Калюжный Дмитрий Витальевич. Другая история литературы

Рокочущий из туч, сказал
Им мудрые слова:
«Князья!
Вам всем известно хорошо,
Как правили страной мои
Предместники и как о ней
Всегда отечески пеклись.
Я следовал по их пути;
Без отдыха, по мере сил,
О благе царства я радел,
Но ныне в тягостных трудах,
Под желтым зонтом ^[104]я ослаб
Душою, телом изнемог.
Мне в тягость почести и власть,
И не по силам долг царя:
Добро и правду охранять.
Мне нужен отдых, я стремлюсь
К покою. Пусть же за меня
Заботу примет старший сын
О благе подданных. Я вас
У трона своего собрал,
Чтоб ваше мнение узнать
И выслушать от вас совет.
Я Раме назначаю трон.
Он добродетелью своей
Глубоко радует меня.
Как Индра ^[105]духом он могуч,
В нем сочетался светлый ум
С телесной силой, красотой
И добронравием. Ему,
Как лучшему из всех мужей,
Который в силах может быть
Тремя мирами ^[106]управлять,
За благо почитаю я
Заботы и труды свои
С высоким саном передать.
Мы этим выбором дадим
Стране порядок и покой,
А я избавлюсь от трудов,
Тяжелых в возрасте моем.
Скажите, по душе ли вам
Царевич? Кажется ль он вам
Вождем достойным? Ждете ль вы
В грядущем блага от него?
Подобно мне, и вы теперь,
Обдумав, мнение свое
Должны открыто объявить.
И если не согласны вы
С моею волей, я готов
Желанья ваши примирить
Ко благу общему».
Так царь
Собранью с трона говорил.
Как туча дождевая в зной
Павлинов стаю веселит,
И криком радостным ее
Они встречают, так слова
Царя восхитили князей.
И стены царского дворца
От громких кликов потряслись:
«На царство Раму посвяти!
Пусть царствует над нами он!»
 
   Вот таковы, если верить историкам, были цари в Индии, когда в Европе жили еще пещерные люди! За исключением «желтого зонта», который тут вставлен совершенно некстати (так как дело происходит не в Китае), все это описание слово за слово могло бы быть отнесено к событиям в любой стране в устах поэта хоть XVI, хоть XVIII века нашей эры в Европе. А впрочем, возьмите да и сравните с «Королем Лиром» Шекспира.
   А теперь посмотрим один образчик действительного индийского эпоса, и увидим огромную разницу с «Рамаяной» в стиле и конструкции. Причем и в этом случае о «древности» судить невозможно.
 

«СУНДАС И УПАСУНДАС»:

 
Ты послушай со вниманием
Эту повесть, что скажу тебе.
. . . . . .
В роде доблесных асурасов ^[107]
Был один — Асур по имени.
Он между вождями Дайтиев ^[108]
Своей силой и отвагою
Так блистал, как солнце яркое,
И два сына родились у него —
Такие же богатыри крепкие,
Сунд и Упасунд, по имени.
Груб и жесток был нрав их,
Сердца их были железные.
Но думою одной сопряженные,
Всегда заодно друг с другом действуя,
Два эти суровые Дайтия,
На единый миг не расставалися.
Радость и горе были у них общие,
Друг без друга и не ели они,
Друг без друга не ходили никуда,
Лишь угодное друг другу делали
И говорили друг другу — угодное.
Мысля заодно, поступая заодно,
Оба сделавшись существом одним,
Они выросли, великие богатыри,
И единою думою дело задумали:
Все три мира завоевать захотели они,
Землю, и воздух, и небо самое.
А чтобы власть получить для этого,
Они к горе Виндгьях пошли
И свершили там покаянья страшные.
Лишь воздух да ветер служили им пищею,
И на кончиках пальцев, как камни недвижные,
Стояли они, подняв руки вверх,
Не вращая глаз, много времени…
Их жар бесконечный горел до того
Что гора Виндгьях накалилась им
И проникнул огонь ей в каменные кости,
И дым покатился столбом к небесам,
И страшно и чудно зарделась гора. ^[109]
И Праотец мира к ассурам великим
На гору Виндгьях низошел ^[110]
Почтил их вопросом: «чего вы хотите?»
А Сунд с Упасундом, суровые братья,
Предстали пред богом, сложив свои руки,
И так говорили великому богу:
— Если нашим покаяньем
Был отец миров доволен
То пред нами да не будет
Сокровенных тайн волшебства,
И оружие врагов всех
Об наш щит да сокрушится….
Пусть все твари нас страшатся,
Мы же кроме себя только
Никого не убоимся.
— Что желали, что сказали,
То даю, — ответил Брама. ^[111]
Лишь по вашему ж желанью,
Не иначе, вы умрете.
Благодать принявши Брамы,
Вожди дайтьев, братья оба,
Возвратилися в дом отчий.
И весь город славных дайтьев
Утопал в увеселеньях.
В наслаждениях бессменных
В упоении год целый
Был не год, а день единый.
……………………………
Приступив к завоеванию,
Что ни есть, земли всей твердыя,
Они созвали дружины все,
И такую речь суровую
Ополчениям своим молвили:
— Все цари — дарами щедрыми
А брамины — совершением
Жертв своих преумножают здесь
Крепость, блеск богов и счастье их.
Их молитвами смиренными
Расцветает слава божия.
А ассуры всем враги они,
Значит нам единодушно всем
За работу взяться надобно,
Умерщвлять их всюду надо нам,
Где лишь только мы ни встретим их.
 

