Страница:
- Подписывайте.
Обратим внимание на то, что, принимая такое ответственное решение - на
грани войны,- Сталин, не спросил мнения членов Политбюро, да и ни один из
них не нашел нужным сказать что-либо, что наглядно демонстрирует характер
отношений внутри Политбюро и единовластие Сталина.
Вот что было в этой первой директиве:
"Военным советам ЛВО. ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО.
Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота.
1. В течение 22-23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на
фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с
провокационных действий.
2. Задача наших войск-не поддаваться ни на какие провокационные
действия, могущие вызвать крупные осложнения.. Одновременно войскам
Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных
округов быть в полной боевой готовности, встретить возможный внезапный удар
немцев или их союзников.
3. Приказываю:
а) в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки
укрепленных районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю
авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все -части, привести к боевую готовность. Войска держать
рассредоточение и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без
дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по
затемнению городов и объектов;
д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.
21.6.41 г.
Тимошенко Жуков".
После того как Сталин одобрил этот текст и Тимошенко с Жуковым его
подписали, Ватутин выехал в Генеральный штаб, чтобы срочно передать
директиву в округа.
...Вот и. сидел в своем кабинете Георгий Константинович и проверял -
дошла ли директива в округа, быстро ли ее там расшифровывают, приступили ли
к выполнению этой директивы войска, какова обстановка на границе.
Как пишет Георгий Константинович в своих воспоминаниях, его не покидало
беспокойство, что директива в войска может запоздать. 22 июня уже наступило,
именно на этот день предсказывалось нападение, а многие важнейшие
мероприятия на нашей стороне еще не были завершены, и именно поэтому Жукова,
как он говорит, "обуревали тревожные размышления".
Еще не начинало светать. Жуков находился в кабинете наркома обороны. В
3 часа 07 минут раздался звонок телефона ВЧ. Звонил командующий Черноморским
флотом адмирал Ф. С. Октябрьский:
- Система ВНОС (1) флота доказывает о подходе со стороны моря большого
количества неизвестных самолетов; , флот находится в полной боевой
готовности. Прошу указаний.
Жуков спросил:
- Ваше решение?
- Решение одно: встретить самолеты огнем противовоздушной обороны
флота.
Жуков спросил Тимошенко и, получив его согласие, ответил Октябрьскому:
- Действуйте и доложите своему наркому. Тут же зазвонил другой телефон,
и, подняв трубку, Жуков услышал доклад начальника штаба Западного округа
генерала В. Е. Климовских:
- Немецкая авиация бомбит города Белоруссии. Следующий доклад был
начальника штаба Киевского округа генерала М. А. Пуркаева:
- Авиация противника бомбит города Украины. В 3 часа 40 минут доложил
командующий Прибалтийским округом генерал Ф. И. Кузнецов:
- Вражеская авиация бомбят Каунас и другие города Прибалтики.
Тимошенко некоторое время был хмур и молчалив, а затем решительно
сказал:
- Звони Сталину.
Жуков набрал номер телефона дачи Сталина. Долго никто не поднимал
трубку, Жуков настойчиво набирал номер несколько раз, наконец послышался
голос генерала Власика, начальника охраны Сталина.
- Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным,- сказал Жуков.
Власик долго молчал, пораженный просьбой Жукова, за всю долгую свою
службу генерал не знал ни одного случая, когда кто-либо осмеливался
беспокоить Сталина так поздно.
Негромко, словно стараясь не разбудить Сталина, генерал ответил:
- Товарищ Сталин спит.
- Будите немедля: немцы бомбят наши города! - сказал Жуков.
Через несколько минут к аппарату подошел Сталин и глухо сказал:
- Слушаю...
- Товарищ Сталин, немецкая авиация бомбит наши города на Украине, в
Белоруссии и Прибалтике. Просим разрешения начать ответные боевые действия.
Сталин долго молчал, Жуков слышал только его дыхание в трубке телефона.
Молчание Сталина было Так продолжительно, что Жуков подумал о том, что
Сталин не расслышал его, и спросил:
- Вы меня поняли?
Но в трубке продолжалось долгое молчание. Наконец Сталин спросил:
- Где нарком?
- Нарком говорит по ВЧ с Киевским округом.
- Приезжайте в Кремль с Тимошенко. Скажите Поскребышеву, чтобы он
вызвал туда же всех членов Политбюро.
В 4 часа 30 минут утра 22 июня все члены Политбюро собрались в кабинете
Сталина. Жуков и нарком обороны ожидали в приемной. Вскоре их пригласили в
кабинет. Когда Жуков и нарком вошли в кабинет, Сталин, обращаясь к Молотову,
сказал:
- Надо срочно позвонить в германское посольство. Молотов здесь же в
кабинете подошел к телефону и позвонил. Разговор его был недолгим, и он тут
же сообщил всем присутствующим:
- Посол граф фон Шуленбург просит принять его для срочного сообщения.
- Иди принимай и потом возвращайся немедленно сюда,- сказал Сталин.
Молотов как нарком иностранных дел принимал германского посла фон
Шуленбурга в своем кабинете в Кремле. Несколько часов тому назад, в 21 час.
30 минут вечера, они встречались в этом же кабинете. Причем тогда Шуленбург
прибыл сюда по приглашению Молотова. Он был явно удивлен или делал вид, что
удивлен, тем, что его вызвали в субботу, поздно вечером. Это выпадало из
всех существовавших норм дипломатического общения. Молотов сказал тогда
немецкому послу о том, что Советское правительство обратилось к германскому
с вербальной нотой, которую передало через своего полпреда в Берлине, однако
Риббентроп не принял советского полпреда, и разговор проводился только на
уровне статс-секретаря. Учитывая это, Молотов просит Шуленбурга связаться со
своим правительством и передать ему содержание этой вербальной ноты. В ней
говорится о все учащающихся нарушениях немецкими самолетами советского
воздушного пространства; только с 19 апреля по 19 июня 1941 года было
зафиксировано 180 перелетов через нашу границу, причем самолеты углублялись
на советскую территорию на 100-150 и более километров. Никаких мер в ответ
на наши неоднократные заявления германское правительство не принимает и даже
не считает нужным ответить на вербальную ноту.
