Качаев Юрий. Таёжка

Качаев Юрий
Таёжка

   Юрий Качаев
   Таёжка
   Содержание:
   В ДОРОГУ.
   ЗЛОСЧАСТНАЯ ЧЕТВЕРКА.
   ВЕСНА ИДЕТ.
   ШУРКА МАМКИН.
   ЛЕГЕНДА КАРАГАНА.
   СКОЛЬКО ПРИЗНАКОВ РАВЕНСТВА?
   ЛЕДОХОД.
   БУКЕТ ЧЕРЕМУХИ.
   МАМА ПРИЕЗЖАЕТ.
   НОВОСЕЛЬЕ.
   ТАКСАТОРЫ.
   КОГДА СМЕРТЬ ГЛЯДИТ В ГЛАЗА.
   "БАНКЕТ" НА ИВАНА КУПАЛУ.
   "НЕТ, МАМА!".
   ЛЕСНОЙ ПОЖАР.
   НОЧНАЯ РАДУГА.
   Юрий Григорьевич Качаев родился в 1937 году в сибирском селе Бражное. В трудное военное время учился в сельской школе, затем окончил институт иностранных языков. Трудовая деятельность писателя связана с детьми: он работал учителем, сотрудничал в газете "Пионерская правда" и журнале "Пионер". Юрий Качаев много ездит по стране. Он побывал на Памире, в тундре, на Курильских островах - у пограничников, археологов, моряков. И поэтому "география" его книг (а их больше пятнадцати) так обширна и самые разные люди живут в его рассказах и повестях.
   В ДОРОГУ
   Ночью к избушке приходили волки. Они садились у старой подсоченной сосны и начинали выть. Василий Петрович дважды вставал, брал ружье и выходил за порог.
   Вой сразу стихал, потом раздавалось короткое "буоахх" и скрипел снег.
   Таёжка представляла волчьи следы на зернистом лунном снегу, пугалась и натягивала одеяло до подбородка.
   С рассветом Василий Петрович взял широкую деревянную лопату и, пока Таёжка кипятила чай, расчистил сугробы вокруг зимовья. За оттаявшим окошком темнела стена бора.
   Таёжка торопливо глотала чай из толстой эмалированной кружки; чай был горячий, и в него пришлось бросить осколок мерзлого молока. Молоко Таёжка не любила. Когда отец приносил из деревни ледяные, каменной крепости круги, Таёжка снимала с них ножом только желтые шапочки - сливки. Если их посыпать сахаром, получается почти мороженое.
   Последний раз Таёжка ела мороженое в Красноярске, куда они с отцом ездили по делам. Город был большой, но не такой шумный, как Москва. В памяти у Таёжки остались широкие прямые улицы, обсаженные сибирскими кленами, лысая громада Караульной горы с часовенкой на вершине, тонкий шпиль речного вокзала, зеленоватая солнечная гладь Енисея и белые пароходы на ней. И ещё запомнилось здание Лесотехнического института, куда отец заходил повидать какого-то товарища.
   Позавтракав, Таёжка сложила в рюкзак книги и стала одеваться.
   - Я тебя провожу, - сказал Василий Петрович. Они вышли, надели лыжи и заскользили по следу, который вчера проложила Таёжка. Пар от дыхания сразу смерзался, и воздух чуть слышно шелестел, как будто в руках разминали шелк.
   В стороне от лыжни снег держал плохо, но Таёжка все время сворачивала в сторону и разглядывала следы. Особенно много следов было в березняке. Здесь ночевали тетерева: в снегу повсюду темнели их лунки с катышками помета.
   В одной из лунок Таёжка нашла горстку перьев, а вокруг были следы, похожие на собачьи.
   - Лиса, - сказал Василий Петрович. - Погубила птицу, разбойница.
   Ещё Таёжка видела замысловатые петли заячьих следов: две лапки впереди, рядышком, и две сзади - одна за другой.
   Утро медленно набирало силу, и деревья уже отбрасывали длинные голубые тени. Когда вдалеке, за пустынной гладью зимней реки, засветились огоньки деревни, Таёжка сказала:
   - Дальше не провожай. Сама добегу.
   Она обернулась. Отец стоял, опираясь на лыжные палки, и улыбался. Борода и усы у него были совсем белые от инея.