   Затем идет явный сбой ритма повествования:

 
Так на восточном берегу моря великого
Два богатыря говорили своим войскам
Слова эти страшные,
И жестокосердных помыслов преисполненные
Они разошлись на все стороны, по всей
Что ни есть, твердой земле.
И везде дваждырожденных ^[112]
И богам творящих жертвы,
Умерщвив насильственной смертью,
Подвигалися все дальше.
По обителям отшельников,
Просветленных созерцанием,
Рати дайтиев надменные,
Сам огонь жертвопылающий
Побросали в воду с яростью…
 

   Обнаружив, какое зло творят братья, всевышний всемогущий Бог собрал что-то вроде пленума с президиумом из богов и премудрых. Выслушав мнения делегатов, он решил остановить Сунда и Упасунда. Как? А перессорив их между собой (ибо только по собственной воле они могут умереть). Он создал специальную женщину-красавицу с одной функцией: влюбить в себя братьев, и назвал ее Тилеттамой.

 
…А в то время Тилеттама,
Проходя в лесу дремучем,
Рвет цветы. Наряд прельщения
Покрывает ее члены,
Словно радуга, спустившись,
Эти члены обхватила,
Словно всю ее одело
Легкое зари сияние,
За которым видно солнце.
Она рвет цветы, идя вдоль
По потоку, незаметно
За цветочками следит все.
И пришла она в то место
Где сидели асурасы.
А они, упоенные питьем благородным,
Вдруг увидели эту женщину с чудной поступью, —
Запылали страстью к ней очи богатырские
И сердца их стеснилися тоской несказанною.
Воспрянувши с мест и оставив свои престолы,
Оба побежали туда, где стояла дивная,
Оба к ней любовью загорелись неистовой,
Оба обладать ею желали одинаково.
Ее правую руку схватил тогда Сундас,
Упасундас ухватил за левую руку.
И своим могуществом собственным упоенные,
В чаду от богатства, от камней дорогих,
В чаду от питья разжигающего,
Друг на друга они брови наморщили.
— Мне невеста, тебе — невестка! — говорит Сундас.
— Мне невеста, тебе — невестка! — говорит Упасундас.
— Не твоя!
— Нет, моя!
Ярость дикая
Вдруг вошла в них, и овладела ими.
От упоенных красотой ее
Удалилась дружба и приязнь.
И тот и другой схватили по палице страшной,
И любовью к ней помраченные
Палицами сраженные на землю оба упали они
С членами, обагренными кровию,
Словно с неба упали солнца два.
После этого, все их красавицы
Разбежались, а дружины дайтиев
Все под землю в тартарары пошли,
Пораженные исступлением и ужасом.
А Великий Отец, после этого,
Вместе с богами и с премудрыми
Вниз сошел, с душой пресветлою
Чтобы возвеличить достойно Тилеттаму.
И спросил ее Всевозвышенный:
— Какой благодати желаешь ты?
И выбрала она в благодать себе —
Миры, озаренные светом могущественным,
Непогасающие чистотой и красотой своей.
И благодать ту отдавая ей,
Сказал ласково Праотец так:
— По мирам, по которым солнце расхаживает,
Ты расхаживать будешь, возвышенная,
И не быть тому во всех мирах,
Кто на тебя, сияньем огражденную
В любое время смотреть бы мог.
И эту благодать отдавши ей
Праотец великий всех миров
Возвратил над ними Индры власть
И улетел Всевозвышенный снова в царство Брамы-Слова.
 