После этого Молотов, как бы уже переходя на неофициальный разговор,
спросил графа фон Шуленбурга:
- Какие, собственно, есть претензии у Германии к Советскому Союзу? За
последнее время становятся все более устойчивыми слухи о якобы возможной
войне между Германией и СССР. Советское правительство, со своей стороны,
пытается реагировать на эти слухи, вот, например, в сообщении ТАСС от 14
июня эти слухи объявляются ложными, германское же правительство по этому
поводу не дало ни одного опровержения. Чем это все объясняется?
Фон Шуленбург пожимал плечами, выглядел виноватым, но ничего
конкретного не ответил.
И вот прошло всего несколько часов после той встречи, и теперь перед
Молотовым стоял совсем другой Шуленбург, он был, вернее, старался быть
предельно официальным и строгим, но явно сильно волновался, не только руки,
но даже и голос его подрагивал. Может быть, такое сильное волнение
проявлялось у Шуленбурга еще и потому, что он, конечно, понимал, что говорит
неправду и что обвинения, которые он официально передает от имени
германского правительства, надуманны и нужны лишь для того, чтобы развязать
себе руки. А говорил он о том, что Советское правительство будто бы
концентрирует войска на своей западной границе и угрожает нападением
Германии. Говорил он о том, что большевистская Москва, которая, согласно
договорам, заключенным с Германией, считается ее союзницей, на самом деле
готовится нанести национал-социалистской Германии удар с тыла. И что под
давлением таких серьезных угроз политическо-военного и военного характера,
исходящих от Советской России, Германия начиная с этого утра принимает
соответствующие контрмеры.
Фон Шуленбург говорил еще что-то о том, что он всегда был другом
Советской России и очень сожалеет, что ему не удалось предотвратить такие
роковые решения, но Молотов этих фраз словно бы уже и не слышал. В его
сознании пульсировало только одно слово - война, война, война...
Молотов шел по кремлевским коридорам очень быстро, почти бежал.
Распахнув дверь в кабинет Сталина, он прямо с порога громко сказал:
- Германское правительство объявило нам войну.
При этих словах, как пишет Жуков в своих воспоминаниях, "Сталин
опустился на стул и глубоко задумался.
Наступила длительная, тягостная пауза". Члены Политбюро молчали. Молчал
Сталин, Первым нарушил затянувшееся молчание Жуков. Он сказал:
- Разрешите немедленно обрушиться на вторгнувшегося противника всеми
имеющимися в приграничных округах силами и задержать его дальнейшее
продвижение.
Видимо желая облегчить тяжесть момента, маршал Тимошенко решительно
добавил:
- Не задержать, а уничтожить! Сталин поднялся со стула и, еще явно
плохо владея собой, сказал:
- Давайте директиву.
Как уже говорилось выше, наши военные планы во многом исходили из
неоднократно объявленной доктрины: если враг нападет на Советскую страну, то
он будет изгнан с нашей земли и разбит на его собственной территории, причем
война будет вестись малой кровью, а в тылу врага нам помогут братья по
классу; составной частью доктрины было утверждение: ни одного вершка чужой
земли не хотим, но и своей земли ни одного вершка не отдадим никому.
В 7 часов 15 минут 22 июня была дана войскам директива наркома обороны
No 2. В этой директиве приказывалось:
"I. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и
уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до
особого распоряжения наземными войсками границу не переходить.
2. Разведывательной и боевой авиации установить места сосредоточения
авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами
бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах
противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары
авиацией наносить на глубину германской территории до 100-м 50 км,
разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территорию Финляндии и Румынии до особых
указаний налетов не делать".
Отдавая подобный приказ войскам, ни Сталин, ни руководство Наркомата
обороны не знали, что происходит в пограничных округах. Достаточно обратить
внимание на нереальность задач, поставленных в этой директиве. К этому
моменту огромное количество советских самолетов уже было уничтожено на своих
же аэродромах, так что они не могли разбомбить не только Кенигсберг и
Мемель, но и выполнять более ограниченные задачи по поддержке боевых
действий наземных войск.
Войска не успели выполнить первую директиву от 21 июня, которая
предписывала им занять огневые точки укрепленных районов на государственной
границе. Директива поступила в войска с большим опозданием;^выяснилось, как
пишет Жуков в Своих воспоминаниях, "что перед рассветом 22 июня во всех
западных приграничных округах была нарушена проводная связь с войсками и
штабы округов и армий не имели возможности быстро передать свои
распоряжения. Заброшенные ранее немцами на нашу территорию диверсионные
группа разрушали проволочную связь. Убивали делегатов связи, нападали на
командиров. Радиосредствами значительная часть войск приграничных округов не
была обеспечена".
В результате такого опоздания распоряжений Генерального штаба и
подчиненных ему штабов войска начали выходить к государственной границе в
4-6 часов утра 22 июня, то есть тогда, когда авиация противника была уже
хозяйкой в воздухе и могла беспрепятственно - после уничтожения нашей
авиации - бомбить движущиеся колонны советских частей.
Директива наркома обороны No 2 оказалась явно нереальной, а потому тоже
не была выполнена. По сути дела, Наркомат обороны и сам Сталин не могли
компетентно руководить боевыми действиями войск в этот первый день войны, о
чем свидетельствует Жуков в своей книге:
"Генеральный штаб, в свою очередь, не мог добиться от штабов округов и
войск правдивых сведений, и, естественно, это не могло не поставить на
какой-то момент Главное Командование и Генеральный штаб в затруднительное
положение".
В своих воспоминаниях Хрущев так передает ту растерянность, которая в
первые часы войны охватила руководство страны и больше всего Сталина:
"Он, видимо, был совершенно парализован в своих действиях, не мог
собраться с мыслями. Потом уже, позже, после войны, я узнал, что в первые
часы войны Сталин был в Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков.
Берия рассказал следующее. Когда началась война, у Сталина собрались
члены Политбюро. Я не знаю, все ли или определенная группа, которая чаще
всего собиралась у Сталина. Сталин был совершенно подавлен морально. Он
сделал примерно такое заявление:
"Началась война, она развивается катастрофически. Ленин нам оставил
пролетарское Советское государство, а мы его проорали". Он буквально так и
выразился, по словам Берия. "Я,- говорит,- отказываюсь от руководства". И
ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу.
