новых подписчиц и бросилась на разработку шельфа с восторженными глазами
гимназистки. Я баловал- ся лирическими заметками в военных газетах, там меня
и разыскали.
-- Надо помочь женщинам.-- Давая согласие на командировку от чужого
журнала, главный редактор не забыл подмигнуть: -- Только ты смотри, держи
марку. А если надо, то и покажи, как любят военные. Опыт-то наверняка есть.
Был ли у меня опыт в делах сердечных? А у кого его нет! И погоны особой
роли в любви не играют, здесь журнал изначально не тграв. Лично у меня была
такая ситуация: комната в коммуналке и соседи -- подсматривающая за всеми
баба Степанида, пьяница Петро и, конечно, Таня. Муж ее сидел где-то "на
химии" за драку, я влюбился в нее по уши, но холостяцкую свободу потерять
по- боялся, и мы расстались.
А с просьбой женского журнала я поехал в спецназ ГРУ -- к этим
разведзверям, вдоволь по- мотавшимся по всем горячим точкам бывшего Союза.
Дня два или три лазил вместе со взводами и ротами по чащам и оврагам, пил
спирт и болотную воду, ел галеты и мокриц, спал на деревьях привязанным к
стволам и не спал вообще. Про душевные россказни, нужные журналу, временно
не заикался, и меня, как говорится, спецназовцы по полной программе водили
мордой по стиральной доске, показывая боевое мастерство и умение. Думали,
готовлю материал для "Красной звезды". А мне нужны были душа, лирика...
Попался сам комбриг Заремба, и то в последний день. Не усмотрел подвоха
в "женском вопросе". После окончания учений и кружки спирта разбередил -- не
без моей помощи -- свою душу. Начал с шуточек, ухмылочек,-- как о чем-то
дав- нем и несуразном, несущественном для армейской печати. И которое, если
уж забывается им самим, наверняка забудется корреспондентом, утром уезжающим
из рязанских лесов в благополучненькую столицу.
Только корреспондентом ничего не забывается. Тем более в руки шло как
раз то, ради чего затевался весь сыр-бор. И лишь комбриг ушел спать, я
вместо своей "спокойной ночи" принялся записывать в блокнот только что
услышанное. Про трех лейтенантов, приехавших в первый "афганский" отпуск на
берег Черного моря. Про дежурную -- тетю Нину, с которой случилось
искупаться в ночном море на женском пляже. Ее слова -- "Найди меня",
собственно, и оберегали подсознательно Зарембу всю афганскую войну.
Материал про женский пляж журнал не напечатал. Начались выборы, женщины
полезли в политику, в редакционной почте нашлось письмо какой-то истеричной
демократки с призывом оставить кастрюли как пережиток коммунистического
бреда и идти на баррикады светлого демократического завтра. Новый шельф, на
разработку которого поехал уже не я. Я продолжал мотаться по гарнизонам,
полигонам, аэродромам и прочим военным точкам. С грустью отмечал: чем больше
бушевали митинговые страсти в Москве, тем угрюмее становились лица солдат и
офицеров, дырявее их одежда, скуднее пища, холоднее казармы. Несмотря на все
уверения властей, светлое демократическое завтра переросло в послезавтра, в
ближайшее будущее, в перспективу, в прогноз, в мечту. Разрушалось все,
строилось лишь благополучие немногих "новых русских". Пир во время чумы...
Иногда натыкался на записи, сделанные у Зарембы в спецназе. Даже послал
ему подготовленный к печати рассказ. Но ответа не дождался: наверняка
подполковник носился по большим и малым войнам, взахлеб глотавшим российских
парней. Время от времени пытался угадать, где он тянет свою солдатскую
лямку.
Оказалось, совсем рядом, в Балашихе. Телефонный звонок от него раздался
совершенно неожиданно. С одной стороны, стало неудобно, что материал не
увидел свет, а с другой -- я обрадовался, что спецназовец жив. Торопливо
напросил- ся на встречу.
-- В шесть утра на автобусной остановке около КПП дивизии
Дзержинского,-- сразу согласился тот, правда, не поинтересовавшись, каким
образом я доберусь в такую даль в такую рань.
Добрался. И сразу узнал в одетом в камуфляж подполковнике героя некогда
"не разработанного шельфа". Он тоже взглянул на меня наметанным глазом,
оценил полевую одежду и тут же, особо не вдаваясь в воспоминания, перебросил
в броне- транспортер, урчавший за автобусной останов- кой.
-- На полигон,-- приказал водителю.
БТР оказался забит людьми. Мне молча кивну- ли, потеснились,
высвобождая местечко. Поддавая нам всем под зад, боевая машина помчалась по
лесным дорогам, словно желая взбить внутри себя из нас масло. Наше счастье,
что путь оказался не долгим.
-- Я чего тебя позвал,-- отвел меня в сторонку Заремба уже на полигоне,
когда вылезли из железного чрева и разминались после дороги.-- По- мнишь
свой женский пляж?
Пляж был его, но я кивнул.
-- Тренируюсь здесь с группой, на все про все -- пять дней. Посмотри,
может, что-либо тебе подойдет -- все бойцы и,-- он посмотрел на девушку,
кланяющуюся в разминке истыканной ножами сосне,-- Марина -- в жизни --
одиночки. Я предполагаю, почему именно таким образом шел подбор в мою
группу, но мои умозаключения все равно ничего не изменят.-- Постучал
задником ботинка о землю, выдалбливая каблуком бороздку. Признался и в
истинной причине своего быстрого согласия на встречу: -- Ты должен мне по-
мочь. Кроме того, что они...-- он запнулся и по- правился: -- ...что мы все
одиноки, у нас нет и команды. А ее надо попытаться сколотить. Не хочу
командовать будущими посмертными героями, к тому же не особо понятно за что
погибши- ми. Вчера перебирал старые записи, наткнулся на твой женский
пляж,-- он упорно продолжал отнекиваться от него.-- И подумал: надо
пробовать вариант и с тобой. Извини, что использую, но мне нужно сохранить
людей, и поэтому все условности отметаю. Если есть возможность, потолкись
тут с нами, расшевели ребят, встряхни их со стороны, так сказать,
душевности. Чтобы они помнили, что могут потерять,-- не побоялся напомнить и
свою неприятную афганскую страницу.
-- А меня возьмете? -- чувствуя горяченькое, я попробовал поиметь свою
журналистскую выгоду
Заремба отрезал сразу, растоптав тщательно выбитую траншейку:
-- Нет. Категорически. Ни при каких условиях. Сегодня -- только ты мне.
-- В Чечню? -- безошибочно угадал я четверку в таблице умножения два на
два.
-- В нее,-- подтвердил результат Заремба.
-- Что-то серьезное? -- задал и тут же понял наивность вопроса: спецназ
ГРУ по мелочам в карманах не шарит. Сам же и перебил усмешку подполковника:
-- Добро. Остаюсь.
