскать на темени покойника никакого отверстия... Если, конечно, его не размозжить ударом пули.
Так бы я и остался в неведении относительно истинной ценности ламаистского учения, если не ужасное происшествие, случившееся с моим наставником Давасандюпом.
Однажды - уже после того, как мы с ним расстались и я отправился вглубь Гималаев - какой-то пожертвователь навестил пустынника, предававшегося созерцанию в дикой местности, и подарил ему небольшую сумму денег для покупки припасов на зиму. Ученик Давасандюпа, побуждаемый алчностью, убил старого учителя и убежал с деньгами.
Злодей не сомневался в смерти старика, но лама вскоре очнулся. Нанесенные раны были ужасны и он страдал. Чтобы избавиться от мук, старик погрузился в созерцательное, отрешенное состояние, родственное животному магнетизму. В такие моменты тибетские монахи способны достигать полной концентрации мысли, снимающей всякую чувствительность. Через несколько дней другой ученик решил навестить наставника. Лама лежал, закутанный в одеяло и не подавал признаков жизни. Нестерпимый смрад окружал его. Ученик бросился к старику, принялся тормошить его, расспрашивать. Тот, придя в себя, рассказал ему о своем несчастии, и молодой послушник хотел сейчас же бежать в ближайший монастырь за лекарем. Однако учитель запретил ему звать кого бы то ни было.
- Если кто-нибудь ещё проведает, что со мной произошло, - сказал он, начнут искать виновного, а он не мог уйти далеко. Его найдут и скорее всего приговорят к смерти. Я хочу дать ему больше времени для спасения. Вот почему я налагаю запрет на твой язык. Молчи и никому не рассказывай, что со мной случилось. Может быть, когда-нибудь несчастный исправится. Во всяком случае я не хочу быть причиной его смерти. Теперь оставь меня одного, боль нестерпима. Я вновь погружусь в созерцание...
Сен-Жермен очнулся внезапно. Вскочил, заходил по комнате, потом приблизился к окну. Над вершинами Ретикона, на востоке, горели звезды чистые, манящие. В их рисунке был смысл. Он хотел донести его до умов и сердец братьев по ложе. Вот что самое важное в их учение - пример Давасандюпа, но никак не сомнительные легенды, не выкрикиваемые в пространство "Хик!" и "Пхет!" Вот ради чего они таились, объединялись, вот о чем мечтали! Пусть каждый брат исполнится такого же тайного знания, такого же мужества, каким обладал Давасандюп. Только тогда их сообщество способно обрести подлинный смысл!.. Дичью эта мысль казалась только на первый взгляд. Трудно было представить, чтобы б(льшая часть людей, получив удар по левой щеке, с радостью подставила правую. В это невозможно поверить! Этому никогда не бывать!.. Вот здесь-то и случился душевный надлом, который удалось одолеть Сен-Жермену. Ему удалось поверить в то, во что верил Иисус.
Что же он наблюдал в действительности? Бесчисленное количество лож, уставов, чинов, мистика на грани мракобесия и иезуитской символики. Мало того, сами иезуиты стали вхожи в общество вольных каменщиков. Кое-где они диктуют правила поведения и составляют глупейшие обряды... Сколько было вложено сил и средств, чтобы просветить верхи, объяснить необходимость радикальных преобразований, возвышения человеческой личности, достойной свободы, равенства, братства - все напрасно!
