Страница:
– Во! во! – раздались голоса.– У его завсегда так! Что хошь предлагает, а вот поддайся, возьми,– только и очухаешься, как пойдешь по миру али влетишь в кабалу!
– Это дело я разберу,– нахмурившись, сказал Василий,– и сено свое ты обратно получишь. Как звать тебя?
– Иваном звать, Купреевым, всесвстлый князь.
– Ладно, что еще есть у вас?
– Железом бы нам трошки разжиться, батюшка князь,– сказал кто-то из толпы.– Пашем мы деревянной сохой-косулей, а земля у нас, сам ведаешь, из-под лесу: что ни колупни, то и корень! Было бы железо, наковки можно было бы поделать на сохи, а то и окованный подсошник пустить, для отвалу. Тогда и пахать бы можно поглубже, и работа бы спорее пошла.
– Это ты дело говоришь,– живо ответил Василий, сразу заинтересовавшийся такой новинкой.– Как звать-то тебя?
– Турин я, Демьян, твоя княжеская милость.
– Ты что, где-либо видал такое али сам придумал?
– Проходил тута минувшим летом странник и баил, что эдак пашут в иных землях, где он побывал.
– Добро, Демьян, пробуйте и вы. Дам вам железа и кузнеца хорошего пришлю из города. Ежели это дело у вас пойдет ладно, мы и в других местах то же заведем. Ну, что ж,– добавил Василий,– коли все сказали, на том беседу нашу закончим. Пособляйте один другому и до кабалы своих но допускайте. В случае же кто станет обижать вас али беда какая приключится, доведите о том прямо мне, вот хотя бы через земляка вашего Лаврушку. А пока бывайте здоровы.
Из села Клинкова Василий со своими людьми направился прямо в усадьбу боярина Шестака. Лицо его было хмуро и сосредоточенно, за всю дорогу он не проронил не слова.
Въехав на боярский двор, загроможденный всевозможными службами, и не обращая внимания на заметавшуюся во все стороны боярскую челядь, он сурово спросил выбежавшего ему навстречу дворецкого: – Боярин дома?
– В Карачеве он, твоя пресветлая княжеская милость,– кланяясь в землю, ответил дворецкий.
– Позвать сюда прикащика Никитина!
Струсивший дворецкий бегом кинулся исполнять приказание. Через несколько минут перед князем предстал высокий чернобородый детина, с красной рожей и заплывшими медвежьими глазками. Он старался держаться с достоинством, но это ему плохо удавалось.
Ты прикащик боярина? – спросил Василий, не отвечая на его низкий поклон.
– Я самый и есть. Чего изволишь, твоя княжеская милость?
– Это ты летось приказал у клинковского смерда Ивана Купресва выкосить луг и свезти сено в боярскую усадьбу?
– Врет он, батюшка князь! Не верь ты ему, анафеме! Пропил он, должно, свое сено, а теперя…
Ты врешь, разбойник, а не он! – загремел Василий, напирая на побледневшего приказчика конем.– Сказывай, почто ты такую татьбу учинил?
– Воля твоя, княже милостивый, а токмо не ведаю я ничего о том сене,– смиренно произнес Никитин.– За ништо меня лаешь.
– Добро,– сдерживая бешенство, промолвил Василий,– созвать сюда всех ваших косарей! Я их сей же час сам допрошу, и ежели хоть один покажет, что ты посылал его косить у Купреева, не минет и трех минут, как будешь висеть на воротах. А ну, малый! – обратился он к одному из боярских холопов, которые с любопытством наблюдали за происходящим,– живо, зови сюда косарей. Да по пути прихвати и добрую веревку!
Малый повиновался со всею быстротой, на какую был способен, а сразу обмякшего приказчика начала потряхивать мелкая дрожь.
– Погоди, пресветлый князь, – запинаясь, вымолвил он. – Теперь будто припоминаю я, что был такой грех. Смилуйся, батюшка, не губи, спьяна меня нечистый попутал! – завопил он, падая на колени.
– Вишь, как слова мои о веревке тебе сразу память прочистили – зло усмехнулся Василии.– Ты о ней почаще вспоминай. Коли хоть одна еще жалоба на тебя будет не помилую. На первый раз дать ему пятьдесят плетей, – обратился он к своим дружинникам, которые, к великому удовольствию боярской челяди, не мешкая принялись за дело.
А все то сено чтобы сегодня до ночи было свезено на двор к Купрееву и складено, где он укажет! Ты, Лаврушка, тут останься и пригляди за этим, а вы догоняйте, как управитесь,– сказал он воинам, поровшим приказчика, с остальными направляясь к воротам.
Часть 2
Глава 14
– Это дело я разберу,– нахмурившись, сказал Василий,– и сено свое ты обратно получишь. Как звать тебя?
– Иваном звать, Купреевым, всесвстлый князь.
– Ладно, что еще есть у вас?
– Железом бы нам трошки разжиться, батюшка князь,– сказал кто-то из толпы.– Пашем мы деревянной сохой-косулей, а земля у нас, сам ведаешь, из-под лесу: что ни колупни, то и корень! Было бы железо, наковки можно было бы поделать на сохи, а то и окованный подсошник пустить, для отвалу. Тогда и пахать бы можно поглубже, и работа бы спорее пошла.
– Это ты дело говоришь,– живо ответил Василий, сразу заинтересовавшийся такой новинкой.– Как звать-то тебя?
– Турин я, Демьян, твоя княжеская милость.
– Ты что, где-либо видал такое али сам придумал?
– Проходил тута минувшим летом странник и баил, что эдак пашут в иных землях, где он побывал.
– Добро, Демьян, пробуйте и вы. Дам вам железа и кузнеца хорошего пришлю из города. Ежели это дело у вас пойдет ладно, мы и в других местах то же заведем. Ну, что ж,– добавил Василий,– коли все сказали, на том беседу нашу закончим. Пособляйте один другому и до кабалы своих но допускайте. В случае же кто станет обижать вас али беда какая приключится, доведите о том прямо мне, вот хотя бы через земляка вашего Лаврушку. А пока бывайте здоровы.
Из села Клинкова Василий со своими людьми направился прямо в усадьбу боярина Шестака. Лицо его было хмуро и сосредоточенно, за всю дорогу он не проронил не слова.
Въехав на боярский двор, загроможденный всевозможными службами, и не обращая внимания на заметавшуюся во все стороны боярскую челядь, он сурово спросил выбежавшего ему навстречу дворецкого: – Боярин дома?
– В Карачеве он, твоя пресветлая княжеская милость,– кланяясь в землю, ответил дворецкий.