Заремба загнал свою группу не просто в казарму. Он завел ее в лес и не
разрешил выходить оттуда ни под каким предлогом. Еда -- подножный корм,
спать -- в шалаше, греться -- у костра,-- здесь он крутился как старый еврей
в ломбарде.
Вместе с ним крутились и мы. Стрельбы, марш-броски, походы по карте,
рукопашка, перевязка раненых, выход на связь -- под эти тренировки, между
прочим, неплохо шли и беседы за жизнь. А под вечерний костерок и вообще
стелились как сало на черный хлеб -- полная гармония и аппетит. А Василий
Туманов, вчерашний пограничник, даже попросил:
- Я кажется, очень неожиданно исчез для одной женщины. Будет
возможность, позвони ей и скажи, что я скоро вернусь.
История еще более банальная, чем у меня с Татьяной в коммунальной
квартирке: во время собственного развода ~Василий познакомился с судьей.
Вернее, сначала галантно назвал ее "Вашей светлостью", а когда она поправила
-- судей называют "Ваша честь", улыбнулись друг другу.
Между ними, конечно, что-то произошло, но тем не менее судья не развела
Тумановых. На повторное заседание в связи с отлетом в Чечню капитан теперь
не успевал, но ему важнее был не сам развод, а слово, данное "ее светлости".
...Мы сидим с Мариной в буйстве-- летней ночи со всеми ее вздохами и
запахами, нас розовато освещает костер, вокруг -- лес.
И -- Иван Волонихин. Он подобен стаду бизонов, вытаптывающих землю
вокруг водопоя. Но я туп и кровожаден. Я впился в свою добычу и ни- чего не
желаю замечать: ни топтаний, ни покашливаний, ни треска сучьев. Завтра
группа улетает в Чечню, Марина оказалась единственной, кому Заремба сказал
категорическое "нет" на участие в операции, и мне важно уловить чувства
человека, который не прошел по конкурсу. Пусть даже и не на войну.
Марина расстроена, разговор не поддерживает, но я не перестаю бередить
ее рану и лезть в душу. Когда еще выпадет такой сюжет?
Подленький мы все же народец, журналисты. Сволочи. Выручает Заремба,
неслышно подошедший к костру:
-- Что, гвардия, не спится? Огонь имеет удивительное свойство отключать
людей, завораживать их, погружая в воспоминания. И когда я огляделся,
оказалось: группа уже в полном составе сидит рядом и смотрит на пламя. А
оно, глупое, рвалось вверх, пытаясь располосовать острыми пиками
навалившееся жирное брюхо ночного неба и вырваться к звездам.
Только ночи ли бояться одинокого костра! Она легко отрывала и тут же
без следа проглатывала кусочки пламени, придавливая обессиленный огонь к
углям. И новые порции хвороста -- лишь легкая закуска гурману, после которой
аппетит только разыгрывается. Огню весь лес отдай -- и окажется мало.
Подвигаюсь, давая командиру место на бревне. Но подполковник спустил с
поясницы привязанный резинкой кусок поролона, сел на эту само- дельную
индивидуальную подстилку. Все, Заремба там, в Чечне...
-- Завтра в шестнадцать ноль-ноль прибыть на аэродром, в шестнадцать
двадцать -- колеса самолета в воздухе, -- уточнил последние сроки
спецназовец.-- От участия в задании еще можно отказаться, и без всякого
объяснения причин, "Нет",-- и все. Задача предстоит насколько простая,
настолько и непредсказуемая.
-- Я не согласна с вашим решением насчет меня,-- тут же произнесла
Марина.
Я не сомневался, что она скажет что-то подобное, и даже откинулся на
локти, давая девушке и командиру возможность посмотреть друг на друга.
Заремба смотреть не стал. Ответил в пустоту: -- Там не кино. -- Знаю.
Потому и настаиваю на своем участии.
-- А я не меняю своих решений. Чтобы занять руки и не выдавать своего
неудовольствия, подполковник вытащил из чехла нож, называвшийся "король
джунглей" -- тайную зависть всей группы. Подвинул им подгоревшие с одного
края, но сумевшие было спастись от центрального огня сучки-коротышки. Потом
отвинтил крышку в рукоятке. Из нее пружиной выдавился пластмассовый патрон,
заполненный крючками, булавочками, спичками, карандаши- ком, иголками с
ниткой, лейкопластырем, миниатюрным скальпелем, пинцетиком и всякой другой
мелочевкой.
Подполковник посмотрел на компас, оказавшийся в отвинченной крышке,
словно подрагивающая фосфорная стрелка указывала не только стороны
горизонта, но и единственно верный путь в отношениях с командой.
Перепалка не пошла на пользу: у костра затихли. Лишь потрескивали как
одиночные выстрелы раскалываемые жаром угли.
-- Тогда я тоже говорю "нет",-- неожиданно, может быть и для самого
себя, произнес Волонихин.
Вот тут уж Заремба резко вскинул голову. Доктор шел на принцип, лишь бы
не оставлять Марину одну. В любом ином случае Ивану можно было аплодировать,
но ведь речь и в самом деле шла не о съемках в кино. Ясно же, что Заремба
просто ограждает Марину от опасности.
Первым успокоился компас. Спецназовец сверился со светящимися
показаниями и с так и не переборенным раздражением принял отставку доктора:
-- Хорошо. Кто еще? -- Д-д-давайте с-с-спок-койнее,-- торопливо
предложил Работяжев, от волнения заикаясь сильнее обычного.
-- Что спокойнее? -- поинтересовался закусивший удила Заремба. И в
очередной раз наверняка пожалел, что согласился принять группу, как кота в
мешке.
Л-л-лично я не хочу с-с-ссор,-- обескураживающе откровенно отозвался
сапер.-- И н-нам нужен доктор.
-- Нам нужно доверие друг другу и беспрекословное подчинение,-- отмел
все иное Заремба.-- Когда я говорю "нет", значит -- нет.
-- Скажите "да",-- тихо и жалобно предложи- ла выход из спора Марина.
Все почему-то посмотрели не на нее и не на командира, а на Ивана
Волонихина -- что предпримет тот? Ох, док-док, загнал ты себя в угол
ненужным рыцарством. Моли теперь Бога, чтобы Заремба настоял на своем. Ибо
если что-то случится с девушкой, тебе такого креста не вынести...
Иван только сжал губы, зато Заремба вновь взялся за рукоятку "Короля
джунглей". Но чем ему мог помочь нож в мирной обстановке, когда не нужно
никого убивать или даже пугать?
Не дай Бог никому оказаться на месте командиров, которые принимают
решения. И тем самым вешают на себя души подчиненных...
Хотя, если смотреть с моей, журналистской точки зрения, девушка, как
писали раньше в передовицах о победителях социалистического соревнования,
являлась связующим и цементирующим звеном группы. По крайней мере, она
невольно заставляла заботиться о себе и убирала расхлябанность. Тем самым
оберегая мужчин от слишком рискованных или необдуманных решений.