   - Ты похож на Деда Мороза, - сказала Таёжка. - И я тебя очень-очень люблю.
   Василий Петрович смутился.
   - Ладно, - сказал он. - Я буду ждать тебя в субботу. Придешь?
   Он снял рукавицу, подошел вплотную и протянул Таёжке руку. Рука была большая и теплая.
   - Я, наверное, приду с Мишкой, - сказала Таёжка и, сильно отталкиваясь палками, побежала по лыжне.
   Огоньки мелькали все ближе и ближе. Половина Мариновки ещё спала, но где-то уже скрипел колодезный журавель и сонно брехали собаки. По дороге Таёжке встретился обоз. Таёжка посторонилась, и мимо неё прошло до десятка лошадей. От них вкусно пахло сеном, теплом и дегтем. В санях, завернувшись в дохи, сидели возчики и попыхивали махорочными цигарками.
   В Мишкином доме горел свет.
   Таёжка сняла лыжи и вошла а полутемный, крытый листвяжными плахами двор. На неё залаяла собака.
   - Буран! - шепотом позвала Таёжка. - Не узнал?
   Огромный волкодав подошел и завилял хвостом. Таёжка достала из кармана кусок сахару и протянула собаке. Буран осторожно, губами, взял с ладони сахар и с хрустом разгрыз.
   Таёжка пошла к крыльцу. Буран бежал рядом и заглядывал ей в глаза.
   - Хватит. - строго сказала Таёжка. - Вконец избаловался.
   Она постучалась и, не дожидаясь ответа, потянула на себя тяжелую, обитую войлоком дверь. У печки возилась с чугуна ми Мишкина мать.
   - Доброе утро, - сказала Таёжка. - А где Миша?
   - Пошел корове сена дать. Раздевайся. Заколела небось?
   - Нет, я не замерзла. Всю дорогу - бегом.
   Мать поставила на стол стакан горячего чаю и тарелку со свежими шаньгами. Шаньги были такие пухлые и румяные, что казались живыми, и Таёжка не смогла отказаться.
   - Я столько ем, - жалобным голосам сказала она, - что скоро стану совсем толстая.
   - Ну, до этого далеко, - усмехнулась Мишкина мать.
   Вошел Мишка.
   - Ух и морозец же нынче! - объявил он, снимая шапку и приглаживая на голове короткий белый хохол. - Градусов пятьдесят, аж зубы ломит.
   - От вранья, - добавила мать. Таёжка засмеялась. Мишка налил себе чаю и, покосившись на мать, наклонился к Таёжке:
   - Поторапливайся. Мне немецкий списать надо.
   Мать положила Мишке в мешок пирогов с молотой черемухой, кедровых орехов, сала, сушеных грибов и сказала Таёжке:
   - Ты там присматривай за ним. Парень-то безголовый. А в субботу за вами Федор приедет. И когда только эта морока кончится!..
   "Морока" заключалась в том, что в Мариновке была только начальная школа. Поэтому Мишка с Таёжкой учились за сорок километров от дома, в Озерске.
   Одевшись, ребята вышли на улицу. Буран провожал их до самого сельпо. Возле сельпо стояла Федина трехтонка.
   Капот её был заботливо укутан в стеганый ватный кожух, и мотор добродушно порыкивал. Сам Федя сидел в чайной и ел суп. Его силуэт темнел в желтом окне, будто вырезанный из толстого картона.
   Мишка подошел и постучал в стекло. Федя повернулся, сделал руку козырьком и закивал головой.
   - Полезли в кабину, - сказал Мишка и открыл дверцу.
   В кабине было тепло, сладко пахло нагретым бензином. Мишка включил фары, и на дорогу легли два слепящих круга. В вязких снопах света роилась изморозь.
   Потом в кабину влез Федя и весело спросил:
   - Ну, цуцики, поехали?
   Машина взревела и рванулась вперед. Скоро огоньки села остались позади, и потянулась степь с редкими березовыми колками. С левой стороны от дороги снег был как будто перепахан гигантским утюгом. Здесь недавно прошел грейдер, оставляя за собой крутые снежные гряды, чтобы не заносило дорогу в город.