– Позвать сюда прикащика Никитина!
Струсивший дворецкий бегом кинулся исполнять приказание. Через несколько минут перед князем предстал высокий чернобородый детина, с красной рожей и заплывшими медвежьими глазками. Он старался держаться с достоинством, но это ему плохо удавалось.
Ты прикащик боярина? – спросил Василий, не отвечая на его низкий поклон.
– Я самый и есть. Чего изволишь, твоя княжеская милость?
– Это ты летось приказал у клинковского смерда Ивана Купресва выкосить луг и свезти сено в боярскую усадьбу?
– Врет он, батюшка князь! Не верь ты ему, анафеме! Пропил он, должно, свое сено, а теперя…
Ты врешь, разбойник, а не он! – загремел Василий, напирая на побледневшего приказчика конем.– Сказывай, почто ты такую татьбу учинил?
– Воля твоя, княже милостивый, а токмо не ведаю я ничего о том сене,– смиренно произнес Никитин.– За ништо меня лаешь.
– Добро,– сдерживая бешенство, промолвил Василий,– созвать сюда всех ваших косарей! Я их сей же час сам допрошу, и ежели хоть один покажет, что ты посылал его косить у Купреева, не минет и трех минут, как будешь висеть на воротах. А ну, малый! – обратился он к одному из боярских холопов, которые с любопытством наблюдали за происходящим,– живо, зови сюда косарей. Да по пути прихвати и добрую веревку!
Малый повиновался со всею быстротой, на какую был способен, а сразу обмякшего приказчика начала потряхивать мелкая дрожь.
– Погоди, пресветлый князь, – запинаясь, вымолвил он. – Теперь будто припоминаю я, что был такой грех. Смилуйся, батюшка, не губи, спьяна меня нечистый попутал! – завопил он, падая на колени.
– Вишь, как слова мои о веревке тебе сразу память прочистили – зло усмехнулся Василии.– Ты о ней почаще вспоминай. Коли хоть одна еще жалоба на тебя будет не помилую. На первый раз дать ему пятьдесят плетей, – обратился он к своим дружинникам, которые, к великому удовольствию боярской челяди, не мешкая принялись за дело.
А все то сено чтобы сегодня до ночи было свезено на двор к Купрееву и складено, где он укажет! Ты, Лаврушка, тут останься и пригляди за этим, а вы догоняйте, как управитесь,– сказал он воинам, поровшим приказчика, с остальными направляясь к воротам.
Часть 2
Глава 13
На высоком и крутом нагорье, над стремниной реки Десны, тянутся к небу неприступные стены и башни брянского кремля, с трех сторон охваченного избами обширного, утонувшего в зелени посада. Неповторимый по величавой красоте своей вид открывается отсюда на бескрайное море лесов, затопившее холмы и равнины, и на красавицу Десну, далеко внизу, средь обрывистых берегов уносящую свои быстрые воды в зеленую даль.
По древности лишь очень немногие русские города могли соперничать с брянском. В числе нескольких других укрепленных городков он был заложен в десятом веке, в период борьбы князя Владимира Святого с вятичами. От большинства этих городков вскоре не осталось ни следа, ни памяти, но город Брынь,– как он тогда назывался,– уцелел и разросся, главным образом в силу своего выгодного географического положения: он стоял у слияния двух судоходных рек Десны и Болвы, и имел прямое водное сообщение с Киевом. Сюда стекалась дань, которую натурой вносили в княжескую казну племена и народы северо-восточной части Киевского государства,– отсюда она по Десне и по Днепру отправлялась в столицу. Вскоре по этой же водной дороге пошла оживленная торговля: из Брыни в Киев потекли меха и продукты лесного промысла, в обратном направлении шли городские товары, хлеб, оружие и ткани.
В конце двенадцатого века русские летописи уже называют этот город не Брынью, а Дебрянском, вероятно потом) что он был окружен обширными лесными дебрями, которые тоже способствовали его благополучию, надежно защищая от всевозможных кочевников, постоянно тревоживших Древнюю Русь своими набегами.
Несомненно по той же причине, при татарском нашествии Дебрянск пострадал меньше, чем другие крупные центры Черниговского княжества, и это обеспечило ему положение главного города края, куда была перенесена и епископская кафедра из разрушенного Чернигова. Таким образом, Дебрянск имел прекрасные предпосылки к тому, чтобы успешно развиваться и вырасти в одну из крупнейших столиц удельной Руси, подобно Москве, Твери и Рязани. Но собственные князья оказались для него хуже татар: их беспрерывными войнами и междоусобиями вся Брянская область была опустошена, а городская торговля парализована. Вместо того чтобы расти и богатеть, этот город,– который теперь уже чаще называют Брянском,– стал быстро приходить в упадок и терять свое прежнее значение.
Князья на брянском столе сменялись часто, и едва один из них добирался до власти, на него тотчас ополчался кто-нибудь из родичей. Соперники втягивали в свои распри татар и Литву, разоряли народ и гибли в усобицах сами. Наконец кроме Глеба Святославича в живых почти никого из них не осталось, и он утвердился в Брянске прочно. Однако народу от этого не стало легче: прежде, в период усобиц, каждый князь, хотевший удержаться у власти, был вынужден в какой-то степени считаться со своими подданными, Глеб Святославич, оставшись один, перестал с ними считаться совершенно. Как следствие этого, страна постепенно пришла к состоянию замедленного, но принявшего устойчивые формы брожения, вернее полумятежа, в неуклонном развитии которого силы князя шли на убыль, а силы народа крепли и созревали для окончательного взрыва.
Князь со своей дружиной чувствовал себя в безопасности лишь за высокими городскими стенами, за которыми укрылись также и те бояре, вотчины которых были разграблены или пожжены холопами и кабальными людьми. Вокруг этих стен простирался огромный посад, настроенный по отношению к городу явно враждебно и являющийся главным очагом недовольства и смуты.
Это еще не было осадой, но с каждым днем становилось все более на нее похожим. Отдельные дружинники и небольшие их группы уже не рисковали отдаляться от стен, ибо на них сыпались насмешки, оскорбления и угрозы, а в случае ответа – камни и все, что попадало под руку. Не раз бывало, что их ловили и отбирали оружие, а некоторые и сами перебегали к посадским.
Но и верных защитников у Глеба Святославича еще оставалось немало. Временами из кремлевских ворот появлялся хорошо вооруженный отряд, который разъезжал по посаду, наводя страх и расправу: избы особенно приметных мятежников грабили и жгли, а их самих, если удавалось словить, вели на торговую площадь и тут, в назидание другим, пороли плетьми, а некоторым даже рубили головы.
