Страница:
– Дай попить моим молодцам… И приготовь хороший ужин.
– У нас ничего нет, кроме твердого, как камень, хурута, – сказал Кишлик. – Из чего моя жена приготовит хороший ужин?
Муравьи ползали по его босым ногам. Кишлик одной ступней почесывал другую, встревоженно посматривал на Хасара.
– А тот, Бадай, кого пасет? – Хасар кивнул в сторону чернеющей вдали юрты.
– Овец.
– Вот и вези овцу. Да, считал ли кто-нибудь овец и этих кобылиц?
– Не знаю…
– Ну, поезжай…
Хасар зашел в юрту, снял тяжелый пояс с оружием, лег на постель из невыделанных шкур. Тут было немного прохладнее, чем под горячим солнцем.
Лениво потянулся, позвал:
– Бичикэ!
Она вошла в юрту. Хасар велел снять с его ног гутулы. Обхватив одной рукой носок, второй – запятник пропыленного гутула, она потянула на себя.
Гутул сидел туго. Босыми ногами Бичикэ твердо уперлась в землю, литые икры напряглись, влажные губы приоткрылись. Сильна, ловка, красива…
Стянув гутулы, она вытерла капельки пота с лица, подняла на него глаза, молча спрашивая позволения уйти.
– Подожди, Бичикэ… Теперь сними халат.
Она склонилась над ним, нерешительно взялась за полу. Хасар засмеялся.
– Не мой. Свой халат сними.
Цветком степного мака вспыхнули уши Бичикэ. Он схватил ее за руки, притянул к себе. Бичикэ упруго, как большая, сильная рыбина, рванулась и отлетела в сторону. Вскочила с резвостью сайги на ноги, попятилась к выходу.
– Стой!
Бичикэ остановилась. Глаза ее стали широкими от испуга. В повороте головы, во всем чуть согнутом теле угадывалось желание сорваться, бежать без оглядки. Хасара забавлял ее испуг, влекла к себе упругая сила молодого тела, но было очень уж жарко, и он знал, что никуда она не убежит.
Милостиво разрешил:
– Иди.
Вечером Хасар с нукерами сидел у огня. Бичикэ подавала мясо. Хасар косил на нее веселым глазом, прижмуривался, озорно шутил. Бичикэ будто не замечала его взглядов и острых шуток, ни разу не улыбнулась, двигалась настороженно, все время поглядывала на мужа. А Кишлик, в своем драном халате похожий на потрепанную ветром ворону, сгорбившись, ходил вокруг огня.
– Ну что ты кружишь? – спросил его Хасар. – Садись с нами, ешь и пей.
Кишлик покорно сел к огню, но есть не стал. Хасар потрепал его по спине.
– Богато живешь, пастух Кишлик.
– Как все. Не лучше других.
– Скромный! А может, не ценишь своего богатства?
– Какие у меня богатства, великий нойон? Мы не голодны, и хорошо.
– А Бичикэ? Такая жена много стоит. Я бы хотел, чтобы такая женщина прислуживала у порога моей юрты. Хочешь, дам за нее коня с седлом.
– Не хочу, великий нойон. Бичикэ для меня… – Кишлик не смог подобрать слова, запнулся, развел руками.
– Какой несговорчивый! – благодушно забавлялся Хасар. – Смотри, прогадаешь. Ну ладно, я дам тебе коня с седлом и пленную татарку.
– Не надо так шутить! – взмолился Кишлик.
– Успокойся, – сказал Хасар. – Может быть, твоя Бичикэ ничего не стоит, только с виду… Может быть, она мне и даром не нужна. Ты поезжай к Бадаю, который пасет овец, скажи: утром буду у него. Пусть встретит как следует. Там и ночуй.
– Мы поедем вместе с Бичикэ? – Кишлик резво вскочил на ноги.
– Нет, она останется тут.
Хасар отодвинулся от огня, лег головой на седло. На степь опускались сумерки. Еле ощутимое движение воздуха несло прохладу. Днем Хасар поспал и сейчас чувствовал во всем отдохнувшем теле бодрость, радовался предстоящей ночи с влекущей к себе новизной…
Кишлик все еще стоял, беспомощно оглядываясь.
– Иди! – прикрикнул на него Хасар.
Взяв уздечку, тяжело передвигая ноги, Кишлик ушел, растворился в сумерках. Нукеры укладывались спать. Хасар поднялся, поманил Бичикэ пальцем и, когда она подошла, подхватил на руки, легко поднял, понес к юрте. Она коротко вскрикнула, забила руками и ногами. Из сумрака выскочил Кишлик, упал на колени, пополз, хватаясь за его гутулы.
– Не делай этого, великий нойон. Не топчи моего очага. У тебя есть все, у меня – только Бичикэ. Не делай этого…
Толкнув Бичикэ в юрту, Хасар обернулся, легонько пнул Кишлика.
– Глупый харачу, ты хочешь, чтобы я сам готовил себе постель?
Поезжай. Нукеры, проводите этого дурака!
Встречный ветер выжимал из глаз Кишлика слезы, размазывал по щекам.
Кобылица распластывалась в беге, но он беспрестанно бил ее по боку концом повода.
Курень его хозяина стоял недалеко, и Кишлик прискакал в него, когда там еще не спали. Не дослушав его сбивчивого рассказа, Даритай-отчигин охнул, забегал по юрте.
– Пропала моя голова! Что сделает со мной Тэмуджин за укрытый от его глаз табун? Вечное синее небо, огради меня от гнева его безудержного!
– Я останусь без жены… Защити…
– Не мог укрыть кобылиц, пустоголовый! Разинул рот!
– Он отобрал у меня жену… Он твой племянник. Поедем. Пусть не трогает…
– Хэ, не трогает. Станет он ждать нас с тобой. Это же Хасар! Э-э, погоди… – Даритай-отчигин остановился. – Хасар спит с твоей женой?
Хорошо, Кишлик, очень хорошо. Дай Хасару горячую женщину – все забудет.
Хе-хе, ему не до табуна сейчас…
– Бичикэ моя жена? Моя! – теряя разум, закричал Кишлик.
– Если бы на твоем коне поехал чужой, ты мог беспокоиться – загонит.
А жене что сделается? Ступай! И помалкивай. Ступай. – Тыча легкими острыми кулаками в спину, Даритай-отчигин вытолкал его из юрты.
Спотыкаясь, Кишлик добрел до коновязи. Стал отвязывать повод – не слушались руки. Тяжелыми толчками билось сердце, из груди поднимался тугой ком, перехватывая дыхание. Кишлик поднял глаза к небу, может быть, для молитвы, может быть, для проклятия, но огромные звезды пошли кругом, и он осел на землю, вцепился руками в иссеченную копытами траву, завыл, как воют собаки, почуявшие близость своего конца.
Кто-то грубо рванул его за воротник, поднял на ноги.
– Ты чего вопишь?
– Огня! – потребовал другой голос.
При свете звезд Кишлик разглядел у коновязи толпу всадников.