Похоже Заремба и сам это прекрасно просчитывал, потому в нем и боролись
благородство и точный расчет. И когда он мгновенно не отреагировал на
просьбу Марины, когда сразу не прозвучало жесткого "нет", не только я, но и
остальные почувствовали: решение не окончательное, возможны варианты. До
взлета самолета уйма времени, и Марина еще может побороться за место под
солнцем. В смысле -- в строю. Чтобы пойти под пули. Господи, зачем это ей?
Заремба, прояви характер, сдержись и все-таки оставь девушку на Большой
земле. Несправедливо это, когда одни женщины лежат под пулями, а другие -- в
ванной, наполненной шампанским. А ведь и первое, и второе для них создаем
мы, мужики.
Давайте оставим пули для себя... -- Спокойной ночи,-- нашел самый
верный выход Заремба.-- Отдыхайте. Завтра достаточно напряженный день. И
первым ушел в сторону шалаша.
-- Отдыхайте,-- эхом повторил Волонихин, поднимая за руку Марину.
Он имел на это право после того, что сделал. Взрослые люди, они не
стали никого стесняться или делать вид, будто между ними ничего не про-
исходит. Улыбнулись нам всем и исчезли в лесу, не боясь ни многозначительных
взглядов, ни осуждений.
...Совету Зарембы и Волонихина идти спать последовали Работяжев и наша
гидрометеорологическая парочка -- Дождевик и Туманов.
Я, остающийся в Москве и никуда не спешивший, думал о спецназовцах, а
лучше, чем у огня, места для этого на земле не сыскать. Напротив, в ярком
отблеске костра, молча сидел бывший летчик майор Игорь Чачух, как оказалось,
мой земляк. Самое яркое событие в его жизни, как мне показалось,--
катапультирование из горящего ракетоносна. У военных, впрочем, служба или
что- то связанное с ней всегда впереди планеты всей.
Игорь думал о чем-то своем, но лишь я обратил на него внимание,
неожиданно спросил:
Как думаешь, Заремба возьмет Марину?
-- Пятьдесят на пятьдесят. '
-- Волонихин зря вылез. Обойдемся без женщин, и командир должен
настоять на своем.
Кажется, Зарембу впервые назвали командиром в разговоре. Прогресс..
-- Знать бы, что все пройдет нормально,-- в свою очередь помечтал я о
несбыточном.
На растревоженный Кавказ едут, в амбициозную и раздразненную Чечню --
не на Канары. А ведь еще совсем недавно, в проклинаемые кое- кем советские
времена о Кавказе пелись иные песни:
Давно не пахнут порохом ущелья,
И песен смерти пули не поют.
В горах бывает жарко от веселья,
Когда невесту замуж выдают.
Может, войну развязали те, кому был не нужен этот покой, кто сделал
все, чтобы взорвать изнут- ри Союз? Ау, герои, первыми поднявшие руку на
Отечество! Вы орете только о реформах, а кровавые мальчики из Таджикистана,
Чечни, Приднестровья, октябрьской Москвы в глазах еще не пляшут? Нет? Тогда
у вас не то что благородства или сочувствия собственному народу нет, но в
первую очередь нет ни стыда, ни совести. А бред- ни о борьбе с партийным
тоталитаризмом -- задворки антисоветской пропаганды, которая находила как
раз тех, кому начхать на Родину.
-- На родину давно ездил? -- поинтересовался летчик, в данный момент
имея в виду Брянщину.
-- Давно. Все некогда,-- почему-то стал оправдываться я. Виноватые
всегда оправдываются, а не объясняют...
-- Если вдруг что...-- Игорь протянул листок с телефонами и адресами.
Почти как перед этим пограничник.
Значит, ребята смотрят на задание достаточно серьезно. И оценивают его
трезво. А я оправдьваюсь потому, что еще более них чувствую серьезность
операции...
-- Пусть не понадобится,-- прячу записку в блокнот.
-- Пусть,-- согласился Чачух с пожеланием и посмотрел на блокнот так,
словно я запрятал туда его судьбу.
Марину и Ивана из леса мы с Игорем так и не дождались. Вроде и не
ставили себе такой цели, но перед сном оба посмотрели на часы, оглядели
темноту вокруг себя.
От влюбленных одна польза -- они не занимают места в шалаше. Значит,
ляжем мы, раз не "легла" в блокнот Марина.
Рано утром, когда все еще спали, Зарембе приказали прибыть с группой на
аэродром не в шестнадцать часов, как обговаривалось ранее, а ровно в девять.
Вместе с Мариной, хотя подполковник по мобильному телефону и предупредил
неизвестного Вениамина Витальевича об исключении Марины Милашевич из
команды.
-- Если поедешь с нами до аэродрома, захватишь ее обратно,-- попросил
меня Заремба, не став спорить в эфире.
-- Что с Волонихиным? -- Летит.
-- По возвращении сразу позвони.
Не знаю как насчет сразу, но объявлюсь.
-- Наверное, я ничем не смог тебе помочь...
-- Со стороны виднее. Сделано максимум. Спасибо.
-- Если честно, завидую.
-- Не надо завидовать солдату на войне. Тем более что падаль, которая
сунула нас в чеченскую грязь, нас же ею потом и умоет. И мертвых, и живых.
Или не быть мне генералом.
Судя по его увольнению из армии, генералом теперь ему не стать никогда.
И это потеря в первую очередь для армии и страны, а не для него лично.
Профессионал не пропадет. Страна пропадет без профессионалов...
-- Зачем тогда летишь? Брось все к чертовой матери.
Спенназовец обреченно усмехнулся и объяснил как маленькому:
-- Сейчас, к сожалению, время руководителей, А они разучились принимать
решения. Я, подполковник, еще заменим: если откажусь, найдут другого. И
может получиться, что хуже меня.
Вот если бы начали отказываться от этой войны генералы... Или хотя бы
потребовали раз- вязать им руки: воевать -- так воевать! А то сегодня --
вперед, а назавтра ты уже убийца. И -- назад, да еще не стрелять. Мы
некоторые села по пять -- семь раз брали и отдавали обратно. От- да- ва- ли!
И каждый раз -- с новыми потерями. Не знаешь, кому это надо?
Нет, Зарембе нельзя лететь в Чечню. Это не Марина не готова к операции,
а он сам. В нем болит сама война и то, как ее вела Россия. Как с ним самим
обошлись там. Как профессионал- спецназовец Заремба свернет горы, а как
человек -- не переплывет и ручей. Что в нем возобладает? Поинтересуется ли
хоть кто-либо когда-нибудь его психологическим состоянием, а не боевой
выучкой?
Пока же в ожидании "рафика", высланного за труппой, каждый коротал
время по-своему. Подполковник ушел колдовать над своим рюкзаком. Василий
Туманов метал ножи в сосну, на свое не- счастье выросшую неподалеку от
автостоянки. Всаживал капитан ножи безошибочно, с разного расстояния, но,
присмотревшись, я заметил особенность -- никогда с четного количества шагов.