   Сразу после того, как поэма стала известной в Европе, было отмечено, что этот индусский миф напоминает греческое классическое сказание о восстании титанов, то есть шести гигантских сыновей Неба и Земли (по-гречески Урана и Геи), против бога Отца (Зевса).
   Посмотрим теперь и на древнейший текст Междуречья. Ритуальная «Любовная песня» датируется специалистами концом третьего тысячелетия до н. э., оснований для чего, кроме хронологии Скалигера, тоже нет. Это разговор молодого человека с Иннанной Нинегаллой:

 
Девушка, не заводи ссоры!
Иннанна, обменяемся речами достойно!
Иннанна, не заводи ссоры!
Нинегалла, посоветуемся достойно!
Мой отец твоего не хуже!
Иннанна, обменяемся речами достойно!
Моя мать твоей не хуже!
Нинегалла, посоветуемся достойно!
…
Речи, что сказаны, — речи желанья!
С ссорою в сердце вошло желанье!
 

 

    Голова Саргона Древнего из Ниневии. XXIII век до н. э., линия № 3 «старовавилонской» волны.
 
   Синусоида позволяет датировать этот текст несколькими веками н. э., от VIII до XII. К концу этого же периода относится самое знаменитое произведение «Древней Месопотамии» — поэма о Гильгамеше, о которой А. И. Немировский пишет:

   «Перед нами — выдающийся памятник мировой литературы. Уже в первых его строках мы сталкиваемся с литературным приемом, впоследствии использованным Гомером в поэмах „Илиада“ и „Одиссея“: общая характеристика героя до рассказа о его подвигах, содержания поэмы и ее идеи. Так же как и в гомеровских поэмах, в „Поэме о Гильгамеше“ действие развертывается в двух сферах: в земной, где живут, сражаются и гибнут герои, и в небесной, где боги наблюдают за ними и решают их судьбу. Автор вавилонской поэмы выдвинул на передний план и разработал тему, которой не избежал ни один из классиков современных национальных литератур: смысл человеческой жизни, имеющей один исход — смерть. Все герои мировой литературы, совершая свои подвиги, одерживают если не физическую, то моральную победу над смертью, обеспечивая бессмертие своему роду, городу, народу.
   Гильгамеш — первый из этих героев не только по времени, но по гуманистической мотивировке поставленной им перед собой цели. Он совершает немыслимое путешествие в страну, откуда нет возврата, в подземный мир, ради своего побратима и друга Энкиду. В союзе Гильгамеша и Энкиду впервые выражена идея, которая впоследствии будет без конца разрабатываться поэтами и фило-софами, — идея противоположности естественного состояния человечества и прогресса. Гильгамеш — человек городской цивилизации, уже в самые ранние эпохи враждебной миру природы. Гильгамеш испорчен преимуществами своего происхождения (на две трети бог и на одну треть человек), своей властью, дающей ему возможность осуществлять произвол над подданными. Энкиду — дитя природы, естественный человек, не знающий ни благ, ни зла цивилизации. В схватке между Гильгамешем и Энкиду нет победителя (герои равны физической силой), но Энкиду одерживает моральную победу над Гильгамешем. Он уводит его из города в степь, выпрямляет характер, очищает душу».

 

    Статуя царя Ашшурнацирапала II, фрагмент. IX век до н. э., линия № 4 ассирийско-египетской синусоиды.
 
   Мы дали здесь полную выписку из А. И. Немировского, без купюр. Есть ли в этом мнении, высказанном одним из серьезнейших знатоков восточной литературы хоть что-то, противоречащее нашему выводу, что поэма о Гильгамеше написана в XII веке?
   В «Истории всемирной литературы» говорится:

   «…Неупоминание в ранних версиях аккадского эпоса о Гильгамеше главного бога Вавилона — Мардука, позволило предположить, что эпос впервые записан до XVIII в. до н. э. (линия № 6), т. е. до того времени, когда Мардук выдвигается на первый план».