Спешенный воин в остроконечном шлеме крепко держал его за воротник.
Вспыхнуло сразу несколько огней. Лошадиные морды придвинулись к Кишлику, обдавая лицо горячим влажным дыханием. Перегибаясь через луку седла, к нему склонился худощавый человек с суровым навесом бровей над острыми глазами.
– Мужчина, а кричишь, будто девочка, разбившая нос!
Кишлик узнал строгого воина. Это был Субэдэй-багатур.
– Подожди, братишка…
Стукнув по земле гутулами, с седла соскочил один из всадников, подошел к Кишлику. Это был Джэлмэ, старший брат Субэдэй-багатура. Братья были очень похожи друг на друга, но в то же время – разные. Брови Джэлмэ не так нависали на глаза, взгляд был мягче, лицо полнее, и ростом он был ниже, плотнее долговязого Субэдэя. Разглядывая Кишлика, Джэлмэ говорил:
– Во все горло человек орет в трех случаях: когда пьян, когда у него большая радость и когда большое горе. Что у тебя, пастух?
За стеной юрты вкусно похрапывал один из нукеров, у порога изредка приглушенно всхлипывала Бичикэ. Хасару не спалось. Слишком долго спал днем, слишком жестка была постель из невыделанных шкур, слишком многого ожидал от Бичикэ. Сама Бичикэ тут ни при чем, она не хуже других… Лучшая женщина – та, которую желаешь. Всегда ждешь чего-то иного, не похожего на все прежде. Но все похоже, все то же. За обманутым ожиданием следует равнодушие.
Ему надоело хныканье Бичикэ, но и уговаривать, и ругать ее было лень.
Пошарил вокруг себя руками, нащупал смятую шапку, бросил к порогу. Бичикэ замолчала. Хасар задремал. Стук копыт разом отогнал дрему. Выскочил из юрты, на ходу затягивая пояс, растолкал нукеров. Пока они спросонок сообразили, что к чему, неизвестные всадники окружили юрту.
– Эй, Хасар, пусть твои люди разведут огонь!
С облегчением вздохнув, Хасар вложил меч в ножны: он узнал голос Джэлмэ.
Запылал огонь. Джэлмэ и Субэдэй-багатур спешились, их нукеры остались сидеть на лошадях.
– Садитесь! – по-хозяйски пригласил Хасар. – Какие заботы не дают вам спать?
Братья сели, подвернув под себя ноги, ничего не ответили ему, молча разглядывали его нукеров, и что-то в их молчании внушало беспокойство.
– Что-нибудь стряслось?
Снова они ничего не ответили, но Джэлмэ перевел взгляд на него, спросил сам:
– Чем тут занимаешься?
– Езжу по куреням… – Вспомнив, какое незавидное, ничтожное у него дело, Хасар скривился – язык не поворачивается сказать, что он, брат хана, считает кобылиц, волов, овец…
Подождав, Джэлмэ с осторожной настойчивостью спросил снова:
– Что тут делаешь?
Настойчивость покоробила Хасара, злясь, ответил:
– Я здесь по велению моего брата!
– Я знаю, что хан Тэмуджин повелел тебе проверить, сколько у кого есть скота. Но не знаю, было ли тебе велено спать с женами беззащитных пастухов… А?
Хасару показалось, что он ослышался. Ему ли говорит такие предерзостные слова Джэлмэ? Ему, Хасару? Перед лицом нукеров! Со свистом вылетел из ножен меч, по светлому лезвию пробежал красный отблеск огня.
Дрогни Джэлмэ, отшатнись, он бы обрушил меч на его голову. Но Джэлмэ даже глазом не моргнул, даже бровью своей лохматой не пошевелил. Да говорил ли он что-нибудь? Может быть, все-таки ослышался?
Длинноногий братец Джэлмэ весь подобрался, как рысь, готовая к прыжку. И глаза округлились, как у рыси. Предостерег Хасара:
– Осторожней! Меч вручен тебе, чтобы разить врагов…
– Ты что сказал, Джэлмэ? Ты что мне сказал? – задыхаясь, допытывался Хасар.
– Я только спросил: по повелению ли хана ведешь себя так, будто только что отвоевал эту землю?
– А ты меня учить будешь? Ты, сын безродного харачу! Не стану поганить меча твоей кровью. Нукеры, свяжите их и дайте плетей по голому заду!
Неуверенно, оглядываясь на всадников, молчаливо стоящих в темноте, нукеры Хасара двинулись к братьям. Джэлмэ поднял руку.
– Именем хана Тэмуджина – не двигайтесь!
«Именем хана Тэмуджина»… Кто получил право говорить так, неприкосновенен, как сам хан. Слова Джэлмэ не только остановили, заставили попятиться нукеров, но и образумили Хасара. Он увидел перед собой лицо старшего брата с гневно растопыренными колючками рыжих усов и холодным пламенем в глазах… Попробуй тронь его любимчиков – родного брата предаст злой казни. Что ему братья… Пусть считают хвосты и головы. А ханством будут править такие вот бесстыдники.
– Ну, Джэлмэ, ты еще дождешься…
Угроза прозвучала слабо – тявканье собаки, которой дали пинка.
– Не грози, Хасар. И мой отец, и мой дед знали, как обращаться с железом, в их руках и самое твердое становилось мягким. Свое умение отец передал мне с Субэдэем. Уезжай, Хасар, не порть свою печень. Эй, пастух!
Ну, где твоя жена?
Из юрты (Хасар и не видел, как он туда прошел) показался Кишлик. С опущенной головой, ни на кого не взглянув, подошел к Джэлмэ, сдавленным голосом сказал:
– Спасибо, справедливые нойоны.
– Благодари не нас, а хана Тэмуджина. Он сказал: в дни битв воин должен быть подобен тигру рычащему, в дни мира – телку, сосущему вымя матери. И никому не дано переиначить его слово. Даже брату, даже лучшему другу самого хана.
Нукеры подвели коня. Хасар взлетел в седло, помчался в степь, унося в сердце тяжесть неутоленной злобы.
Глава 4
Глава 5
– У нас ничего нет, кроме твердого, как камень, хурута, – сказал Кишлик. – Из чего моя жена приготовит хороший ужин?
Муравьи ползали по его босым ногам. Кишлик одной ступней почесывал другую, встревоженно посматривал на Хасара.
– А тот, Бадай, кого пасет? – Хасар кивнул в сторону чернеющей вдали юрты.
– Овец.
– Вот и вези овцу. Да, считал ли кто-нибудь овец и этих кобылиц?
– Не знаю…
– Ну, поезжай…
Хасар зашел в юрту, снял тяжелый пояс с оружием, лег на постель из невыделанных шкур. Тут было немного прохладнее, чем под горячим солнцем.
Лениво потянулся, позвал:
– Бичикэ!
Она вошла в юрту. Хасар велел снять с его ног гутулы. Обхватив одной рукой носок, второй – запятник пропыленного гутула, она потянула на себя.