Видимо, лезвие достигает цели именно с трех, пяти, семи, девяти метров. А
если судить по многочисленным зарубкам-шрамам на теле сосны, провожала она
отсюда очень и очень многих. Куда? Сколько не вернулось?
Волонихин, став на руки вниз головой, отжимался от земли. Лицо его
побагровело от усилия, хвостик волос, стянутых резинкой, окунался в пыль, но
Марина, опершись на снайперскую винтовку, смотрела на доктора восхищенно. И
тот готов был зарываться в пыль лицом, лишь бы не угас огонек в глазах
девушки.
Появление в группе Волонихина для меня оставалось наибольшей
психологической загадкой. Ну ладно командиры -- те всегда рвутся в бой, если
не трусы. Но когда врач, пусть даже в прошлом и военный, сам напрашивается
на войну, и войну не за Отечество, а по сути братоубийственную, -- это
абсолютно непонятно, Тем более после скандального, прогремевшего на всю
страну решения руководителей Первого медицинского института не принимать на
учебу бывших солдат-контрактников. По их мнению, человек, который
добровольно, за деньги шел убивать других, не может по своей сути стать
врачом.
В чем-то начальство мединститута понять можно А вот Иван... Впрочем,
какое мне дело до него? Человек, как правило, принимает только похвалу и
награды. На остальное ощетинивается...
-- Чем озабочен? Рядом вновь стоял Заремба. Грибы растут более шумно,
чем он ходит.
-- Озабочен? Жизнью. Ее раскладом. -- И кому что выгорает?
-- Боюсь, что нам,-- я обвел взглядом группу, не отмежевывая себя,--
ничего.
-- Это ты брось,-- не согласился подполковник.-- Если еще и мы в этой
жизни потеряемся, не найдем ориентиры, то кому выживать?
-- Новым русским.
Это не так страшно. Среди них, насколько успел заметить за свою
гражданскую жизнь, полно порядочных людей. Которые не зашмыгали носом и не
загнусавили, а засучили рукава и вкальвают. А подлости хватает везде. Да мне
ли тебе рассказывать? Среди вас, журналюг, сколько умничающих и поучающих, а
сами палец о палец не ударили?
Надеюсь, я к таким не отношусь?
-- Такие у меня бы не стояли здесь.-- Подполковник помолчал, но,
наверное, когда-то журналисты достали его, и он продолжил тему сам: -- У
вашего брата всегда преимущество первого выстрела. И выбора оружия. Не
замечал, что вы расстреливаете людей из любых удобных вам положений? Потому
вас и не любят.
-- Ну не все же такие,-- продолжал защищать я хотя бы себя. Хотя правду
оставлял за Зарембой. Журналисты любят налететь, отыскать самые поганые дыры
и сунуть туда свой нос. Потом сделать глубокомысленное лицо и, ни за что не
отвечая, пожурить, поучить, походя похлопать по щекам кого бы то ни было.
Ах, какие мы умные! Смелые! Принципиальные!
А на самом деле, собрав гонорары на чужих проблемах, оставляем человека
одного. А сами летим дальше, вынюхивая сенсацию и делая на ней себе имя и
состояние.
Трутни!
Сам журналист, но порой не просто стыжусь, а уже ненавижу эту продажную
в большинстве своем профессию, людей, подстраивающихся под главного
редактора, политическую власть, рекламных агентов, но на всех перекрестках
орущих о своей независимости.
Независим спецназ. Вот они захотят -- полетят, а нет -- и никто их не
сдвинет с места. Потому как в чеченской войне понятия долга и совести, на
чем зиждется офицерство, не совпадают. Работы в ней -- да, под завязку.
Риска -- сколько угодно. Нервов, отчаяния, неразберихи -- тоже хлебай из
корыта. И именно на эту часть бойни бросают Зарембу с группой. Если выйдет
удача, мгновенно присосутся комментаторы, оценщики, провожающие,
встречающие, сопровождающие, подписывающие: "Мы пахали"... Провал --
отдуваться подполковнику одному.
-- Извини. Я, наверное, перегибаю палку, но это потому, что немного
дергаюсь,-- откровенно признался Заремба, думая, что я умолк из-за
журналистики.-- Срок мал, люди не мои, задание темное...
-- Ты, главное, не забудь объявиться, когда вернетесь,-- повторил я
просьбу.
-- Успокаивай, успокаивай. Благое занятие, особенно в отношении меня,--
распознал мою по- спешность подполковник.
-- Кремень?
-- Не жалуюсь. Иначе не быть мне...-- он впервые запнулся на любимой
присказке, но закончил: -- ...пенсионером.
Насчет пенсионерства не знаю, а вот на военном аэродроме в Чкаловском
от руководства группой его практически отстранили. Полненький, с капельками
пота на глубоких залысинах Вениамин Витальевич сам стал приглашать спец-
назовцев по одному в комнату, на двери которой красовалась зеленая табличка
"Таможня".
Ее успешно проходил каждый, потому что назад не вернулся никто. Даже
вызванная вслед за Волонихиным Марина.
-- Ох, влезаю я куда-то по самые уши,-- оставшись последним, прищурил
глаз Заремба. Словно пытался просмотреть через дверь, как оценивают его
команду и какова роль его самого в закручивающемся действе.
-- Пожалуйста,-- в тот же момент пригласили на "таможню" и его.
Подполковник протянул мне руку, но расстаться нам не дали.
-- Извините, а это кто? -- озабоченно спросил спортивного вида парень,
работавший дверной ручкой.
-- Мой товарищ,-- даже не стараясь казаться дружелюбным, ответил
Заремба. Обратил свой взор снова на меня.-- Давай, до встречи. И будь
поосторожнее, мало ли что,-- последнюю фразу он произнес шепотом, показав
глазами себе за спину.
Никогда не относил себя к паникерам, но тут сердце почему-то екнуло в
нехорошем предчувствии. А ведь в самом деле: я невольно соприкоснулся с
тайной, о которой скорее всего не должен был знать. О том, как нынче убирают
свидетелей, пусть даже и случайных, газеты пишут через день. Сам пишу. И уже
порой нет разницы, мафия этим занимается или власть...
-- Возвращайтесь,-- отметая свои, еще только предполагаемые проблемы,
ответил спецназовцу.
За ним захлопнулась дверь. Какая к черту " таможня". Здесь должна
висеть табличка "Война".
...Частник, согласившийся подбросить до метро, в прошлой, доразвальной
жизни наверняка имел отношение к органам, потому что сразу от- метил мою
нервозность. Присмотрелся и неожиданно кивнул на зеркальце заднего вида: --
Что, догоняет кто-то?
Мне зеркала показалось мало, я обернулся.