   Действительно, если следить по ассиро-египетской синусоиде, эпос записан до линии № 6, то есть до XIV реального века, — в XII веке, линия № 4.
   Вообще случай с месопотамской литературой очень сложен, обычно невозможно определить даже примерные хронологические рамки создания произведения, — ведь здесь, по традиционным представлениям, не раз менялось население, и произведения литературы, которые могли быть созданы одновременно, разнесены на немыслимые сроки в тысячи лет. В то же время массив здешней литературы очень велик. Важнейший памятник, помимо эпоса о Гильгамеше, «Энума элиш» («Поэма о сотворении мира»), которую мы можем отнести к линии № 2–4. Это культовый, храмовый эпос.
   Отметим еще диалог «Советы мудрости», о котором читаем у специалистов:

   «Часть исследователей видят в нем одного из предтеч библейского „Екклизиаста“. Неясно и когда создан этот памятник, т. к. до нас дошло пять его разновременных копий, часть которых относится к III–II вв. до н. э. Вероятнее всего, однако, что оригинал диалога восходит к концу II — началу I тыс. до н. э.»

   А мы что говорили? Разница — тысяча лет!
   Самой же древней литературой планеты считается египетская. Читатель знает о древности Египта и, может быть, полагает, что эта древность была известна историкам всегда. Ведь не мог же Скалигер в XVI веке, занимаясь хронологией, не учитывать в расчетах своих Египта! Да, наконец, он многократно упоминается в Библии.
   На самом деле научное сообщество Европы узнало о реальном, а не библейском Египте только в XIX веке, после наполеоновских войн 1809–1813 годов. В это время во Франции вышли 24 фолианта под названием «Описание Египта», о чем В. Замаровский пишет:

   «С величайшей тщательностью здесь был собран и опубликован богатейший материал: зарисовки египетских строений и скульптур, пейзажей, животных, растений, и прежде всего длинных иероглифических надписей. Изумленная Европа поняла, что не знает об этом крае ничего… Эти труды показывали Египет, но не объясняли его. Памятники его были тут как на ладони. Но о его истории не говорилось ни звука. Тогдашние египтяне, жившие под знаком „феллахского внеисторизма“, не знали о ней ничего… Древний Египет могли объяснить нам лишь древние египтяне».

   Из всего этого следует два капитальных вывода. Первое: все, написанное о Египте в Библии, не имеет к реальному Египту никакого отношения, тем более, что в первоначальных текстах Библии нет Египта, а есть лишь Миц-Рим, который совершенно непонятно почему отождествили с этой африканской страной. Второе: ни один народ до широкого развития письменности не имел истории; национальные истории стали сочинять в позднейшее время в подражание какому-то образцу, хоть бы и той же самой Библии.
   Пробежимся вдоль египетской литературы, замечая параллели между нею и другими.
 

Линия № 3

   «Потерпевший кораблекрушение» — египетский папирус начала II тыс. до н. э. (ХХ век до н. э.):

   «Совпадений между египетской повестью и рассказом „Одиссеи“ слишком много, чтобы считать их случайными… Есть все основания предположить, что сказители (?!) „Одиссеи“ хорошо знали если не „Потерпевшего кораблекрушение“, то какие-то однотипные с ним египетские рассказы и инкарнировали их содержание в греческий эпос, тем более что и „Илиада“ и в особенности „Одиссея“ обнаруживают достаточное знакомство с Египтом и преисполнены уважения к этой стране».

 

    Корабль экспедиции в Пунт. Ок. 1480 до н. э., линия № 4 «египетской» синусоиды.
 
   «Одиссея», видимо, относится к следующей линии после «Потерпевшего кораблекрушение»; между ними меньше ста лет. Идею о реинкарнации мы здесь обсуждать не можем. Однакотпосмотрим и дальше, что думают литературоведы об истории своего предмета:

   «Если бы мы признали справедливость гипотезы об узах преемственности, связывающих „Одиссею“ и „Гильгамеша“, то, говоря словами Г. Жермена, мы бы обнаружили между ними отношения „популярной версии и ученой модели“.
   Следует подчеркнуть, что по языку литературные памятники XVIII династии (XVI век до н. э.) примыкают к среднеегипетским — они написаны среднеегипетским языком (вот почему они так странно датированы!), в то время как новоегипетский язык становится языком литературным лишь с начала XIX династии (вторая половина XIV века до н. э.). Во всём остальном они непосредственно связаны с новой эпохой и новыми историческими веяниями».

   Налицо — полная хронологическая путаница!
 