   Дорога была горбатая. Местами ветер слизал с неё снег, и дорога чернела голыми проплешинами. Через четверть часа выехали на зимник, и под колесами грузовика заскользило гладкое зеркало льда.
   - Как по асфальту, - сказала Таёжка. Федя сунул в рот папиросу и тихонько запел:
   Это было давно,
   Год примерно назад.
   Вез я девушку
   Трактом почтовым...
   Потом в песню вступил Мишка. Вдвоем у них выходило здорово: хрипловатый, ломкий басок Феди и тоненький Мишкин голос.
   Попросила она, чтоб я песню ей спел.
   Я запел, и она подхватила...
   Кони мчались стрелой,
   Будто ветер степной,
   Будто гнала нечистая си-ила-а...
   А утро все больше светлело и ширилось. Мимо мелькали прибрежные деревья в тяжелых гроздьях инея; тускло синея, пробегали сугробы, и летел под колеса сизый стеклянный лед.
   ЗЛОСЧАСТНАЯ ЧЕТВЕРКА
   В школе ещё никого не было. Только по коридорам бродила заспанная тетя Дуся и растапливала печи. В гулких, пустых классах пахло смолой и горьким дымком.
   В 6-м "В" топилась высокая голландская печь, до самого потолка закованная в железные листы. Мишка приоткрыл дверцу топки, и на полу запрыгали оранжевые зайчики.
   Мишка блаженно щурился и кряхтел" как старый старик.
   - Табаку взяла? - спросил он, не поворачивая головы.
   Таёжка достала из портфеля газету и табак, завернутый в носовой платок. Табак ей приходилось тайком брать у отца. Он вряд ли мог заметить пропажу, потому что одной горсти Мишке хватало на всю неделю. Да и курил-то он для пущей важности.
   Пока Мишка трудился над своей цигаркой, Таёжка, высунув кончик языка, переписывала ему домашнеё задание по немецкому.
   - Ты не больно-то старайся, - посоветовал Мишка. - А то никто не поверит. Кляксы штуки две ляпни.
   - Хорошо, - отозвалась Таёжка и посадила аккуратную кляксу.
   Потом стал собираться народ. Пришли толстый Генка Зверев и Витька Рогачев, по прозвищу "Курочка-Ряба". Он и правда походил на курицу - с остреньким носиком и круглыми птичьими глазами. Генка и Курочка-Ряба отличались тем, что дрались даже на уроках, но почему-то всегда ходили вместе. Может быть, их роднило то, что оба они были из одной деревни и оба "хромали" в диктантах.
   Потом появились Щегловы, братья-близнецы, низкорослые и краснощекие, похожие на медвежат.
   Братья заглянули через плечо Таежки и разом спросили:
   - Немецкий?
   Согласованными, одинаковыми движениями они открыли свои портфели, достали тетради и ручки и деловито принялись списывать.
   - Хорошо Мишке, а? - сказал Курочка-Ряба и подмигнул Генке Звереву. Тайка ему даже нос вытирает.
   Таёжка покраснела и склонила голову ещё ниже над тетрадкой.
   Ты у меня поговори, - лениво отозвался Мишка.- Давно с расквашенным носом ходил?
   Курочка-Ряба подошел к Таёжке и больно дернул её за косу. Мишкиного благодушного настроения сразу как не бывало. Он вскочил, и быть бы Витьке битым, да тут вошёл Максим Александрович, классный руководитель 6-го "В". Ребята звали его Сим Санычем.
   Таёжка успела сунуть тетради в парту, а Щегловы так и остались сидеть с разинутыми ртами,
   - Ну, братья-разбойнич-ки, попались? - сказал Сим Саныч, подходя к ним. Н-да, грязь немытая, грязь осенняя... Даже списать как следует не умеёте. Сте-но-графисты!
   - Торопились, Сим Саныч, - простодушно объяснил один из братьев. - Разве ж тут чисто получится?
   - Очень вам сочувствую. - Сим Саным тяжело вздохнул и вдруг спросил: - А отчего это у вас, милейшие мои воспитанники, дух, как на табачной фабрике? А?
   "Милейшие воспитанники" состроили непонимающие рожи.
   - Ладно, - сказал Сим Саныч. - Сам догадываюсь. Прославленный куряка Михаил Кузьмич Терехин опять притащил полный карман первосортных стамбульских Табаков. Ну-ка, Михаил Кузьмич, подойди к столу.
