В эти двадцать секунд помощник из зрителей выскользнул через открытую дверь в сад, а Эммет занял его место. Этот помощник, а не Эммет, сыграл роль "Немо". Эммет же все это время находился среди зрителей. Вот как, господа, планировал Марк Чесни свою ловушку.
Но о ком же из зрителей идет речь? Кого заменил Эммет?
Решение этого вопроса не представляет труда. По очевидной причине, это не могла быть мисс Вилс. Не мог быть и профессор Инграм: во-первых, он сидел в самом дальнем от выхода углу салона на месте, которое указал ему сам Чесни; во-вторых, помешала бы его сверкающая, бросающаяся в глаза лысина; в-третьих, мало вероятно, чтобы Чесни выбрал в качестве помощника человека, которого ему больше всего хотелось обвести вокруг пальца.
Но Хардинг?..
Рост Хардинга – метр семьдесят. Как и Эммет, он худощав, у обоих темные, зачесанные назад волосы. Хардинг сидел самым крайним слева... Не очень удачное место для человека, собирающегося заснять весь этот спектакль на пленку – скажем прямо: просто смешное место – но там, в двух шагах от двери в сад, поместил его Чесни. К тому же Хардинг стоял с прижатым к глазу видоискателем кинокамеры, так что его правая рука, естественно, закрывала от вас лицо. Вы согласны?
– Согласны, – угрюмо ответил Инграм.
– С психологической точки зрения такая подмена была легче легкого. Разницу в росте трудно было заметить, тем более, что по словам Хардинга он стоял согнувшись, а это означает, разумеется, что согнувшись стоял Эммет. Разницу между красивым лицом Хардинга и довольно уродливым Эммета трудно было заметить в темноте – да еще когда это лицо было почти полностью скрыто камерой и рукой. Не надо забывать и о том, что ваше внимание было сосредоточено на сцене, вряд ли вы бросили больше чем беглый взгляд на этот силуэт. Кто-то из вас сказал, что видел Хардинга "уголком глаза", это правда. Вы видели в неясном силуэте Хардинга, потому что верили в то, что это Хардинг.
Темнота способствовала, насколько я могу судить, и тому, что вы попались в еще одну психологическую ловушку. Вы решили, что человек с кинокамерой говорил" высоким голосом Хардинга. Осмелюсь утверждать, что ничего подобного не было. Психологический эффект темноты состоит в том, что люди начинают инстинктивно говорить почти шепотом. Этот шепот кажется, тем не менее, обычным голосом, а то и криком, как вы легко можете убедиться, слыша в театре какого-нибудь идиота, непрерывно что-то болтающего в заднем ряду. В действительности это шепот, хотя нам трудно в это поверить, если нет возможности сравнить его с обычной речью. Я утверждаю, что восклицание "У-у! Человек-невидимка!" было произнесено всего лишь шепотом. В этом же случае обмануться очень легко, потому что при разговоре шепотом все голоса звучат одинаково.
Вы поверили, что это голос Хардинга, потому что вам и на секунду не пришло в голову, что это может быть не так.
По сути дела, Хардинг был единственной разумной кандидатурой для роли второго помощника. Вас, профессор, Марк не выбрал бы – ведь целью спектакля было решить тянувшийся годами спор между вами. По той же причине он не выбрал бы и вас, доктор Чесни, не говоря уже о том, что ваш рост – такой же, как у Эммета – автоматически с самого начала исключал вас. Нет, он выбрал бы почтительного подхалима Джорджа Хардинга, послушного каждому его слову, льстившего его тщеславию и к тому же умевшего отлично владеть кинокамерой – свойство, которое могло здесь оказаться очень полезным.
Таким образом, мы во второй раз выходим на дорогу, которая ведет нас прямо к Хардингу. Если мы что-то слышали здесь изо дня в день, так это то, что Хардинг всегда исключительно почтительно относился к Марку Чесни. Во всем – не колеблясь, не возражая, не споря. Этот спектакль был предметом гордости Чесни. Он очень серьезно относился к нему и хотел, чтобы другие относились к нему так же. И вот в кульминационный момент спектакля, когда в дверях появился доктор Немо, Хардинг, несмотря на то, что Чесни специально попросил всех соблюдать молчание – вдруг шепчет: "У-у! Человек-невидимка!" Такая шуточка выглядит здесь довольно странно. Она ведь могла вызвать смех, могла испортить весь спектакль. Тем не менее, предполагаемый Хардинг отпустил ее.
Чуть позже я объясню вам, почему уже этой одной фразы достаточно, чтобы доказать вину Хардинга. Но сначала я скажу, каким был мой первый вывод. Я подумал: в этом есть что-то странное. Хардинга среди зрителей мог заменить только Вилбур Эммет, но Эммет тоже вряд ли стал бы проявлять остроумие за счет Чесни... Господи! Да ведь эта фраза тоже была заготовлена заранее. Эти слова составляли часть сценария, тут-то мы и подходим к вопросу: "Кто говорил и что было сказано?"
Таков был ход моих рассуждений, господа, в то утро, когда Эллиот рассказал мне всю эту историю. Сначала я едва осмеливался надеяться на то, что преступником окажется Хардинг...
Доктор Чесни удивленно огляделся по сторонам и спросил:
– Надеяться? А почему вы надеялись, что убийцей окажется Хардинг?
Фелл громко закашлялся.
– Гм-м! Я оговорился. Будем продолжать? Даже если отвлечься от соображений мотива, от любых соображений, кроме чистой механики преступления, ясно, что Хардинг вполне мог сыграть роль "доктора Немо".
Давайте посмотрим, как обстояло дело со временем. За двадцать секунд полной темноты после того, как был погашен свет, Эммету нужно было проскользнуть в салон, взять кинокамеру из рук Хардинга и дать ему возможность выйти и переодеться в "доктора Немо". Обмен местами потребовал две или три секунды, а "Немо" появился в кабинете секунд через сорок после того, как Чесни отворил дверь. Таким образом, у Хардинга была минута, чтобы надеть свой маскарадный костюм. Профессор Инграм приведет вам немалый список вещей, которые можно успеть сделать за одну минуту.
Пробыв тридцать секунд в кабинете, "Немо" вышел. Проанализируем теперь момент, когда Хардинг вернулся на свое место. Согласуется ли и тут все с нашей раскладкой времени?