Несколько машин, вылупившись блестящими на солнце глазами-фарами,
гимназистки. Я баловал- ся лирическими заметками в военных газетах, там меня
и разыскали.
-- Надо помочь женщинам.-- Давая согласие на командировку от чужого
журнала, главный редактор не забыл подмигнуть: -- Только ты смотри, держи
марку. А если надо, то и покажи, как любят военные. Опыт-то наверняка есть.
Был ли у меня опыт в делах сердечных? А у кого его нет! И погоны особой
роли в любви не играют, здесь журнал изначально не тграв. Лично у меня была
такая ситуация: комната в коммуналке и соседи -- подсматривающая за всеми
баба Степанида, пьяница Петро и, конечно, Таня. Муж ее сидел где-то "на
химии" за драку, я влюбился в нее по уши, но холостяцкую свободу потерять
по- боялся, и мы расстались.
А с просьбой женского журнала я поехал в спецназ ГРУ -- к этим
разведзверям, вдоволь по- мотавшимся по всем горячим точкам бывшего Союза.
Дня два или три лазил вместе со взводами и ротами по чащам и оврагам, пил
спирт и болотную воду, ел галеты и мокриц, спал на деревьях привязанным к
стволам и не спал вообще. Про душевные россказни, нужные журналу, временно
не заикался, и меня, как говорится, спецназовцы по полной программе водили
мордой по стиральной доске, показывая боевое мастерство и умение. Думали,
готовлю материал для "Красной звезды". А мне нужны были душа, лирика...
Попался сам комбриг Заремба, и то в последний день. Не усмотрел подвоха
в "женском вопросе". После окончания учений и кружки спирта разбередил -- не
без моей помощи -- свою душу. Начал с шуточек, ухмылочек,-- как о чем-то
дав- нем и несуразном, несущественном для армейской печати. И которое, если
уж забывается им самим, наверняка забудется корреспондентом, утром уезжающим
из рязанских лесов в благополучненькую столицу.
Только корреспондентом ничего не забывается. Тем более в руки шло как
раз то, ради чего затевался весь сыр-бор. И лишь комбриг ушел спать, я
вместо своей "спокойной ночи" принялся записывать в блокнот только что
услышанное. Про трех лейтенантов, приехавших в первый "афганский" отпуск на
берег Черного моря. Про дежурную -- тетю Нину, с которой случилось
искупаться в ночном море на женском пляже. Ее слова -- "Найди меня",
собственно, и оберегали подсознательно Зарембу всю афганскую войну.
Материал про женский пляж журнал не напечатал. Начались выборы, женщины
полезли в политику, в редакционной почте нашлось письмо какой-то истеричной
демократки с призывом оставить кастрюли как пережиток коммунистического
бреда и идти на баррикады светлого демократического завтра. Новый шельф, на
разработку которого поехал уже не я. Я продолжал мотаться по гарнизонам,
полигонам, аэродромам и прочим военным точкам. С грустью отмечал: чем больше
бушевали митинговые страсти в Москве, тем угрюмее становились лица солдат и
офицеров, дырявее их одежда, скуднее пища, холоднее казармы. Несмотря на все
уверения властей, светлое демократическое завтра переросло в послезавтра, в
ближайшее будущее, в перспективу, в прогноз, в мечту. Разрушалось все,
строилось лишь благополучие немногих "новых русских". Пир во время чумы...
Иногда натыкался на записи, сделанные у Зарембы в спецназе. Даже послал
ему подготовленный к печати рассказ. Но ответа не дождался: наверняка
подполковник носился по большим и малым войнам, взахлеб глотавшим российских
парней. Время от времени пытался угадать, где он тянет свою солдатскую
лямку.
Оказалось, совсем рядом, в Балашихе. Телефонный звонок от него раздался
совершенно неожиданно. С одной стороны, стало неудобно, что материал не
увидел свет, а с другой -- я обрадовался, что спецназовец жив. Торопливо
напросил- ся на встречу.
-- В шесть утра на автобусной остановке около КПП дивизии
Дзержинского,-- сразу согласился тот, правда, не поинтересовавшись, каким
образом я доберусь в такую даль в такую рань.
Добрался. И сразу узнал в одетом в камуфляж подполковнике героя некогда
"не разработанного шельфа". Он тоже взглянул на меня наметанным глазом,
оценил полевую одежду и тут же, особо не вдаваясь в воспоминания, перебросил
в броне- транспортер, урчавший за автобусной останов- кой.
-- На полигон,-- приказал водителю.
БТР оказался забит людьми. Мне молча кивну- ли, потеснились,
высвобождая местечко. Поддавая нам всем под зад, боевая машина помчалась по
лесным дорогам, словно желая взбить внутри себя из нас масло. Наше счастье,
что путь оказался не долгим.
-- Я чего тебя позвал,-- отвел меня в сторонку Заремба уже на полигоне,
когда вылезли из железного чрева и разминались после дороги.-- По- мнишь
свой женский пляж?
Пляж был его, но я кивнул.
-- Тренируюсь здесь с группой, на все про все -- пять дней. Посмотри,
может, что-либо тебе подойдет -- все бойцы и,-- он посмотрел на девушку,
кланяющуюся в разминке истыканной ножами сосне,-- Марина -- в жизни --
одиночки. Я предполагаю, почему именно таким образом шел подбор в мою
группу, но мои умозаключения все равно ничего не изменят.-- Постучал
задником ботинка о землю, выдалбливая каблуком бороздку. Признался и в
истинной причине своего быстрого согласия на встречу: -- Ты должен мне по-
мочь. Кроме того, что они...-- он запнулся и по- правился: -- ...что мы все
одиноки, у нас нет и команды. А ее надо попытаться сколотить. Не хочу
командовать будущими посмертными героями, к тому же не особо понятно за что
погибши- ми. Вчера перебирал старые записи, наткнулся на твой женский
пляж,-- он упорно продолжал отнекиваться от него.-- И подумал: надо
пробовать вариант и с тобой. Извини, что использую, но мне нужно сохранить
людей, и поэтому все условности отметаю. Если есть возможность, потолкись
тут с нами, расшевели ребят, встряхни их со стороны, так сказать,
душевности. Чтобы они помнили, что могут потерять,-- не побоялся напомнить и
свою неприятную афганскую страницу.
-- А меня возьмете? -- чувствуя горяченькое, я попробовал поиметь свою
журналистскую выгоду
Заремба отрезал сразу, растоптав тщательно выбитую траншейку:
-- Нет. Категорически. Ни при каких условиях. Сегодня -- только ты мне.
-- В Чечню? -- безошибочно угадал я четверку в таблице умножения два на
два.
-- В нее,-- подтвердил результат Заремба.
-- Что-то серьезное? -- задал и тут же понял наивность вопроса: спецназ
ГРУ по мелочам в карманах не шарит. Сам же и перебил усмешку подполковника:
-- Добро. Остаюсь.