   Мишка нехотя двинулся к столу. Он шел так, как ходят посуху водолазы.
   - Давай вываливай, - сказал Сим Саныч. - Чего уж там...
   Карманы у Мишкиных штанов были знаменитые - рука в них уходила по локоть. Мишка встал на цыпочки и вывернул на стол оба кармана. Первый в основном содержал проволоку и какие-то гвозди, из второго Мишка извлек горсть махорки.
   - Только-то! - удивился Сим Саныч. - Да это ж тебе на одну закрутку.
   Мишка переминался с ноги на ногу и томился.
   - И вообще я должен сказать, что самокрутки - это уже не модно, продолжал Сим Саныч. - В день рождения Михаила Кузьмича я подарю ему трубку.
   - Не надо мне трубки, - решительно отказался Мишка. - Я ведь так, Сим Саныч, для сугреву попробовать.
   - Пробовать будешь, когда усы вырастут, понял?
   - Понял.
   - Ну, я рад, что ты такой понятливый. - Сим Саныч выбросил махорку в печь и повернулся к братьям Щегловым: - А вы зарубите себе на носу - в другой раз разговор у нас будет особый.
   Когда классный руководитель вышел. Мишка зачем-то заглянул в печь и сокрушенно покрутил белой головой.
   - Надо ж... Вот нюх у человека!
   Первый урок вела "немка" Елизавета Морисовна, тучная и на вид очень грозная женщина. Но у неё был тоненький, как у девочки, голос и близорукие глаза. Поэтому никто её не боялся. Кроме того, ребята хорошо знали одну слабость своей учительницы: она была влюблена в старых немецких поэтов. Когда не хотелось отвечать урок, кто-нибудь из мальчишек вставал и приторным голосом просил:
   - Елизавета Морисовна, почитайте стихи.
   Учительница закрывала глаза и начинала:
   Мне горы - родина и дом,
   Гроза ль кругом, гремит ли гром,
   Шипит ли молния змеёй,
   Не заглушить ей голос мой.
   Я сын великих гор!
   В грозу под солнцем я стою;
   Она ревет, а я пою.
   Я - сын свободных гор!
   И пока Елизавета Морисовна читала стихи, "слушатели" играли в морской бой, зубрили правила по русскому, рисовали, пускали бумажных голубей и читали "Трех мушкетеров".
   Но сегодня номер не прошел. Не успел Мишка заикнуться о стихах, как его вызвали к доске и попросили составить короткий рассказ о зиме. Мишка долго откашливался, наконец выдавил из себя две-три фразы, перепутал зайца со штанами[1] и наверняка получил бы двойку, но выручило домашнеё задание с одной-единственной кляксой. Елизавета Морисовна поставила ему тройку.
   На перемене пронесся зловещий слух: по русскому будет диктант. Курочка-Ряба ходил по классу бледный, заглядывал всем в глаза и ныл:
   - Помогите, братцы, - ведь третью пару получу.
   На него не обращали внимания, потому что Елизавета Морисовна забыла на столе классный журнал. Ребята сгрудились вокруг стола.
   Генка Зверев растолкал всех, завладел журналом и недолго думая поставил себе по немецкому четверку.
   - Что делаешь, толстый дурак? - сказал ему Мишка. - Сам сроду четверки не получал, а теперь всему классу влетит.
   - А зачем она мне прошлый раз двойку поставила? Все видели, что неправильно.
   Мишка пожал плечами:
   - Дело твое. Только у Сима это даром не пройдет.
   Мишка оказался прав. После урока Сим Саныч (он преподавал математику) остановился возле Генки и сказал:
   - Зверев, иди-ка к столу.
   Генка вышел.
   - Теперь садись и возьми журнал.
   Генка недоуменно потянул к себе журнал:
   - А дальше что?
   - Ставь себе оценки какие хочешь, по любому предмету.
   Толстое лицо Генки стало пунцовым.
   - Не стесняйся, Зверев. Отныне свои знания тебе придется оценивать самому. Очень тебя прошу - избавь от этой обязанности учителей. Оставайся в классе и трудись. А мы пойдем на лыжах.
   Сим Саныч направился к двери, бросив на ходу:
   - Спускайтесь в кладовую. В коридоре не шуметь.