Иногда сильный отряд дружинников, вооруженных как на воину, выходил из города и отправлялся в глубь страны, по деревням и селам, а через несколько дней возвращался с обозом продуктов, взятых в счет податей или просто отобранных у крестьян. Оказавших неповиновение смердов тоже пригоняли с собой и били на площади плетьми, а уличенных в грабежах и поджоге вешали на кремлевской стене, чтобы другим неповадно было.
В одно морозное зимнее утро, шагах в ста от запертых ворот кремля стояла небольшая группа посадских людей, угрюмо наблюдая, как на городской стене двое катовготовились вешать очередную жертву,– оборванного чернобородого мужика со скрученными за спиной руками. Тут же возле виселицы, стояло несколько княжеских дружинников.
– Глянь, что деют, анафемы! – с негодованием произнес один из зрителей.– Нету дня, чтоб кого-либо не казнили. Эдак они скоро нас всех переведут!
– Веревок не хватит,– сквозь зубы процедил другой.
– Ну, пождите, аспиды,– крикнул третий,– придет наш час, так вашими же кишками вас давить будем!
– Стой, братцы! Да это, никак, Прошку Бугаева вешают?
– Он самый и есть! Когда ж это схватили его княжьи каты?
– Эй, Прошка! – закричал кто-то во весь голос.– Разом сигай со стены вниз! В снег упадешь – не убьешься, а тута мы тебя в обиду не дадим!
Но несчастный пленник явно не мог уже воспользоваться этим советом: один из палачей крепко держал его сзади за связанные руки, другой надевал ему на шею петлю. Однако голос товарища он услышал и поднял голову.
– Прощевай, родимая земля! – крикнул он.– Воздайте за меня, братцы, мучителям моим!
В эту секунду каты дружно навалились на свободный конец веревки, и тело Прошки, судорожно подергиваясь, поднялось на аршин над стеной. Посадские поснимали шапки и с минуту стояли молча. Смерть была в Брянске заурядным явлением, но все же каждый невольно подумал, что завтра на месте Прошки может оказаться он сам.
– Пошто погубили человека, лиходеи? – выходя из оцепенения, крикнул стоявшим на стене Прошкин приятель.– Али креста па вас нет?
– Князь велит, так и всех вас перевешаем! – отозвался со стены один из дружинников.
– Упырь он проклятый, а не князь! Пожди, сучий выкормыш, невдолге и сам задрыгаешь на веревке, рядом со своим князем!
Выпущенная из бойницы стрела свистнула над головой кричавшего. Толпа, не переставая выкрикивать угрозы и ругательства, подалась немного назад. Ворота кремля распахнулись, и оттуда выехал конный отряд дружинников, человек семьдесят. Все они были в кольчугах и при полном вооружении. Впереди других, в шлеме – ерихонке и в золоченом бахтерце, надетом поверх малинового кафтана, гарцевал на караковом жеребце воевода Голофеев.
Практика уже давно научила посадских, что делать в случае подобных вылазок. Сейчас же все бросились в ближайший из оврагов, пересекавших посад, где конница достать их не могла. Оттуда, по дну оврага и закоулкам, выбрались на торговую площадь, служившую центром общественной жизни посада, где легко было затеряться в толпе, а в случае крайности – дать дружный отпор нападающим.
*К а т – палач.
*Бахтерец – древний русский доспех, сделанный из соединенных между собой металлических пластин.
На площади в этот день было особенно людно и даже шел кое-какой торг, что теперь случалось не часто. Открыли лавки мелкие купцы; гончары, шорники и древорезчики выложили свои немудреные товары; бабы с лотков и расстеленных на снегу рогож торговали домотканым холстом, вяленой рыбой, сухими травами и всякой снедью. Ни мехов, ни чего-либо ценного видно не было: такие вещи продавались лишь с оглядкой, из-под полы, ибо по трудным временам спрос на них был невелик, зато княжьи люди норовили отобрать их, пользуясь всяким случаем. Возле рыбного ряда однорукий верзила в лаптях и в кожухе, по самые глаза заросший дремучей курчавой бородой, водил ученого медведя. В окружавшей их толпе то и дело раздавались взрывы смеха и одобрительные восклицания.
– А ну, Миша, покажи добрым людям, как боярин на нашей земле хозяйнует,– говорил вожатый, обращаясь к своему питомцу. Медведь, свирепо рыча, распластался на брюхе, подгребая под себя снег и все, до чего мог достать.
Вытянув лапу, он зацепил когтями вязку рыбы, лежавшую на рогоже ближайшей торговки, и тоже поволок ее под себя. Баба всплеснула руками и заголосила.
– Не бойся, тетка,– под общий хохот успокоил ее верзила,– Мишка не всамделишный боярин, он твою рыбу отдаст. Энто он только так, для показу. А совесть у его не боярская!
– Ай да ведмедь! – восторженно воскликнул один из зрителей, тощий и рябой мужик, одетый, несмотря на мороз, в легкий дырявый зипунишко. – Стало быть, и он с боярами встревался!
– Видать, не дюже близко,– сказал другой. – Шуба на ем все ж таки осталась, не то что на тебе!
– А зачем мне шуба? – бойко ответил рябой.– О нас князь радеет: шубы нет, так он нас плетью греет!
– Для тепла он уже по пятеро мужиков в один кафтан согнал!
– Бают люди, кто новой подати не внесет, тех станут в Орду продавать!
– Там таких, как ты, не купляют! Гляди, что от тебя осталось: борода да кости!
– Энто как сказать,– ответил обиженный.– Добавь еще трошки ума, а у тебя и того нету. Пошто ты такой дурак?
– Вода у нас такая в колодце. То от ее.
– Вона! А князь наш, случаем, не пил вашей водички? Все снова засмеялись, и громче всех торговка, у которой
Мишка уволок рыбу. Вынув из возвращенной ей связки самую крупную рыбину, она сунула ее вожатому:
– Вам с боярином на хозяйство. А ну, может, он еще чего знает?
– Как не знать? – ответил однорукий.– Ен все знает. Покажи, Мишук, как князь Глеб Святославич народ свой жалует!
Медведь с ревом навалился на своего хозяина, согнул его пополам и принялся тузить лапами по спине. В толпе снова раздался хохот, но сразу же оборвался: в увлечении зрелищем никто вовремя не заметил, что на площадь въехал отряд дружинников и что воевода находится уже в нескольких шагах. Теперь все шарахнулись в стороны.