Заремба загнал свою группу не просто в казарму. Он завел ее в лес и не
разрешил выходить оттуда ни под каким предлогом. Еда -- подножный корм,
спать -- в шалаше, греться -- у костра,-- здесь он крутился как старый еврей
в ломбарде.
Вместе с ним крутились и мы. Стрельбы, марш-броски, походы по карте,
рукопашка, перевязка раненых, выход на связь -- под эти тренировки, между
прочим, неплохо шли и беседы за жизнь. А под вечерний костерок и вообще
стелились как сало на черный хлеб -- полная гармония и аппетит. А Василий
Туманов, вчерашний пограничник, даже попросил:
- Я кажется, очень неожиданно исчез для одной женщины. Будет
возможность, позвони ей и скажи, что я скоро вернусь.
История еще более банальная, чем у меня с Татьяной в коммунальной
квартирке: во время собственного развода ~Василий познакомился с судьей.
Вернее, сначала галантно назвал ее "Вашей светлостью", а когда она поправила
-- судей называют "Ваша честь", улыбнулись друг другу.
Между ними, конечно, что-то произошло, но тем не менее судья не развела
Тумановых. На повторное заседание в связи с отлетом в Чечню капитан теперь
не успевал, но ему важнее был не сам развод, а слово, данное "ее светлости".
...Мы сидим с Мариной в буйстве-- летней ночи со всеми ее вздохами и
запахами, нас розовато освещает костер, вокруг -- лес.
И -- Иван Волонихин. Он подобен стаду бизонов, вытаптывающих землю
вокруг водопоя. Но я туп и кровожаден. Я впился в свою добычу и ни- чего не
желаю замечать: ни топтаний, ни покашливаний, ни треска сучьев. Завтра
группа улетает в Чечню, Марина оказалась единственной, кому Заремба сказал
категорическое "нет" на участие в операции, и мне важно уловить чувства
человека, который не прошел по конкурсу. Пусть даже и не на войну.
Марина расстроена, разговор не поддерживает, но я не перестаю бередить
ее рану и лезть в душу. Когда еще выпадет такой сюжет?
Подленький мы все же народец, журналисты. Сволочи. Выручает Заремба,
неслышно подошедший к костру:
-- Что, гвардия, не спится? Огонь имеет удивительное свойство отключать
людей, завораживать их, погружая в воспоминания. И когда я огляделся,
оказалось: группа уже в полном составе сидит рядом и смотрит на пламя. А
оно, глупое, рвалось вверх, пытаясь располосовать острыми пиками
навалившееся жирное брюхо ночного неба и вырваться к звездам.
Только ночи ли бояться одинокого костра! Она легко отрывала и тут же
без следа проглатывала кусочки пламени, придавливая обессиленный огонь к
углям. И новые порции хвороста -- лишь легкая закуска гурману, после которой
аппетит только разыгрывается. Огню весь лес отдай -- и окажется мало.
Подвигаюсь, давая командиру место на бревне. Но подполковник спустил с
поясницы привязанный резинкой кусок поролона, сел на эту само- дельную
индивидуальную подстилку. Все, Заремба там, в Чечне...
-- Завтра в шестнадцать ноль-ноль прибыть на аэродром, в шестнадцать
двадцать -- колеса самолета в воздухе, -- уточнил последние сроки
спецназовец.-- От участия в задании еще можно отказаться, и без всякого
объяснения причин, "Нет",-- и все. Задача предстоит насколько простая,
настолько и непредсказуемая.
-- Я не согласна с вашим решением насчет меня,-- тут же произнесла
Марина.
Я не сомневался, что она скажет что-то подобное, и даже откинулся на
локти, давая девушке и командиру возможность посмотреть друг на друга.
Заремба смотреть не стал. Ответил в пустоту: -- Там не кино. -- Знаю.
Потому и настаиваю на своем участии.
-- А я не меняю своих решений. Чтобы занять руки и не выдавать своего
неудовольствия, подполковник вытащил из чехла нож, называвшийся "король
джунглей" -- тайную зависть всей группы. Подвинул им подгоревшие с одного
края, но сумевшие было спастись от центрального огня сучки-коротышки. Потом
отвинтил крышку в рукоятке. Из нее пружиной выдавился пластмассовый патрон,
заполненный крючками, булавочками, спичками, карандаши- ком, иголками с
ниткой, лейкопластырем, миниатюрным скальпелем, пинцетиком и всякой другой
мелочевкой.
Подполковник посмотрел на компас, оказавшийся в отвинченной крышке,
словно подрагивающая фосфорная стрелка указывала не только стороны
горизонта, но и единственно верный путь в отношениях с командой.
Перепалка не пошла на пользу: у костра затихли. Лишь потрескивали как
одиночные выстрелы раскалываемые жаром угли.
-- Тогда я тоже говорю "нет",-- неожиданно, может быть и для самого
себя, произнес Волонихин.
Вот тут уж Заремба резко вскинул голову. Доктор шел на принцип, лишь бы
не оставлять Марину одну. В любом ином случае Ивану можно было аплодировать,
но ведь речь и в самом деле шла не о съемках в кино. Ясно же, что Заремба
просто ограждает Марину от опасности.
Первым успокоился компас. Спецназовец сверился со светящимися
показаниями и с так и не переборенным раздражением принял отставку доктора:
-- Хорошо. Кто еще? -- Д-д-давайте с-с-спок-койнее,-- торопливо
предложил Работяжев, от волнения заикаясь сильнее обычного.
-- Что спокойнее? -- поинтересовался закусивший удила Заремба. И в
очередной раз наверняка пожалел, что согласился принять группу, как кота в
мешке.
Л-л-лично я не хочу с-с-ссор,-- обескураживающе откровенно отозвался
сапер.-- И н-нам нужен доктор.
-- Нам нужно доверие друг другу и беспрекословное подчинение,-- отмел
все иное Заремба.-- Когда я говорю "нет", значит -- нет.
-- Скажите "да",-- тихо и жалобно предложи- ла выход из спора Марина.
Все почему-то посмотрели не на нее и не на командира, а на Ивана
Волонихина -- что предпримет тот? Ох, док-док, загнал ты себя в угол
ненужным рыцарством. Моли теперь Бога, чтобы Заремба настоял на своем. Ибо
если что-то случится с девушкой, тебе такого креста не вынести...
Иван только сжал губы, зато Заремба вновь взялся за рукоятку "Короля
джунглей". Но чем ему мог помочь нож в мирной обстановке, когда не нужно
никого убивать или даже пугать?
Не дай Бог никому оказаться на месте командиров, которые принимают
решения. И тем самым вешают на себя души подчиненных...
Хотя, если смотреть с моей, журналистской точки зрения, девушка, как
писали раньше в передовицах о победителях социалистического соревнования,
являлась связующим и цементирующим звеном группы. По крайней мере, она
невольно заставляла заботиться о себе и убирала расхлябанность. Тем самым
оберегая мужчин от слишком рискованных или необдуманных решений.
Похоже Заремба и сам это прекрасно просчитывал, потому в нем и боролись
благородство и точный расчет. И когда он мгновенно не отреагировал на
просьбу Марины, когда сразу не прозвучало жесткого "нет", не только я, но и
остальные почувствовали: решение не окончательное, возможны варианты. До
взлета самолета уйма времени, и Марина еще может побороться за место под
солнцем. В смысле -- в строю. Чтобы пойти под пули. Господи, зачем это ей?
Заремба, прояви характер, сдержись и все-таки оставь девушку на Большой
земле. Несправедливо это, когда одни женщины лежат под пулями, а другие -- в
ванной, наполненной шампанским. А ведь и первое, и второе для них создаем
мы, мужики.
Давайте оставим пули для себя... -- Спокойной ночи,-- нашел самый
верный выход Заремба.-- Отдыхайте. Завтра достаточно напряженный день. И
первым ушел в сторону шалаша.
-- Отдыхайте,-- эхом повторил Волонихин, поднимая за руку Марину.
Он имел на это право после того, что сделал. Взрослые люди, они не
стали никого стесняться или делать вид, будто между ними ничего не про-
исходит. Улыбнулись нам всем и исчезли в лесу, не боясь ни многозначительных
взглядов, ни осуждений.
...Совету Зарембы и Волонихина идти спать последовали Работяжев и наша
гидрометеорологическая парочка -- Дождевик и Туманов.
Я, остающийся в Москве и никуда не спешивший, думал о спецназовцах, а
лучше, чем у огня, места для этого на земле не сыскать. Напротив, в ярком
отблеске костра, молча сидел бывший летчик майор Игорь Чачух, как оказалось,
мой земляк. Самое яркое событие в его жизни, как мне показалось,--
катапультирование из горящего ракетоносна. У военных, впрочем, служба или
что- то связанное с ней всегда впереди планеты всей.
Игорь думал о чем-то своем, но лишь я обратил на него внимание,
неожиданно спросил:
Как думаешь, Заремба возьмет Марину?
-- Пятьдесят на пятьдесят. '
-- Волонихин зря вылез. Обойдемся без женщин, и командир должен
настоять на своем.
Кажется, Зарембу впервые назвали командиром в разговоре. Прогресс..
-- Знать бы, что все пройдет нормально,-- в свою очередь помечтал я о
несбыточном.
На растревоженный Кавказ едут, в амбициозную и раздразненную Чечню --
не на Канары. А ведь еще совсем недавно, в проклинаемые кое- кем советские
времена о Кавказе пелись иные песни:
Давно не пахнут порохом ущелья,
И песен смерти пули не поют.
В горах бывает жарко от веселья,
Когда невесту замуж выдают.
Может, войну развязали те, кому был не нужен этот покой, кто сделал
все, чтобы взорвать изнут- ри Союз? Ау, герои, первыми поднявшие руку на
Отечество! Вы орете только о реформах, а кровавые мальчики из Таджикистана,
Чечни, Приднестровья, октябрьской Москвы в глазах еще не пляшут? Нет? Тогда
у вас не то что благородства или сочувствия собственному народу нет, но в
первую очередь нет ни стыда, ни совести. А бред- ни о борьбе с партийным
тоталитаризмом -- задворки антисоветской пропаганды, которая находила как
раз тех, кому начхать на Родину.
-- На родину давно ездил? -- поинтересовался летчик, в данный момент
имея в виду Брянщину.
-- Давно. Все некогда,-- почему-то стал оправдываться я. Виноватые
всегда оправдываются, а не объясняют...
-- Если вдруг что...-- Игорь протянул листок с телефонами и адресами.
Почти как перед этим пограничник.
Значит, ребята смотрят на задание достаточно серьезно. И оценивают его
трезво. А я оправдьваюсь потому, что еще более них чувствую серьезность
операции...
-- Пусть не понадобится,-- прячу записку в блокнот.
-- Пусть,-- согласился Чачух с пожеланием и посмотрел на блокнот так,
словно я запрятал туда его судьбу.
Марину и Ивана из леса мы с Игорем так и не дождались. Вроде и не
ставили себе такой цели, но перед сном оба посмотрели на часы, оглядели
темноту вокруг себя.
От влюбленных одна польза -- они не занимают места в шалаше. Значит,
ляжем мы, раз не "легла" в блокнот Марина.
Рано утром, когда все еще спали, Зарембе приказали прибыть с группой на
аэродром не в шестнадцать часов, как обговаривалось ранее, а ровно в девять.
Вместе с Мариной, хотя подполковник по мобильному телефону и предупредил
неизвестного Вениамина Витальевича об исключении Марины Милашевич из
команды.
-- Если поедешь с нами до аэродрома, захватишь ее обратно,-- попросил
меня Заремба, не став спорить в эфире.
-- Что с Волонихиным? -- Летит.
-- По возвращении сразу позвони.
Не знаю как насчет сразу, но объявлюсь.
-- Наверное, я ничем не смог тебе помочь...
-- Со стороны виднее. Сделано максимум. Спасибо.
-- Если честно, завидую.
-- Не надо завидовать солдату на войне. Тем более что падаль, которая
сунула нас в чеченскую грязь, нас же ею потом и умоет. И мертвых, и живых.
Или не быть мне генералом.
Судя по его увольнению из армии, генералом теперь ему не стать никогда.
И это потеря в первую очередь для армии и страны, а не для него лично.
Профессионал не пропадет. Страна пропадет без профессионалов...
-- Зачем тогда летишь? Брось все к чертовой матери.
Спенназовец обреченно усмехнулся и объяснил как маленькому:
-- Сейчас, к сожалению, время руководителей, А они разучились принимать
решения. Я, подполковник, еще заменим: если откажусь, найдут другого. И
может получиться, что хуже меня.
Вот если бы начали отказываться от этой войны генералы... Или хотя бы
потребовали раз- вязать им руки: воевать -- так воевать! А то сегодня --
вперед, а назавтра ты уже убийца. И -- назад, да еще не стрелять. Мы
некоторые села по пять -- семь раз брали и отдавали обратно. От- да- ва- ли!
И каждый раз -- с новыми потерями. Не знаешь, кому это надо?
Нет, Зарембе нельзя лететь в Чечню. Это не Марина не готова к операции,
а он сам. В нем болит сама война и то, как ее вела Россия. Как с ним самим
обошлись там. Как профессионал- спецназовец Заремба свернет горы, а как
человек -- не переплывет и ручей. Что в нем возобладает? Поинтересуется ли
хоть кто-либо когда-нибудь его психологическим состоянием, а не боевой
выучкой?
Пока же в ожидании "рафика", высланного за труппой, каждый коротал
время по-своему. Подполковник ушел колдовать над своим рюкзаком. Василий
Туманов метал ножи в сосну, на свое не- счастье выросшую неподалеку от
автостоянки. Всаживал капитан ножи безошибочно, с разного расстояния, но,
присмотревшись, я заметил особенность -- никогда с четного количества шагов.
Видимо, лезвие достигает цели именно с трех, пяти, семи, девяти метров. А
если судить по многочисленным зарубкам-шрамам на теле сосны, провожала она
отсюда очень и очень многих. Куда? Сколько не вернулось?
Волонихин, став на руки вниз головой, отжимался от земли. Лицо его
побагровело от усилия, хвостик волос, стянутых резинкой, окунался в пыль, но
Марина, опершись на снайперскую винтовку, смотрела на доктора восхищенно. И
тот готов был зарываться в пыль лицом, лишь бы не угас огонек в глазах
девушки.
Появление в группе Волонихина для меня оставалось наибольшей
психологической загадкой. Ну ладно командиры -- те всегда рвутся в бой, если
не трусы. Но когда врач, пусть даже в прошлом и военный, сам напрашивается
на войну, и войну не за Отечество, а по сути братоубийственную, -- это
абсолютно непонятно, Тем более после скандального, прогремевшего на всю
страну решения руководителей Первого медицинского института не принимать на
учебу бывших солдат-контрактников. По их мнению, человек, который
добровольно, за деньги шел убивать других, не может по своей сути стать
врачом.
В чем-то начальство мединститута понять можно А вот Иван... Впрочем,
какое мне дело до него? Человек, как правило, принимает только похвалу и
награды. На остальное ощетинивается...
-- Чем озабочен? Рядом вновь стоял Заремба. Грибы растут более шумно,
чем он ходит.
-- Озабочен? Жизнью. Ее раскладом. -- И кому что выгорает?
-- Боюсь, что нам,-- я обвел взглядом группу, не отмежевывая себя,--
ничего.
-- Это ты брось,-- не согласился подполковник.-- Если еще и мы в этой
жизни потеряемся, не найдем ориентиры, то кому выживать?
-- Новым русским.
Это не так страшно. Среди них, насколько успел заметить за свою
гражданскую жизнь, полно порядочных людей. Которые не зашмыгали носом и не
загнусавили, а засучили рукава и вкальвают. А подлости хватает везде. Да мне
ли тебе рассказывать? Среди вас, журналюг, сколько умничающих и поучающих, а
сами палец о палец не ударили?
Надеюсь, я к таким не отношусь?
-- Такие у меня бы не стояли здесь.-- Подполковник помолчал, но,
наверное, когда-то журналисты достали его, и он продолжил тему сам: -- У
вашего брата всегда преимущество первого выстрела. И выбора оружия. Не
замечал, что вы расстреливаете людей из любых удобных вам положений? Потому
вас и не любят.
-- Ну не все же такие,-- продолжал защищать я хотя бы себя. Хотя правду
оставлял за Зарембой. Журналисты любят налететь, отыскать самые поганые дыры
и сунуть туда свой нос. Потом сделать глубокомысленное лицо и, ни за что не
отвечая, пожурить, поучить, походя похлопать по щекам кого бы то ни было.
Ах, какие мы умные! Смелые! Принципиальные!
А на самом деле, собрав гонорары на чужих проблемах, оставляем человека
одного. А сами летим дальше, вынюхивая сенсацию и делая на ней себе имя и
состояние.
Трутни!
Сам журналист, но порой не просто стыжусь, а уже ненавижу эту продажную
в большинстве своем профессию, людей, подстраивающихся под главного
редактора, политическую власть, рекламных агентов, но на всех перекрестках
орущих о своей независимости.
Независим спецназ. Вот они захотят -- полетят, а нет -- и никто их не
сдвинет с места. Потому как в чеченской войне понятия долга и совести, на
чем зиждется офицерство, не совпадают. Работы в ней -- да, под завязку.
Риска -- сколько угодно. Нервов, отчаяния, неразберихи -- тоже хлебай из
корыта. И именно на эту часть бойни бросают Зарембу с группой. Если выйдет
удача, мгновенно присосутся комментаторы, оценщики, провожающие,
встречающие, сопровождающие, подписывающие: "Мы пахали"... Провал --
отдуваться подполковнику одному.
-- Извини. Я, наверное, перегибаю палку, но это потому, что немного
дергаюсь,-- откровенно признался Заремба, думая, что я умолк из-за
журналистики.-- Срок мал, люди не мои, задание темное...
-- Ты, главное, не забудь объявиться, когда вернетесь,-- повторил я
просьбу.
-- Успокаивай, успокаивай. Благое занятие, особенно в отношении меня,--
распознал мою по- спешность подполковник.
-- Кремень?
-- Не жалуюсь. Иначе не быть мне...-- он впервые запнулся на любимой
присказке, но закончил: -- ...пенсионером.
Насчет пенсионерства не знаю, а вот на военном аэродроме в Чкаловском
от руководства группой его практически отстранили. Полненький, с капельками
пота на глубоких залысинах Вениамин Витальевич сам стал приглашать спец-
назовцев по одному в комнату, на двери которой красовалась зеленая табличка
"Таможня".
Ее успешно проходил каждый, потому что назад не вернулся никто. Даже
вызванная вслед за Волонихиным Марина.
-- Ох, влезаю я куда-то по самые уши,-- оставшись последним, прищурил
глаз Заремба. Словно пытался просмотреть через дверь, как оценивают его
команду и какова роль его самого в закручивающемся действе.
-- Пожалуйста,-- в тот же момент пригласили на "таможню" и его.
Подполковник протянул мне руку, но расстаться нам не дали.
-- Извините, а это кто? -- озабоченно спросил спортивного вида парень,
работавший дверной ручкой.
-- Мой товарищ,-- даже не стараясь казаться дружелюбным, ответил
Заремба. Обратил свой взор снова на меня.-- Давай, до встречи. И будь
поосторожнее, мало ли что,-- последнюю фразу он произнес шепотом, показав
глазами себе за спину.
Никогда не относил себя к паникерам, но тут сердце почему-то екнуло в
нехорошем предчувствии. А ведь в самом деле: я невольно соприкоснулся с
тайной, о которой скорее всего не должен был знать. О том, как нынче убирают
свидетелей, пусть даже и случайных, газеты пишут через день. Сам пишу. И уже
порой нет разницы, мафия этим занимается или власть...
-- Возвращайтесь,-- отметая свои, еще только предполагаемые проблемы,
ответил спецназовцу.
За ним захлопнулась дверь. Какая к черту " таможня". Здесь должна
висеть табличка "Война".
...Частник, согласившийся подбросить до метро, в прошлой, доразвальной
жизни наверняка имел отношение к органам, потому что сразу от- метил мою
нервозность. Присмотрелся и неожиданно кивнул на зеркальце заднего вида: --
Что, догоняет кто-то?
Мне зеркала показалось мало, я обернулся.
Несколько машин, вылупившись блестящими на солнце глазами-фарами,