Гутул сидел туго. Босыми ногами Бичикэ твердо уперлась в землю, литые икры напряглись, влажные губы приоткрылись. Сильна, ловка, красива…
Стянув гутулы, она вытерла капельки пота с лица, подняла на него глаза, молча спрашивая позволения уйти.
– Подожди, Бичикэ… Теперь сними халат.
Она склонилась над ним, нерешительно взялась за полу. Хасар засмеялся.
– Не мой. Свой халат сними.
Цветком степного мака вспыхнули уши Бичикэ. Он схватил ее за руки, притянул к себе. Бичикэ упруго, как большая, сильная рыбина, рванулась и отлетела в сторону. Вскочила с резвостью сайги на ноги, попятилась к выходу.
– Стой!
Бичикэ остановилась. Глаза ее стали широкими от испуга. В повороте головы, во всем чуть согнутом теле угадывалось желание сорваться, бежать без оглядки. Хасара забавлял ее испуг, влекла к себе упругая сила молодого тела, но было очень уж жарко, и он знал, что никуда она не убежит.
Милостиво разрешил:
– Иди.
Вечером Хасар с нукерами сидел у огня. Бичикэ подавала мясо. Хасар косил на нее веселым глазом, прижмуривался, озорно шутил. Бичикэ будто не замечала его взглядов и острых шуток, ни разу не улыбнулась, двигалась настороженно, все время поглядывала на мужа. А Кишлик, в своем драном халате похожий на потрепанную ветром ворону, сгорбившись, ходил вокруг огня.
– Ну что ты кружишь? – спросил его Хасар. – Садись с нами, ешь и пей.
Кишлик покорно сел к огню, но есть не стал. Хасар потрепал его по спине.
– Богато живешь, пастух Кишлик.
– Как все. Не лучше других.
– Скромный! А может, не ценишь своего богатства?
– Какие у меня богатства, великий нойон? Мы не голодны, и хорошо.
– А Бичикэ? Такая жена много стоит. Я бы хотел, чтобы такая женщина прислуживала у порога моей юрты. Хочешь, дам за нее коня с седлом.
– Не хочу, великий нойон. Бичикэ для меня… – Кишлик не смог подобрать слова, запнулся, развел руками.
– Какой несговорчивый! – благодушно забавлялся Хасар. – Смотри, прогадаешь. Ну ладно, я дам тебе коня с седлом и пленную татарку.
– Не надо так шутить! – взмолился Кишлик.
– Успокойся, – сказал Хасар. – Может быть, твоя Бичикэ ничего не стоит, только с виду… Может быть, она мне и даром не нужна. Ты поезжай к Бадаю, который пасет овец, скажи: утром буду у него. Пусть встретит как следует. Там и ночуй.
– Мы поедем вместе с Бичикэ? – Кишлик резво вскочил на ноги.
– Нет, она останется тут.
Хасар отодвинулся от огня, лег головой на седло. На степь опускались сумерки. Еле ощутимое движение воздуха несло прохладу. Днем Хасар поспал и сейчас чувствовал во всем отдохнувшем теле бодрость, радовался предстоящей ночи с влекущей к себе новизной…
Кишлик все еще стоял, беспомощно оглядываясь.
– Иди! – прикрикнул на него Хасар.
Взяв уздечку, тяжело передвигая ноги, Кишлик ушел, растворился в сумерках. Нукеры укладывались спать. Хасар поднялся, поманил Бичикэ пальцем и, когда она подошла, подхватил на руки, легко поднял, понес к юрте. Она коротко вскрикнула, забила руками и ногами. Из сумрака выскочил Кишлик, упал на колени, пополз, хватаясь за его гутулы.
– Не делай этого, великий нойон. Не топчи моего очага. У тебя есть все, у меня – только Бичикэ. Не делай этого…
Толкнув Бичикэ в юрту, Хасар обернулся, легонько пнул Кишлика.
– Глупый харачу, ты хочешь, чтобы я сам готовил себе постель?
Поезжай. Нукеры, проводите этого дурака!
Встречный ветер выжимал из глаз Кишлика слезы, размазывал по щекам.
Кобылица распластывалась в беге, но он беспрестанно бил ее по боку концом повода.
Курень его хозяина стоял недалеко, и Кишлик прискакал в него, когда там еще не спали. Не дослушав его сбивчивого рассказа, Даритай-отчигин охнул, забегал по юрте.
– Пропала моя голова! Что сделает со мной Тэмуджин за укрытый от его глаз табун? Вечное синее небо, огради меня от гнева его безудержного!
– Я останусь без жены… Защити…
– Не мог укрыть кобылиц, пустоголовый! Разинул рот!
– Он отобрал у меня жену… Он твой племянник. Поедем. Пусть не трогает…
– Хэ, не трогает. Станет он ждать нас с тобой. Это же Хасар! Э-э, погоди… – Даритай-отчигин остановился. – Хасар спит с твоей женой?
Хорошо, Кишлик, очень хорошо. Дай Хасару горячую женщину – все забудет.
Хе-хе, ему не до табуна сейчас…
– Бичикэ моя жена? Моя! – теряя разум, закричал Кишлик.
– Если бы на твоем коне поехал чужой, ты мог беспокоиться – загонит.
А жене что сделается? Ступай! И помалкивай. Ступай. – Тыча легкими острыми кулаками в спину, Даритай-отчигин вытолкал его из юрты.
Спотыкаясь, Кишлик добрел до коновязи. Стал отвязывать повод – не слушались руки. Тяжелыми толчками билось сердце, из груди поднимался тугой ком, перехватывая дыхание. Кишлик поднял глаза к небу, может быть, для молитвы, может быть, для проклятия, но огромные звезды пошли кругом, и он осел на землю, вцепился руками в иссеченную копытами траву, завыл, как воют собаки, почуявшие близость своего конца.
Кто-то грубо рванул его за воротник, поднял на ноги.
– Ты чего вопишь?
– Огня! – потребовал другой голос.
При свете звезд Кишлик разглядел у коновязи толпу всадников.
Спешенный воин в остроконечном шлеме крепко держал его за воротник.
Вспыхнуло сразу несколько огней. Лошадиные морды придвинулись к Кишлику, обдавая лицо горячим влажным дыханием. Перегибаясь через луку седла, к нему склонился худощавый человек с суровым навесом бровей над острыми глазами.
– Мужчина, а кричишь, будто девочка, разбившая нос!
Кишлик узнал строгого воина. Это был Субэдэй-багатур.
– Подожди, братишка…
Стукнув по земле гутулами, с седла соскочил один из всадников, подошел к Кишлику. Это был Джэлмэ, старший брат Субэдэй-багатура. Братья были очень похожи друг на друга, но в то же время – разные. Брови Джэлмэ не так нависали на глаза, взгляд был мягче, лицо полнее, и ростом он был ниже, плотнее долговязого Субэдэя. Разглядывая Кишлика, Джэлмэ говорил:
– Во все горло человек орет в трех случаях: когда пьян, когда у него большая радость и когда большое горе. Что у тебя, пастух?