"Мы,- говорит Берия,-остались. Что же дальше? После того как Сталин так
себя повел, прошло какое-то время. Мы посовещались с Молотовым, Кагановичем,
Ворошиловым. (Хотя был ли Ворошилов, я не знаю, потому что в это время он
был в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии;-Н. X.)
Посовещались и решили поехать к Сталину и вернуть его к деятельности с тем,
чтобы использовать его имя и его способности в организации обороны страны.
Мы поехали. Когда мы приехали, то я по лицу видел, что Сталин очень
испугался. Я думаю, он подумал, не приехали ли мы, арестовать его за то, что
он отказался от своей роли и ничего не предпринимает по организации отпора
немецкому нашествию.
Когда мы стали его убеждать, что страна наша огромная, что мы еще ,
имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность, людей, одним
словом, сделать все, чтобы поднять и поставить на ноги народ в борьбе против
Гитлера, только тогда Сталин вроде опять немножко пришел в себя".
До 8 часов утра 22 июня в Генеральном штабе, несмотря на все усилия его
работников, так и не удалось установить, что же реально происходит на
государственной границе. Но в 9 часов 30 минут утра Сталин вновь встретился
с Тимошенко и Жуковым и сказал им;
- В 12 часов по радио будет выступать Молотов.
Затем Сталин прочитал представленный ему Тимошенко и Жуковым проект
указа о проведении мобилизации. Он внес исправления и частично сократил
размеры этой мобилизации (все еще не верил, что началась большая война!).
Затем вызвал Поскребышева, передал ему текст этого указа и сказал, чтоб
утвердили в Президиуме Верховного Совета.
Во время этого посещения Тимощенко доложил Сталину на стол также проект
создания Ставки Главного Командования. Сталин не подписал этот проект сразу
и сказал, что обсудит его на Политбюро. Состав Ставки был объявлен на
следующий день, 23 июня. Постановлением ЦК ВКП(б) и Совета Народных
Комиссаров в нее были введены народный комиссар обороны С. К. Тимошенко -
председатель (а по проекту, предложенному накануне, председателем
предлагалось сделать сразу И. В. Сталина), начальник Генерального штаба
генерал Г. К. Жуков, И. В. Сталин, В. М. Молотов, маршалы К. Е. Ворошилов и
С. М. Буденный, нарком Военно-Морского Флота адмирал Н. Г. Кузнецов.
Такой состав Ставки был объявлен войскам и вошел во все более поздние
публикации. Не знаю, по каким причинам не доводился до наркоматов и штабов
еще один абзац из этого постановления Совнаркома и ЦК. Он был опубликован
впервые в 1990 году в журнале "Известия ЦК КПСС", No 6. Поскольку этот абзац
библиографическая редкость и дает пищу для размышления, почему так долго не
был обнародован, считаю необходимым познакомить читателей с его текстом,
"При Ставке организовать институт постоянных советников Ставки в
составе тт.: маршала Кулика, маршала Шапошникова, Мерецкова, начальника
Военно-Воздушных Сил Жигарева, Ватутина, начальника ПВО Воронова, Микояна,
Кагановича, Берия, Вознесенского, Жданова, Маленкова, Мехлиса".
Почему же пятьдесят лет не печатали этот абзац? Почему армия и
работники народного хозяйства, переводимого на военные рельсы, не прочитали
в газетах фамилии тех, кто не только "советовал" Ставке, но и практически
осуществлял многие оборонные дела?
Книга уже была в наборе, когда мне стал известен этот текст о
советниках. Я провел своеобразное экспресс-микроисследование и, как мне
кажется, установил причины пятидесятилетнего сокрытия этого текста.
Первой причиной было то, что произошли события, не согласованные двумя
вождями - Сталиным и Берия. Это можно объяснить только суматохой и
растерянностью, охватившей и их в первые дни войны. Дело в том, что Сталин
включил генерала армии Мерецкова в число советников Ставки, а Берия
арестовал его и отправил в камеру на Лубянке.
Не знаю, кто первый обнаружил эту "ошибочку", но успели не допустить
публикацию абзаца с именем советника, которого уже спрашивали совсем в
другом месте и совсем по иным вопросам.
Конфуз был настолько велик и неприятен, что на этот случай было
наложено строжайшее табу и об аресте Мерецкова никогда и нигде не писали и
не говорили даже после его освобождения из тюрьмы. А сидел он не один день,
и освободили его не сразу после обнаружения "ошибочки".
В книге воспоминаний Кирилла Афанасьевича Мерецкова "На службе народу"
(опубликованной уже после смерти Сталина и Берии!) вы не найдете ни одного
слова об этом "инциденте". В личном деле маршала, в биографии, написанной
Кириллом Афанасьевичем собственноручно (после XX съезда), тоже нет
упоминания об аресте. В справочниках, в военной энциклопедии, в солидных
многотомниках по истории Отечественной войны не напечатано ни, строки об
этом беззаконии по отношению к одному из крупнейших советских военачальников
в дни, когда его военные знания и опыт были так необходимы для защиты
страны.
Говорят, ворон ворону глаз не выклюнет, два деспота, Сталин и Берия, в
труднейшие часы вражеского вторжения не хотели подводить друг друга. Сталин,
наверное, решил: ну, посадили еще одного генерала, немало их и до этого
пересажали, станет одним больше - не велика беда. Верховный тогда еще не
понимал масштабов нашествия, думал обойтись без многих, кого он упрятал в
тюрьмы или расстрелял.
Сколько же просидел в пыточной камере "советник Ставки" Мерецков? Я
ставлю так вопрос потому, что не было ни решения, ни сообщения о выводе его
из числа советников. Ответ на этот вопрос, да и то в подтексте, можно найти
в воспоминаниях маршала:
"В сентябре 1941 года я получил новое назначение. Помню, как в связи с
этим был вызван в кабинет Верховного Главнокомандующего. И. В. Сталин...
сделал несколько шагов навстречу и сказал:
- Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?
Вот так все просто, будто вчера расстались! А прошло с июня по сентябрь
почти три месяца (и каких - вспомните показания Шварцмана!).
В своей книге Мерецков не написал о том, был ли разговор о его аресте.
Но вполне возможно, что именно тогда произнес Сталин одну из своих
"крылатых" фраз, которая среди военных ходила как издевательская шутка. В
ней не упоминалась фамилия Мерецкова, но якобы на слова о том, что "сидел
это время в тюрьме", Сталин, усмехаясь, сказал:
~ Нашел время, когда сидеть,- такая война идет!.
Возвращаясь к неопубликованному абзацу о советниках Ставки, можно
привести еще несколько фактов, почему этот абзац не публиковался и после
освобождения из тюрьмы Мерецкова. Дело в том, что позднее, в разное время
некоторые советники тоже попадали на Лубянку.
В феврале 1942 года был арестован, судим, лишен званий маршала. Героя
Советского Союза и всех наград зам. наркома обороны и советник Ставки Кулик
Г. И. В январе 1947 года Кулика еще раз арестовали, и (через три года
следственных пыток) 24 августа 1950 года - он был расстрелян. Такая же
судьба постигла еще одного советника Ставки, председателя Госплана СССР и
члена Государственного Комитета Обороны Николая Алексеевича Вознесенского (в
1950 году). Прошел через пыточные подвалы, но вышел живым "советник Ставки"
зам. наркома вооружения СССР Борис Львович Ванников. По многу лет находились
в опале Главный маршал авиации Жигарев Павел Федорович, Главный маршал
артиллерии Воронов Николай Николаевич.
В общем, в разные годы появлялись причины нецелесообразности публикации
списка "советников Ставки", так как некоторые фамилии наводили на
нежелательные размышления.
В -12 часов дня 22 июня выступил по радио. Молотов.
В одной из моих бесед с ним Молотов рассказал мне, как готовилось это
выступление:
- В тот страшный, тревожный день в горячке разговоров, распоряжений,
телефонных звонков кто-то сказал, что надо бы выступить по радио, сказать
народу о случившемся, призвать к отпору врагу. Высказав это, все притихли,
смотрели на Сталина. Я сказал, что выступать перед народом и страной конечно
же нужно Сталину. Члены Политбюро молчали, ждали - что скажет на это Иосиф
Виссарионович? Он довольно долго не отвечал, прохаживался, как обычно, по
кабинету, а потом ответил на это предложение отрицательно. Он считал, что
рано ему выступать в первый день, будут еще другие возможности, а сегодня
пусть выступит Молотов. После этих слов Сталин опять стал ходить по кабинету
и, как бы ни к кому не обращаясь, рассуждал о том, что стряслось.
Молотов сказал дальше, что он стал делать пометки на бумаге,
намереваясь при подготовке выступления использовать то, что говорил Сталин.
А Сталин говорил о том, что все вроде бы делали мы правильно, взвешивали,
оценивали и всячески показывали и свое стремление к миру, и доброжелательное
отношение к Германии и договор соблюдали неотступно, во всех деталях!
Никакогоповода не давали немцам для сомнения в нашей искренности в политике
и в дипломатии. Потом он сказал: не хватило нам времени, просчитались мы
именно в подсчете времени, не успел осуществить все необходимое для
отражения врага. После паузы, пройдясь по кабинету, добавил: вот мы-то
договор соблюдали и поставки по договору осуществляли полностью и
своевременно, а они, немцы, Гитлер, так вероломно с нами обошлись, нарушили
договор. Ну что же от них ждать? У них свои понятия о порядочности и
честности. Мы их считали честными, вот еще и поэтому просчитались, а они
оказались коварными. Ну, ничего, Гитлер за это жестоко поплатится! Мы ему
докажем, что он просчитался, мы уничтожим его!
Затем, после некоторой паузы, Сталин сказал о том, что Гесс перелетел в
Англию несомненно для сговора с Черчиллем, и если он добился каких-то
гарантий со стороны англичан, то те не откроют второго фронта на западе,
чем, развяжут Гитлеру руки для действии на востоке. Но если даже такой
сговор и состоялся, все равно найдутся у нас и другие союзники на западе.
Англия - это еще не все. И потом, опять помолчав, Сталин сказал: нелегко нам
придется, очень нелегко,, но выстоять надо, другого выхода у нас нет.
Молотов сказал, что свое выступление он подготовил здесь же, в кабинете
Сталина, причем в подготовке его участвовали и другие члены Политбюро и
Сталин вставил несколько фраз, Молотов же формулировал окончательный текст с
учетом этих отдельных замечаний и того, что Сталин говорил перед этим,
прохаживаясь по кабинету.
В этом первом официальном выступлении Советского правительства
прозвучали слова, которые стали своеобразным девизом всей Великой
Отечественной войны:
"Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".
Молотов еще вспомнил:
- После моего выступления по радио, когда я вернулся в кабинет Сталина,
он сказал: вот видишь, как хорошо получилось, правильно, что выступал
сегодня ты. Я звонил сейчас командующим фронтами, они не знают даже точной
обстановки, поэтому мне просто нельзя было сегодня выступать, будет еще
время и повод, и мне придется выступать не раз. А эти наши командующие, там,
впереди, видно, растерялись... Просто удивительно, что такие крупные
военачальники - и вдруг растерялись, не знают, что им делать. У них есть
свои определенные обязанности, и они должны их выполнять, не дожидаясь
каких-то наших распоряжений. Даже если бы не было никаких наших директив,
все равно они должны были бы сами отражать врага, на то они и армия.
Около полудня 22 июня Жукову позвонил Сталин:
- Наши командующие фронтами не имеют достаточного опыта в руководстве
боевыми действиями войск и, видимо, несколько растерялись. Политбюро решило
послать вас на Юго-Западный фронт в качестве представителя Ставки Главного
Командования. На Западный фронт пошлем Шапошникова и Кулика. Я их вызывал к
себе и дал соответствующие указания. Вам надо вылетать немедленно в Киев и
оттуда вместе с Хрущевым выехать в штаб фронта в Тернополь.
Жуков был обескуражен таким неожиданным приказом, он как начальник
Обратим внимание на то, что, принимая такое ответственное решение - на
грани войны,- Сталин, не спросил мнения членов Политбюро, да и ни один из
них не нашел нужным сказать что-либо, что наглядно демонстрирует характер
отношений внутри Политбюро и единовластие Сталина.
Вот что было в этой первой директиве:
"Военным советам ЛВО. ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО.
Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота.
1. В течение 22-23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на
фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с
провокационных действий.
2. Задача наших войск-не поддаваться ни на какие провокационные
действия, могущие вызвать крупные осложнения.. Одновременно войскам
Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных
округов быть в полной боевой готовности, встретить возможный внезапный удар
немцев или их союзников.
3. Приказываю:
а) в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки
укрепленных районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю
авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все -части, привести к боевую готовность. Войска держать
рассредоточение и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без
дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по
затемнению городов и объектов;
д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.
21.6.41 г.
Тимошенко Жуков".
После того как Сталин одобрил этот текст и Тимошенко с Жуковым его
подписали, Ватутин выехал в Генеральный штаб, чтобы срочно передать
директиву в округа.
...Вот и. сидел в своем кабинете Георгий Константинович и проверял -
дошла ли директива в округа, быстро ли ее там расшифровывают, приступили ли
к выполнению этой директивы войска, какова обстановка на границе.
Как пишет Георгий Константинович в своих воспоминаниях, его не покидало
беспокойство, что директива в войска может запоздать. 22 июня уже наступило,
именно на этот день предсказывалось нападение, а многие важнейшие
мероприятия на нашей стороне еще не были завершены, и именно поэтому Жукова,
как он говорит, "обуревали тревожные размышления".
Еще не начинало светать. Жуков находился в кабинете наркома обороны. В
3 часа 07 минут раздался звонок телефона ВЧ. Звонил командующий Черноморским
флотом адмирал Ф. С. Октябрьский:
- Система ВНОС (1) флота доказывает о подходе со стороны моря большого
количества неизвестных самолетов; , флот находится в полной боевой
готовности. Прошу указаний.
Жуков спросил:
- Ваше решение?
- Решение одно: встретить самолеты огнем противовоздушной обороны
флота.
Жуков спросил Тимошенко и, получив его согласие, ответил Октябрьскому:
- Действуйте и доложите своему наркому. Тут же зазвонил другой телефон,
и, подняв трубку, Жуков услышал доклад начальника штаба Западного округа
генерала В. Е. Климовских:
- Немецкая авиация бомбит города Белоруссии. Следующий доклад был
начальника штаба Киевского округа генерала М. А. Пуркаева:
- Авиация противника бомбит города Украины. В 3 часа 40 минут доложил
командующий Прибалтийским округом генерал Ф. И. Кузнецов:
- Вражеская авиация бомбят Каунас и другие города Прибалтики.
Тимошенко некоторое время был хмур и молчалив, а затем решительно
сказал:
- Звони Сталину.
Жуков набрал номер телефона дачи Сталина. Долго никто не поднимал
трубку, Жуков настойчиво набирал номер несколько раз, наконец послышался
голос генерала Власика, начальника охраны Сталина.
- Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным,- сказал Жуков.
Власик долго молчал, пораженный просьбой Жукова, за всю долгую свою
службу генерал не знал ни одного случая, когда кто-либо осмеливался
беспокоить Сталина так поздно.
Негромко, словно стараясь не разбудить Сталина, генерал ответил:
- Товарищ Сталин спит.
- Будите немедля: немцы бомбят наши города! - сказал Жуков.
Через несколько минут к аппарату подошел Сталин и глухо сказал:
- Слушаю...
- Товарищ Сталин, немецкая авиация бомбит наши города на Украине, в
Белоруссии и Прибалтике. Просим разрешения начать ответные боевые действия.
Сталин долго молчал, Жуков слышал только его дыхание в трубке телефона.
Молчание Сталина было Так продолжительно, что Жуков подумал о том, что
Сталин не расслышал его, и спросил:
- Вы меня поняли?
Но в трубке продолжалось долгое молчание. Наконец Сталин спросил:
- Где нарком?
- Нарком говорит по ВЧ с Киевским округом.
- Приезжайте в Кремль с Тимошенко. Скажите Поскребышеву, чтобы он
вызвал туда же всех членов Политбюро.
В 4 часа 30 минут утра 22 июня все члены Политбюро собрались в кабинете
Сталина. Жуков и нарком обороны ожидали в приемной. Вскоре их пригласили в
кабинет. Когда Жуков и нарком вошли в кабинет, Сталин, обращаясь к Молотову,
сказал:
- Надо срочно позвонить в германское посольство. Молотов здесь же в
кабинете подошел к телефону и позвонил. Разговор его был недолгим, и он тут
же сообщил всем присутствующим:
- Посол граф фон Шуленбург просит принять его для срочного сообщения.
- Иди принимай и потом возвращайся немедленно сюда,- сказал Сталин.
Молотов как нарком иностранных дел принимал германского посла фон
Шуленбурга в своем кабинете в Кремле. Несколько часов тому назад, в 21 час.
30 минут вечера, они встречались в этом же кабинете. Причем тогда Шуленбург
прибыл сюда по приглашению Молотова. Он был явно удивлен или делал вид, что
удивлен, тем, что его вызвали в субботу, поздно вечером. Это выпадало из
всех существовавших норм дипломатического общения. Молотов сказал тогда
немецкому послу о том, что Советское правительство обратилось к германскому
с вербальной нотой, которую передало через своего полпреда в Берлине, однако
Риббентроп не принял советского полпреда, и разговор проводился только на
уровне статс-секретаря. Учитывая это, Молотов просит Шуленбурга связаться со
своим правительством и передать ему содержание этой вербальной ноты. В ней
говорится о все учащающихся нарушениях немецкими самолетами советского
воздушного пространства; только с 19 апреля по 19 июня 1941 года было
зафиксировано 180 перелетов через нашу границу, причем самолеты углублялись
на советскую территорию на 100-150 и более километров. Никаких мер в ответ
на наши неоднократные заявления германское правительство не принимает и даже
не считает нужным ответить на вербальную ноту.
После этого Молотов, как бы уже переходя на неофициальный разговор,
спросил графа фон Шуленбурга:
- Какие, собственно, есть претензии у Германии к Советскому Союзу? За
последнее время становятся все более устойчивыми слухи о якобы возможной
войне между Германией и СССР. Советское правительство, со своей стороны,
пытается реагировать на эти слухи, вот, например, в сообщении ТАСС от 14
июня эти слухи объявляются ложными, германское же правительство по этому
поводу не дало ни одного опровержения. Чем это все объясняется?
Фон Шуленбург пожимал плечами, выглядел виноватым, но ничего
конкретного не ответил.
И вот прошло всего несколько часов после той встречи, и теперь перед
Молотовым стоял совсем другой Шуленбург, он был, вернее, старался быть
предельно официальным и строгим, но явно сильно волновался, не только руки,
но даже и голос его подрагивал. Может быть, такое сильное волнение
проявлялось у Шуленбурга еще и потому, что он, конечно, понимал, что говорит
неправду и что обвинения, которые он официально передает от имени
германского правительства, надуманны и нужны лишь для того, чтобы развязать
себе руки. А говорил он о том, что Советское правительство будто бы
концентрирует войска на своей западной границе и угрожает нападением
Германии. Говорил он о том, что большевистская Москва, которая, согласно
договорам, заключенным с Германией, считается ее союзницей, на самом деле
готовится нанести национал-социалистской Германии удар с тыла. И что под
давлением таких серьезных угроз политическо-военного и военного характера,
исходящих от Советской России, Германия начиная с этого утра принимает
соответствующие контрмеры.
Фон Шуленбург говорил еще что-то о том, что он всегда был другом
Советской России и очень сожалеет, что ему не удалось предотвратить такие
роковые решения, но Молотов этих фраз словно бы уже и не слышал. В его
сознании пульсировало только одно слово - война, война, война...
Молотов шел по кремлевским коридорам очень быстро, почти бежал.
Распахнув дверь в кабинет Сталина, он прямо с порога громко сказал:
- Германское правительство объявило нам войну.
При этих словах, как пишет Жуков в своих воспоминаниях, "Сталин
опустился на стул и глубоко задумался.
Наступила длительная, тягостная пауза". Члены Политбюро молчали. Молчал
Сталин, Первым нарушил затянувшееся молчание Жуков. Он сказал:
- Разрешите немедленно обрушиться на вторгнувшегося противника всеми
имеющимися в приграничных округах силами и задержать его дальнейшее
продвижение.
Видимо желая облегчить тяжесть момента, маршал Тимошенко решительно
добавил:
- Не задержать, а уничтожить! Сталин поднялся со стула и, еще явно
плохо владея собой, сказал:
- Давайте директиву.
Как уже говорилось выше, наши военные планы во многом исходили из
неоднократно объявленной доктрины: если враг нападет на Советскую страну, то
он будет изгнан с нашей земли и разбит на его собственной территории, причем
война будет вестись малой кровью, а в тылу врага нам помогут братья по
классу; составной частью доктрины было утверждение: ни одного вершка чужой
земли не хотим, но и своей земли ни одного вершка не отдадим никому.
В 7 часов 15 минут 22 июня была дана войскам директива наркома обороны
No 2. В этой директиве приказывалось:
"I. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и
уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до
особого распоряжения наземными войсками границу не переходить.
2. Разведывательной и боевой авиации установить места сосредоточения
авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами
бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах
противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары
авиацией наносить на глубину германской территории до 100-м 50 км,
разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территорию Финляндии и Румынии до особых
указаний налетов не делать".
Отдавая подобный приказ войскам, ни Сталин, ни руководство Наркомата
обороны не знали, что происходит в пограничных округах. Достаточно обратить
внимание на нереальность задач, поставленных в этой директиве. К этому
моменту огромное количество советских самолетов уже было уничтожено на своих
же аэродромах, так что они не могли разбомбить не только Кенигсберг и
Мемель, но и выполнять более ограниченные задачи по поддержке боевых
действий наземных войск.
Войска не успели выполнить первую директиву от 21 июня, которая
предписывала им занять огневые точки укрепленных районов на государственной
границе. Директива поступила в войска с большим опозданием;^выяснилось, как
пишет Жуков в Своих воспоминаниях, "что перед рассветом 22 июня во всех
западных приграничных округах была нарушена проводная связь с войсками и
штабы округов и армий не имели возможности быстро передать свои
распоряжения. Заброшенные ранее немцами на нашу территорию диверсионные
группа разрушали проволочную связь. Убивали делегатов связи, нападали на
командиров. Радиосредствами значительная часть войск приграничных округов не
была обеспечена".
В результате такого опоздания распоряжений Генерального штаба и
подчиненных ему штабов войска начали выходить к государственной границе в
4-6 часов утра 22 июня, то есть тогда, когда авиация противника была уже
хозяйкой в воздухе и могла беспрепятственно - после уничтожения нашей
авиации - бомбить движущиеся колонны советских частей.
Директива наркома обороны No 2 оказалась явно нереальной, а потому тоже
не была выполнена. По сути дела, Наркомат обороны и сам Сталин не могли
компетентно руководить боевыми действиями войск в этот первый день войны, о
чем свидетельствует Жуков в своей книге:
"Генеральный штаб, в свою очередь, не мог добиться от штабов округов и
войск правдивых сведений, и, естественно, это не могло не поставить на
какой-то момент Главное Командование и Генеральный штаб в затруднительное
положение".
В своих воспоминаниях Хрущев так передает ту растерянность, которая в
первые часы войны охватила руководство страны и больше всего Сталина:
"Он, видимо, был совершенно парализован в своих действиях, не мог
собраться с мыслями. Потом уже, позже, после войны, я узнал, что в первые
часы войны Сталин был в Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков.
Берия рассказал следующее. Когда началась война, у Сталина собрались
члены Политбюро. Я не знаю, все ли или определенная группа, которая чаще
всего собиралась у Сталина. Сталин был совершенно подавлен морально. Он
сделал примерно такое заявление:
"Началась война, она развивается катастрофически. Ленин нам оставил
пролетарское Советское государство, а мы его проорали". Он буквально так и
выразился, по словам Берия. "Я,- говорит,- отказываюсь от руководства". И
ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу.
"Мы,- говорит Берия,-остались. Что же дальше? После того как Сталин так
себя повел, прошло какое-то время. Мы посовещались с Молотовым, Кагановичем,
Ворошиловым. (Хотя был ли Ворошилов, я не знаю, потому что в это время он
был в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии;-Н. X.)
Посовещались и решили поехать к Сталину и вернуть его к деятельности с тем,
чтобы использовать его имя и его способности в организации обороны страны.
Мы поехали. Когда мы приехали, то я по лицу видел, что Сталин очень
испугался. Я думаю, он подумал, не приехали ли мы, арестовать его за то, что
он отказался от своей роли и ничего не предпринимает по организации отпора
немецкому нашествию.
Когда мы стали его убеждать, что страна наша огромная, что мы еще ,
имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность, людей, одним
словом, сделать все, чтобы поднять и поставить на ноги народ в борьбе против
Гитлера, только тогда Сталин вроде опять немножко пришел в себя".
До 8 часов утра 22 июня в Генеральном штабе, несмотря на все усилия его
работников, так и не удалось установить, что же реально происходит на
государственной границе. Но в 9 часов 30 минут утра Сталин вновь встретился
с Тимошенко и Жуковым и сказал им;
- В 12 часов по радио будет выступать Молотов.
Затем Сталин прочитал представленный ему Тимошенко и Жуковым проект
указа о проведении мобилизации. Он внес исправления и частично сократил
размеры этой мобилизации (все еще не верил, что началась большая война!).
Затем вызвал Поскребышева, передал ему текст этого указа и сказал, чтоб
утвердили в Президиуме Верховного Совета.
Во время этого посещения Тимощенко доложил Сталину на стол также проект
создания Ставки Главного Командования. Сталин не подписал этот проект сразу
и сказал, что обсудит его на Политбюро. Состав Ставки был объявлен на
следующий день, 23 июня. Постановлением ЦК ВКП(б) и Совета Народных
Комиссаров в нее были введены народный комиссар обороны С. К. Тимошенко -
председатель (а по проекту, предложенному накануне, председателем
предлагалось сделать сразу И. В. Сталина), начальник Генерального штаба
генерал Г. К. Жуков, И. В. Сталин, В. М. Молотов, маршалы К. Е. Ворошилов и
С. М. Буденный, нарком Военно-Морского Флота адмирал Н. Г. Кузнецов.
Такой состав Ставки был объявлен войскам и вошел во все более поздние
публикации. Не знаю, по каким причинам не доводился до наркоматов и штабов
еще один абзац из этого постановления Совнаркома и ЦК. Он был опубликован
впервые в 1990 году в журнале "Известия ЦК КПСС", No 6. Поскольку этот абзац
библиографическая редкость и дает пищу для размышления, почему так долго не
был обнародован, считаю необходимым познакомить читателей с его текстом,
"При Ставке организовать институт постоянных советников Ставки в
составе тт.: маршала Кулика, маршала Шапошникова, Мерецкова, начальника
Военно-Воздушных Сил Жигарева, Ватутина, начальника ПВО Воронова, Микояна,
Кагановича, Берия, Вознесенского, Жданова, Маленкова, Мехлиса".
Почему же пятьдесят лет не печатали этот абзац? Почему армия и
работники народного хозяйства, переводимого на военные рельсы, не прочитали
в газетах фамилии тех, кто не только "советовал" Ставке, но и практически
осуществлял многие оборонные дела?
Книга уже была в наборе, когда мне стал известен этот текст о
советниках. Я провел своеобразное экспресс-микроисследование и, как мне
кажется, установил причины пятидесятилетнего сокрытия этого текста.
Первой причиной было то, что произошли события, не согласованные двумя
вождями - Сталиным и Берия. Это можно объяснить только суматохой и
растерянностью, охватившей и их в первые дни войны. Дело в том, что Сталин
включил генерала армии Мерецкова в число советников Ставки, а Берия
арестовал его и отправил в камеру на Лубянке.
Не знаю, кто первый обнаружил эту "ошибочку", но успели не допустить
публикацию абзаца с именем советника, которого уже спрашивали совсем в
другом месте и совсем по иным вопросам.
Конфуз был настолько велик и неприятен, что на этот случай было
наложено строжайшее табу и об аресте Мерецкова никогда и нигде не писали и
не говорили даже после его освобождения из тюрьмы. А сидел он не один день,
и освободили его не сразу после обнаружения "ошибочки".
В книге воспоминаний Кирилла Афанасьевича Мерецкова "На службе народу"
(опубликованной уже после смерти Сталина и Берии!) вы не найдете ни одного
слова об этом "инциденте". В личном деле маршала, в биографии, написанной
Кириллом Афанасьевичем собственноручно (после XX съезда), тоже нет
упоминания об аресте. В справочниках, в военной энциклопедии, в солидных
многотомниках по истории Отечественной войны не напечатано ни, строки об
этом беззаконии по отношению к одному из крупнейших советских военачальников
в дни, когда его военные знания и опыт были так необходимы для защиты
страны.
Говорят, ворон ворону глаз не выклюнет, два деспота, Сталин и Берия, в
труднейшие часы вражеского вторжения не хотели подводить друг друга. Сталин,
наверное, решил: ну, посадили еще одного генерала, немало их и до этого
пересажали, станет одним больше - не велика беда. Верховный тогда еще не
понимал масштабов нашествия, думал обойтись без многих, кого он упрятал в
тюрьмы или расстрелял.
Сколько же просидел в пыточной камере "советник Ставки" Мерецков? Я
ставлю так вопрос потому, что не было ни решения, ни сообщения о выводе его
из числа советников. Ответ на этот вопрос, да и то в подтексте, можно найти
в воспоминаниях маршала:
"В сентябре 1941 года я получил новое назначение. Помню, как в связи с
этим был вызван в кабинет Верховного Главнокомандующего. И. В. Сталин...
сделал несколько шагов навстречу и сказал:
- Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?
Вот так все просто, будто вчера расстались! А прошло с июня по сентябрь
почти три месяца (и каких - вспомните показания Шварцмана!).
В своей книге Мерецков не написал о том, был ли разговор о его аресте.
Но вполне возможно, что именно тогда произнес Сталин одну из своих
"крылатых" фраз, которая среди военных ходила как издевательская шутка. В
ней не упоминалась фамилия Мерецкова, но якобы на слова о том, что "сидел
это время в тюрьме", Сталин, усмехаясь, сказал:
~ Нашел время, когда сидеть,- такая война идет!.
Возвращаясь к неопубликованному абзацу о советниках Ставки, можно
привести еще несколько фактов, почему этот абзац не публиковался и после
освобождения из тюрьмы Мерецкова. Дело в том, что позднее, в разное время
некоторые советники тоже попадали на Лубянку.
В феврале 1942 года был арестован, судим, лишен званий маршала. Героя
Советского Союза и всех наград зам. наркома обороны и советник Ставки Кулик
Г. И. В январе 1947 года Кулика еще раз арестовали, и (через три года
следственных пыток) 24 августа 1950 года - он был расстрелян. Такая же
судьба постигла еще одного советника Ставки, председателя Госплана СССР и
члена Государственного Комитета Обороны Николая Алексеевича Вознесенского (в
1950 году). Прошел через пыточные подвалы, но вышел живым "советник Ставки"
зам. наркома вооружения СССР Борис Львович Ванников. По многу лет находились
в опале Главный маршал авиации Жигарев Павел Федорович, Главный маршал
артиллерии Воронов Николай Николаевич.
В общем, в разные годы появлялись причины нецелесообразности публикации
списка "советников Ставки", так как некоторые фамилии наводили на
нежелательные размышления.
В -12 часов дня 22 июня выступил по радио. Молотов.
В одной из моих бесед с ним Молотов рассказал мне, как готовилось это
выступление:
- В тот страшный, тревожный день в горячке разговоров, распоряжений,
телефонных звонков кто-то сказал, что надо бы выступить по радио, сказать
народу о случившемся, призвать к отпору врагу. Высказав это, все притихли,
смотрели на Сталина. Я сказал, что выступать перед народом и страной конечно
же нужно Сталину. Члены Политбюро молчали, ждали - что скажет на это Иосиф
Виссарионович? Он довольно долго не отвечал, прохаживался, как обычно, по
кабинету, а потом ответил на это предложение отрицательно. Он считал, что
рано ему выступать в первый день, будут еще другие возможности, а сегодня
пусть выступит Молотов. После этих слов Сталин опять стал ходить по кабинету
и, как бы ни к кому не обращаясь, рассуждал о том, что стряслось.
Молотов сказал дальше, что он стал делать пометки на бумаге,
намереваясь при подготовке выступления использовать то, что говорил Сталин.
А Сталин говорил о том, что все вроде бы делали мы правильно, взвешивали,
оценивали и всячески показывали и свое стремление к миру, и доброжелательное
отношение к Германии и договор соблюдали неотступно, во всех деталях!
Никакогоповода не давали немцам для сомнения в нашей искренности в политике
и в дипломатии. Потом он сказал: не хватило нам времени, просчитались мы
именно в подсчете времени, не успел осуществить все необходимое для
отражения врага. После паузы, пройдясь по кабинету, добавил: вот мы-то
договор соблюдали и поставки по договору осуществляли полностью и
своевременно, а они, немцы, Гитлер, так вероломно с нами обошлись, нарушили
договор. Ну что же от них ждать? У них свои понятия о порядочности и
честности. Мы их считали честными, вот еще и поэтому просчитались, а они
оказались коварными. Ну, ничего, Гитлер за это жестоко поплатится! Мы ему
докажем, что он просчитался, мы уничтожим его!
Затем, после некоторой паузы, Сталин сказал о том, что Гесс перелетел в
Англию несомненно для сговора с Черчиллем, и если он добился каких-то
гарантий со стороны англичан, то те не откроют второго фронта на западе,
чем, развяжут Гитлеру руки для действии на востоке. Но если даже такой
сговор и состоялся, все равно найдутся у нас и другие союзники на западе.
Англия - это еще не все. И потом, опять помолчав, Сталин сказал: нелегко нам
придется, очень нелегко,, но выстоять надо, другого выхода у нас нет.
Молотов сказал, что свое выступление он подготовил здесь же, в кабинете
Сталина, причем в подготовке его участвовали и другие члены Политбюро и
Сталин вставил несколько фраз, Молотов же формулировал окончательный текст с
учетом этих отдельных замечаний и того, что Сталин говорил перед этим,
прохаживаясь по кабинету.
В этом первом официальном выступлении Советского правительства
прозвучали слова, которые стали своеобразным девизом всей Великой
Отечественной войны:
"Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".
Молотов еще вспомнил:
- После моего выступления по радио, когда я вернулся в кабинет Сталина,
он сказал: вот видишь, как хорошо получилось, правильно, что выступал
сегодня ты. Я звонил сейчас командующим фронтами, они не знают даже точной
обстановки, поэтому мне просто нельзя было сегодня выступать, будет еще
время и повод, и мне придется выступать не раз. А эти наши командующие, там,
впереди, видно, растерялись... Просто удивительно, что такие крупные
военачальники - и вдруг растерялись, не знают, что им делать. У них есть
свои определенные обязанности, и они должны их выполнять, не дожидаясь
каких-то наших распоряжений. Даже если бы не было никаких наших директив,
все равно они должны были бы сами отражать врага, на то они и армия.
Около полудня 22 июня Жукову позвонил Сталин:
- Наши командующие фронтами не имеют достаточного опыта в руководстве
боевыми действиями войск и, видимо, несколько растерялись. Политбюро решило
послать вас на Юго-Западный фронт в качестве представителя Ставки Главного
Командования. На Западный фронт пошлем Шапошникова и Кулика. Я их вызывал к
себе и дал соответствующие указания. Вам надо вылетать немедленно в Киев и
оттуда вместе с Хрущевым выехать в штаб фронта в Тернополь.
Жуков был обескуражен таким неожиданным приказом, он как начальник