   Класс на цыпочках пошел следом, оставив Генку наедине с его злосчастной четверкой.
   ВЕСНА ИДЕТ
   Интернат помещался в старом пятистенном доме. Дом был сложен из могучих кедровых бревен и разделен на две половины. Половины отличались друг от друга, как небо от земли.
   По выражению Сим Саныча, в одной из них жили девочки, а в другой "кызыл-кайсацкая орда". На половине "орды" чуть ли не круглые сутки топотало и ревело стадо диких слонов: там играли в бабки, ненароком сокрушали стулья, переворачивали кровати и дрались; тишина там наступала тогда, когда приходил Сим Саныч и "орда" садилась за уроки.
   Сегодня вечером на мужской половине было непривычно тихо. Таёжка знала почему: мальчики приступили к созданию аэросаней, раздобыв для этой цели старый двигатель от мотоцикла.
   Девчонки несколько раз пытались проникнуть в "мастерскую", но в дверях на страже стоял Генка Зверев и щедро раздавал тумаки. Девчонки покрутились-покрутились да так ни с чем и вернулись восвояси.
   Когда все улеглись спать, Таёжка зажгла настольную лампу и села писать письмо.
   "Мам! - писала она. - Мне живется хорошо и весело. И Мишка очень хороший тоже. Он всегда за меня заступается. Мама, скоро весна, а ты все не едешь. Мы с папкой ждали тебя к Новому году и даже устроили елку. В лесу у нас красиво и совсем нестрашно. Только там нет электричества, а темнеёт рано, и надо ложиться спать.
   Сейчас мы с Сим Санычем готовим весенний концерт, а Мишка даже сочинил частушки:
   Две болтливые сороки
   На колу болтаются,
   Генка с Витькой после драки
   Сразу обнимаются.
   Это про Генку Зверева и Витьку Рогачева. Они всегда дерутся, а Витьку зовут Курочка-Ряба. Ещё Мишка сочинил и про себя:
   Облака летят по небу,
   Солнце улыбается,
   А Терехин над задачей
   Очень долго мается.
   Когда он пел, мы прямо помирали со смеху. А я разучиваю грустные стихи "Смерть пионерки". Это о девочке Валентине, у неё мать несознательная и верит в бога. А Валентина - пионерка. И вот она тяжело заболела, и мать говорит: "Надень крест, и ты будешь живая". А Валентина говорит: "Нет, пусть лучше я умру". А за больничным окном шагают отряды ребят и поют пионерские горны. Это такие стихи, мам, что хочется плакать. Я и плачу иногда ночью, потому что скучаю по тебе. Приезжай скореё, мамочка. А то я сама слышала, как наши уборщицы меня жалели. Они говорят, будто ты нас бросила. Я не стала им, рассказывать про твой институт и что тебе нужно получить диплом. Зачем? Только очень стыдно бывает, когда тебя жалеют.
   Мама! Непременно передай привет девочкам, с которыми я училась. Скажи, что я их помню...
   Целуем тебя с папкой крепко-крепко. Твоя Тая.
   Совсем забыла написать: Сим Саныч сказал, что в этом году у нас начнут строить новый интернат".
   ...Таёжка погасила свет и легла. Она долго не могла заснуть, все думала, как славно бы они зажили, если бы приехала мама. Летом они ходили бы купаться, загорали и собирали ягоды, а потом готовили ужин и поджидали отца. И отец, как раньше, взял бы маму на одну руку, её, Таежку, на другую и понес бы в дом. И все трое смеялись бы до слез. Как раньше. А теперь у отца глаза печальные, и улыбается он редко...
   Таёжка вспомнила тот вечер, когда отец объявил о своем решении поехать сюда, в Озерский район. Лесной инженер, сказал он, должен работать в тайге, а не в четырех стенах кабинета. В кабинетах пусть сидят Кузнецовы, которые и лес-то видели только на своих дачах да на картинах Шишкина.
   "Вася, скажи честно, - спросила тогда мать, - ты опять не поладил с Кузнецовым?"
   Отец усмехнулся и ответил, что с карьеристами ладить нельзя, с ними можно только драться.
   Этот Кузнецов был высокий юркоглазый дядька, начальник отца. Раньше он часто приходил к Забелиным домой. Потом они с отцом поссорились из-за какого-то проекта, и Кузнецов совсем перестал бывать. Таёжка вскоре забыла его лицо. В памяти почему-то остались только руки - маленькие и белые, как у женщины. Кузнецов все время потирал их так, будто отмывал под краном.
   Мама с самого начала была против переезда. Она плакала и все время говорила о московской прописке. Но отец ответил, что он едет по путевке и прописка никуда не денется.
   В день отъезда Таёжка ходила по квартире и бесцельно трогала вещи. Она выросла среди этих вещей, и они стали как бы частью её самой. Из всего, что было ей дорого, она захватила с собой книги и черепаху Тюльку. Сейчас Тюлька обитала в живом уголке Озерской школы вместе с одноухим зайцем...
   Сначала, когда они с отцом приехали в Озерск, все вокруг казалось Таёжке необычным: и просторные дома, рубленные из вековых, будто чугунных лиственниц; и крытые дворы; и зимние сугробы, витые гребни которых взбирались до самых крыш.
   Ребята здесь тоже были другие - спокойные и рассудительные. Даже говорили они по-своему: мочалку называли вехоткой, уросить у них означало капризничать, баско - красиво, а летось - в прошлом году.
   В первый же день после приезда Таёжка познакомилась с Мишкой, и он повел её брать черемуху. Черемуху уже прихватило заморозком, она была сладкая и крупная (хрушкая, как сказал Мишка). Брать её было просто: расстелешь одеяло под деревом, тряхнешь черемуху, и вниз дождем осыпаются ягоды. Из молотой черемухи получается удивительно вкусная начинка для пирогов. А ещё здесь пекут пироги с налимьей печенкой. Вот бы мама попробовала!..
   С этими мыслями Таёжка и уснула. Ей снился грохочущий голубой поезд. Он летит через тайгу, и ветер разносит по сопкам его веселые гудки. А на подножке вагона стоит мама, и на ней то платье, в котором она провожала отца и Таежку на вокзал: белоснежное, с короткими круглыми рукавами...
   Разбудило Таежку солнце. Она открыла глаза, взглянула в окно и зажмурилась. Небо было такое чистое и яркое, что Таёжка сразу поняла: идет весна. Словно угадав её мысли, кто-то наугад раскрыл книгу и радостно забубнил:
   Весна! Весна!
   Как воздух чист,
   Как ясен небосклон!
   И тут все девчонки сорвались вдруг с кроватей и в одних рубашонках принялись отплясывать какой-то невиданный танец.
   Весна! Весна!
   Как воздух чист,
   Как ясен небосклон!
   Своей лазурью голубой
   Слепит мне очи он!
   - хором вопили девчонки.
   На мужской половине заспанные "строители" поднимали головы с подушек и ошалело переглядывались. Потом и они заразились буйным весельем, царившим за стенкой. В одну минуту интернат стал похож на сумасшедший дом.
   Вошел Сим Саныч и, заткнув уши, крикнул:
   - Крокодилы! Удавы! Зулусы! На зарядку!
   - Крокодавы! Увылы! Лузусы! - гоготала мужская половина.
   Наспех одевшись, выбегали во двор, встречались с девчонками, толкали их в сугробы, натирали снегом носы и от избытка сил вопили на разные голоса.
   Наконец Сим Санычу кое-как удалось навести порядок, и вся орава помчалась по знакомой тропинке - до Сосновой просеки и обратно. Так было круглый год. Зарядка отменялась лишь в самые лютые морозы.
   Первым, как всегда, прибежал Мишка Терехин, последним, сзади всех девчонок, - Генка Зверев.
   - Опять лень одолела? - спросил его Сим Саныч. Мишка, натирая лицо снегом, усмехнулся:
   - Он бы и первым, Сим Саныч, прибежал, да по дороге в соплях запутался.
   Генка шмыгнул носом и бросил на Мишку свирепый взгляд.
   - Батюшки, ой, напугал! - издевался Мишка.
   - Строиться! В столовую! - скомандовал Сим Саныч.
   Столовая помещалась в нижнем этаже школы. Это был обыкновенный класс с двумя кухонными плитами, возле которых на переменах всегда отирался Генка Зверев.
   Аппетит у Генки был, как у молодого поросенка. Если на кухне ему ничего не перепадало, он ходил по классам и выменивал на еду рогатки собственного производства. А рогатки он делал удивительные - дальнобойные, со специальным оптическим прицелом. Ворону из них можно было сбить за сорок шагов. Менялись с Генкой охотно, особенно в младших классах. Так что жил он, как правило, припеваючи и вплоть до отбоя ходил с набитым ртом.
   ШУРКА МАМКИН
   Учителя ботаники в Озерской школе не любили. Был он лыс, сухопар и крайне обидчив. За глаза его звали Рибой. Он не выговаривал "ы" после "р". "Крыло" У него звучало как "крило", а "рыжий" - как "рижий". Поэтому про него сочинили дразнилку:
   На высокие гори
   Залезли вори
   И украли рибу.
   Сегодня Риба, как обычно, расхаживал между рядами и бубнил:
   - Размножается львиный зев семенами и черенками. Посев делают в марте-апреле. Записали? Сеянцы пикируют в ящики, в грунт парника или на гряды... Зверев, перестань витать в облаках... Окраска цветов двухцветная и полосатая.
   Мишка, прикрывшись учебником ботаники, рисовал в тетради двухцветных полосатых львов. Один из львов сладко спал, другому челюсти сводила зевота. Из пасти у него тянулась надпись: "Ох-хо-хо, помираю со скуки, товарищи!"
   Когда рисунок был готов. Мишка пустил его по классу. По рядам покатился смешок. Риба насторожился и подозрительно оглядел ребят. Все с тревогой следили за Шуркой Мамкиным, который без опаски разглядывал рисунок. Наконец Шурка хихикнул, и Риба бросился к нему.
   - Мамкин, дай сюда бумагу!
   Шурка зажал рисунок в кулак и спрятал руки за спину.
   - Дай бумагу!
   Надо было выручать Шурку. Мишка нащупал в парте клетку и осторожно открыл дверцу.
   - Мамкин, последний раз говорю!
   И вдруг над головой ребят взвился снегирь. Он ошалело заметался по комнате, натыкаясь на стены и отчаянно треща крыльями. Класс зашумел, захлопал крышками парт, заулюлюкал. Бедный снегирь взлетел под самый потолок и уселся наконец на шкаф.
   - Хулиганы! - закричал потрясенный учитель и вновь накинулся на Шурку: Бумагу!
   Шурка показал ему пустые руки.
   - Ах, так! Ну погодите! - Риба помчался за Сим Санычем.
   В это время прозвенел звонок, но никто не двинулся с места. Ждали Сим Саныча. Он пришел один, и глаза у него были узкие, как бритвы. Шумно дыша, Сим Саныч сел на стол.
   - Ну? - сказал он. - Ну, всё. Обормоты несчастные. - Потом добавил усталым голосом: - У кого бумага?
   Класс как в рот воды набрал. Взгляд Сим Саныча пробежал по лицам ребят и остановился на Генке Звереве. Генка сглотнул слюну и поежился. Сим Саныч поднялся, подошел к нему и, глядя в окно, молча протянул руку. Генка, весь красный, порылся в карманах, достал пятак и положил Сим Санычу на ладонь. Сим Саныч покосился на монету, повертел её в пальцах и спрятал в карман. Потом снова протянул руку.
   Генка посмотрел на него страдальческим взглядом и отдал рисунок.
   - Кто рисовал? - спросил Сим Саныч.
   - Я, - сказал Мишка.
   - А снегиря?
   - Тоже я.
   - Отлично! Терехин и Мамкин исключаются из школы на неделю.
   Сим Саныч вышел, хлопнув дверью.
   - "Люблю грозу в начале мая", - бодрым голосом сказал Мишка и посмотрел на товарища по несчастью. - Да ты что?
   На лице Шурки было такое отчаяние, что Мишка испугался.
   - Что с тобой? - повторил он. - Подумаешь, на неделю исключили.
   Шурка молчал, узенькие плечи его вздрагивали, а по щекам горохом катились слезы.
   - Нюня! - грубо крикнул Мишка, потому что чувствовал себя виноватым. Кисель клюквенный!
   До конца уроков Шурка сидел как пришибленный и все всхлипывал. Когда расходились по домам, он зачем-то побрел к реке.