За стеной юрты вкусно похрапывал один из нукеров, у порога изредка приглушенно всхлипывала Бичикэ. Хасару не спалось. Слишком долго спал днем, слишком жестка была постель из невыделанных шкур, слишком многого ожидал от Бичикэ. Сама Бичикэ тут ни при чем, она не хуже других… Лучшая женщина – та, которую желаешь. Всегда ждешь чего-то иного, не похожего на все прежде. Но все похоже, все то же. За обманутым ожиданием следует равнодушие.
Ему надоело хныканье Бичикэ, но и уговаривать, и ругать ее было лень.
Пошарил вокруг себя руками, нащупал смятую шапку, бросил к порогу. Бичикэ замолчала. Хасар задремал. Стук копыт разом отогнал дрему. Выскочил из юрты, на ходу затягивая пояс, растолкал нукеров. Пока они спросонок сообразили, что к чему, неизвестные всадники окружили юрту.
– Эй, Хасар, пусть твои люди разведут огонь!
С облегчением вздохнув, Хасар вложил меч в ножны: он узнал голос Джэлмэ.
Запылал огонь. Джэлмэ и Субэдэй-багатур спешились, их нукеры остались сидеть на лошадях.
– Садитесь! – по-хозяйски пригласил Хасар. – Какие заботы не дают вам спать?
Братья сели, подвернув под себя ноги, ничего не ответили ему, молча разглядывали его нукеров, и что-то в их молчании внушало беспокойство.
– Что-нибудь стряслось?
Снова они ничего не ответили, но Джэлмэ перевел взгляд на него, спросил сам:
– Чем тут занимаешься?
– Езжу по куреням… – Вспомнив, какое незавидное, ничтожное у него дело, Хасар скривился – язык не поворачивается сказать, что он, брат хана, считает кобылиц, волов, овец…
Подождав, Джэлмэ с осторожной настойчивостью спросил снова:
– Что тут делаешь?
Настойчивость покоробила Хасара, злясь, ответил:
– Я здесь по велению моего брата!
– Я знаю, что хан Тэмуджин повелел тебе проверить, сколько у кого есть скота. Но не знаю, было ли тебе велено спать с женами беззащитных пастухов… А?
Хасару показалось, что он ослышался. Ему ли говорит такие предерзостные слова Джэлмэ? Ему, Хасару? Перед лицом нукеров! Со свистом вылетел из ножен меч, по светлому лезвию пробежал красный отблеск огня.
Дрогни Джэлмэ, отшатнись, он бы обрушил меч на его голову. Но Джэлмэ даже глазом не моргнул, даже бровью своей лохматой не пошевелил. Да говорил ли он что-нибудь? Может быть, все-таки ослышался?
Длинноногий братец Джэлмэ весь подобрался, как рысь, готовая к прыжку. И глаза округлились, как у рыси. Предостерег Хасара:
– Осторожней! Меч вручен тебе, чтобы разить врагов…
– Ты что сказал, Джэлмэ? Ты что мне сказал? – задыхаясь, допытывался Хасар.
– Я только спросил: по повелению ли хана ведешь себя так, будто только что отвоевал эту землю?
– А ты меня учить будешь? Ты, сын безродного харачу! Не стану поганить меча твоей кровью. Нукеры, свяжите их и дайте плетей по голому заду!
Неуверенно, оглядываясь на всадников, молчаливо стоящих в темноте, нукеры Хасара двинулись к братьям. Джэлмэ поднял руку.
– Именем хана Тэмуджина – не двигайтесь!
«Именем хана Тэмуджина»… Кто получил право говорить так, неприкосновенен, как сам хан. Слова Джэлмэ не только остановили, заставили попятиться нукеров, но и образумили Хасара. Он увидел перед собой лицо старшего брата с гневно растопыренными колючками рыжих усов и холодным пламенем в глазах… Попробуй тронь его любимчиков – родного брата предаст злой казни. Что ему братья… Пусть считают хвосты и головы. А ханством будут править такие вот бесстыдники.
– Ну, Джэлмэ, ты еще дождешься…
Угроза прозвучала слабо – тявканье собаки, которой дали пинка.
– Не грози, Хасар. И мой отец, и мой дед знали, как обращаться с железом, в их руках и самое твердое становилось мягким. Свое умение отец передал мне с Субэдэем. Уезжай, Хасар, не порть свою печень. Эй, пастух!
Ну, где твоя жена?
Из юрты (Хасар и не видел, как он туда прошел) показался Кишлик. С опущенной головой, ни на кого не взглянув, подошел к Джэлмэ, сдавленным голосом сказал:
– Спасибо, справедливые нойоны.
– Благодари не нас, а хана Тэмуджина. Он сказал: в дни битв воин должен быть подобен тигру рычащему, в дни мира – телку, сосущему вымя матери. И никому не дано переиначить его слово. Даже брату, даже лучшему другу самого хана.
Нукеры подвели коня. Хасар взлетел в седло, помчался в степь, унося в сердце тяжесть неутоленной злобы.
Глава 4
Старый Ван-хан занемог. Летний шатер был наполовину открыт, на высокую постель из мягких войлоков падали горячие лучи солнца, а Ван-хан зябко кутался в халат, подбитый беличьим мехом, надсадно кашлял. Клочком прошлогодней травы торчала на подбородке, вздрагивала при кашле седая бороденка, сбегались глубокие морщины на рябом лице… Приходили и уходили соболезнующие нойоны. Шепотом переговаривались караульные.
Ван-хан был молчалив. Его томила не только болезнь, но и трудные думы о будущем своего улуса. Приезжал Джамуха, сказывал: вновь что-то замышляют неукротимые меркиты. Но заботило не это. Не прямо, обиняками, чего-то не договаривая, Джамуха дал понять, что Тэмуджин готовится подвести под свою руку его ханство. Зная хитроумие Джамухи, его неприязнь к Тэмуджину, не поверил. Но душа лишилась покоя. Конечно, Тэмуджин не такой дурак, чтобы искать драки с кэрэитами, знает, что не во вражде, а в дружбе с ним, Ван-ханом, его сила. Но что будет, когда улус унаследует Нилха-Сангун? Сын ненавидит Тэмуджина, и Тэмуджин отвечает ему тем же. В одной упряжке им не ходить. Рано или поздно кто-то кого-то захочет подмять под себя. Тэмуджин умен, он не может не предвидеть этого.
Душа болела, как старая рана в ненастье. Нилха-Сангун был его кровью, продолжателем его рода, единственным наследником, сыном женщины, память о которой он пронес через всю свою жизнь. Не меньше Нилха-Сангуна был дорог и Тэмуджин, сын побратима Есугея, настоящего и единственного друга, Тэмуджин, которому он помог обрести силу и который в тяжкие времена сделал для него все, что мог. Он и сам немало дал родному и названому сыновьям, только одного не сумел – сделать их братьями, друзьями. Просмотрел…
Ладит же Нилха-Сангун с Джамухой. В последнее время они встречаются часто, ведут длинные беседы. Побитый, Джамуха, как видно, образумился…
Перед шатром блестела Тола-река. Над высокой травой порхали белые бабочки. На другом берегу по серому взгорью тянулись овцы. За шатром в курене была сонная тишина. Мирно пасущееся стадо – радость кочевника, покой – его счастье. Но покой в степи короток, как летняя ночь. Он не знал покоя ни в молодости, ни в зрелые годы, нет его и сейчас, на склоне дней.