– Ты, Федька, эти шутки брось,– сказал Голофеев, вплотную наезжая на вожатого.– Мне ведомо, чему твой медведь обучен. И коли не велю тебя бить плетьми, то потому лишь, что был ты добрым воем и на княжей службе руку потерял. Однако гляди: не уймешься, так все сполна получишь!
– А я что? – нимало не испугавшись, ответил однорукий.– Мне тожеть жить чем-то надобно. Покеда князь меня кормил, я ему, как сам ты сказал, служил справно. А без руки я ему стал ненадобен: сунул в остатнюю руку гривну, да и ступай куды хошь! Теперь меня не князь, а ведмедь кормит!
Другому бы Голофеев таких вольных речей не спустил. Но он уважал воинскую доблесть и потому лишь ответил своему бывшему дружиннику:
– Кормись, как можешь. Но коли не хочешь, чтобы я твоего кормильца убить велел, народ мне не баламуть!
– Нас не ведмедь, а твой князь взбаламутил,– крикнул из толпы рябой,– вот его и вели убить!
– Это кто сказал? – обернулся Голофеев.– А ну взять этого собачьего сына! – приказал он передним дружинникам.
– Сам ты собачий сын! – крикнул кто-то с другой стороны, явно желая отвлечь внимание от рябого и дать ему время затеряться в толпе.
– Схватить и этого! – распорядился воевода. Несколько дружинников спешились и, расталкивая толпу, кинулись исполнять приказание. Один из них, обогнав товарищей, совсем было настиг рябого, но вдруг ему преградил дорогу саженного роста детина.
– Куды прешь? – спокойно спросил он.
– Уйди с дороги, не то худо будет! – крикнул дружинник. Но детина не двинулся с места.
– Не сверенчи,– сказал он, не повышая голоса,– не то сворочу тебе рыло, а воеводе скажу, что так и было.
Дружинник схватился за саблю, но в ту же секунду на него обрушился пудовый кулак, и он упал как подкошенный. Пока сюда проталкивались отставшие воины, ни рябого, ни его защитника уже и близко не было. Но другого крикуна успели схватить. Это был приземистый рыжий мужик с огромным багрово-сизым носом. Взглянув на него, Голофеев усмехнулся.
– Ну, повесить тебя я всегда успею,– сказал он,– с такой сопатиной сыскать тебя немудрено. Всыпать ему, для первой встречи, сотню плетей!
Четверо дружинников растянули рыжего на снегу и спустили ему штаны. Двое других стали по бокам и приготовились сечь.
– Эй, воевода! – крикнул кто-то из толпы.– Ты его сечь не моги! То грех великий. Брянский мужик ноне свят: при таком князе, как наш, ен всякую седмицу говеет!
Голофеев оставил этот возглас без внимания и подал знак своим людям. На носатого мужика посыпались хлесткие удары.
– Он не разумеет! – крикнули с другой стороны.– Не так ты его величаешь. Рази ж он воевода?
– А кто же он? – отозвались из толпы.
– Бери выше!
– Как так выше?
– Да так! На ем ноне аж два чина: собачий сын и дурачина!
По площади прокатился взрыв хохота.
– А ну, молчать, чертово семя! – накаляясь, крикнул Голофеев.– Еще такое слово услышу и велю вас саблями разгонять!
В этот момент толпа почтительно расступилась, и к мосту порки, позванивая веригами, приблизился высокий костлявый старик с седою впрозелень бородой и длинными, спутанными в колтун волосами. Он был невероятно грязен и одет в жалкие лохмотья, едва прикрывавшие его худое тело. Но несмотря на лютый мороз, он, казалось, по испытывал холода. Это был юродивый Степа, почитаемый в Брянске за святого.
Юродство с древних времен было на Руси обычным и весьма почитаемым явлением. Приняв на себя подвиг отречения от всех жизненных благ и удобств, что в глазах народа придавало им ореол святости, и зачастую прикидываясь дурачками,– юродивые широко пользовались своим положением в обличительных целях, не боясь говорить правду в глаза кому угодно. «Христовы угоднички» или «люди Господини», как их тогда называли, находились, по общему убеждению, под особым покровительством Божьим, а потому даже такие государи, как Иван Грозный и Борис Годунов, суеверно страшась небесной кары, а вместе с тем и народного гнева, терпеливо сносили их публичные обличения.
– Почто воеводу убиваете, слуги антихристовы? – грозно закричал старик воинам, поровшим посадского, и даже попытался вырвать у одного из них плеть.
– Окстись, Степа,– сказал последний,– нешто мы воеводу секем? Это вор и взмутчик!
– Это он-то вор? – мотнул юродивый бородой в сторону лежавшего на снегу мужика.– Это мученик святой! Он на себя удары ваши примает, а убиваете вы не его, а воеводу!
– Ну, кто там меня убивает, Степа,– досадливо промовлвил Голофеев.– Нешто не видишь: вот он я, перед тобою, жив и здрав на коне сижу!
– Вижу, Паша! Ан иное я тоже вижу: вот на энтом же самом месте лежит в крови твое растерзанное тело. И дух от его смрадный, как от издохлого пса!
– Уйди от греха, Степа, Богом тебя прошу!
– А ты меня не гони, Пашка! Я тебе во как надобен: кто, как не я, помолится о грешной душе твоей, антихристу проданной?
– Что ты мелешь, безумный? Какому антихристу душа моя продана?
– Антихрист, как и Господь, один. Ныне Глебом Святославичем он прозывается! Князю тьмы служишь ты, Пашка, а не князю земному!
– Убрать отсюда этого дурака! – теряя терпение, крикнул своим дружинникам Голофеев. Но слова юродивого, в которых чувствовалась редкая сила убеждения, так подействовали на воинов, что они не решались выполнить приказание. В народе между тем начался сильный ропот.
– Только троньте Божьего человека, ироды! Живыми отседа не выпустим! – раздались крики. Это уже было не прежнее зубоскальство, а грозное предостережение, и Голофеев это понял. Но он не принадлежал к числу робких и отступать перед толпой не привык.
– Чего стоите? – крикнул он воинам.– Сказано вам гнать его взашей!
В тот же миг увесистый булыжник угодил ему в середину груди. Раздался звон доспеха, и Голофеев покачнулся в седле. Град камней, поленьев и осколки льда посыпались на дружинников.
– Сабли вон! – крикнул Голофеев.– Разгоняй эту сволочь, а заводил вяжи!