Спустя сто лет после организации первой ложи состояние дел в масонских обществах Парижа и Франции ужасало! Все началось в преддверии французской революции. Участвуя в заседаниях, встречаясь с единомышленниками, он вскоре получил ясное представление о заговоре с целью захвата власти в стране, который в ту пору составил герцог Орлеанский*, являвшийся гроссмейстером ордена франкмасонов или, как они себя называли, Великой Ложей Востока. Полвека назад на Великом Конгрессе в Париже*, собравшем представителей всех французских и немецких лож, Сен-Жермен вслух задался вопросом: "Господа! С каких пор наши братья задались целью оказывать помощь в свержении или наоборот защите существующих режимов? Как могло получиться, что ложа в Бордо протестует против посягательств королевской власти на права местных парламентов, а братская ложа в Аррасе выступает в защиту иезуитов? Каждый из нас в отдельности может быть верен каким угодно убеждениям, кроме откровенно человеконенавистнических и прямо противоречащих целям и уставу нашего общества, но разве политические заговоры могут стать нашим modus operandi?*" Его вопросы тогда остались без ответа. А что творилось на самом представительном Вильгельмсбадском конгрессе в 1782 году. Какие только шарлатаны не примазались к нашему движению: агент иезуитов Штарк, некий барон фон Гунд, свихнувшийся на воспоминаниях о тамплиерах*, его помощник, мошенник... как его, кажется, Джеймсон; "старая система", "Великая Арка"...
Так творится история! Движение, призванное стать хранителем тайных знаний, продолжателем в деле накопления достоинств разума, человеколюбия, исповедующее принципы свободы и равенства всех людей на свете независимо от религиозных убеждений, социального положения и владения собственностью было ввергнуто в самую нечистоплотную политическую игру. Сен-Жермен при всей его прозорливости никак не мог понять, в чем здесь секрет? Пока ядро общества составляли каменщики и строители, масонские ложи прекрасно справлялись со своими задачами. Вон какие величественные храмы стоят по всей Европе! Все они объединены одной идеей, построены в едином ключе и разве не прекрасны эти святилища в своей тяге ввысь?.. Но как только идеей воспламеняются образованные люди - просветители, черт их всех дери! - а также сильные мира сего, сразу на передний план выплывают сиюминутные, а значит, не имеющие никакого отношения к уставу тайного общества намерения.
О каком нравственном обуздании подрастающего поколения может идти речь, если участники лож, уже тогда, не таясь, обсуждали планы дворцового переворота и ради установления в стране царства свободы, равенства и братства готовы были отдать французское королевство под руку герцогу Орлеанскому, заявляющему, что он в своих правах равен любому другому гражданину многострадальной Франции. Сын его, герцог Шартрский, ныне является королем Франции и одновременно Верховным гроссмейстером ордена. Ну и что!.. Свобода, добытая в бою, оказалась неподъемной цепью, которую человек героическим усилием взгромоздил себе на плечи, а отдышавшись, вдруг понял, что ноша ему не по силам.
Неожиданно вспомнился пронырливый, хваткий, самолично записавший себя в ученики Сен-Жермена "граф" Калиостро, во весь голос утверждавший, что познал "универсальную тайну медицины", позволяющую лечит все болезни. Кроме того, он - только послушайте! - выведал все тайны древнеегипетских жрецов, отыскал философский камень и сотворил "эликсир бессмертия". Обо всем этот шарлатан Бальзамо говорил в открытую и в конце концов исхитрился составить ещё одну масонскую ложу, участниками которой могли стать только лица с доходом не менее пятьсот тысяч ливров*. Он обещал своим последователям продлить их жизни до 5557 лет. Каким образом он рассчитал это бредовое число? При его способностях Джакомо Бальзамо вполне мог расщедриться и на шестьдесят веков.
От таких заявлений на Сен-Жермена нападала тоска. Он испытал сильнейшую душевную муку, узнав о наглом плагиате, который позволил себе этот сицилийский проходимец в Утрехте*. Приблизившись к статуе Иисуса Христа, установленной в местной галерее, он изобразил сцену немого удивления. Когда его спросили, чем же поразило его изображение Спасителя, этот проходимец ответил, что не может понять, каким образом художник смог так похоже изобразить Христа, ведь он его никогда не видел.
- А вы, конечно, видали? - спросили Джакомо.