Линия № 4

   Великий завоеватель Тутмос III (первая половина XV в. до н. э., линия № 4, XII реальный век). Сюжетом сказки о нем является взятие города Юпы. Сюжет, как признано литературоведами, перекликается с эпизодом Троянской войны.
   Мы читаем такую периодизацию:

   «Египетская литература на протяжении всей своей… истории представляет собой языковое единство при разнообразии форм письма… Памятники письменности свидетельствуют, что… он прошел в своем развитии несколько стадий… Стадии эти таковы:
   I. Староегипетский, или классический, язык эпохи Среднего царства (XXII–XVI вв. до н. э.);
   II. Среднегипетский, или классический, язык эпохи Среднего царства (XXII–XVI вв. до н. э.);
   III. Новоегипетский язык эпохи Нового царства (XVI–VIII вв. до н. э.);
   IV. Демотический язык (VIII в. до н. э. — III в. н. э.);
   V. Коптский язык (с III в. н. э.)».

   Если теперь эту периодизацию осмыслить с помощью нашей синусоиды, то получится, что коптский язык был в ходу с XV века. Демотический и новоегипетский — с XII, классический применялся в XII–XIV веках, а староегипетский — до XII века, хотя в какой-то степени мог применяться и в XII, и в XIII веках. По меткому сравнению Б. А. Тураева, соотношение между иероглифическим, иератическим и демотическим письмом приблизительно такое же, как между нашими печатными, рукописными и стенографическими знаками.
 

    Плотник. Древний Египет. Конец XV века до н. э., линия № 4.
 
   Эти системы письма (и языки) существовали параллельно, а не последовательно. И такой вывод мы можем делать тем более смело, что сами литературоведы дают возможность для многовариантных толкований:

   «Принятая периодизация египетской литературы, — говорят они, — является вынужденной, поскольку она обусловлена в основном состоянием источников и невозможностью проследить шаг за шагом развитие самого литературного процесса».

   О каких же еще параллелях мы можем прочесть во «Всемирной истории литературы»?

   «[Египетская] басня о льве и мыши поразительно похожа на соответствующую басню Эзопа…»
   … «Любопытно, что Геродот сравнивает греческие мистерии Диониса с египетскими религиозными празднествами, находит в них много общего и приходит к заключению, что греки переняли у египтян их праздники и обычаи».

   А вот поразительное сообщение о египетской сказке, за два столетия до «исторической» Трои повторяющей ее сюжеты:

   «В одной сказке говорится о времени великого завоевателя XVIII династии фараона Тутмоса III (первая половина XV век до н. э., линия № 4). Сюжет — взятие города Юпы, местонахождение которого точно неизвестно…
   В кувшинах… были спрятаны… воины… Подобного рода способ проникновения во вражеский город напоминает известный эпизод Троянской войны („Троянский конь“), подробно рассказанный Вергилием в „Энеиде“, а также перекликается со сказкой об Али-Бабе и сорока разбойниках из „Тысячи и одной ночи“».

   Приведем эту сказку целиком. На ее стиль, конечно, особого внимания обращать не стоит, поскольку это стиль не рассказчика, а русского переводчика. Но сюжет занимательный.
 

«ХИТРЫЙ ПОЛКОВОДЕЦ ДЖХУТИ»