Вся площадь мигом пришла в движение, как растревоженный муравейник. Вооружаясь чем попало, посадские сдвигали вместе сани и переворачивали ларьки, чтобы укрыться от натиска конницы. Началась всеобщая свалка, 8 которой сперва трудно было что-либо разобрать. Однако через несколько минут стало очевидно, что верх берут дружинники. Под умелым руководством Голофеева они вскоре прижали своих противников к одному краю площади и кое-кого успели даже связать. Но в тот момент, когда их победа казалась уже несомненной, из боковых улиц, в тылу у отряда, на площадь стремительно вырвались потоки новых людей. Эти были вооружены уже гораздо основательней; в руках у них мелькали колья, вилы, охотничьи рогатины и, что хуже всего для конницы,– косы. Впереди всех скакал на невысоком чалом коне человек лет пятидесяти, в шлеме в с саблей в руке. Его появление все посадские встретили восторженными криками. Это был сын боярский Дмитрии Шабанов, в прошлом заслуженный воин, а ныне открытый враг Глеба Святославича и любимец всего брянского посада.
Положение теперь резко изменилось: дружинники оказались зажатыми с двух сторон в середине площади, причем неприятель численно превосходил их по крайней мере в десять раз. Самым благоразумным было бы, не принимая неравного боя, отойти по одной из боковых улиц к кремлю, но отчаянный Голофесв, который надеялся к тому же на лучшее вооружение выучку своих людей, о том и не думал. Оставив два десятка всадников для обеспечения тыла, он повернул остальных лицом к новому противнику. Но посадские теперь тоже имели опытного начальника.
– Эй, не дури, Голофеев! – крикнул он, выезжая вперед,– Уводи своих, покуда большая кровь не пролилась! Миром вас отпустим!
– Гляди, какой ты добрый,– усмехнулся Голофеев. – Только шалишь! Отсюда мы вместе уйдем: я на коне, а ты у меня на аркане!
– Эх, Павел Ильич! Славный ты воин, а идешь супротив своего народа!
– Эх, Дмитрий Романович! Славный ты воин, а идешь супротив своего князя!
– Не хочет более народ этого князя!
– Коли не хочет, пусть пробует согнать. А мне этот князь вельми люб, вот я за него и стою! Вперед, ребята! – крикнул Голофеев. – Секи всех в крошево!
На площади вновь разгорелась жаркая схватка. В воздухе мелькали сабли и колья, слышался звук глухих ударов, топот ног и рев озверелых людей. Посадские пустили в дело косы, и лошади дружинников падали одна за другой, с подрезанными ногами. Невозмутимый великан, недавно защищавший рябого, оторвав от ближайшего забора длинную жердь, вломился в самую гущу конников, круша направо и налево. Красноносый мужик, которому, благодаря вмешательству юродивого, вместо сотни плетей успели дать не больше десятка,– примостившись подле груды гончарных изделий, с завидной меткостью швырял в княжьих людей горшки, кувшины и миски. Гончар, сразу смекнувший, что в такой свалке его хрупкий товар все равно не уцелеет,– сам подавал ему снаряды.
Шабанов, почти не принимая непосредственного участия сражении, умело руководил действиями посадских людей, появляясь всюду, где их натиск начинал ослабевать. Благодаря этому перевес вскоре начал склоняться на их сторону. Голофеев, сваливший уже не одного противника, заметив, кой урон производит в его рядах великан с жердью, начал добиваться к нему. Улучив минуту, он уже замахнулся саблей, но в этот миг глиняный горшок, ловко пущенный красноносым, попал ему в голову и, разбившись о шлем, разлетелся в куски.
– Ото тебе за мою «сопатину», собачий воевода! – крикнул мужик,
Этот незначительный сам по себе случай имел, однако, для Голофеева скверные последствия: пока он поправлял шлем, от удара насунувшийся на глаза, один из посадских успел пропороть ему рогатиной ногу, у самого бедра. Воевода усидел в седле и, превозмогая жестокую боль, несколько минут еще отбивался саблей от наседающих противников. Но чувствуя, что слабеет, и видя, что продолжать сопротивление бессмысленно, он приказал своим людям пробиваться в боковую улицу в отходить.
Напрягая последние силы и истекая кровью, он лично проследил, чтобы все раненые дружинники были подобраны, а потерявшие лошадей – пропущены вперед. И сам покинул площадь последним. Шабанов приказал никого не преследовать.
По древности лишь очень немногие русские города могли соперничать с брянском. В числе нескольких других укрепленных городков он был заложен в десятом веке, в период борьбы князя Владимира Святого с вятичами. От большинства этих городков вскоре не осталось ни следа, ни памяти, но город Брынь,– как он тогда назывался,– уцелел и разросся, главным образом в силу своего выгодного географического положения: он стоял у слияния двух судоходных рек Десны и Болвы, и имел прямое водное сообщение с Киевом. Сюда стекалась дань, которую натурой вносили в княжескую казну племена и народы северо-восточной части Киевского государства,– отсюда она по Десне и по Днепру отправлялась в столицу. Вскоре по этой же водной дороге пошла оживленная торговля: из Брыни в Киев потекли меха и продукты лесного промысла, в обратном направлении шли городские товары, хлеб, оружие и ткани.
В конце двенадцатого века русские летописи уже называют этот город не Брынью, а Дебрянском, вероятно потом) что он был окружен обширными лесными дебрями, которые тоже способствовали его благополучию, надежно защищая от всевозможных кочевников, постоянно тревоживших Древнюю Русь своими набегами.
Несомненно по той же причине, при татарском нашествии Дебрянск пострадал меньше, чем другие крупные центры Черниговского княжества, и это обеспечило ему положение главного города края, куда была перенесена и епископская кафедра из разрушенного Чернигова. Таким образом, Дебрянск имел прекрасные предпосылки к тому, чтобы успешно развиваться и вырасти в одну из крупнейших столиц удельной Руси, подобно Москве, Твери и Рязани. Но собственные князья оказались для него хуже татар: их беспрерывными войнами и междоусобиями вся Брянская область была опустошена, а городская торговля парализована. Вместо того чтобы расти и богатеть, этот город,– который теперь уже чаще называют Брянском,– стал быстро приходить в упадок и терять свое прежнее значение.
Князья на брянском столе сменялись часто, и едва один из них добирался до власти, на него тотчас ополчался кто-нибудь из родичей. Соперники втягивали в свои распри татар и Литву, разоряли народ и гибли в усобицах сами. Наконец кроме Глеба Святославича в живых почти никого из них не осталось, и он утвердился в Брянске прочно. Однако народу от этого не стало легче: прежде, в период усобиц, каждый князь, хотевший удержаться у власти, был вынужден в какой-то степени считаться со своими подданными, Глеб Святославич, оставшись один, перестал с ними считаться совершенно. Как следствие этого, страна постепенно пришла к состоянию замедленного, но принявшего устойчивые формы брожения, вернее полумятежа, в неуклонном развитии которого силы князя шли на убыль, а силы народа крепли и созревали для окончательного взрыва.