- Я был с ним в самых дружеских отношениях, - невозмутимо ответил тот. - Сколько раз мы бродили с ним по песчаному, усыпанному ракушками берегу Тивериадского озера! У него был бесконечно нежный голос. К сожалению, он не желал меня слушать, когда я увещевал его быть осторожнее. Не помогло... - и этот доброжелатель печально опустил голову. Потом, обратившись к слуге, который почему-то тоже оказался в галерее, проникновенно спросил.
- Ты помнишь тот день в Иерусалиме, когда распяли Христа?
- Нет, сударь, - скромно признался слуга. - Я же служу у вас только полторы тысячи лет.
Помнится, Шамсолла как-то огрызнулся подобным образом на вопрос донимавших его дам полусвета, когда граф совершал прогулку в Тюильри. С тех пор эта шутка пошла гулять по свету, и Бальзамо тут же приспособил её к делу.
Как воспитывать таких, как Калиостро? Как вложить в него трепет и страх ко лжи, к богатству? А ведь этот грубиян далеко не самое скверное издание человека.
Как быть в таком случае с маркизой де Помпадур? С королем Людовиком XY, циничным остроумцем и дальновидным, но неудачливым интриганом. В его испорченности было даже какое-то обаяние, присущий только французам шарм. Он не обманывался насчет верности и любви близких к нему людей. "Все эти бесчисленные партии придворных, дерущиеся за королевские милости, - как-то признался он Сен-Жермену, - нагуливают жир исключительно на моих пороках".
Глава 2
Граф Сен-Жермен был представлен королю маршалом Бель-Илем зимой 1757 года - в ту самую пору, когда после покушения Дамьена Людовик XY на две недели впал в задумчивое, меланхолическое состояние, и на вопрос придворных, как он себя чувствует, ответил: "С телом все в порядке..." Рана действительно оказалась неопасной - лезвие ножа прошло по касательной и лишь приоткрыло мышцы на спине. Узнав от маршала Бель-Иля, что в Париже вновь объявился чудо-человек Сен-Жермен, король попросил старика представить ему этого "занятного сновидца".
Версаль в эти январские дни гудел как растревоженный улей. Партия противников маркизы де Помпадур, "этой способной мещаночки", как выразился о ней герцог Ришелье*, готова была отпраздновать победу. После двенадцатилетнего плена его величество, по-видимому, нашел в себе силы расстаться с прежней пассией и обратить очи горним высотам. Архиепископ парижский Кристоф де Бомон уже не раз намекал, что его величеству прежде, чем получить отпущение грехов, следует разорвать греховную связь, пусть даже перешедшую в теснейшие дружеские узы, удалить из Версаля известную всем особу и лично заняться насущными заботами государства, которое уже около года как было втянуто в бессмысленную европейскую войну.
- Не такая уж она бессмысленная, - ответил Людовик. - Неужели ваше преосвященство желает, чтобы пруссаки перешли Рейн?
- Что такое Пруссия, ваше величество, - возразил архиепископ. - И что такое Франция! Это несоизмеримые вещи.
- Пока! - коротко ответил король. Разговор с де Бомоном всегда утомлял его. Когда-то архиепископ внушил себе, что в его обязанности входит предостерегать короля от греховных поступков и с тех пор он ни на йоту не отступил от этого правила. Король с детства тихо ненавидел менторов. Встретив такого, Людовик, прежде всего, старался выявить, какой практический, а чаще всего корыстный интерес прячется за укоряющими, полными сострадания взорами, наставлениями, обращением к Богу как к последнему аргументу в человеческом споре. Когда же король обнаруживал, что подобный человек искренне верит в свое предназначение, Людовик терялся. Рвение архиепископа в этом смысле превосходило всякие пределы. Король чувствовал себя безоружным в споре с ним. Все его суждения и взгляды установились полвека назад, в эпоху регентства, и с тех пор архиепископу и в голову не могло прийти, что, возможно, их стоит в чем-то пересмотреть. Доказывать, спорить, пытаться убеждать такого человека, себе дороже, в этом Людовик убедился давным-давно, когда ещё горел жаждой героических деяний, мечтал о славе полководца, о непоколебимой системе взаимной безопасности в Европе, которая позволила бы Франции процветать, а ему заняться личной жизнью. Вовсе не развлечениями - в последнюю очередь развлечениями! - но, прежде всего, познанием тайн природы и человеческой натуры. Ту же самую систему взаимного уравновешивания интересов, какую он надеялся установить в Европе, король желал устроить в Версале. Для этого следовало в первую очередь реорганизовать двор на разумных началах, приблизить людей достойных, опытных, склонных к шуткам, розыгрышам, при этом разбирающимся в военных, политических, религиозных, финансовых вопросах, способных в верном направлении везти этот воз дерьма, который называют государством. Таких, например, как маршал де Сакс или, как его звали на родине, в Германии, полководец Мориц Саксонский.