Напомню, что на этом этапе моих рассуждений я еще не видел пленку. Эллиот, однако, повторил мне показания Хардинга, а тот сказал: "Сразу после того, как это чучело в шляпе вышло из кабинета, я поднял глаза, сделал шаг назад и закрыл объектив". Иными словами, это было то, что сделал Вилбур Эммет (в роли Хардинга). Он перестал снимать, как только "доктор Немо" вышел из кабинета. Но почему? Как вы знаете, спектакль не был еще закончен. Марк Чесни должен был еще свалиться на пол, притворившись мертвым, а потом подняться и затворить дверь. Этим Чесни давал своим помощникам время вернуться на свои места.
Довольно очевидно, что Эммет после ухода "Немо" сразу же "сделал шаг назад" (чтобы уйти из поля зрения остальных) и выскользнул из салона навстречу Хардингу. Так было запланировано Марком Чесни. Однако Хардинг – если моя теория была верна – решил внести в этот план любопытные коррективы. Ему уже удалось дать Марку Чесни отравленную капсулу. Разумеется, капсула была только одна – тут и говорить не о чем. Если заранее было условлено, что Хардинг сыграет роль доктора Немо, почему ему понадобилась бы вторая капсула? Была только одна – та, которую Хардинг предварительно получил и наполнил синильной кислотой.
Теперь Хардинг был готов продолжить осуществление своего плана.
Когда "Немо" исчез, Эммет прекратил съемку и вышел из салона в сад. Хардинг, которому нужно было всего несколько секунд, чтобы сбросить маскировку, уже ждал его. В темноте, по другую сторону узкой полоски газона, был прислонен к дереву железный прут. Хардинг остановился рядом с этим деревом и подал Эммету знак приблизиться. Взяв у него из рук кинокамеру, Хардинг безмолвным жестом показал на дом. Эммет обернулся и Хардинг нанес удар. Затем он бесшумно проскользнул в салон до того еще, как был включен свет. Все вместе заняло, как рассчитал профессор Инграм, только пятьдесят секунд.
Инграм нахмурился и покачал головой.
– Так-то оно так, времени у него было достаточно. Но не шел ли он при этом на глупый риск?
– Нет, – ответил Фелл. – Он вообще не рисковал.
– Ну, а что, если бы кто-нибудь (я или кто-то другой) включил свет раньше времени? До того, как он вернулся в салон?
– Вы забыли о Марке Чесни, – грустно сказал Фелл. – Забыли о том, что, по сути дела, он запланировал свое собственное убийство. В его план ведь тоже входило незаметное возвращение Хардинга на свое место. В противном случае он стал бы посмешищем, его план был бы испорчен. Этого надо было избежать. Минуту назад я напомнил вам, что Чесни немного затянул свой спектакль после ухода "Немо", посидев за столом, а потом свалившись на пол – несомненно, это была импровизация, потому что в списке нет ни одного связанного с этим вопроса. Он сделал это, чтобы дать Хардингу время. Наверняка, Хардинг должен был дать какой-то условный сигнал – кашлянуть, например – чтобы показать Чесни, что он уже вернулся в салон. Только по этому сигналу Чесни окончил спектакль и затворил дверь. Проламывая череп Эммету, Хардинг мог не торопиться. Он мог позволить себе потратить хоть двадцать, хоть и сто двадцать секунд. Чесни все равно не окончил бы спектакля до его возвращения.
– Проклятье! – выкрикнул вдруг Джо Чесни, стукнув кулаком по столу с такой силой, что подпрыгнула и доска и шашки. – Выходит, он все время играл наверняка?
– Вот именно.
– Продолжайте, пожалуйста, – спокойно проговорил профессор.
Доктор Фелл заговорил вновь.
– Так мне представлялась ситуация сегодня-утром. Как вы сами понимаете, мне не терпелось увидеть пленку... Пленку, которую, согласно ходу моих рассуждений снимал Эммет. Хардинг начинал – чем дальше, тем больше – выглядеть в моих глазах в каком-то странном, если не сказать зловещем свете. Он был химиком и, разумеется, мог без труда изготовить синильную кислоту. Из всех замешанных в дело он был единственным, кто мог и должен был знать, как мгновенно надеть и снять резиновые перчатки. Не знаю – приходилось ли вам это пробовать. Надеть такие перчатки не так уж сложно – осбенно, если они посыпаны изнутри тальком – но быстро снять их, если не знаешь, как это делается, почти невозможно. Их не тянут за пальцы, как обычные перчатки – этим ничего не добьешься – а скатывают, начиная с запястья. В таком виде их и нашли: аккуратно скатанными. Меня эти перчатки заинтересовали сразу же, как только я услышал о них от инспектора Эллиота.
Представление о Хардинге как об убийце вырисовывалось в моем мозгу все яснее и четче, а после разговора Эллиота с мисс Вилс в комнатке на втором этаже аптеки Стивенсона превратилось в уверенность. Я подслушал этот разговор, подслушал и не стыжусь этого.
До того я не знал о Хардинге ничего за исключением рассказанного мне Эллиотом. Но теперь, черт возьми, я начал кое-что понимать! Эллиот говорил мне, что Хардинг и слыхом не слыхал о Содбери Кросс, прежде чем познакомился с мисс Вилс во время поездки по Средиземному морю. А теперь я узнал, что знаком с Марджори он был давно – еще до истории с отравленными конфетами – и что она не раз ездила к нему в Лондон. Ради бога, не надо делать таких сокрушенных мин, господа, – чуть жестковато проговорил Фелл, – а вы, доктор Чесни, сдержите порыв швырнуть мне в голову чем-нибудь тяжелым. Об этом известно даже служанкам. Можете у них спросить.
По сути дела, самым существенным было то, что мне удалось лучше понять две черты характера мистера Джорджа Хардинга. Разумеется, невозможно было винить его в том, что он выбрал такой сложный путь, чтобы скрыть свои отношения с Марджори от ее семьи. В этом его трудно упрекнуть. Однако, его можно упрекнуть, а инспектор Эллиот готов был убить его за то, что он сумел внушить Марджори, будто ему нужен отдых за границей – так что она взяла на себя расходы по его поездке. Но это еще не все. Я сидел, спрятавшись в спальне Стивенсона, и чувствовал, можете мне поверить, что у меня волосы встают дыбом. Передо мной проходили видения, я слышал голоса. Мне казалось, что я чувствую запах напомаженных локонов Уэйнрайта. Мне казалось, что передо мной появился призрак Уоррена Уэйта. Мне казалось, что краем глаза я вижу за окном, словно призрачных предвестников смерти, магнетические глаза Ричсона и громадную лысую голову Притчарда.
Было и еще кое-что. Как бы там ни было, Джордж Хардинг был, несомненно, великолепным актером. Мне известно было уже об одной маленькой сценке в Помпее. Ладно, совершенно неважно, как я о ней узнал. Но, если то, что я услышал в аптеке, было правдой, подумайте, какой многозначительной становится эта сцена! Подумайте о том, как Хардинг, чистый, верный, героический, стоит среди вас и выслушивает – он выслушивает! – рассказ о событиях в Содбери Кросс. Вспомните, как он навел разговор на нужную ему тему, раздразнив вас словами: "Похоже, что в те времена людей можно было безнаказанно отравлять хоть пачками", пока вы не рассказали ему обо всем. Вспомните его изумление, вспомните, как он растерялся и смутился, сообразив, что нечаянно затронул запретную тему. Вспомните...
Ладно, не будем больше об этом. Пусть, однако, эта сцена останется у вас в памяти как символ того, что произошло потом. Она дает довольно четкое представление о складе ума Хардинга. Потому что полное, законченное лицемерие того, что он там говорил и делал, того, как он подзуживал и выпытывал, ставит его в моей толпе призраков рядом с незабвенным Вилли Пальмером. Я постараюсь перейти от общих рассуждений к конкретным доводам. Решающий довод дает пленка. Заметив ту грубую ошибку, которая была в ней допущена, я понял, что теперь Хардинг приговорен...
Все вы видели эту пленку. И все мы, увидев ее в первый раз, не обратили внимания на одну деталь. Она состоит вот в чем: если мы примем за чистую монету то, что рассказывал нам Хардинг, если мы поверим в то, что это он снимал пленку, и не будем подозревать никаких трюков, мы должны считать, что эта пленка представляет то, что видел Хардинг во время спектакля.
– Вы уловили мою мысль? – с предельной серьезностью спросил Фелл. – Эта пленка содержит то и только то, что он видел. Она дает нам как бы запись картины, сохранившейся в его мозгу. Мы, повторяю, видим только то, что мог видеть Хардинг.
Что же, согласно показаниям других свидетелей и самого Хардинга, происходило там? Вернемся к самому началу поставленного Чесни спектакля. Гротескная фигура в цилиндре входит в кабинет из сада. При ее появлении Хардинг восклицает: "У-у! Человек-невидимка!", фигура оборачивается и смотрит на аудиторию.
Ну, а что мы видим на пленке? Мы видим, что "доктор Немо" впервые появляется на ней как раз в тот момент, когда он оборачивается и смотрит на нас. Несомненно, это то самое движение, которое он сделал после слов Хардинга "У-у! Человек-невидимка!", потому что "Немо" больше ни разу не оборачивался и не смотрел на зрителей. Но как, черт возьми, мог Хардинг произнести эти так подходящие к случаю слова да и вообще что бы то ни было? Ведь до этого момента мы не видели никакого человека-невидимки, а, значит, не мог его видеть и он.
Он не мог видеть дверь в сад со своего места, не мог видеть входящего человека, как не видим и мы его, пока он не поворачивается к нам. Откуда же, спрашиваю я вас, мог Хардинг знать, как выглядит "доктор Немо"? Как он мог так удачно описать его прежде, чем бросил на него хотя бы единый взгляд?
Ответить на этот вопрос совсем не трудно. Кем бы ни был тот, кто снимал эту пленку, он был помощником Чесни, знал заранее, как будет выглядеть "доктор Немо", ему было велено произнести эти слова и, видя, что Чесни повернул голову к двери, он счел, что нужный момент наступил, и произнес их на пару секунд раньше, чем следовало – когда другие уже увидели "Немо", а он сам – еще нет. Хардинг не отрицал, что эти слова были им сказаны, и, следовательно, он был помощником Чесни независимо от того, кто снимал пленку – он или Эммет. Разумеется, я был убежден, что пленку снимал Эммет, а Хардинг исполнял роль "доктора Немо".
Когда сегодня утром мы просматривали пленку, мне хотелось закричать, поделиться своим открытием. И мне совсем уж не удалось удержаться от довольно многозначительного восклицания, когда майор Кроу подошел вплотную к правде, сказав, что Марк Чесни, по существу, сам спланировал свое убийство. Это была правда, хотя майор имел в виду другого человека, чем я. И вот в этот самый момент все мое построение рухнуло.
На экране можно было очень четко рассмотреть "доктора Немо", и рост его был метр восемьдесят. Мало того, по походке можно было вполне определенно утверждать, что это Вилбур Эммет. Я получил такой удар в солнечное сплетение, от которого мне несколько часов пришлось приходить в себя.
Рекомендую вам всегда быть скромными. Это великая добродетель. Я был настолько уверен в своей правоте, что построил свое здание, не позаботившись о том, чтобы скрепить его камни цементом. Только к вечеру, когда мы нашли в столике мисс Вилс коробку от лампы Фотофлад, я сообразил, что мы в который-то уже раз попались на еще один изобретательный трюк Чесни. Это был уже последний из них, но из-за него план Хардинга становился втройне безопасным.
Разумеется, одна деталь уже некоторое время мучила всех нас. Даже отвлекаясь от вопроса, кто же убийца, было непонятно, почему он не уничтожил пленку? Возможностей для этого он имел сколько угодно. Пленка лежала в пустой комнате и любой мог в пять секунд обезвредить ее, просто выставив на свет. Ни один убийца – даже безумец – не стал бы оставлять полиции фильм, где он снят в момент преступления. Однако пленку никто не тронул. Если бы у меня хватило ума с первой минуты следовать правильному ходу рассуждений, я сообразил бы, что пленка была любезно оставлена нам именно потому, что на ней не был снят истинный убийца.
В действительности это была пленка, снятая Чесни, Эмметом и Хардингом утром в день спектакля с Эмметом в роли доктора Немо.
Помогла мне понять это лампа. Она немного сбила с толку и заинтриговала меня. Прежде всего меня заинтересовали слова инспектора о том, что мисс Вилс была явно удивлена, услышав, что лампа перегорела. Почему это так ее удивило? Быть может, все это не имело никакого значения, но именно эта деталь оказалась ключом, который позволил открыть казалось бы наглухо закрытую дверь. Мисс Вилс купила эту лампу в то самое утро. До вечера никто ею не пользовался. Сколько же времени горела лампа в тот вечер?
Надо было заняться небольшим расчетом. Спектакль Чесни начался, грубо говоря, около пяти минут первого. Лампа была включена и горела еще, когда в двадцать пять минут первого прибыла полиция. После этого вы помните? – ее выключили. Это дает нам для начала двадцать минут. Затем ее ненадолго включили на то время, когда полиция бегло осматривала кабинет перед тем, как туда вошли вы, профессор. Через несколько минут – не больше пяти, во всяком случае – ее выключили. В третий и последний раз лампу зажгли, когда прибыли врач и фотограф. Можно прикинуть, что и в этот раз прошло около пяти минут, прежде чем лампа перегорела.
Хотя все это приближенные прикидки, ясно, что лампа перегорела, проработав в общей сложности около получаса. А ведь Стивенсон заверил меня, что эти лампы должны выдерживать больше часа работы.
Лампа перегорела через полчаса, потому что ею уже пользовались – в тот же день, но только раньше.
Это простое соображение пришло мне в голову, когда я нашел коробку от лампы. Мисс Вилс купила эту лампу утром и оставила ее в ящике. Она ею не пользовалась, поскольку от служанок мы знаем, что она с утра отправилась в гости к профессору Инграму и пробыла у него до вечера; к тому же нам хорошо известно, что она никогда не интересовалась фотографией.
Казалось бы, надо сделать вывод, что лампой не пользовался никто до того, как без четверти двенадцать Памела получила приказ найти и принести ее. Однако как я только что показал, так быть не могло. Есть и еще одно соображение. Мы нашли картонную коробку в ящике стола. Если бы Памела нашла лампу в еще запечатанной упаковке, она принесла бы ее вместе с коробкой. Однако она принесла одну только лампу. Это означает, что коробка была уже распечатана: лампа лежала отдельно или в раскрытой коробке.
Можно считать несомненным, что Чесни, Эммет и Хардинг тщательно прорепетировали свой спектакль. Все должно было пройти без сучка и задоринки. Когда же это было сделано? Очевидно, около полудня. Утром Чесни попросил купить лампу, после этого мисс Вилс ушла из дома, а поскольку вы, доктор, не живете на вилле, опасаться было некого. То, что Хардинг был здесь, мы знаем от служанок.
Вот какой должна была быть последняя шутка Чесни, предназначенная для зрителей! Он собирался обмануть их еще раз уже после окончания спектакля. Заготовив вместе с Хардингом пленку, на которой был заснят спектакль, но спектакль, который в некоторых деталях, совершенно отличался от настоящего, он спрятал в рукаве козырного туза. Он сказал бы: "Отлично, вы ответили на мои вопросы. А теперь посмотрите, что происходило в действительности. Кинокамера не может лгать". Камера, однако, может солгать: на пленке роль "Немо" исполняет Эммет, а Чесни произносит совершенно другие слова. Подозреваю, что последний трюк был проделан в мою честь. Как вы знаете, Марк собирался продемонстрировать когда-нибудь свой спектакль и мне. Потом он сказал бы и мне: "А теперь посмотрите пленку, которую мы сняли в свое время с этого же спектакля". И, вероятно, я тоже был бы обманут, а он хохотал бы про себя, говоря мне с экрана: "Вы мне не нравитесь, доктор Фелл". Слова его письма "Покажите им потом все черным на белом и они поверят, что так оно и было, но даже тогда неспособны будут правильно истолковать виденное" полностью оправдались бы.
Трюк с двумя пленками был хорош, но попытка включить его в свой сценарий – решающая ошибка Джорджа Хардинга. У него, само собою, было две одинаковых камеры. Одной снимал Эммет, а нам он любезно подсунул другую с другой пленкой. Вероятно, вы рады будете услышать, что Боствик нашел в его комнате эту другую камеру; пленка, на которой заснято преступление, не была даже засвечена и это еще одно проявление тщеславия приведет Хардинга на виселицу.
Решение проблемы двух пленок дало нам окончательный ответ на все вопросы. Меня довольно долго интриговал в глубине души вопрос: только ли из-за желания находиться поближе к двери в сад Хардинг расположился так сильно слева? Была и другая причина. Момент появления "Немо" в дверях кабинета не мог появиться на пленке, потому что его нельзя было заснять днем, не разоблачив весь трюк. Ведь, когда снималась первая пленка, за открытыми "Немо" дверьми был яркий, солнечный день. Камеру пришлось установить сбоку и то же самое должен был сделать Эммет во время ночного спектакля. Когда инспектор Эллиот, наведенный на след моими вопросами о лампе Фотофлад, понял, что же происхдило на самом деле, он сразу дал решение и проблемы "слишком левого расположения фотографа" – и тогда правда предстала перед нами ясно и очевидно.
Эллиот смущенно хмыкнул. Фелл, трубка которого успела погаснуть, отхлебнул глоток из своей кружки пива.
– Давайте теперь подведем итог всего этого достаточно невеселого дела.
Хардинг еще несколько месяцев назад хладнокровно задумал целую серию преступлений, стремясь добиться одного единственного – денег. Прежде всего он решил продемонстрировать всем, что, кем бы ни был убийца, появившийся в Содбери Кросс, он не может быть Джорджем Хардингом. Метод не новый, его не раз применяли и прежде. Здесь многократно в связи с этим делом упоминался случай Кристины Эдмундс. Я сам сказал Эллиоту, что из ее истории следовало бы сделать некоторые выводы. Только не вывод: будьте осторожны с неуравновешенными и влюбленными женщинами – вывод, который сделали некоторые из нас. Нет, берегитесь того, кто отравляет наудачу невинных людей только для того, чтобы доказать, что он-то не может быть отравителем. Именно это делала Кристина Эдмундс и это сделал Джордж Хардинг.
Его раздутое тщеславие, не уступающее тщеславию Пальмера или Притчарда, заставляло его верить, что Марджори Вилс полностью подчинена его воле. Согласен, что у него были основания верить в это. Женщину, готовую оплатить расходы по многомесячной заграничной поездке своего возлюбленного, можно по праву назвать слепо влюбленной и, если это может служить для него утешением, он до тех пор, пока палач не отправит его в мир иной, будет законным мужем богатой женщины.
Марк Чесни был очень богат, а мисс Вилс была его наследницей. Однако, до смерти Чесни (а здоровье у него было отличное) Хардингу нечего было надеяться на его деньги. В этом отношении Чесни не оставил ему никаких сомнений. Хардинг совершенно искренне стремился довести до конца разработку своего нового метода гальванопластики, он считал себя великим человеком, который "вынужден так поступить", а, значит, Марка Чесни надо было убрать с дороги.
Подозреваю, что эта мысль возникла у него, как только он познакомился с Марджори. Именно поэтому он известным уже вам способом заставил верить, что в Содбери Кросс появился отравитель. Короткий визит в магазинчик миссис Терри дал ему представление об этом заведении и о том как расположены коробки конфет; в следующий визит он подменил коробки. Стрихнином он воспользовался намеренно: это один из тех немногих ядов, которые в промышленной химии не используются. Мы не знаем пока, где он раздобыл его, но винить в этом полицию не стоит – ведь она и не помышляла о Джордже Хардинге.
Но о ком же из зрителей идет речь? Кого заменил Эммет?
Решение этого вопроса не представляет труда. По очевидной причине, это не могла быть мисс Вилс. Не мог быть и профессор Инграм: во-первых, он сидел в самом дальнем от выхода углу салона на месте, которое указал ему сам Чесни; во-вторых, помешала бы его сверкающая, бросающаяся в глаза лысина; в-третьих, мало вероятно, чтобы Чесни выбрал в качестве помощника человека, которого ему больше всего хотелось обвести вокруг пальца.
Но Хардинг?..
Рост Хардинга – метр семьдесят. Как и Эммет, он худощав, у обоих темные, зачесанные назад волосы. Хардинг сидел самым крайним слева... Не очень удачное место для человека, собирающегося заснять весь этот спектакль на пленку – скажем прямо: просто смешное место – но там, в двух шагах от двери в сад, поместил его Чесни. К тому же Хардинг стоял с прижатым к глазу видоискателем кинокамеры, так что его правая рука, естественно, закрывала от вас лицо. Вы согласны?
– Согласны, – угрюмо ответил Инграм.
– С психологической точки зрения такая подмена была легче легкого. Разницу в росте трудно было заметить, тем более, что по словам Хардинга он стоял согнувшись, а это означает, разумеется, что согнувшись стоял Эммет. Разницу между красивым лицом Хардинга и довольно уродливым Эммета трудно было заметить в темноте – да еще когда это лицо было почти полностью скрыто камерой и рукой. Не надо забывать и о том, что ваше внимание было сосредоточено на сцене, вряд ли вы бросили больше чем беглый взгляд на этот силуэт. Кто-то из вас сказал, что видел Хардинга "уголком глаза", это правда. Вы видели в неясном силуэте Хардинга, потому что верили в то, что это Хардинг.
Темнота способствовала, насколько я могу судить, и тому, что вы попались в еще одну психологическую ловушку. Вы решили, что человек с кинокамерой говорил" высоким голосом Хардинга. Осмелюсь утверждать, что ничего подобного не было. Психологический эффект темноты состоит в том, что люди начинают инстинктивно говорить почти шепотом. Этот шепот кажется, тем не менее, обычным голосом, а то и криком, как вы легко можете убедиться, слыша в театре какого-нибудь идиота, непрерывно что-то болтающего в заднем ряду. В действительности это шепот, хотя нам трудно в это поверить, если нет возможности сравнить его с обычной речью. Я утверждаю, что восклицание "У-у! Человек-невидимка!" было произнесено всего лишь шепотом. В этом же случае обмануться очень легко, потому что при разговоре шепотом все голоса звучат одинаково.
Вы поверили, что это голос Хардинга, потому что вам и на секунду не пришло в голову, что это может быть не так.
По сути дела, Хардинг был единственной разумной кандидатурой для роли второго помощника. Вас, профессор, Марк не выбрал бы – ведь целью спектакля было решить тянувшийся годами спор между вами. По той же причине он не выбрал бы и вас, доктор Чесни, не говоря уже о том, что ваш рост – такой же, как у Эммета – автоматически с самого начала исключал вас. Нет, он выбрал бы почтительного подхалима Джорджа Хардинга, послушного каждому его слову, льстившего его тщеславию и к тому же умевшего отлично владеть кинокамерой – свойство, которое могло здесь оказаться очень полезным.
Таким образом, мы во второй раз выходим на дорогу, которая ведет нас прямо к Хардингу. Если мы что-то слышали здесь изо дня в день, так это то, что Хардинг всегда исключительно почтительно относился к Марку Чесни. Во всем – не колеблясь, не возражая, не споря. Этот спектакль был предметом гордости Чесни. Он очень серьезно относился к нему и хотел, чтобы другие относились к нему так же. И вот в кульминационный момент спектакля, когда в дверях появился доктор Немо, Хардинг, несмотря на то, что Чесни специально попросил всех соблюдать молчание – вдруг шепчет: "У-у! Человек-невидимка!" Такая шуточка выглядит здесь довольно странно. Она ведь могла вызвать смех, могла испортить весь спектакль. Тем не менее, предполагаемый Хардинг отпустил ее.
Чуть позже я объясню вам, почему уже этой одной фразы достаточно, чтобы доказать вину Хардинга. Но сначала я скажу, каким был мой первый вывод. Я подумал: в этом есть что-то странное. Хардинга среди зрителей мог заменить только Вилбур Эммет, но Эммет тоже вряд ли стал бы проявлять остроумие за счет Чесни... Господи! Да ведь эта фраза тоже была заготовлена заранее. Эти слова составляли часть сценария, тут-то мы и подходим к вопросу: "Кто говорил и что было сказано?"
Таков был ход моих рассуждений, господа, в то утро, когда Эллиот рассказал мне всю эту историю. Сначала я едва осмеливался надеяться на то, что преступником окажется Хардинг...
Доктор Чесни удивленно огляделся по сторонам и спросил:
– Надеяться? А почему вы надеялись, что убийцей окажется Хардинг?
Фелл громко закашлялся.
– Гм-м! Я оговорился. Будем продолжать? Даже если отвлечься от соображений мотива, от любых соображений, кроме чистой механики преступления, ясно, что Хардинг вполне мог сыграть роль "доктора Немо".
Давайте посмотрим, как обстояло дело со временем. За двадцать секунд полной темноты после того, как был погашен свет, Эммету нужно было проскользнуть в салон, взять кинокамеру из рук Хардинга и дать ему возможность выйти и переодеться в "доктора Немо". Обмен местами потребовал две или три секунды, а "Немо" появился в кабинете секунд через сорок после того, как Чесни отворил дверь. Таким образом, у Хардинга была минута, чтобы надеть свой маскарадный костюм. Профессор Инграм приведет вам немалый список вещей, которые можно успеть сделать за одну минуту.
Пробыв тридцать секунд в кабинете, "Немо" вышел. Проанализируем теперь момент, когда Хардинг вернулся на свое место. Согласуется ли и тут все с нашей раскладкой времени?
Напомню, что на этом этапе моих рассуждений я еще не видел пленку. Эллиот, однако, повторил мне показания Хардинга, а тот сказал: "Сразу после того, как это чучело в шляпе вышло из кабинета, я поднял глаза, сделал шаг назад и закрыл объектив". Иными словами, это было то, что сделал Вилбур Эммет (в роли Хардинга). Он перестал снимать, как только "доктор Немо" вышел из кабинета. Но почему? Как вы знаете, спектакль не был еще закончен. Марк Чесни должен был еще свалиться на пол, притворившись мертвым, а потом подняться и затворить дверь. Этим Чесни давал своим помощникам время вернуться на свои места.
Довольно очевидно, что Эммет после ухода "Немо" сразу же "сделал шаг назад" (чтобы уйти из поля зрения остальных) и выскользнул из салона навстречу Хардингу. Так было запланировано Марком Чесни. Однако Хардинг – если моя теория была верна – решил внести в этот план любопытные коррективы. Ему уже удалось дать Марку Чесни отравленную капсулу. Разумеется, капсула была только одна – тут и говорить не о чем. Если заранее было условлено, что Хардинг сыграет роль доктора Немо, почему ему понадобилась бы вторая капсула? Была только одна – та, которую Хардинг предварительно получил и наполнил синильной кислотой.
Теперь Хардинг был готов продолжить осуществление своего плана.
Когда "Немо" исчез, Эммет прекратил съемку и вышел из салона в сад. Хардинг, которому нужно было всего несколько секунд, чтобы сбросить маскировку, уже ждал его. В темноте, по другую сторону узкой полоски газона, был прислонен к дереву железный прут. Хардинг остановился рядом с этим деревом и подал Эммету знак приблизиться. Взяв у него из рук кинокамеру, Хардинг безмолвным жестом показал на дом. Эммет обернулся и Хардинг нанес удар. Затем он бесшумно проскользнул в салон до того еще, как был включен свет. Все вместе заняло, как рассчитал профессор Инграм, только пятьдесят секунд.
Инграм нахмурился и покачал головой.
– Так-то оно так, времени у него было достаточно. Но не шел ли он при этом на глупый риск?
– Нет, – ответил Фелл. – Он вообще не рисковал.
– Ну, а что, если бы кто-нибудь (я или кто-то другой) включил свет раньше времени? До того, как он вернулся в салон?
– Вы забыли о Марке Чесни, – грустно сказал Фелл. – Забыли о том, что, по сути дела, он запланировал свое собственное убийство. В его план ведь тоже входило незаметное возвращение Хардинга на свое место. В противном случае он стал бы посмешищем, его план был бы испорчен. Этого надо было избежать. Минуту назад я напомнил вам, что Чесни немного затянул свой спектакль после ухода "Немо", посидев за столом, а потом свалившись на пол – несомненно, это была импровизация, потому что в списке нет ни одного связанного с этим вопроса. Он сделал это, чтобы дать Хардингу время. Наверняка, Хардинг должен был дать какой-то условный сигнал – кашлянуть, например – чтобы показать Чесни, что он уже вернулся в салон. Только по этому сигналу Чесни окончил спектакль и затворил дверь. Проламывая череп Эммету, Хардинг мог не торопиться. Он мог позволить себе потратить хоть двадцать, хоть и сто двадцать секунд. Чесни все равно не окончил бы спектакля до его возвращения.
– Проклятье! – выкрикнул вдруг Джо Чесни, стукнув кулаком по столу с такой силой, что подпрыгнула и доска и шашки. – Выходит, он все время играл наверняка?
– Вот именно.
– Продолжайте, пожалуйста, – спокойно проговорил профессор.
Доктор Фелл заговорил вновь.
– Так мне представлялась ситуация сегодня-утром. Как вы сами понимаете, мне не терпелось увидеть пленку... Пленку, которую, согласно ходу моих рассуждений снимал Эммет. Хардинг начинал – чем дальше, тем больше – выглядеть в моих глазах в каком-то странном, если не сказать зловещем свете. Он был химиком и, разумеется, мог без труда изготовить синильную кислоту. Из всех замешанных в дело он был единственным, кто мог и должен был знать, как мгновенно надеть и снять резиновые перчатки. Не знаю – приходилось ли вам это пробовать. Надеть такие перчатки не так уж сложно – осбенно, если они посыпаны изнутри тальком – но быстро снять их, если не знаешь, как это делается, почти невозможно. Их не тянут за пальцы, как обычные перчатки – этим ничего не добьешься – а скатывают, начиная с запястья. В таком виде их и нашли: аккуратно скатанными. Меня эти перчатки заинтересовали сразу же, как только я услышал о них от инспектора Эллиота.
Представление о Хардинге как об убийце вырисовывалось в моем мозгу все яснее и четче, а после разговора Эллиота с мисс Вилс в комнатке на втором этаже аптеки Стивенсона превратилось в уверенность. Я подслушал этот разговор, подслушал и не стыжусь этого.
До того я не знал о Хардинге ничего за исключением рассказанного мне Эллиотом. Но теперь, черт возьми, я начал кое-что понимать! Эллиот говорил мне, что Хардинг и слыхом не слыхал о Содбери Кросс, прежде чем познакомился с мисс Вилс во время поездки по Средиземному морю. А теперь я узнал, что знаком с Марджори он был давно – еще до истории с отравленными конфетами – и что она не раз ездила к нему в Лондон. Ради бога, не надо делать таких сокрушенных мин, господа, – чуть жестковато проговорил Фелл, – а вы, доктор Чесни, сдержите порыв швырнуть мне в голову чем-нибудь тяжелым. Об этом известно даже служанкам. Можете у них спросить.
По сути дела, самым существенным было то, что мне удалось лучше понять две черты характера мистера Джорджа Хардинга. Разумеется, невозможно было винить его в том, что он выбрал такой сложный путь, чтобы скрыть свои отношения с Марджори от ее семьи. В этом его трудно упрекнуть. Однако, его можно упрекнуть, а инспектор Эллиот готов был убить его за то, что он сумел внушить Марджори, будто ему нужен отдых за границей – так что она взяла на себя расходы по его поездке. Но это еще не все. Я сидел, спрятавшись в спальне Стивенсона, и чувствовал, можете мне поверить, что у меня волосы встают дыбом. Передо мной проходили видения, я слышал голоса. Мне казалось, что я чувствую запах напомаженных локонов Уэйнрайта. Мне казалось, что передо мной появился призрак Уоррена Уэйта. Мне казалось, что краем глаза я вижу за окном, словно призрачных предвестников смерти, магнетические глаза Ричсона и громадную лысую голову Притчарда.
Было и еще кое-что. Как бы там ни было, Джордж Хардинг был, несомненно, великолепным актером. Мне известно было уже об одной маленькой сценке в Помпее. Ладно, совершенно неважно, как я о ней узнал. Но, если то, что я услышал в аптеке, было правдой, подумайте, какой многозначительной становится эта сцена! Подумайте о том, как Хардинг, чистый, верный, героический, стоит среди вас и выслушивает – он выслушивает! – рассказ о событиях в Содбери Кросс. Вспомните, как он навел разговор на нужную ему тему, раздразнив вас словами: "Похоже, что в те времена людей можно было безнаказанно отравлять хоть пачками", пока вы не рассказали ему обо всем. Вспомните его изумление, вспомните, как он растерялся и смутился, сообразив, что нечаянно затронул запретную тему. Вспомните...
Ладно, не будем больше об этом. Пусть, однако, эта сцена останется у вас в памяти как символ того, что произошло потом. Она дает довольно четкое представление о складе ума Хардинга. Потому что полное, законченное лицемерие того, что он там говорил и делал, того, как он подзуживал и выпытывал, ставит его в моей толпе призраков рядом с незабвенным Вилли Пальмером. Я постараюсь перейти от общих рассуждений к конкретным доводам. Решающий довод дает пленка. Заметив ту грубую ошибку, которая была в ней допущена, я понял, что теперь Хардинг приговорен...
Все вы видели эту пленку. И все мы, увидев ее в первый раз, не обратили внимания на одну деталь. Она состоит вот в чем: если мы примем за чистую монету то, что рассказывал нам Хардинг, если мы поверим в то, что это он снимал пленку, и не будем подозревать никаких трюков, мы должны считать, что эта пленка представляет то, что видел Хардинг во время спектакля.
– Вы уловили мою мысль? – с предельной серьезностью спросил Фелл. – Эта пленка содержит то и только то, что он видел. Она дает нам как бы запись картины, сохранившейся в его мозгу. Мы, повторяю, видим только то, что мог видеть Хардинг.
Что же, согласно показаниям других свидетелей и самого Хардинга, происходило там? Вернемся к самому началу поставленного Чесни спектакля. Гротескная фигура в цилиндре входит в кабинет из сада. При ее появлении Хардинг восклицает: "У-у! Человек-невидимка!", фигура оборачивается и смотрит на аудиторию.
Ну, а что мы видим на пленке? Мы видим, что "доктор Немо" впервые появляется на ней как раз в тот момент, когда он оборачивается и смотрит на нас. Несомненно, это то самое движение, которое он сделал после слов Хардинга "У-у! Человек-невидимка!", потому что "Немо" больше ни разу не оборачивался и не смотрел на зрителей. Но как, черт возьми, мог Хардинг произнести эти так подходящие к случаю слова да и вообще что бы то ни было? Ведь до этого момента мы не видели никакого человека-невидимки, а, значит, не мог его видеть и он.
Он не мог видеть дверь в сад со своего места, не мог видеть входящего человека, как не видим и мы его, пока он не поворачивается к нам. Откуда же, спрашиваю я вас, мог Хардинг знать, как выглядит "доктор Немо"? Как он мог так удачно описать его прежде, чем бросил на него хотя бы единый взгляд?
Ответить на этот вопрос совсем не трудно. Кем бы ни был тот, кто снимал эту пленку, он был помощником Чесни, знал заранее, как будет выглядеть "доктор Немо", ему было велено произнести эти слова и, видя, что Чесни повернул голову к двери, он счел, что нужный момент наступил, и произнес их на пару секунд раньше, чем следовало – когда другие уже увидели "Немо", а он сам – еще нет. Хардинг не отрицал, что эти слова были им сказаны, и, следовательно, он был помощником Чесни независимо от того, кто снимал пленку – он или Эммет. Разумеется, я был убежден, что пленку снимал Эммет, а Хардинг исполнял роль "доктора Немо".
Когда сегодня утром мы просматривали пленку, мне хотелось закричать, поделиться своим открытием. И мне совсем уж не удалось удержаться от довольно многозначительного восклицания, когда майор Кроу подошел вплотную к правде, сказав, что Марк Чесни, по существу, сам спланировал свое убийство. Это была правда, хотя майор имел в виду другого человека, чем я. И вот в этот самый момент все мое построение рухнуло.
На экране можно было очень четко рассмотреть "доктора Немо", и рост его был метр восемьдесят. Мало того, по походке можно было вполне определенно утверждать, что это Вилбур Эммет. Я получил такой удар в солнечное сплетение, от которого мне несколько часов пришлось приходить в себя.
Рекомендую вам всегда быть скромными. Это великая добродетель. Я был настолько уверен в своей правоте, что построил свое здание, не позаботившись о том, чтобы скрепить его камни цементом. Только к вечеру, когда мы нашли в столике мисс Вилс коробку от лампы Фотофлад, я сообразил, что мы в который-то уже раз попались на еще один изобретательный трюк Чесни. Это был уже последний из них, но из-за него план Хардинга становился втройне безопасным.
Разумеется, одна деталь уже некоторое время мучила всех нас. Даже отвлекаясь от вопроса, кто же убийца, было непонятно, почему он не уничтожил пленку? Возможностей для этого он имел сколько угодно. Пленка лежала в пустой комнате и любой мог в пять секунд обезвредить ее, просто выставив на свет. Ни один убийца – даже безумец – не стал бы оставлять полиции фильм, где он снят в момент преступления. Однако пленку никто не тронул. Если бы у меня хватило ума с первой минуты следовать правильному ходу рассуждений, я сообразил бы, что пленка была любезно оставлена нам именно потому, что на ней не был снят истинный убийца.
В действительности это была пленка, снятая Чесни, Эмметом и Хардингом утром в день спектакля с Эмметом в роли доктора Немо.
Помогла мне понять это лампа. Она немного сбила с толку и заинтриговала меня. Прежде всего меня заинтересовали слова инспектора о том, что мисс Вилс была явно удивлена, услышав, что лампа перегорела. Почему это так ее удивило? Быть может, все это не имело никакого значения, но именно эта деталь оказалась ключом, который позволил открыть казалось бы наглухо закрытую дверь. Мисс Вилс купила эту лампу в то самое утро. До вечера никто ею не пользовался. Сколько же времени горела лампа в тот вечер?
Надо было заняться небольшим расчетом. Спектакль Чесни начался, грубо говоря, около пяти минут первого. Лампа была включена и горела еще, когда в двадцать пять минут первого прибыла полиция. После этого вы помните? – ее выключили. Это дает нам для начала двадцать минут. Затем ее ненадолго включили на то время, когда полиция бегло осматривала кабинет перед тем, как туда вошли вы, профессор. Через несколько минут – не больше пяти, во всяком случае – ее выключили. В третий и последний раз лампу зажгли, когда прибыли врач и фотограф. Можно прикинуть, что и в этот раз прошло около пяти минут, прежде чем лампа перегорела.
Хотя все это приближенные прикидки, ясно, что лампа перегорела, проработав в общей сложности около получаса. А ведь Стивенсон заверил меня, что эти лампы должны выдерживать больше часа работы.
Лампа перегорела через полчаса, потому что ею уже пользовались – в тот же день, но только раньше.
Это простое соображение пришло мне в голову, когда я нашел коробку от лампы. Мисс Вилс купила эту лампу утром и оставила ее в ящике. Она ею не пользовалась, поскольку от служанок мы знаем, что она с утра отправилась в гости к профессору Инграму и пробыла у него до вечера; к тому же нам хорошо известно, что она никогда не интересовалась фотографией.
Казалось бы, надо сделать вывод, что лампой не пользовался никто до того, как без четверти двенадцать Памела получила приказ найти и принести ее. Однако как я только что показал, так быть не могло. Есть и еще одно соображение. Мы нашли картонную коробку в ящике стола. Если бы Памела нашла лампу в еще запечатанной упаковке, она принесла бы ее вместе с коробкой. Однако она принесла одну только лампу. Это означает, что коробка была уже распечатана: лампа лежала отдельно или в раскрытой коробке.
Можно считать несомненным, что Чесни, Эммет и Хардинг тщательно прорепетировали свой спектакль. Все должно было пройти без сучка и задоринки. Когда же это было сделано? Очевидно, около полудня. Утром Чесни попросил купить лампу, после этого мисс Вилс ушла из дома, а поскольку вы, доктор, не живете на вилле, опасаться было некого. То, что Хардинг был здесь, мы знаем от служанок.
Вот какой должна была быть последняя шутка Чесни, предназначенная для зрителей! Он собирался обмануть их еще раз уже после окончания спектакля. Заготовив вместе с Хардингом пленку, на которой был заснят спектакль, но спектакль, который в некоторых деталях, совершенно отличался от настоящего, он спрятал в рукаве козырного туза. Он сказал бы: "Отлично, вы ответили на мои вопросы. А теперь посмотрите, что происходило в действительности. Кинокамера не может лгать". Камера, однако, может солгать: на пленке роль "Немо" исполняет Эммет, а Чесни произносит совершенно другие слова. Подозреваю, что последний трюк был проделан в мою честь. Как вы знаете, Марк собирался продемонстрировать когда-нибудь свой спектакль и мне. Потом он сказал бы и мне: "А теперь посмотрите пленку, которую мы сняли в свое время с этого же спектакля". И, вероятно, я тоже был бы обманут, а он хохотал бы про себя, говоря мне с экрана: "Вы мне не нравитесь, доктор Фелл". Слова его письма "Покажите им потом все черным на белом и они поверят, что так оно и было, но даже тогда неспособны будут правильно истолковать виденное" полностью оправдались бы.
Трюк с двумя пленками был хорош, но попытка включить его в свой сценарий – решающая ошибка Джорджа Хардинга. У него, само собою, было две одинаковых камеры. Одной снимал Эммет, а нам он любезно подсунул другую с другой пленкой. Вероятно, вы рады будете услышать, что Боствик нашел в его комнате эту другую камеру; пленка, на которой заснято преступление, не была даже засвечена и это еще одно проявление тщеславия приведет Хардинга на виселицу.
Решение проблемы двух пленок дало нам окончательный ответ на все вопросы. Меня довольно долго интриговал в глубине души вопрос: только ли из-за желания находиться поближе к двери в сад Хардинг расположился так сильно слева? Была и другая причина. Момент появления "Немо" в дверях кабинета не мог появиться на пленке, потому что его нельзя было заснять днем, не разоблачив весь трюк. Ведь, когда снималась первая пленка, за открытыми "Немо" дверьми был яркий, солнечный день. Камеру пришлось установить сбоку и то же самое должен был сделать Эммет во время ночного спектакля. Когда инспектор Эллиот, наведенный на след моими вопросами о лампе Фотофлад, понял, что же происхдило на самом деле, он сразу дал решение и проблемы "слишком левого расположения фотографа" – и тогда правда предстала перед нами ясно и очевидно.
Эллиот смущенно хмыкнул. Фелл, трубка которого успела погаснуть, отхлебнул глоток из своей кружки пива.
– Давайте теперь подведем итог всего этого достаточно невеселого дела.
Хардинг еще несколько месяцев назад хладнокровно задумал целую серию преступлений, стремясь добиться одного единственного – денег. Прежде всего он решил продемонстрировать всем, что, кем бы ни был убийца, появившийся в Содбери Кросс, он не может быть Джорджем Хардингом. Метод не новый, его не раз применяли и прежде. Здесь многократно в связи с этим делом упоминался случай Кристины Эдмундс. Я сам сказал Эллиоту, что из ее истории следовало бы сделать некоторые выводы. Только не вывод: будьте осторожны с неуравновешенными и влюбленными женщинами – вывод, который сделали некоторые из нас. Нет, берегитесь того, кто отравляет наудачу невинных людей только для того, чтобы доказать, что он-то не может быть отравителем. Именно это делала Кристина Эдмундс и это сделал Джордж Хардинг.
Его раздутое тщеславие, не уступающее тщеславию Пальмера или Притчарда, заставляло его верить, что Марджори Вилс полностью подчинена его воле. Согласен, что у него были основания верить в это. Женщину, готовую оплатить расходы по многомесячной заграничной поездке своего возлюбленного, можно по праву назвать слепо влюбленной и, если это может служить для него утешением, он до тех пор, пока палач не отправит его в мир иной, будет законным мужем богатой женщины.
Марк Чесни был очень богат, а мисс Вилс была его наследницей. Однако, до смерти Чесни (а здоровье у него было отличное) Хардингу нечего было надеяться на его деньги. В этом отношении Чесни не оставил ему никаких сомнений. Хардинг совершенно искренне стремился довести до конца разработку своего нового метода гальванопластики, он считал себя великим человеком, который "вынужден так поступить", а, значит, Марка Чесни надо было убрать с дороги.
Подозреваю, что эта мысль возникла у него, как только он познакомился с Марджори. Именно поэтому он известным уже вам способом заставил верить, что в Содбери Кросс появился отравитель. Короткий визит в магазинчик миссис Терри дал ему представление об этом заведении и о том как расположены коробки конфет; в следующий визит он подменил коробки. Стрихнином он воспользовался намеренно: это один из тех немногих ядов, которые в промышленной химии не используются. Мы не знаем пока, где он раздобыл его, но винить в этом полицию не стоит – ведь она и не помышляла о Джордже Хардинге.