Всю жизнь сражался, вылетал из седла, садился снова. И уже близок конец его земного пути, а покоя не добыл ни себе, ни своему улусу.
В шатер вошел Нилха-Сангун. Полное, гладкое лицо разморено зноем, волосы на обнаженной голове влажны от пота. Присел у постели, справился о здоровье. Ван-хан сел, стянул у горла беличий халат, кашлянул.
– Ничего. Скоро встану.
Сын кивнул. Он думал о чем-то другом. Беспокойно теребил короткую и редкую бороду, пустыми глазами смотрел на другой берег Толы.
– Ты сам-то здоров?
– А? Здоров, отец, здоров. – Нилха-Сангун подозвал караульных, велел им отойти подальше и никого к шатру не подпускать. – Надо поговорить, отец.
Эта предосторожность встревожила Ван-хана. Он опустил с постели ноги в носках, сшитых из заячьих шкурок, уперся в узорчатый половой войлок, наклонился к сыну, нетерпеливо попросил:
– Говори…
– Я не хотел тебя беспокоить, отец. Но сам не мог ничего придумать.
Джамуха проведал, что хан Тэмуджин хочет женить своего Джучи на моей дочери Чаур-беки, а за моего сына Тусаху отдать свою Ходжин-беки. Нилха-Сангун тяжело передохнул, опустил голову, признался:
– Я боюсь, отец. Это…
– Подожди, дай мне самому подумать.
Ван-хан лег в постель, прикрыл ладонью запавшие глаза. Кэрэиты редко и неохотно отдавали своих дочерей замуж за язычников. Но язычник Джучи сын Тэмуджина. Может быть, родство скрепит дружбу двух улусов, на многие годы свяжет их в одно целое. Не об этом ли думал Тэмуджин, замышляя сватовство? Если так, благослови его имя, всевышний.
Ван-хан открыл глаза, повернулся на бок. Сын беспокойно ходил перед постелью. Ему было жарко. Воротник зеленого халата потемнел от пота. Пятна пота выступали и на круглых лопатках.
– Что тебя напугало, сын? Брак твоих детей и детей Тэмуджина принесет благо обоим улусам.
– Сначала я думал так же, как ты. Я не люблю Тэмуджина за его заносчивость…
– Кто из вас больше заносчив, сразу и не скажешь.
Нилха-Сангун глянул на отца с сожалением, но оставил замечание без ответа.
– Я не люблю Тэмуджина, но не хочу раздоров с ним. И я подумал, как ты. Но Джамуха открыл мне глаза. Нет, недаром его зовут сэченом. Он сказал мне так: «Пока ты, мой отец, жив, ты не допустишь ссоры наших улусов».
– Джамуха судит здраво. Пока я жив, все будет хорошо, сын. Пока жив… – Ван-хан вздохнул.
– Но уже сейчас, при тебе, Тэмуджин все время норовит высунуться вперед. Потом он захочет распоряжаться мною, как своим нойоном. Я никогда не покорюсь ему.
Ничего нового в этом для Ван-хана не было, но то, что суждения Джамухи, передаваемые сыном, были сходны с его собственными, убеждало, что будущее улуса, будущее его сына и внуков неопределенно и тревожно.
Полотнищем шатра Нилха-Сангун вытер лицо и шею.
– Тэмуджин готовится к тому времени, когда отойдешь от нас ты, отец.
Он постарается убрать меня. Но остается мой сын и твой внук Тусаху. Он подросток, с ним сладить легче. Однако Тусаху станет взрослым, и неизвестно, захочет ли бегать у стремени Тэмуджина. Потому-то Тэмуджин и хочет заранее связать его по рукам и ногам. А если Тусаху попробует порвать путы – уберет и его. Кому перейдет наш улус? Жене Тусаху и дочери Тэмуджина. Или моей дочери, жене его сына Джучи. Так или этак – улус в руках Тэмуджина… А убрать меня и Тусаху долго ли. Для этого нужны всего две ловких руки и несколько капель яда.
– Не верю я этому. Не может Тэмуджин думать так! Это выдумки хитроумного Джамухи! – От страшных слов сына хану стало жарко, он сел, отбросив халат, голосом, срывающимся на крик, повторил:
– Это выдумки!
Джамуха лжет, обманывает тебя, легковерного. Ты не любишь Тэмуджина, и тебе по сердцу все, что чернит его имя. Но как ни бросай пыль, она вниз падает, как ни опрокидывай светильник, пламя вверх рвется.
– Эх, оте-ец, – укоряюще протянул Нилха-Сангун. – Не такой уж я легковерный, как думаешь. Я давно не ребенок, и тень от куста не принимаю за врага.
– Зато не отличаешь ястреба от кукушки.
– Отличаю. Сначала я, как ты, не поверил Джамухе. Потом подумал: дай проверю.
– Как можно проверить такое?
– Я послал к Тэмуджину человека сказать, что ты тяжко болен.
– При чем тут моя болезнь? – все больше сердился Ван-хан.
– Смотри сам. Ты всегда говоришь – Тэмуджин любит тебя, как родной сын. Со мной сравниваешь. – Голос Нилха-Сангуна от скрытой обиды слегка дрогнул. – Получив известие о твоей болезни, я бы помчался к тебе, загоняя лошадей. Тэмуджин тоже мчится. И не один. Везет сына и дочь. Не навестить тебя едет, а успеть, пока ты жив, довести до конца свои замысел. Он знает, что со мной ему не сговориться. Торопится к тебе. Помоги ему, отец, раз он так дорог твоему сердцу. И я, и мои дети в твоей воле…
– Это правда, что он везет сына и дочь?
– Завтра они будут здесь, ты сможешь прижать их к своей груди.
Хана стало знобить. Стянув у горла халат, сделал знак Нилха-Сангуну уходи. Но он не ушел. Укрыл отца поверх халата одеялом, принес горячего молока, дал попить, потом долго сидел у его ног, подперев руками круглую голову, молчал. Глаза его были печальны.
Виски Ван-хана стискивала боль. Трудно было о чем-либо думать.
Тэмуджин приехал на другой день утром. Прямо с дороги, не передохнув, не переменив одежды, пришел в шатер. Рыжая борода и усы, косички на висках казались опаленными солнцем. Сутуля сильные плечи, неторопливый, остановился возле постели, медленно опустился на колени, горячим лбом прикоснулся к его бледной, худой руке. Поднял голову. В глазах непритворное сочувствие. Ван-хан смотрел на него, и трудные думы отодвигались.
– Пусть духи зла не терзают твое тело. Пусть все твои болезни перейдут на меня, – негромко сказал Тэмуджин.
Ван-хан слабо улыбнулся.