Мечта была прекрасная, завораживающая своей неосуществимостью. Была бы его воля, он бы запретил этому де Бомону появляться во дворце. Сразу же убрал бы принцев крови, каждое утро досаждающих ему с помощью так называемого этикета. Соблюдение принятых при дворе правил поведения казалось королю пыткой, сопоставимой с терзанием узников в подвалах инквизиции. Один надевает чулки, другой поливает водой из кувшина, дофин* помогает натянуть сорочку - и все сплетничают, сплетничают и сплетничают. Ехидничают, отпускают скабрезные - редко остроумные - шутки. Начинают что-то выпрашивать, тут же ссорятся друг с другом. Когда король повышает голос, наигранно пугаются. Льстят и порой так двусмысленно, что хочется пнуть ногой подобного умника.
Так начинается день. После туалета - королевский завтрак, затем утренний выход, прогулка по парку, занятие государственными делами. Все время постоянно на людях, в окружении придворных - вот что мучило сильнее всего! На людях - это значит бесконечное выпрашивание наград, рассмотрений бесчисленных прошений о назначении ренты, о даровании титулов и привилегий, о помещении сынков на хлебные места в армию, а дочек в Сен-Сир*, о выдаче откупов. При этом приходится выслушивать коварные советы по введению новых налогов и предоставлении прав на их выколачивание. Всем были нужны деньги, и никому слава, доблесть, тайна, что собственно и составляет смысл человеческого существования. Он тоже нуждался в средства, без этих проклятых золотых кружков - луидоров, экю, ливров, - он не мог ни начать, ни победоносно закончить войну. Приходилось каждый божий день ломать голову, где их добыть.
При этом ещё выслушивать настойчивые советы святош о необходимости вести праведную жизнь, о покаянии, которое они умели с необыкновенной ловкостью превращать в звонкую монету!..
Если жизнь театр, то разыгрываемая в нем пьеса была далека от совершенства.
С другой стороны пугал Божий суд. Помазанник-то помазанник, но и спрос с короля будет не такой, как с бедняги-прокаженного. Это только в человеческих писаниях говорится, что все равны перед очами Божьими, Людовик был уверен, что и в раю, и в аду есть свои феоды, владения, наследственные домены. Об этом он никогда не заикался, но представить себе равенство в том смысле, в котором оно излагалась в сочинениях отцов церкви, просто не мог. Если бы дело обстояло таким образом, то он давным-давно отошел бы от дел и лакомился свободой, как изысканным блюдом, подаваемым искусным поваром.
Услышав о прибытие в Париж графа Сен-Жермена, "этого несчастного отпрыска восточной правящей фамилии, чей отец был союзником моего деда и по тайному соглашению получал долю с доходов Отеля де Вилль", - король попросил Бель-Иля передать графу, что зла на него не держит и до сих пор верит в его способности целителя. Маршал поклонился, чтобы скрыть невольную усмешку. Ему припомнился старый скандал, связанный со смертью королевской метрессы, герцогини де Шатору.