Князь со своей дружиной чувствовал себя в безопасности лишь за высокими городскими стенами, за которыми укрылись также и те бояре, вотчины которых были разграблены или пожжены холопами и кабальными людьми. Вокруг этих стен простирался огромный посад, настроенный по отношению к городу явно враждебно и являющийся главным очагом недовольства и смуты.
Это еще не было осадой, но с каждым днем становилось все более на нее похожим. Отдельные дружинники и небольшие их группы уже не рисковали отдаляться от стен, ибо на них сыпались насмешки, оскорбления и угрозы, а в случае ответа – камни и все, что попадало под руку. Не раз бывало, что их ловили и отбирали оружие, а некоторые и сами перебегали к посадским.
Но и верных защитников у Глеба Святославича еще оставалось немало. Временами из кремлевских ворот появлялся хорошо вооруженный отряд, который разъезжал по посаду, наводя страх и расправу: избы особенно приметных мятежников грабили и жгли, а их самих, если удавалось словить, вели на торговую площадь и тут, в назидание другим, пороли плетьми, а некоторым даже рубили головы.
Иногда сильный отряд дружинников, вооруженных как на воину, выходил из города и отправлялся в глубь страны, по деревням и селам, а через несколько дней возвращался с обозом продуктов, взятых в счет податей или просто отобранных у крестьян. Оказавших неповиновение смердов тоже пригоняли с собой и били на площади плетьми, а уличенных в грабежах и поджоге вешали на кремлевской стене, чтобы другим неповадно было.
В одно морозное зимнее утро, шагах в ста от запертых ворот кремля стояла небольшая группа посадских людей, угрюмо наблюдая, как на городской стене двое катовготовились вешать очередную жертву,– оборванного чернобородого мужика со скрученными за спиной руками. Тут же возле виселицы, стояло несколько княжеских дружинников.
– Глянь, что деют, анафемы! – с негодованием произнес один из зрителей.– Нету дня, чтоб кого-либо не казнили. Эдак они скоро нас всех переведут!
– Веревок не хватит,– сквозь зубы процедил другой.
– Ну, пождите, аспиды,– крикнул третий,– придет наш час, так вашими же кишками вас давить будем!
– Стой, братцы! Да это, никак, Прошку Бугаева вешают?
– Он самый и есть! Когда ж это схватили его княжьи каты?
– Эй, Прошка! – закричал кто-то во весь голос.– Разом сигай со стены вниз! В снег упадешь – не убьешься, а тута мы тебя в обиду не дадим!
Но несчастный пленник явно не мог уже воспользоваться этим советом: один из палачей крепко держал его сзади за связанные руки, другой надевал ему на шею петлю. Однако голос товарища он услышал и поднял голову.
– Прощевай, родимая земля! – крикнул он.– Воздайте за меня, братцы, мучителям моим!
В эту секунду каты дружно навалились на свободный конец веревки, и тело Прошки, судорожно подергиваясь, поднялось на аршин над стеной. Посадские поснимали шапки и с минуту стояли молча. Смерть была в Брянске заурядным явлением, но все же каждый невольно подумал, что завтра на месте Прошки может оказаться он сам.
– Пошто погубили человека, лиходеи? – выходя из оцепенения, крикнул стоявшим на стене Прошкин приятель.– Али креста па вас нет?
– Князь велит, так и всех вас перевешаем! – отозвался со стены один из дружинников.
– Упырь он проклятый, а не князь! Пожди, сучий выкормыш, невдолге и сам задрыгаешь на веревке, рядом со своим князем!
Выпущенная из бойницы стрела свистнула над головой кричавшего. Толпа, не переставая выкрикивать угрозы и ругательства, подалась немного назад. Ворота кремля распахнулись, и оттуда выехал конный отряд дружинников, человек семьдесят. Все они были в кольчугах и при полном вооружении. Впереди других, в шлеме – ерихонке и в золоченом бахтерце, надетом поверх малинового кафтана, гарцевал на караковом жеребце воевода Голофеев.
Практика уже давно научила посадских, что делать в случае подобных вылазок. Сейчас же все бросились в ближайший из оврагов, пересекавших посад, где конница достать их не могла. Оттуда, по дну оврага и закоулкам, выбрались на торговую площадь, служившую центром общественной жизни посада, где легко было затеряться в толпе, а в случае крайности – дать дружный отпор нападающим.
*К а т – палач.
*Бахтерец – древний русский доспех, сделанный из соединенных между собой металлических пластин.
На площади в этот день было особенно людно и даже шел кое-какой торг, что теперь случалось не часто. Открыли лавки мелкие купцы; гончары, шорники и древорезчики выложили свои немудреные товары; бабы с лотков и расстеленных на снегу рогож торговали домотканым холстом, вяленой рыбой, сухими травами и всякой снедью. Ни мехов, ни чего-либо ценного видно не было: такие вещи продавались лишь с оглядкой, из-под полы, ибо по трудным временам спрос на них был невелик, зато княжьи люди норовили отобрать их, пользуясь всяким случаем. Возле рыбного ряда однорукий верзила в лаптях и в кожухе, по самые глаза заросший дремучей курчавой бородой, водил ученого медведя. В окружавшей их толпе то и дело раздавались взрывы смеха и одобрительные восклицания.
– А ну, Миша, покажи добрым людям, как боярин на нашей земле хозяйнует,– говорил вожатый, обращаясь к своему питомцу. Медведь, свирепо рыча, распластался на брюхе, подгребая под себя снег и все, до чего мог достать.
Вытянув лапу, он зацепил когтями вязку рыбы, лежавшую на рогоже ближайшей торговки, и тоже поволок ее под себя. Баба всплеснула руками и заголосила.
– Не бойся, тетка,– под общий хохот успокоил ее верзила,– Мишка не всамделишный боярин, он твою рыбу отдаст. Энто он только так, для показу. А совесть у его не боярская!
– Ай да ведмедь! – восторженно воскликнул один из зрителей, тощий и рябой мужик, одетый, несмотря на мороз, в легкий дырявый зипунишко. – Стало быть, и он с боярами встревался!
– Видать, не дюже близко,– сказал другой. – Шуба на ем все ж таки осталась, не то что на тебе!
– А зачем мне шуба? – бойко ответил рябой.– О нас князь радеет: шубы нет, так он нас плетью греет!
– Для тепла он уже по пятеро мужиков в один кафтан согнал!
– Бают люди, кто новой подати не внесет, тех станут в Орду продавать!
– Там таких, как ты, не купляют! Гляди, что от тебя осталось: борода да кости!
– Энто как сказать,– ответил обиженный.– Добавь еще трошки ума, а у тебя и того нету. Пошто ты такой дурак?
– Вода у нас такая в колодце. То от ее.
– Вона! А князь наш, случаем, не пил вашей водички? Все снова засмеялись, и громче всех торговка, у которой
Мишка уволок рыбу. Вынув из возвращенной ей связки самую крупную рыбину, она сунула ее вожатому:
– Вам с боярином на хозяйство. А ну, может, он еще чего знает?
– Как не знать? – ответил однорукий.– Ен все знает. Покажи, Мишук, как князь Глеб Святославич народ свой жалует!
Медведь с ревом навалился на своего хозяина, согнул его пополам и принялся тузить лапами по спине. В толпе снова раздался хохот, но сразу же оборвался: в увлечении зрелищем никто вовремя не заметил, что на площадь въехал отряд дружинников и что воевода находится уже в нескольких шагах. Теперь все шарахнулись в стороны.
– Ты, Федька, эти шутки брось,– сказал Голофеев, вплотную наезжая на вожатого.– Мне ведомо, чему твой медведь обучен. И коли не велю тебя бить плетьми, то потому лишь, что был ты добрым воем и на княжей службе руку потерял. Однако гляди: не уймешься, так все сполна получишь!
– А я что? – нимало не испугавшись, ответил однорукий.– Мне тожеть жить чем-то надобно. Покеда князь меня кормил, я ему, как сам ты сказал, служил справно. А без руки я ему стал ненадобен: сунул в остатнюю руку гривну, да и ступай куды хошь! Теперь меня не князь, а ведмедь кормит!
Другому бы Голофеев таких вольных речей не спустил. Но он уважал воинскую доблесть и потому лишь ответил своему бывшему дружиннику:
– Кормись, как можешь. Но коли не хочешь, чтобы я твоего кормильца убить велел, народ мне не баламуть!
– Нас не ведмедь, а твой князь взбаламутил,– крикнул из толпы рябой,– вот его и вели убить!
– Это кто сказал? – обернулся Голофеев.– А ну взять этого собачьего сына! – приказал он передним дружинникам.
– Сам ты собачий сын! – крикнул кто-то с другой стороны, явно желая отвлечь внимание от рябого и дать ему время затеряться в толпе.
– Схватить и этого! – распорядился воевода. Несколько дружинников спешились и, расталкивая толпу, кинулись исполнять приказание. Один из них, обогнав товарищей, совсем было настиг рябого, но вдруг ему преградил дорогу саженного роста детина.
– Куды прешь? – спокойно спросил он.
– Уйди с дороги, не то худо будет! – крикнул дружинник. Но детина не двинулся с места.
– Не сверенчи,– сказал он, не повышая голоса,– не то сворочу тебе рыло, а воеводе скажу, что так и было.
Дружинник схватился за саблю, но в ту же секунду на него обрушился пудовый кулак, и он упал как подкошенный. Пока сюда проталкивались отставшие воины, ни рябого, ни его защитника уже и близко не было. Но другого крикуна успели схватить. Это был приземистый рыжий мужик с огромным багрово-сизым носом. Взглянув на него, Голофеев усмехнулся.
– Ну, повесить тебя я всегда успею,– сказал он,– с такой сопатиной сыскать тебя немудрено. Всыпать ему, для первой встречи, сотню плетей!
Четверо дружинников растянули рыжего на снегу и спустили ему штаны. Двое других стали по бокам и приготовились сечь.
– Эй, воевода! – крикнул кто-то из толпы.– Ты его сечь не моги! То грех великий. Брянский мужик ноне свят: при таком князе, как наш, ен всякую седмицу говеет!
Голофеев оставил этот возглас без внимания и подал знак своим людям. На носатого мужика посыпались хлесткие удары.
– Он не разумеет! – крикнули с другой стороны.– Не так ты его величаешь. Рази ж он воевода?
– А кто же он? – отозвались из толпы.
– Бери выше!
– Как так выше?
– Да так! На ем ноне аж два чина: собачий сын и дурачина!
По площади прокатился взрыв хохота.
– А ну, молчать, чертово семя! – накаляясь, крикнул Голофеев.– Еще такое слово услышу и велю вас саблями разгонять!
В этот момент толпа почтительно расступилась, и к мосту порки, позванивая веригами, приблизился высокий костлявый старик с седою впрозелень бородой и длинными, спутанными в колтун волосами. Он был невероятно грязен и одет в жалкие лохмотья, едва прикрывавшие его худое тело. Но несмотря на лютый мороз, он, казалось, по испытывал холода. Это был юродивый Степа, почитаемый в Брянске за святого.
Юродство с древних времен было на Руси обычным и весьма почитаемым явлением. Приняв на себя подвиг отречения от всех жизненных благ и удобств, что в глазах народа придавало им ореол святости, и зачастую прикидываясь дурачками,– юродивые широко пользовались своим положением в обличительных целях, не боясь говорить правду в глаза кому угодно. «Христовы угоднички» или «люди Господини», как их тогда называли, находились, по общему убеждению, под особым покровительством Божьим, а потому даже такие государи, как Иван Грозный и Борис Годунов, суеверно страшась небесной кары, а вместе с тем и народного гнева, терпеливо сносили их публичные обличения.
– Почто воеводу убиваете, слуги антихристовы? – грозно закричал старик воинам, поровшим посадского, и даже попытался вырвать у одного из них плеть.
– Окстись, Степа,– сказал последний,– нешто мы воеводу секем? Это вор и взмутчик!
– Это он-то вор? – мотнул юродивый бородой в сторону лежавшего на снегу мужика.– Это мученик святой! Он на себя удары ваши примает, а убиваете вы не его, а воеводу!
– Ну, кто там меня убивает, Степа,– досадливо промовлвил Голофеев.– Нешто не видишь: вот он я, перед тобою, жив и здрав на коне сижу!
– Вижу, Паша! Ан иное я тоже вижу: вот на энтом же самом месте лежит в крови твое растерзанное тело. И дух от его смрадный, как от издохлого пса!
– Уйди от греха, Степа, Богом тебя прошу!
– А ты меня не гони, Пашка! Я тебе во как надобен: кто, как не я, помолится о грешной душе твоей, антихристу проданной?
– Что ты мелешь, безумный? Какому антихристу душа моя продана?
– Антихрист, как и Господь, один. Ныне Глебом Святославичем он прозывается! Князю тьмы служишь ты, Пашка, а не князю земному!
– Убрать отсюда этого дурака! – теряя терпение, крикнул своим дружинникам Голофеев. Но слова юродивого, в которых чувствовалась редкая сила убеждения, так подействовали на воинов, что они не решались выполнить приказание. В народе между тем начался сильный ропот.
– Только троньте Божьего человека, ироды! Живыми отседа не выпустим! – раздались крики. Это уже было не прежнее зубоскальство, а грозное предостережение, и Голофеев это понял. Но он не принадлежал к числу робких и отступать перед толпой не привык.
– Чего стоите? – крикнул он воинам.– Сказано вам гнать его взашей!
В тот же миг увесистый булыжник угодил ему в середину груди. Раздался звон доспеха, и Голофеев покачнулся в седле. Град камней, поленьев и осколки льда посыпались на дружинников.
– Сабли вон! – крикнул Голофеев.– Разгоняй эту сволочь, а заводил вяжи!
Вся площадь мигом пришла в движение, как растревоженный муравейник. Вооружаясь чем попало, посадские сдвигали вместе сани и переворачивали ларьки, чтобы укрыться от натиска конницы. Началась всеобщая свалка, 8 которой сперва трудно было что-либо разобрать. Однако через несколько минут стало очевидно, что верх берут дружинники. Под умелым руководством Голофеева они вскоре прижали своих противников к одному краю площади и кое-кого успели даже связать. Но в тот момент, когда их победа казалась уже несомненной, из боковых улиц, в тылу у отряда, на площадь стремительно вырвались потоки новых людей. Эти были вооружены уже гораздо основательней; в руках у них мелькали колья, вилы, охотничьи рогатины и, что хуже всего для конницы,– косы. Впереди всех скакал на невысоком чалом коне человек лет пятидесяти, в шлеме в с саблей в руке. Его появление все посадские встретили восторженными криками. Это был сын боярский Дмитрии Шабанов, в прошлом заслуженный воин, а ныне открытый враг Глеба Святославича и любимец всего брянского посада.
Положение теперь резко изменилось: дружинники оказались зажатыми с двух сторон в середине площади, причем неприятель численно превосходил их по крайней мере в десять раз. Самым благоразумным было бы, не принимая неравного боя, отойти по одной из боковых улиц к кремлю, но отчаянный Голофесв, который надеялся к тому же на лучшее вооружение выучку своих людей, о том и не думал. Оставив два десятка всадников для обеспечения тыла, он повернул остальных лицом к новому противнику. Но посадские теперь тоже имели опытного начальника.
– Эй, не дури, Голофеев! – крикнул он, выезжая вперед,– Уводи своих, покуда большая кровь не пролилась! Миром вас отпустим!
– Гляди, какой ты добрый,– усмехнулся Голофеев. – Только шалишь! Отсюда мы вместе уйдем: я на коне, а ты у меня на аркане!
– Эх, Павел Ильич! Славный ты воин, а идешь супротив своего народа!
– Эх, Дмитрий Романович! Славный ты воин, а идешь супротив своего князя!
– Не хочет более народ этого князя!
– Коли не хочет, пусть пробует согнать. А мне этот князь вельми люб, вот я за него и стою! Вперед, ребята! – крикнул Голофеев. – Секи всех в крошево!
На площади вновь разгорелась жаркая схватка. В воздухе мелькали сабли и колья, слышался звук глухих ударов, топот ног и рев озверелых людей. Посадские пустили в дело косы, и лошади дружинников падали одна за другой, с подрезанными ногами. Невозмутимый великан, недавно защищавший рябого, оторвав от ближайшего забора длинную жердь, вломился в самую гущу конников, круша направо и налево. Красноносый мужик, которому, благодаря вмешательству юродивого, вместо сотни плетей успели дать не больше десятка,– примостившись подле груды гончарных изделий, с завидной меткостью швырял в княжьих людей горшки, кувшины и миски. Гончар, сразу смекнувший, что в такой свалке его хрупкий товар все равно не уцелеет,– сам подавал ему снаряды.
Шабанов, почти не принимая непосредственного участия сражении, умело руководил действиями посадских людей, появляясь всюду, где их натиск начинал ослабевать. Благодаря этому перевес вскоре начал склоняться на их сторону. Голофеев, сваливший уже не одного противника, заметив, кой урон производит в его рядах великан с жердью, начал добиваться к нему. Улучив минуту, он уже замахнулся саблей, но в этот миг глиняный горшок, ловко пущенный красноносым, попал ему в голову и, разбившись о шлем, разлетелся в куски.
– Ото тебе за мою «сопатину», собачий воевода! – крикнул мужик,
Этот незначительный сам по себе случай имел, однако, для Голофеева скверные последствия: пока он поправлял шлем, от удара насунувшийся на глаза, один из посадских успел пропороть ему рогатиной ногу, у самого бедра. Воевода усидел в седле и, превозмогая жестокую боль, несколько минут еще отбивался саблей от наседающих противников. Но чувствуя, что слабеет, и видя, что продолжать сопротивление бессмысленно, он приказал своим людям пробиваться в боковую улицу в отходить.
Напрягая последние силы и истекая кровью, он лично проследил, чтобы все раненые дружинники были подобраны, а потерявшие лошадей – пропущены вперед. И сам покинул площадь последним. Шабанов приказал никого не преследовать.
Глава 14
Той же зимы 6848(1340г) злыя коромольницы Брянци, сшедшеся вечей, убиша князя своего Глеба Святославичи, месяца декабря в шестой день, на память святого отца Николы. Бе же в то время в Дебрянске и митрополит Феогност и не возможе уняти их.
Троицкая летопись
Разнеся по домам раненых и подобрав убитых, которых казалось семь человек, народ столпился вокруг боярского сына Шабанова.
– Ну, Дмитрий Романыч, а теперь чего делать станем? – спросил один из посадских. Видимо, он играл не последнюю роль в только что развернувшихся событиях, ибо голова его была обмотана грязной тряпицей, из-под которой еще сочилась кровь.
Разнеся по домам раненых и подобрав убитых, которых казалось семь человек, народ столпился вокруг боярского сына Шабанова.
– Ну, Дмитрий Романыч, а теперь чего делать станем? – спросил один из посадских. Видимо, он играл не последнюю роль в только что развернувшихся событиях, ибо голова его была обмотана грязной тряпицей, из-под которой еще сочилась кровь.