   Однажды в столицу Та-Кемет въехала колесница. Она с грохотом пронеслась по улицам, взвихривая пыль и отгоняя прохожих к заборам и обочинам.
   Конями правил гонец фараонова войска. И колесница, и конские крупы, и тело возничего — всё было забрызгано дорожной грязью. Видно было, что гонец проделал неблизкий путь.
   Колесница остановилась у дворца фараона. Гонец спрыгнул на землю и поспешил в зал приёмов.
   Фараон в это время совещался со своими военачальниками. Сидя на троне, он выслушивал их доклады и отдавал приказы. Придворные стояли, затаив дыхание и боясь пошевелиться. И в этот момент вбежал гонец.
   Фараон прервал свою речь, удивлённо оглядел его с ног до головы и спросил:
   — Откуда ты? Кто тебя прислал и зачем?
   — О владыка, да живёшь ты вечно! — сказал гонец. — О великий, могучий и несравненный сын богов! В городе Яффе, завоёванном тобой, вспыхнуло восстание. Правитель Яффы изменил тебе. Он собрал злоумышленников и возглавил их. Они перебили всех воинов твоего величества. Они разгромили отряд, который пытался подавить мятеж.
   Фараон молчал. Лицо его было бледным от гнева.
   — Владыка! Прикажи послать в Яффу большое войско, — взмолился гонец. — Только силой можно усмирить бунтовщиков.
   — Клянусь жизнью и любовью ко мне бога Ра, я так и сделаю! — воскликнул фараон.
   Придворные закивали, спеша выразить своё одобрение, и, перебивая друг друга, стали расхваливать мудрость великого владыки, принявшего такое разумное решение. Каждый из придворных нет-нет да и поглядывал на фараона: слышит ли он его льстивые речи? Хорошо бы, чтоб услышал и наградил за верную службу.
   И вдруг один из приближённых фараона, полководец Джхути, решительно шагнул вперёд.
   — О великий, которому весь мир воздаёт почести! — сказал он. — Не надо посылать в Яффу большое войско. Дай мне всего пятьсот воинов, и я повергну бунтовщиков. Тем более что негде нам набрать многочисленную армию для подавления мятежа, разве что вывести гарнизон из какого-нибудь другого города и отправить в Яффу. Но тогда этот город останется незащищённым.
   — Ты прав, верный мой Джхути! — воскликнул фараон. — Я вижу, что ты служишь мне честно, а не выслуживаешься ради награды. Но скажи: как ты собираешься идти в бой с таким малым отрядом?
   Джхути смиренно поклонился.
   — Этот гонец сказал, что только силой можно усмирить бунтовщиков, — ответил он. — Но гонец ошибся. Моя сила — это хитрость. Я одолею их хитростью.
   — Что ж, — сказал фараон. — Я тебе верю. Отправляйся в поход.
   Через несколько дней Джхути со своим отрядом прибыл в Сирию. Отряд встал лагерем неподалёку от Яффы, и Джхути послал в город гонца.
   — Я слуга Джхути, полководца из Та-Кемет, — сказал гонец правителю Яффы. — Мой господин служил фараону верой и правдой, одержал во славу его величества много побед, выиграл пять кровопролитных сражений — и вот благодарность: фараон назначил главным военачальником не Джхути, а вельможу, который заработал эту почётную должность ничего не делая, одним только своим сладкоречивым языком. Он не участвовал в боях, зато умело льстил фараону. Другой вельможа получил должность верховного советника. Третьего одарили богатыми подарками. А моему господину Джхути не досталось от фараона ничего! Вот как несправедливо обидел фараон моего господина. Теперь он послал его воевать против тебя. Но Джхути зол на фараона, он хочет ему отомстить и перейти на сторону мятежников. Всё это он велел тебе передать и ждёт меня с ответом.
   — Хвала богам! — вскричал правитель Яффы. — Как отблагодарить великого Ра за то, что Джхути, доблестный полководец, стал мне союзником!.. Но скажи, велик ли его отряд и хорошо ли вооружён?
   — Джхути привёл сто человек на боевых колесницах, — сказал гонец. — Теперь всё это принадлежит тебе. Но отряд пришёл издалека, люди и лошади устали. Прикажи открыть городские ворота и впустить нас в город, чтоб мы могли отдохнуть и задать корм лошадям.
   — Воистину я так и сделаю! — правитель Яффы торжествующе расхохотался. — Я открою ворота перед отрядом Джхути, чтоб вооружённые воины спокойно въехали в город на боевых колесницах, застали мой гарнизон врасплох и перебили его на месте! Взять город без боя! Ловко придумано. Послушай, неужели Джхути всерьёз надеялся, что я поверю в эту выдумку? — И правитель Яффы, гордый тем, что так легко разгадал вражескую хитрость, засмеялся ещё громче.
   — Ты не веришь моему господину? Ты думаешь, он тебя обманывает? — спросил гонец. Правитель Яффы рассвирепел:
   — Убирайся прочь, не то я велю повесить тебя вниз головой на городских воротах! Но гонец не уходил:
   — А если воины Джхути отдадут тебе все сто колесниц и бросят к твоим ногам всё оружие, — тогда ты поверишь, что мы не замышляем против тебя никакого зла?
   «Значит, это всё-таки правда, — подумал правитель Яффы. — Доблестный Джхути в самом деле хочет перейти на мою сторону и воевать против фараона. Но если это так, мне очень повезло. Выходит, на моей стороне боги во главе со всемогущим Ра. Теперь я смогу отразить любое войско!»
   — Скажи, — обратился он к гонцу, — почему Джхути выступил в поход с таким маленьким отрядом? Неужели фараон думал, что сто человек смогут захватить город? — И правитель Яффы подозрительно прищурился.
   — Нет, фараон дал Джхути очень много воинов. Несколько тысяч. Но почти все они разбежались, когда узнали, что Джхути намерен совершить измену. Остались только те, которые сами не любят фараона: те, кого фараон обделил землёй или у кого сборщики налогов отобрали всё имущество, так что он, дабы не помереть с голоду, вынужден был продать в рабство детей, бросить дом и уйти служить в войско.