Овдовев, маркиза де ла Турнель - особа редкостной красоты и стати, переселилась в Версаль, где жили её старшие сестры, госпожа де Мальи и маркиза де Вантимий. После смерти де Вантимий мадам де Турнель не сразу поддалась чарам короля. Прежде всего, она поставила следующие условия: удаление от двора её старшей сестры, пятьдесят тысяч экю пожизненной пенсии и узаконение будущих детей. Практичная и умная метресса, к тому же принадлежащая к древней фамилии, стал гордостью французского двора. Она подвигла Людовика отправиться в армию, ведущую в Бельгии боевые действия, где король выказал здравый смысл и понимание общих стратегических вопросов. Для начала ему хватило ума не вмешиваться в оперативные решения, принимаемые таким выдающимся полководцем, каким был Мориц Саксонский. В результате были одержаны важные и громкие победы, Людовик XY приобрел необходимый повелителю Франции авторитет военачальника. Возведенная в герцогское достоинство, Мари-Анна добилась заключения союза с Пруссией. Она убедила короля, что с помощью Фридриха II ему удастся заставить Габсбургов умерить свой аппетит и не посягать на европейскую безопасность и первенство Франции на континенте. К несчастью, в Меце Людовик опасно заболел, и мадам де Шатору, заботливо ухаживавшая за ним, тоже опасно простудилась.
Она сгорела за две недели. Король был безутешен. В первые дни декабря 1744 года, испробовав все средства, Людовик приказал послать за графом Сен-Жерменом, о пребывании которого в Париже ему было доложено начальником полиции. Граф прибыл, осмотрел больную, потом вышел из спальни и заявил: "Слишком поздно". Король долго не мог простить ему эти слова, и хотя не позволял себе делать опрометчивых заявлений по поводу чудака-путешественника, но и привечать Сен-Жермена в Версале не стремился. Только спустя тринадцать лет старый маршал Бель-Иль сумел пробудить у короля интерес к "известному алхимику и мистику, который, по слухам, живет вечно".
- Насчет вечности, ваше величество, - добавил маршал, - ничего утверждать не могу. Сам граф в ответ на подобные вопросы, только посмеивается. Мне он признался, что бессмысленно оспаривать глупцов. Тем более доказывать... Конечно, выглядит он свежо, этого у него не отнимешь, он угощал меня каким-то напитком, который и в самом деле называет чудодейственным. Что-то похожее на чай, только более богатый аромат и сильный дурман. Есть в его эликсире и заметная крепость. Напиток безусловно придает бодрость, что же касается секрета долгой жизни, то, как объяснял граф, он заключается в системе, которую следует воспринять в детстве, и эликсир не более, чем подспорье. Происхожденье этого самозванного графа неясно...
- Но не для меня, - усмехнулся король. - Я бы не стал называть его самозванцем. По происхождению он вполне мог бы носить титул великого герцога или владетельного князя, но сие не в его власти. Впрочем, мне не досуг вмешиваться в интриги Венского двора. Это хорошая мысль, маршал, я не прочь познакомиться с Сен-Жерменом. Меня всегда интересовали тайны природы, особенно превращение свинца в золото. Он, как рассказывают, очень силен в этой науке. Пригласите его в Версаль.
- С величайшим удовольствием, ваше величество, - герцог Бель-Иль поклонился.
Ночь была ясная, росчерк Ретиконского хребта отчетливо читался на фоне темного бархатистого небосвода. Сияния звезд хватало для обозначения лощин, зарослей кустарника, напоминавших брызги черной краски, брошенной на искрящее полотно, верхней границы лесов... Сосновая роща оседлала перевал, за которым лежал Форарльберг и далее Тироль. Граф снял с вывезенного из Персии трехрожкового шандала огарки, вставил новые свечи, от угольков в камине зажег фитильки, потянулся к перу. Руки слушались плохо - одеревенели за сотню лет. Не то что память... Все до мельчайших подробностей удержалось в сознании. Знакомство с Бель-Илем в Вене у графа Кауница* (тот, по крайней мере, никогда не сомневался в высоком происхождении Сен-Жермена), второе после долгого перерыва посещение Версаля, разговор с королем, его короткий оценивающий взгляда, брошенный на пряжки на туфлях графа, украшенных огромными бриллиантами, нездоровый румянец на щеках маркизы де Помпадур.