– Не бери моих болезней, сын. Проживешь столько же, сколько я, своих будет достаточно. Годы не приносят человеку ничего, кроме немощи.
– Они приносят еще и мудрость, хан-отец.
– Что мудрость без силы? Воин без лошади.
– Твоя мудрость, хан-отец, была для меня и конем, и мечом, и щитом…
Тэмуджин говорил раздумчиво, как бы вглядываясь в прошедшее. И эта раздумчивость делала его слова по-особому вескими, они западали в душу Ван-хана, рождая в ней добрый отзвук. Что бы там ни говорили о Тэмуджине Джамуха и Нилха-Сангун, он любит этого человека.
А Нилха-Сангун, пасмурный, с потемневшим лицом, стоял в стороне, наклонив голову, исподлобья смотрел на Тэмуджина. На его шее вздувалась и опадала темная жила. Ван-хан отвернулся, подавил вздох.
– Хан-отец, ты еще встанешь. Еще немало травы истопчут копыта твоего коня.
Руки Тэмуджина лежали поверх одеяла у его груди. Крупные руки с длинными, сильными пальцами и крепкими, выпуклыми ногтями. Ван-хан невольно примерил их к шее сына, стиснул зубы, подавляя стон.
– Тебе плохо, хан-отец?
– Нет. Судорога свела ногу.
Тэмуджин отодвинул одеяло.
– Какую?
– Эту.
Сняв заячьи носки, Тэмуджин принялся растирать ступню. Ван-хан старался не смотреть на его пальцы. Может быть, Джамуха все выдумал, может быть, в голове Тэмуджина не было и нет коварных замыслов, но Нилха-Сангуну все-таки лучше держаться от него подальше.
– Дети твои, наверное, уже стали взрослыми? – спросил он, приближая неизбежный разговор.
– Я привез показать тебе старшего сына и мою любимую дочь.
Ван-хану пришелся по душе и Джучи, робкий, с добрыми, ласковыми глазами, и маленькая бойкая Ходжин-беки. Лучшего жениха для внучки и лучшей невесты для внука, наверно, и не сыскать…
– Хан-отец, у меня есть дети, у тебя внуки… – Тэмуджин присел на постель, взял его за руку. – Им предопределено продолжить начатое тобой и моим отцом…
Он замолчал, кажется, ожидая, что Ван-хан подхватит невысказанную мысль и выскажет ее сам. Но Ван-хан не стал ему помогать. Пусть уж сам…
– Хан-отец, как буря сухие семена трав, разметывает жизнь людей. И люди без роду, как семена трав, где зацепились, там и пускают корни. Иное дело те, у кого есть родичи. Куда бы ни угнала буря жизни, сын постарается возвратиться к отцу и матери, брат к брату, отец к детям, муж к жене.
Рассудив так, я подумал, хан-отец: будет хорошо, если наши семьи, твою и мою, свяжут узы родства.
– Кому будет хорошо? – с откровенной враждебностью спросил Нилха-Сангун.
– Что бы ни случилось, наши дети будут вместе, наши улусы рядом…
– А ты – держать поводья улусов, – вставил Нилха-Сангун.
Зеленые искры скакнули в глазах Тэмуджина, пальцы правой руки скрючились и один по одному стали прижиматься к ладони, собрались в увесистый кулак, окаменев от напряжения. И медленно, будто нехотя, расправились.
– Нилха-Сангун, кто может сказать, что будет с тобой или со мной завтра? Люди в нашем возрасте заботятся не о себе, о будущем своих детей.
Разве я говорю не верно, хан-отец?
– Не докучай отцу! – выкрикнул Нилха-Сангун. – Дети мои, а ты со мной и говорить не хочешь. Думаешь, больного и слабого от болезни отца легко оплетешь льстивыми словами… Постыдился бы!
– Мы с тобой еще поговорим…
В голосе Тэмуджина, послышалось Ван-хану, прозвучала скрытая угроза.
Нет, не быть миру меж ними. Не быть. Никакое родство не сделает друзьями Нилха-Сангуна и Тэмуджина.
– Хан-отец, я надеюсь на твою мудрость. Твое слово всегда было для меня как огонек для путника, блуждающего в метельной степи.
– Тэмуджин, я и верно болен, слаб. Не ко времени ты затеял этот разговор.
Тэмуджин медленно распрямился. Дрогнули рыжие усы, сузились глаза. Он понял: это отказ.
– Мы потом поговорим. Когда-нибудь… – торопливо добавил Ван-хан.
Но Тэмуджин его, кажется, уже не слушал.
Ван-хан был молчалив. Его томила не только болезнь, но и трудные думы о будущем своего улуса. Приезжал Джамуха, сказывал: вновь что-то замышляют неукротимые меркиты. Но заботило не это. Не прямо, обиняками, чего-то не договаривая, Джамуха дал понять, что Тэмуджин готовится подвести под свою руку его ханство. Зная хитроумие Джамухи, его неприязнь к Тэмуджину, не поверил. Но душа лишилась покоя. Конечно, Тэмуджин не такой дурак, чтобы искать драки с кэрэитами, знает, что не во вражде, а в дружбе с ним, Ван-ханом, его сила. Но что будет, когда улус унаследует Нилха-Сангун? Сын ненавидит Тэмуджина, и Тэмуджин отвечает ему тем же. В одной упряжке им не ходить. Рано или поздно кто-то кого-то захочет подмять под себя. Тэмуджин умен, он не может не предвидеть этого.
Душа болела, как старая рана в ненастье. Нилха-Сангун был его кровью, продолжателем его рода, единственным наследником, сыном женщины, память о которой он пронес через всю свою жизнь. Не меньше Нилха-Сангуна был дорог и Тэмуджин, сын побратима Есугея, настоящего и единственного друга, Тэмуджин, которому он помог обрести силу и который в тяжкие времена сделал для него все, что мог. Он и сам немало дал родному и названому сыновьям, только одного не сумел – сделать их братьями, друзьями. Просмотрел…
Ладит же Нилха-Сангун с Джамухой. В последнее время они встречаются часто, ведут длинные беседы. Побитый, Джамуха, как видно, образумился…
Перед шатром блестела Тола-река. Над высокой травой порхали белые бабочки. На другом берегу по серому взгорью тянулись овцы. За шатром в курене была сонная тишина. Мирно пасущееся стадо – радость кочевника, покой – его счастье. Но покой в степи короток, как летняя ночь. Он не знал покоя ни в молодости, ни в зрелые годы, нет его и сейчас, на склоне дней.
Всю жизнь сражался, вылетал из седла, садился снова. И уже близок конец его земного пути, а покоя не добыл ни себе, ни своему улусу.
В шатер вошел Нилха-Сангун. Полное, гладкое лицо разморено зноем, волосы на обнаженной голове влажны от пота. Присел у постели, справился о здоровье. Ван-хан сел, стянул у горла беличий халат, кашлянул.
– Ничего. Скоро встану.
Сын кивнул. Он думал о чем-то другом. Беспокойно теребил короткую и редкую бороду, пустыми глазами смотрел на другой берег Толы.
– Ты сам-то здоров?
– А? Здоров, отец, здоров. – Нилха-Сангун подозвал караульных, велел им отойти подальше и никого к шатру не подпускать. – Надо поговорить, отец.
Эта предосторожность встревожила Ван-хана. Он опустил с постели ноги в носках, сшитых из заячьих шкурок, уперся в узорчатый половой войлок, наклонился к сыну, нетерпеливо попросил:
– Говори…
– Я не хотел тебя беспокоить, отец. Но сам не мог ничего придумать.
Джамуха проведал, что хан Тэмуджин хочет женить своего Джучи на моей дочери Чаур-беки, а за моего сына Тусаху отдать свою Ходжин-беки. Нилха-Сангун тяжело передохнул, опустил голову, признался:
– Я боюсь, отец. Это…
– Подожди, дай мне самому подумать.
Ван-хан лег в постель, прикрыл ладонью запавшие глаза. Кэрэиты редко и неохотно отдавали своих дочерей замуж за язычников. Но язычник Джучи сын Тэмуджина. Может быть, родство скрепит дружбу двух улусов, на многие годы свяжет их в одно целое. Не об этом ли думал Тэмуджин, замышляя сватовство? Если так, благослови его имя, всевышний.
Ван-хан открыл глаза, повернулся на бок. Сын беспокойно ходил перед постелью. Ему было жарко. Воротник зеленого халата потемнел от пота. Пятна пота выступали и на круглых лопатках.
– Что тебя напугало, сын? Брак твоих детей и детей Тэмуджина принесет благо обоим улусам.
– Сначала я думал так же, как ты. Я не люблю Тэмуджина за его заносчивость…
– Кто из вас больше заносчив, сразу и не скажешь.
Нилха-Сангун глянул на отца с сожалением, но оставил замечание без ответа.
– Я не люблю Тэмуджина, но не хочу раздоров с ним. И я подумал, как ты. Но Джамуха открыл мне глаза. Нет, недаром его зовут сэченом. Он сказал мне так: «Пока ты, мой отец, жив, ты не допустишь ссоры наших улусов».
– Джамуха судит здраво. Пока я жив, все будет хорошо, сын. Пока жив… – Ван-хан вздохнул.
– Но уже сейчас, при тебе, Тэмуджин все время норовит высунуться вперед. Потом он захочет распоряжаться мною, как своим нойоном. Я никогда не покорюсь ему.
Ничего нового в этом для Ван-хана не было, но то, что суждения Джамухи, передаваемые сыном, были сходны с его собственными, убеждало, что будущее улуса, будущее его сына и внуков неопределенно и тревожно.
Полотнищем шатра Нилха-Сангун вытер лицо и шею.
– Тэмуджин готовится к тому времени, когда отойдешь от нас ты, отец.
Он постарается убрать меня. Но остается мой сын и твой внук Тусаху. Он подросток, с ним сладить легче. Однако Тусаху станет взрослым, и неизвестно, захочет ли бегать у стремени Тэмуджина. Потому-то Тэмуджин и хочет заранее связать его по рукам и ногам. А если Тусаху попробует порвать путы – уберет и его. Кому перейдет наш улус? Жене Тусаху и дочери Тэмуджина. Или моей дочери, жене его сына Джучи. Так или этак – улус в руках Тэмуджина… А убрать меня и Тусаху долго ли. Для этого нужны всего две ловких руки и несколько капель яда.
– Не верю я этому. Не может Тэмуджин думать так! Это выдумки хитроумного Джамухи! – От страшных слов сына хану стало жарко, он сел, отбросив халат, голосом, срывающимся на крик, повторил:
– Это выдумки!
Джамуха лжет, обманывает тебя, легковерного. Ты не любишь Тэмуджина, и тебе по сердцу все, что чернит его имя. Но как ни бросай пыль, она вниз падает, как ни опрокидывай светильник, пламя вверх рвется.
– Эх, оте-ец, – укоряюще протянул Нилха-Сангун. – Не такой уж я легковерный, как думаешь. Я давно не ребенок, и тень от куста не принимаю за врага.
– Зато не отличаешь ястреба от кукушки.
– Отличаю. Сначала я, как ты, не поверил Джамухе. Потом подумал: дай проверю.
– Как можно проверить такое?
– Я послал к Тэмуджину человека сказать, что ты тяжко болен.
– При чем тут моя болезнь? – все больше сердился Ван-хан.
– Смотри сам. Ты всегда говоришь – Тэмуджин любит тебя, как родной сын. Со мной сравниваешь. – Голос Нилха-Сангуна от скрытой обиды слегка дрогнул. – Получив известие о твоей болезни, я бы помчался к тебе, загоняя лошадей. Тэмуджин тоже мчится. И не один. Везет сына и дочь. Не навестить тебя едет, а успеть, пока ты жив, довести до конца свои замысел. Он знает, что со мной ему не сговориться. Торопится к тебе. Помоги ему, отец, раз он так дорог твоему сердцу. И я, и мои дети в твоей воле…
– Это правда, что он везет сына и дочь?
– Завтра они будут здесь, ты сможешь прижать их к своей груди.
Хана стало знобить. Стянув у горла халат, сделал знак Нилха-Сангуну уходи. Но он не ушел. Укрыл отца поверх халата одеялом, принес горячего молока, дал попить, потом долго сидел у его ног, подперев руками круглую голову, молчал. Глаза его были печальны.
Виски Ван-хана стискивала боль. Трудно было о чем-либо думать.
Тэмуджин приехал на другой день утром. Прямо с дороги, не передохнув, не переменив одежды, пришел в шатер. Рыжая борода и усы, косички на висках казались опаленными солнцем. Сутуля сильные плечи, неторопливый, остановился возле постели, медленно опустился на колени, горячим лбом прикоснулся к его бледной, худой руке. Поднял голову. В глазах непритворное сочувствие. Ван-хан смотрел на него, и трудные думы отодвигались.
– Пусть духи зла не терзают твое тело. Пусть все твои болезни перейдут на меня, – негромко сказал Тэмуджин.
Ван-хан слабо улыбнулся.
– Не бери моих болезней, сын. Проживешь столько же, сколько я, своих будет достаточно. Годы не приносят человеку ничего, кроме немощи.
– Они приносят еще и мудрость, хан-отец.
– Что мудрость без силы? Воин без лошади.
– Твоя мудрость, хан-отец, была для меня и конем, и мечом, и щитом…
Тэмуджин говорил раздумчиво, как бы вглядываясь в прошедшее. И эта раздумчивость делала его слова по-особому вескими, они западали в душу Ван-хана, рождая в ней добрый отзвук. Что бы там ни говорили о Тэмуджине Джамуха и Нилха-Сангун, он любит этого человека.
А Нилха-Сангун, пасмурный, с потемневшим лицом, стоял в стороне, наклонив голову, исподлобья смотрел на Тэмуджина. На его шее вздувалась и опадала темная жила. Ван-хан отвернулся, подавил вздох.
– Хан-отец, ты еще встанешь. Еще немало травы истопчут копыта твоего коня.
Руки Тэмуджина лежали поверх одеяла у его груди. Крупные руки с длинными, сильными пальцами и крепкими, выпуклыми ногтями. Ван-хан невольно примерил их к шее сына, стиснул зубы, подавляя стон.
– Тебе плохо, хан-отец?
– Нет. Судорога свела ногу.
Тэмуджин отодвинул одеяло.
– Какую?
– Эту.
Сняв заячьи носки, Тэмуджин принялся растирать ступню. Ван-хан старался не смотреть на его пальцы. Может быть, Джамуха все выдумал, может быть, в голове Тэмуджина не было и нет коварных замыслов, но Нилха-Сангуну все-таки лучше держаться от него подальше.
– Дети твои, наверное, уже стали взрослыми? – спросил он, приближая неизбежный разговор.
– Я привез показать тебе старшего сына и мою любимую дочь.
Ван-хану пришелся по душе и Джучи, робкий, с добрыми, ласковыми глазами, и маленькая бойкая Ходжин-беки. Лучшего жениха для внучки и лучшей невесты для внука, наверно, и не сыскать…
– Хан-отец, у меня есть дети, у тебя внуки… – Тэмуджин присел на постель, взял его за руку. – Им предопределено продолжить начатое тобой и моим отцом…
Он замолчал, кажется, ожидая, что Ван-хан подхватит невысказанную мысль и выскажет ее сам. Но Ван-хан не стал ему помогать. Пусть уж сам…
– Хан-отец, как буря сухие семена трав, разметывает жизнь людей. И люди без роду, как семена трав, где зацепились, там и пускают корни. Иное дело те, у кого есть родичи. Куда бы ни угнала буря жизни, сын постарается возвратиться к отцу и матери, брат к брату, отец к детям, муж к жене.
Рассудив так, я подумал, хан-отец: будет хорошо, если наши семьи, твою и мою, свяжут узы родства.
– Кому будет хорошо? – с откровенной враждебностью спросил Нилха-Сангун.
– Что бы ни случилось, наши дети будут вместе, наши улусы рядом…
– А ты – держать поводья улусов, – вставил Нилха-Сангун.
Зеленые искры скакнули в глазах Тэмуджина, пальцы правой руки скрючились и один по одному стали прижиматься к ладони, собрались в увесистый кулак, окаменев от напряжения. И медленно, будто нехотя, расправились.
– Нилха-Сангун, кто может сказать, что будет с тобой или со мной завтра? Люди в нашем возрасте заботятся не о себе, о будущем своих детей.
Разве я говорю не верно, хан-отец?
– Не докучай отцу! – выкрикнул Нилха-Сангун. – Дети мои, а ты со мной и говорить не хочешь. Думаешь, больного и слабого от болезни отца легко оплетешь льстивыми словами… Постыдился бы!
– Мы с тобой еще поговорим…
В голосе Тэмуджина, послышалось Ван-хану, прозвучала скрытая угроза.
Нет, не быть миру меж ними. Не быть. Никакое родство не сделает друзьями Нилха-Сангуна и Тэмуджина.
– Хан-отец, я надеюсь на твою мудрость. Твое слово всегда было для меня как огонек для путника, блуждающего в метельной степи.
– Тэмуджин, я и верно болен, слаб. Не ко времени ты затеял этот разговор.
Тэмуджин медленно распрямился. Дрогнули рыжие усы, сузились глаза. Он понял: это отказ.
– Мы потом поговорим. Когда-нибудь… – торопливо добавил Ван-хан.
Но Тэмуджин его, кажется, уже не слушал.
Глава 5
Хори-туматам не давали покоя меркиты. Слали к Дайдухул-Сохору гонцов, не скупясь на посулы и угрозы, склоняли его встать под боевой туг Тохто-беки. Верный заветам своего отца, Дайдухул-Сохор отклонял домогательства меркитских нойонов. А они становились все настойчивее. В речах гонцов стало меньше посулов и больше угроз. Наконец непреклонность Дайдухул-Сохора вывела Тохто-беки из себя. Около тысячи воинов под началом Тайр-Усуна спустились вниз по Селенге, до устья впадающей в нее Уды, остановились тут. Посланец Тайр-Усуна потребовал: хори-туматы должны признать над собой волю Тохто-беки. Если воспротивятся и в этот раз, весь народ будет полонен, превращен в рабов – боголов и роздан в меркитские курени.
Едва проводив посланца, Дайдухул-Сохор собрал всех воинов, остальным велел откочевать в глухие лесные урочища.
Воины хори-туматов двинулись вниз по Уде.
Чиледу ехал рядом с Дайдухул-Сохором и Ботохой-Толстой. На лесной тропе под копытами коней звонко хрустели сухие сучья. Над вершинами деревьев со стрекотом летали кедровки. Остро пахло хвоей и разогретой солнцем сосновой смолой. Справа, слева за стволами деревьев мелькали конные воины, сзади шли пешие лучники. Чиледу оглядывался, качал головой.
Хори-туматам далеко до меркитов… Что же это будет? Тронул рукой Дайдухул-Сохора:
– Ты вправду хочешь сражаться с Тайр-Усуном?
– Что тебя тревожит?
– Меркиты – умелые и отважные воины. Каждый из них вырос на коне, меч его руке привычен, как кнут для пастуха.
– Слышишь, Ботохой, он сомневается в доблести и отваге наших воинов.
Ботохой-Толстая повернулась в седле, сбив с шагу свою лошадь, спокойно-вопрошающе взглянула на Чиледу.
– Ни в доблести, ни в отваге я не сомневаюсь. Но у нас не все воины сидят на конях, не у всех есть мечи.
Едва проводив посланца, Дайдухул-Сохор собрал всех воинов, остальным велел откочевать в глухие лесные урочища.
Воины хори-туматов двинулись вниз по Уде.
Чиледу ехал рядом с Дайдухул-Сохором и Ботохой-Толстой. На лесной тропе под копытами коней звонко хрустели сухие сучья. Над вершинами деревьев со стрекотом летали кедровки. Остро пахло хвоей и разогретой солнцем сосновой смолой. Справа, слева за стволами деревьев мелькали конные воины, сзади шли пешие лучники. Чиледу оглядывался, качал головой.
Хори-туматам далеко до меркитов… Что же это будет? Тронул рукой Дайдухул-Сохора:
– Ты вправду хочешь сражаться с Тайр-Усуном?
– Что тебя тревожит?
– Меркиты – умелые и отважные воины. Каждый из них вырос на коне, меч его руке привычен, как кнут для пастуха.
– Слышишь, Ботохой, он сомневается в доблести и отваге наших воинов.
Ботохой-Толстая повернулась в седле, сбив с шагу свою лошадь, спокойно-вопрошающе взглянула на Чиледу.
– Ни в доблести, ни в отваге я не сомневаюсь. Но у нас не все воины сидят на конях, не у всех есть мечи.