Завтра придется переписать набело, а пока, назло бессоннице, пофилософствуем...
"Прежний, восемнадцатый, век был помешан на системах и из всех хитроумных мет(д, с какими мне доводилось встречаться, наиболее действенную изобрела известная в истории дама, которая была крещена Жанной Антуанеттой Пуассон, в замужестве стала Ле Норман д'Этиоль, ну, а за успехи в любовной связи получила титул маркизы де Помпадур. Эта сообразительная мещаночка оказалась лучшей ученицей так называемых энциклопедистов, включая прусского шпиона Вольтера, утверждавших, что поскольку главной отличительной чертой разума является способность вырабатывать "суждения", то путь к успеху может гарантировать только последовательное, сообразуемое с обстоятельствами, руководство к действию. Правильное и регулярное применение разума, по их мнение, есть отличительный признак каждого образованного человека".
Сен-Жермен поднял голову, глянул в окно. Из тьмы бессознательного вывернулась шальная догадка - сменивший восемнадцатый, нынешний, девятнадцатый век свихнется на идее прогресса. Что будет дальше? Об этом трудно судить, но спустя мгновение прихлынули и страх, и отчаяние. Графу стало не по себя от следующей скользнувшей в сознание мысли - спустя всего сто лет эпитет "научное" будет означать "истинное".
Затем молчание... Сен-Жермен поежился. Вернулся к воспоминаниям о мадам де Помападур.
"Мне было любопытно наблюдать за ней. Маркиза не отличалась крепким здоровьем, у неё были слабые легкие, но телесная хворь почти не сказывалась на её целеустремленности и умении владеть собой. Когда Людовик где-то в начале февраля представил меня маркизе, она заметно располнела по сравнению с той прелестницей, которую мне доводилось видеть лет десять назад. С той поры много воды утекло. В начале пятидесятых годов оборвалась её любовная связь с королем. Двор замер в ожидании изгнания всесильной фаворитки. Ничуть не бывало!
Один из уважаемых мною современников утверждал, что система госпожи де Помпадур, за которой он наблюдал несколько лет, заключалась в том, чтобы "овладеть всеми помыслами короля и опережать его в очередном увлечении хотя бы на несколько дней и по возможности стараться утешить новыми развлечениями"...
Это было тонко подмечено. Жанна Антуанетта как никто другой умела заранее предугадывать настроение короля. Его стремление жить свободной от обременительных условностей и обязанностей двора, простой - пусть даже порочной! - жизнью, отвращение к мелочам; растерянность, какую испытывал этот красивый, очень сильный и весьма неглупый мужчина, когда тщательно продуманный план начинал рушиться из-за неожиданных обстоятельств, которые никак невозможно было предвидеть, - давали верное направление её системе, направленной на то, чтобы освободить короля от досаждающих забот. При этом Людовику постоянно внушалась мысль, что именно он - верховный сюзерен. Его слово - закон! В общем, так оно и было на самом деле, тем не менее король был благодарен "верному другу" за помощь в государственных делах.
Как раз во время моего тогдашнего появления в Париже эта система прошла окончательную проверку на прочность. Людовик увлекся некоей мадам де Куаслен, с умыслом представленной ко двору ненавистниками маркизы де Помпадур. Это была дама благородного происхождения, вдова генерала, она умела блеснуть в разговоре и отличалась прекрасными манерами. При этом ей было дано все, что могло прельстить мужчин. Противники маркизы де Помпадур при дворе торжествовали, видя холодность, с какой обращался король к мадам де Куаслен, и нежность, достающаяся на долю Жанны Антуанетты. Меня, по правде говоря, несколько смущало подобное противоречие. Маркиза на мой вопрос, чем она так обеспокоена, ответила: