— Похоже, ваш отец будет не против, — с легким сомнением сказал мистер Боггис, — хотя так не принято, честно говоря. Вот если вы сумеете получить от него письменное распоряжение на этот счет, то я был бы просто счастлив исполнить вашу просьбу!
— О, сделайте милость, мистер Боггис! Вы же знаете моего отца!
— Да уж, знаю — что верно, то верно!
Фенеле почудилось, что мистер Боггис бросил на нее взгляд, исполненный искренней симпатии, прежде чем приподнял над седеющей головой старомодную фетровую шляпу и исчез в темной утробе старомодного такси.
Девушка, все еще в душе опасавшаяся, что основную сумму за картину ей получить не удастся, тем не менее уже стала обладательницей аванса в пятьсот фунтов.
— Если только сумеем забрать и остальные деньги, — внезапно сказала Фенела, — то мы с тобой, My, съездим отдохнуть. Ну и что, что война? Какая разница!
Голос Фенелы звучал оптимистично, однако в душе ее затаился страх: а что, если картина вообще не будет завершена?
Волнение повлекло Фенелу к двери и заставило распахнуть ее. Девушка выглянула в коридор, прислушалась, но ничего не услышала.
— Сейчас они вроде успокоились, — сообщила она. — Боюсь, ты все преувеличила.
— Да нет же, говорю тебе! — возмутилась My. — Илейн ругалась, как матрос! Сказать, что она говорила?
— Нет, лучше не надо, — решительно отказалась Фенела. — На твоем месте я бы немедленно забыла услышанное.
— Ничему новому для себя я от нее не научилась, не бойся! Ну не будь такой строгой, Фенела; порой слушаешь тебя — ну будто тетка престарелая какая-нибудь, лет шестидесяти трех, не меньше!
— Да откуда тебе знать, глупышка, как ведут себя престарелые тетушки?
— Как — откуда? Достаточно на других посмотреть, то есть на чужих теток! Слушай, Фенела, а ты когда-нибудь думала, как выглядят наши собственные родственники?
— Да, частенько, — чистосердечно призналась Фенела. — Но так ни до чего определенного и не додумалась.
— А я, знаешь, твердо решила: напишу им и попрошусь в гости, — заявила My.
Ox, My, ни в коем случае! — всполошилась Фенела, цепенея от ужаса при одной мысли о подобном поступке. — Уж не говорю, что это будет страшно некрасиво по отношению к папе! Кроме того, если бы они действительно интересовались нами, то давным-давно сами бы сделали первый шаг к знакомству.
— Ага, вот потому-то я до сих пор и не писала им, — подхватила My. — По-моему, это жуткое свинство с их стороны — ни разу даже не попытаться хотя бы взглянуть на нас! Они, пожалуй, хотят, чтобы мы пожинали то, что посеяла наша мамочка!
Фенела расхохоталась.
— А не кажется ли тебе, что мы сами делаем из себя посмешище? Знаешь, мы и не заметили, как у нас с тобой развился настоящий комплекс на этой почве.
— Ну, не знаю… — пожала плечами My. — Мы же все равно не похожи на других людей. А как бы я хотела стать самой рядовой девчонкой, как все в нашей школе.
Ох, видела бы ты нашу директрису, когда чьи-нибудь мамаши являются в школу! Пускай они тупые уродины, но она прямо готова наизнанку вывернуться, чтобы им угодить, особенно знатным всяким, с титулом…
— Милая моя, тебе ничего не остается, как выйти замуж за герцога, тогда все будут суетиться вокруг твоей особы, а ты только знай себе командуй!
— О, как бы это было здорово! Ой, Фенела, открыть тебе один секрет?
Однако что там собиралась поведать сестре My, навеки осталось тайной, ибо в этот момент снизу, из холла, раздался свирепый вопль Саймона:
— Фенела! Фенела!!!
— Что такое? — всполошилась Фенела, распахнув дверь и сбегая к нему.
— Дай бинт, йод или что-нибудь!
Он вытянул вперед руку, и дочь увидела на запястье глубокий порез, обильно кровоточащий.
— Что ты с собой сделал?! — изумилась она.
И, не дожидаясь ответа, бросилась наверх, в детскую, где в аптечке над раковиной Нэнни хранила все необходимое для первой медицинской помощи.
В один миг девушка схватила йод, ножницы, бинт и вату. Саймон внизу, в холле, ожидал ее возвращения.
— Пойдем лучше в туалет, — предложила дочь. — Вдруг рана грязная — я промою.
— Чистая она, не надо.
— Ну как это тебя только угораздило?!
— Это не меня. Это дьявол Илейн… Еле-еле удалось перехватить ее руку, а то всадила бы лезвие мне в самую грудь!
— Боже мой! — вскричала Фенела. — Да что с ней творится такое?! С чего бы это вдруг?!
Так, рассердилась на меня малость, — отвечал Саймон с обезоруживающей улыбкой. — Портретик ей не понравился…
— А что там такого плохого?
— Ничего там такого плохого нет. Просто не понравился, и все. Хотела исполосовать холст на куски, да я не дал — вот и повернула оружие против меня.
— Картина окончена?
— Практически да. Еще парочку часов — платье кое-где отделать, — и хватит.
— Что ж, я никому не позволю испортить картину, — с мрачной решимостью объявила Фенела. — Она моя, Саймон. Ведь ты же обещал, правда?
— Ну, тебе придется изрядно попотеть, чтобы заполучить ее: Илейн пойдет на все ради ее уничтожения, ни перед чем не остановится, даже если придется весь дом спалить…
— Да что ты там такое нарисовал?! — не выдержала Фенела.
Она закончила бинтовать его запястье и уже собралась было отнести все вещи наверх.
— Хочу посмотреть на нее.
— Тогда пошли.
Девушка догадывалась, что отец отколол какую-то шутку, немало его позабавившую, и скорее поспешила в мастерскую. Илейн нигде не было видно, зато картина стояла на мольберте — целая и невредимая. Фенела подошла к ней и буквально остолбенела… Это было жестоко, почти зверски жестоко, хотя так тонко и умно написать портрет мог только Саймон Прентис.
Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон это задумал с самого начала: и дочь задавалась (в который уже раз!) мучительнейшим вопросом: что же за человек такой ее отец?!
— Ну, что скажешь? — спросил через плечо дочери Саймон.
Фенела перевела дух:
— Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?!.
— Да так вот, ни с того ни с сего, вдруг и пришло, — невозмутимо ответил художник.
Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой: вылитый мальчишка, которому удалось ловко провести кого-нибудь!
Фенела подумала, что и в самом деле уж Илейн-то досталось не на шутку! И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему несомненно удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью.
Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с изображением лица женщины, смотрящейся в зеркало.
Она была красива, никто не стал бы этого отрицать, но увядающей, обреченной красотой…
Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн и — уничтожить ее!
Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом все испортил всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица женщины явственно проступили страх и отчаяние.
Стоило только взглянуть на картину — и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти.
Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле.
Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей юности, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону это блестяще удалось!
Казалось, еще чуть-чуть — и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость. Да, это была картина, при виде которой не одна женщина вздрогнет от ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимания зрителя!
Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв. Девушка жалела гостью, жалела со всей силой чувств, на какие только была способна. Она понимала, как прискорбно много значит для Илейн случившееся.
Ведь с этой минуты не только сама Илейн не сможет спокойно смотреться в зеркало, не вызывая у себя горьких воспоминаний о картине, но и друзья ее запомнят этот портрет навсегда. Такие вещи ничем не загладить, не искупить; никому не дано забыть — вот он, портрет умирающей юности, созданный рукой Саймона Прентиса!
И неудивительно, что Илейн пыталась уничтожить вещь, ранившую ее и уязвившую больше, чем что-либо на свете.
— Где она? — спросила у отца Фенела.
— Наверху. Вещи пакует, наверное. Фенела внимательно взглянула на него.
— И тебе все равно? — спокойным голосом осведомилась она.
Саймон пожал плечами:
— А какая мне, собственно, разница?
— По-моему, она в тебя влюблена…
— О, эта особа из того разряда людей, которые за всю жизнь были влюблены исключительно в одну персону, — ответствовал Саймон, — то есть в себя саму! Знаешь, не забивай себе голову пустяками, особенно по поводу такой женщины, как Илейн. Ей подобные всегда выходят сухими из воды, поверь!
— Но если она так мало для тебя значит, — не удержалась Фенела, — то отчего тогда?..
Она не стала продолжать отчасти потому, что не смогла выразить в словах то, что хотелось сказать и о чем обычно не упоминается в беседах между отцом и дочерью.
Саймон на секунду смутился, и Фенела уже приготовилась: вот сейчас отец накричит на нее за дерзкие вопросы… но вдруг, к ее изумлению, совершенно несвойственным ему кротким голосом, с обезоруживающей откровенностью Саймон сказал:
— Я одинок, Фенела. Неужели не понимаешь?
— Но, по-моему, мы тут все одиноки, — отвечала дочь, — а одиночество твое отнюдь не уменьшится в обществе Илейн и ей подобных.
Саймон тяжело вздохнул.
— Вполне допускаю, что ты права. Но я тем не менее не теряю надежды, и, боюсь, так будет продолжаться до тех пор, пока не почувствую себя дряхлым стариком.
Последние слова он выговорил очень медленно и отчетливо. Фенела взглянула на отца и, повинуясь внезапному порыву, бросилась к нему и взяла под руку.
— Ну почему бы тебе не наведываться домой почаще? — с укоризной взмолилась она. — Зачем проводишь увольнительные в Лондоне? Только последнего покоя себя лишаешь. Если хочешь, мы сюда друзей назовем целую кучу, тебе будет интересно и весело!
— Ну и где же они, эти твои восхитительные, таинственные друзья? — саркастически осведомился Саймон.
Он резко выдернул свою руку из руки дочери и заметался по комнате. Через мгновение застыл, воздев ладони над головой.
— Надоело!!! — заорал он. — Все надоело, слышишь?! Свихнуться можно с тоски, да будь оно трижды все проклято! Надоело!
— Что надоело? — озадаченно спросила Фенела.
— Жить и умирать! — вопил Саймон. — Зачем это все? К чему? Чего мы достигли?! Я спрашиваю себя, спрашиваю вновь и вновь — и не нахожу ответа!
Паника на мгновение охватила его, затем, словно подавив в себе дальнейшие вопли отчаяния, Саймон рухнул в кресло перед камином и вытянул ноги.
— Хватит, — буркнул он. — Все. Сыт. Сыт по горло!
Он принялся растирать глаза, яростно прижимая их перепачканными краской пальцами.
— У меня голова разболелась… и глаза тоже.
— Хочешь, кофе приготовлю? — предложила Фенела. — Если у тебя что-то с глазами, почему окулисту не покажешься?
— Упаси бог! Ни за что! — Саймон дернулся в кресле, словно дочь хлестнула его плетью. — Не настолько же я еще стар! Ага, ты будешь поправлять мне на носу очки, подавать слуховой рожок, а отсюда уже рукой подать и до сидячей ванны с инвалидным креслом! Ради бога, готовь свой кофе и прекрати городить вздор!
В голосе отца звучала неподдельная досада, так что Фенела без дальнейших разговоров отправилась на кухню.
Глава третья
— О, сделайте милость, мистер Боггис! Вы же знаете моего отца!
— Да уж, знаю — что верно, то верно!
Фенеле почудилось, что мистер Боггис бросил на нее взгляд, исполненный искренней симпатии, прежде чем приподнял над седеющей головой старомодную фетровую шляпу и исчез в темной утробе старомодного такси.
Девушка, все еще в душе опасавшаяся, что основную сумму за картину ей получить не удастся, тем не менее уже стала обладательницей аванса в пятьсот фунтов.
— Если только сумеем забрать и остальные деньги, — внезапно сказала Фенела, — то мы с тобой, My, съездим отдохнуть. Ну и что, что война? Какая разница!
Голос Фенелы звучал оптимистично, однако в душе ее затаился страх: а что, если картина вообще не будет завершена?
Волнение повлекло Фенелу к двери и заставило распахнуть ее. Девушка выглянула в коридор, прислушалась, но ничего не услышала.
— Сейчас они вроде успокоились, — сообщила она. — Боюсь, ты все преувеличила.
— Да нет же, говорю тебе! — возмутилась My. — Илейн ругалась, как матрос! Сказать, что она говорила?
— Нет, лучше не надо, — решительно отказалась Фенела. — На твоем месте я бы немедленно забыла услышанное.
— Ничему новому для себя я от нее не научилась, не бойся! Ну не будь такой строгой, Фенела; порой слушаешь тебя — ну будто тетка престарелая какая-нибудь, лет шестидесяти трех, не меньше!
— Да откуда тебе знать, глупышка, как ведут себя престарелые тетушки?
— Как — откуда? Достаточно на других посмотреть, то есть на чужих теток! Слушай, Фенела, а ты когда-нибудь думала, как выглядят наши собственные родственники?
— Да, частенько, — чистосердечно призналась Фенела. — Но так ни до чего определенного и не додумалась.
— А я, знаешь, твердо решила: напишу им и попрошусь в гости, — заявила My.
Ox, My, ни в коем случае! — всполошилась Фенела, цепенея от ужаса при одной мысли о подобном поступке. — Уж не говорю, что это будет страшно некрасиво по отношению к папе! Кроме того, если бы они действительно интересовались нами, то давным-давно сами бы сделали первый шаг к знакомству.
— Ага, вот потому-то я до сих пор и не писала им, — подхватила My. — По-моему, это жуткое свинство с их стороны — ни разу даже не попытаться хотя бы взглянуть на нас! Они, пожалуй, хотят, чтобы мы пожинали то, что посеяла наша мамочка!
Фенела расхохоталась.
— А не кажется ли тебе, что мы сами делаем из себя посмешище? Знаешь, мы и не заметили, как у нас с тобой развился настоящий комплекс на этой почве.
— Ну, не знаю… — пожала плечами My. — Мы же все равно не похожи на других людей. А как бы я хотела стать самой рядовой девчонкой, как все в нашей школе.
Ох, видела бы ты нашу директрису, когда чьи-нибудь мамаши являются в школу! Пускай они тупые уродины, но она прямо готова наизнанку вывернуться, чтобы им угодить, особенно знатным всяким, с титулом…
— Милая моя, тебе ничего не остается, как выйти замуж за герцога, тогда все будут суетиться вокруг твоей особы, а ты только знай себе командуй!
— О, как бы это было здорово! Ой, Фенела, открыть тебе один секрет?
Однако что там собиралась поведать сестре My, навеки осталось тайной, ибо в этот момент снизу, из холла, раздался свирепый вопль Саймона:
— Фенела! Фенела!!!
— Что такое? — всполошилась Фенела, распахнув дверь и сбегая к нему.
— Дай бинт, йод или что-нибудь!
Он вытянул вперед руку, и дочь увидела на запястье глубокий порез, обильно кровоточащий.
— Что ты с собой сделал?! — изумилась она.
И, не дожидаясь ответа, бросилась наверх, в детскую, где в аптечке над раковиной Нэнни хранила все необходимое для первой медицинской помощи.
В один миг девушка схватила йод, ножницы, бинт и вату. Саймон внизу, в холле, ожидал ее возвращения.
— Пойдем лучше в туалет, — предложила дочь. — Вдруг рана грязная — я промою.
— Чистая она, не надо.
— Ну как это тебя только угораздило?!
— Это не меня. Это дьявол Илейн… Еле-еле удалось перехватить ее руку, а то всадила бы лезвие мне в самую грудь!
— Боже мой! — вскричала Фенела. — Да что с ней творится такое?! С чего бы это вдруг?!
Так, рассердилась на меня малость, — отвечал Саймон с обезоруживающей улыбкой. — Портретик ей не понравился…
— А что там такого плохого?
— Ничего там такого плохого нет. Просто не понравился, и все. Хотела исполосовать холст на куски, да я не дал — вот и повернула оружие против меня.
— Картина окончена?
— Практически да. Еще парочку часов — платье кое-где отделать, — и хватит.
— Что ж, я никому не позволю испортить картину, — с мрачной решимостью объявила Фенела. — Она моя, Саймон. Ведь ты же обещал, правда?
— Ну, тебе придется изрядно попотеть, чтобы заполучить ее: Илейн пойдет на все ради ее уничтожения, ни перед чем не остановится, даже если придется весь дом спалить…
— Да что ты там такое нарисовал?! — не выдержала Фенела.
Она закончила бинтовать его запястье и уже собралась было отнести все вещи наверх.
— Хочу посмотреть на нее.
— Тогда пошли.
Девушка догадывалась, что отец отколол какую-то шутку, немало его позабавившую, и скорее поспешила в мастерскую. Илейн нигде не было видно, зато картина стояла на мольберте — целая и невредимая. Фенела подошла к ней и буквально остолбенела… Это было жестоко, почти зверски жестоко, хотя так тонко и умно написать портрет мог только Саймон Прентис.
Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон это задумал с самого начала: и дочь задавалась (в который уже раз!) мучительнейшим вопросом: что же за человек такой ее отец?!
— Ну, что скажешь? — спросил через плечо дочери Саймон.
Фенела перевела дух:
— Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?!.
— Да так вот, ни с того ни с сего, вдруг и пришло, — невозмутимо ответил художник.
Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой: вылитый мальчишка, которому удалось ловко провести кого-нибудь!
Фенела подумала, что и в самом деле уж Илейн-то досталось не на шутку! И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему несомненно удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью.
Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с изображением лица женщины, смотрящейся в зеркало.
Она была красива, никто не стал бы этого отрицать, но увядающей, обреченной красотой…
Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн и — уничтожить ее!
Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом все испортил всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица женщины явственно проступили страх и отчаяние.
Стоило только взглянуть на картину — и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти.
Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле.
Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей юности, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону это блестяще удалось!
Казалось, еще чуть-чуть — и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость. Да, это была картина, при виде которой не одна женщина вздрогнет от ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимания зрителя!
Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв. Девушка жалела гостью, жалела со всей силой чувств, на какие только была способна. Она понимала, как прискорбно много значит для Илейн случившееся.
Ведь с этой минуты не только сама Илейн не сможет спокойно смотреться в зеркало, не вызывая у себя горьких воспоминаний о картине, но и друзья ее запомнят этот портрет навсегда. Такие вещи ничем не загладить, не искупить; никому не дано забыть — вот он, портрет умирающей юности, созданный рукой Саймона Прентиса!
И неудивительно, что Илейн пыталась уничтожить вещь, ранившую ее и уязвившую больше, чем что-либо на свете.
— Где она? — спросила у отца Фенела.
— Наверху. Вещи пакует, наверное. Фенела внимательно взглянула на него.
— И тебе все равно? — спокойным голосом осведомилась она.
Саймон пожал плечами:
— А какая мне, собственно, разница?
— По-моему, она в тебя влюблена…
— О, эта особа из того разряда людей, которые за всю жизнь были влюблены исключительно в одну персону, — ответствовал Саймон, — то есть в себя саму! Знаешь, не забивай себе голову пустяками, особенно по поводу такой женщины, как Илейн. Ей подобные всегда выходят сухими из воды, поверь!
— Но если она так мало для тебя значит, — не удержалась Фенела, — то отчего тогда?..
Она не стала продолжать отчасти потому, что не смогла выразить в словах то, что хотелось сказать и о чем обычно не упоминается в беседах между отцом и дочерью.
Саймон на секунду смутился, и Фенела уже приготовилась: вот сейчас отец накричит на нее за дерзкие вопросы… но вдруг, к ее изумлению, совершенно несвойственным ему кротким голосом, с обезоруживающей откровенностью Саймон сказал:
— Я одинок, Фенела. Неужели не понимаешь?
— Но, по-моему, мы тут все одиноки, — отвечала дочь, — а одиночество твое отнюдь не уменьшится в обществе Илейн и ей подобных.
Саймон тяжело вздохнул.
— Вполне допускаю, что ты права. Но я тем не менее не теряю надежды, и, боюсь, так будет продолжаться до тех пор, пока не почувствую себя дряхлым стариком.
Последние слова он выговорил очень медленно и отчетливо. Фенела взглянула на отца и, повинуясь внезапному порыву, бросилась к нему и взяла под руку.
— Ну почему бы тебе не наведываться домой почаще? — с укоризной взмолилась она. — Зачем проводишь увольнительные в Лондоне? Только последнего покоя себя лишаешь. Если хочешь, мы сюда друзей назовем целую кучу, тебе будет интересно и весело!
— Ну и где же они, эти твои восхитительные, таинственные друзья? — саркастически осведомился Саймон.
Он резко выдернул свою руку из руки дочери и заметался по комнате. Через мгновение застыл, воздев ладони над головой.
— Надоело!!! — заорал он. — Все надоело, слышишь?! Свихнуться можно с тоски, да будь оно трижды все проклято! Надоело!
— Что надоело? — озадаченно спросила Фенела.
— Жить и умирать! — вопил Саймон. — Зачем это все? К чему? Чего мы достигли?! Я спрашиваю себя, спрашиваю вновь и вновь — и не нахожу ответа!
Паника на мгновение охватила его, затем, словно подавив в себе дальнейшие вопли отчаяния, Саймон рухнул в кресло перед камином и вытянул ноги.
— Хватит, — буркнул он. — Все. Сыт. Сыт по горло!
Он принялся растирать глаза, яростно прижимая их перепачканными краской пальцами.
— У меня голова разболелась… и глаза тоже.
— Хочешь, кофе приготовлю? — предложила Фенела. — Если у тебя что-то с глазами, почему окулисту не покажешься?
— Упаси бог! Ни за что! — Саймон дернулся в кресле, словно дочь хлестнула его плетью. — Не настолько же я еще стар! Ага, ты будешь поправлять мне на носу очки, подавать слуховой рожок, а отсюда уже рукой подать и до сидячей ванны с инвалидным креслом! Ради бога, готовь свой кофе и прекрати городить вздор!
В голосе отца звучала неподдельная досада, так что Фенела без дальнейших разговоров отправилась на кухню.
Глава третья
«И какая муха его укусила? — думала она. — Что же это с ним творится — никогда прежде ничего подобного не случалось…»
Пронизывающий насквозь внезапный водяной шквал обрушился на свертки, которые Фенеле пришлось тащить прямо в руках, и на ее тоненькое пальтишко, немедленно промокшее насквозь. Она пробиралась сквозь ливень, полуослепнув от безжалостных струй и проклиная все на свете, а в особенности предстоящую ей долгую дорогу вверх по холму, когда рядом с ней неожиданно притормозил автомобиль.
Она обернулась с радостной улыбкой, в надежде, что это Рекс, но, к ее удивлению, в машине сидел сэр Николас Коулби. Прежде чем заговорить с девушкой, ему пришлось опустить оконное стекло, и у Фенелы было достаточно времени, чтобы опомниться от изумления после столь неожиданного поступка со стороны сэра Николаса.
— Вас подвезти? — предложил он.
Фенела, немного поколебавшись, согласилась:
— Огромное вам спасибо, я промокла вся, до последней ниточки.
Он распахнул перед ней дверцу, впустил внутрь. Фенела разложила влажные свертки на полу салона: рыбу, запах которой уже начинал просачиваться сквозь газетную обертку, помидоры, выпиравшие из бумажного, на глазах расползающегося кулька, и прочие продуктовые богатства, небрежно рассованные по пакетикам и кое-как завернутые в бумагу.
— Как глупо с моей стороны, даже корзину утром не захватила» — пояснила Фенела. — Так устала, прямо руки отнимаются…
— Рад наняться к вам носильщиком, — ответил сэр Николас.
Фенела улыбнулась в ответ, толком так и не разобрав, шутит он или говорит серьезно.
Сэр Николас тронулся с места и некоторое время вел машину молча, после чего заговорил в своей обычной смущенной, запинающейся манере:
— Ваш отец был так любезен, что пригласил меня зайти как-нибудь в гости. Могу я воспользоваться его приглашением сегодня вечером? Мне нужно повидать майора Рэнсома, а застать его в лагере очень сложно.
— Ну разумеется! — ответила Фенела.
Она почувствовала, что пожелание увидеть Рекса Рэнсома было высказано всего лишь как благовидный предлог для визита, и терялась в догадках, что же могло послужить истинной причиной?
«Он явно не решается зайти просто так, по-дружески, — рассуждала она. — Не решается открыто идти поперек матушкиной воли».
— Как новая картина? — осведомился сэр Николас.
Было заметно, что он изо всех сил старается казаться разговорчивым и непринужденным, но Фенела почувствовала, с каким усилием дается ему каждый вопрос, и мысленно упрекнула себя за необщительность.
На самом же деле ее просто угнетали усталость и беспокойство, трудно объяснимые для постороннего.
— Картина окончена, — ответила Фенела, — и до деревни я добралась как раз на том самом такси, на котором ее отвозили на станцию. Иначе поехала бы на своем велосипеде…
Ну разве можно объяснить сэру Николасу все обстоятельства, предшествовавшие короткой поездке на станцию с плодом последних живописных усилий Саймона на заднем сиденье?
Не объяснить ему, как она полночи не могла сомкнуть глаз и как в течение долгих часов портрет стоял в темноте, в их с сестрой спальне, отчего и она, и My ощущали себя часовыми, собственной головой отвечающими за его сохранность, так что даже и уснуть не смели: как бы какой беды не приключилось с драгоценным для них полотном.
Но какими же смешными и надуманными казались теперь, при ясном свете дня, все их страхи… Однако вчера вечером, когда Саймон наконец полностью завершил работу, которую собирался назвать «Завтра», Фенела была твердо уверена, что Илейн ни перед чем не остановится, лишь бы не выпустить картину на суд публики.
Честно говоря, девушка даже сочувствовала Илейн, однако она не менее твердо знала, что, несмотря на, в общем-то, непростительную дерзость, допущенную Саймоном, портрет этот должен быть продан во что бы то ни стало — ради детей.
А просить Саймона переделать картину — дело абсолютно бесполезное: раз уж он задумывал что-нибудь, то никакая в мире сила не могла заставить его свернуть с намеченного пути.
И уж тем более для Саймона и речи быть не могло об исправлении уже законченной работы — уж скорее он смоет всю живопись до основания! В последнем же случае, как хорошо знала Фенела, пришлось бы ждать еще долгие месяцы, прежде чем отец вновь возьмется за кисть.
В конце концов опять-таки Фенеле пришлось выносить окончательное решение: она позвонила мэтру Боггису и постаралась, особо не впадая в панику, но все же весьма настойчиво, убедить его забрать картину немедленно.
К счастью, мистер Боггис привык иметь дело с художниками, и непостоянство их нрава было ему прекрасно известно, поэтому он сообразил наконец, в чем дело, и пообещал в самое ближайшее время прислать за картиной парочку своих ребят.
— Мисс Фенела, в мирное время я сразу же прислал бы машину, — пояснил он, — но теперь — сами понимаете! — это невозможно. Моим людям придется ехать поездом до Криперса, и я очень надеюсь, что удастся поймать такси до Фор-Гейблз.
— Но вы отправите их первым же поездом?! — умоляюще воскликнула Фенела, и мистер Боггис не только пообещал ей сделать это, но и сдержал свое обещание.
И все же не раньше, чем надежно упакованная картина очутилась на заднем сиденье такси, Фенела позволила себе наконец вздохнуть с облегчением.
Однако полного покоя все равно не наступило, пока девушка не проводила свой драгоценный груз на станцию и не услышала, уже по дороге в деревню, прощального свиста лондонского поезда, скрывшегося за поворотом. Вот только тогда она разрешила себе окончательно расслабиться и подумать об Илейн.
Разговаривала ли Илейн с Саймоном прошедшей ночью или нет — Фенела и понятия не имела. Но вечером к столу гостья так и не вышла, отчего все почувствовали себя неловко и держались за обедом немного стесненно. Рекс еще до того, как ему сообщили о случившемся, ощутил всеобщее замешательство и не предпринимал никаких попыток вернуть былую непринужденную атмосферу, царившую накануне.
Сама Фенела находилась в подавленном состоянии, и, по всей видимости, отец разделял ее чувство. Только для My, самой юной и впечатлительной из всех, ситуация представлялась в крайне волнующем свете.
— Слушай, как ты думаешь, когда мы уснем, она проберется сюда с коварными намерениями, да? — спросила она у Фенелы, когда сестры добрались наконец до своих постелей, втащив предварительно портрет наверх, в спальню, и прислонив его к стене прямо напротив кроватей, лицом к ним.
— Надеюсь, нет, — отвечала Фенела. Она бросила взгляд на картину, маячившую у противоположной стены комнаты, и ощутила в душе почти такую же ненависть к портрету, как и к живому оригиналу.
«Омерзительная картина», — подумала девушка, — написана с жестокой горечью, которая прежде не отмечалась в работах Саймона!»
Зрелище Илейн, отраженной в зеркале, могло привести в уныние — если не испугать! — любого. Мышцы лица зрителя сами собой беспомощно обвисали в предчувствии старческого бессилия, словно подражая героине картины.
— Ох, я бы и сама с удовольствием ее уничтожила! — неожиданно вслух призналась Фенела.
My в изумлении уставилась на сестру.
— А я-то думала, ты недолюбливаешь Илейн!
— Нет, я не из-за нее… — пояснила Фенела.
— А-а, кажется, понимаю… — My уселась на краешек кровати, подперев руками подбородок. — То есть ты считаешь, что папа оскорбил своей картиной всех женщин вообще? Получилось, он лишает нас права обладать внутренней, духовной красотой… Разумеется, нам-то известно, что это всего лишь портрет Илейн и только Илейн, а мы — совсем другое дело, но, по-моему, большинство людей в определенной степени отождествляют себя с изображением, особенно если оно сделано достаточно искусно.
Тут настал черед Фенелы удивляться:
— Боже мой, My, ты говоришь потрясающие вещи! В твоем возрасте — и такая проницательность! И как только тебе удается?!
My, как обычно в ответ на комплимент, засияла, польщенная.
— Удается как-то… сама не знаю как. Просто я в последнее время все старалась продумать хорошенько. Взрослею, наверное?
— Да уж это точно… — согласилась старшая сестра.
Она глубоко вздохнула, потому что последнее замечание вернуло ее в привычное состояние тревоги за будущее My.
Это Саймону легко — писать жестокие, почти издевательские портреты Илейн и называть их «Завтра»… А вот что ожидает завтра их — ее саму и бедных My, Сьюзен и Тимоти?
А ведь это «завтра» грозит каждому из них, и самое страшное, что, каково бы ни было будущее, оно зависит исключительно от Саймона!
— Да, картина окончена, — еще раз повторила Фенела сэру Николасу, изо всех сил пытаясь вспомнить, не сказал ли тот что-нибудь в ответ на ее предыдущие слова.
Дело в том, что мысли ее все это время витали слишком далеко и она вряд ли была в состоянии расслышать его слова.
— А с вас отец писал когда-нибудь портреты? — поинтересовался сэр Николас.
В детстве — великое множество, — ответила Фенела, — но с тех пор — никогда. Если вам доведется побывать в галерее Тейт, то вы увидите там сделанный с меня набросок. Я ужасно его стесняюсь: девчушка лежит голышом и размахивает в воздухе игрушками.
— Но взрослые фотографии-то, наверное, у вас есть? — спросил сэр Николас. — Будет очень жаль, если вдруг в вашей жизни произойдет какое-нибудь знаменательное событие — богатое наследство получите или замуж выйдете, — и вдруг картина из галереи Тейт окажется единственной, которую смогут напечатать газеты?
Фенела рассмеялась. Она не ожидала найти в лице сэра Николаса Коулби человека с чувством юмора.
— Слушайте, вы меня не на шутку перепугали! Я сейчас же пойду и сфотографируюсь.
Они подъехали к повороту на Фор-Гейблз.
— Если торопитесь, не сворачивайте, — предложила Фенела, — здесь недалеко, я и пешком спокойно дойду.
— Нет, я довезу вас до самых дверей. Не забывайте, что я подрядился доставить вам продукты!
— Спасибо, — поблагодарила Фенела и вдруг неожиданно для самой себя добавила: — Приходите к нам обедать.
Не успела она выговорить слова приглашения, как уже пожалела о сказанном. Она увидела выражение лица сэра Николаса и со свойственной ей болезненной чувствительностью немедленно истолковала его как осуждение своей напористости.
— Но, конечно, вам не захочется… — начала она виноватым тоном.
Но тут сэр Николас подъехал к входной двери и, выжимая тормоз, оглянулся на девушку.
— Очень рад, мисс Прентис, — сказал он. — С удовольствием приму ваше предложение, если вы не передумаете.
Фенеле ничего иного не оставалось, как назначить точное время, после чего она поблагодарила его за помощь и быстренько выбралась из машины.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, я сама справлюсь.
Она распахнула входную дверь и занесла покупки внутрь. Обернувшись, чтобы закрыть за собой дверь, девушка вдруг заметила, что сэр Николас все еще смотрит ей вслед, вовсе не собираясь уходить.
В первый момент Фенела подумала, не ожидает ли он приглашения войти, но тут же оборвала себя: пустая фантазия, не более!
«Да, возможно, он и одинок, — подумала девушка, — но ведь не больше, чем все остальные».
Она несколько смущенно помахала ему рукой на прощание и захлопнула дверь.
Как это ни странно, но все время, пока Фенела готовила обед, мысли ее целиком занимал сэр Николас Коулби. Он вызывал какое-то странное сострадание, хотя, как казалось Фенеле, кроме полученных на войне ран, не было особых причин для жалости ни к нему, ни к кому другому в его положении.
«У меня и так забот по горло, лучше саму себя пожалей! — решила в конце концов Фенела. — Хоть бы эта Илейн поскорее убиралась отсюда, и кончено».
Когда обед был готов, Фенела поднялась наверх и постучалась в дверь к Илейн. Никакого ответа. Девушка постучалась опять.
— Это я, Фенела! — позвала она. — Вы спуститесь к ленчу?
Дверь рывком распахнулась — на пороге стояла Илейн. Фенела с облегчением отметила более или менее нормальную гримасу на ее лице.
Вне всякого сомнения, Илейн все еще злилась: глаза сверкали под набрякшими веками, а плотно поджатые губы придавали ей какой-то монгольский вид. Она рванулась мимо Фенелы не вымолвив ни слова, и стала спускаться по ступенькам. Только очутившись в холле, Илейн соизволила наконец заговорить, пренебрежительно роняя слова через плечо, словно обращалась к служанке.
— Саймон где?
— Понятие не имею. Но мы не будем ждать его к обеду, ведь дети должны питаться вовремя.
Но Саймон в конце концов появился. Когда он входил, Илейн метнула на него быстрый взгляд и поспешно отвела глаза, тем не менее Фенела успела заметить выражение ее лица.
«Она действительно его любит», — подумала девушка.
— А я гулял, — объявил Саймон.
Он словно привнес вместе с собой в небольшую столовую шумное дуновение ветра. Подойдя к раздаточному столику, Саймон изучающе обвел глазами расставленные там блюда.
— Поедем в Лондон! — просительно произнесла Илейн.
— И не подумаю, — неторопливо откликнулся Саймон.
Пронизывающий насквозь внезапный водяной шквал обрушился на свертки, которые Фенеле пришлось тащить прямо в руках, и на ее тоненькое пальтишко, немедленно промокшее насквозь. Она пробиралась сквозь ливень, полуослепнув от безжалостных струй и проклиная все на свете, а в особенности предстоящую ей долгую дорогу вверх по холму, когда рядом с ней неожиданно притормозил автомобиль.
Она обернулась с радостной улыбкой, в надежде, что это Рекс, но, к ее удивлению, в машине сидел сэр Николас Коулби. Прежде чем заговорить с девушкой, ему пришлось опустить оконное стекло, и у Фенелы было достаточно времени, чтобы опомниться от изумления после столь неожиданного поступка со стороны сэра Николаса.
— Вас подвезти? — предложил он.
Фенела, немного поколебавшись, согласилась:
— Огромное вам спасибо, я промокла вся, до последней ниточки.
Он распахнул перед ней дверцу, впустил внутрь. Фенела разложила влажные свертки на полу салона: рыбу, запах которой уже начинал просачиваться сквозь газетную обертку, помидоры, выпиравшие из бумажного, на глазах расползающегося кулька, и прочие продуктовые богатства, небрежно рассованные по пакетикам и кое-как завернутые в бумагу.
— Как глупо с моей стороны, даже корзину утром не захватила» — пояснила Фенела. — Так устала, прямо руки отнимаются…
— Рад наняться к вам носильщиком, — ответил сэр Николас.
Фенела улыбнулась в ответ, толком так и не разобрав, шутит он или говорит серьезно.
Сэр Николас тронулся с места и некоторое время вел машину молча, после чего заговорил в своей обычной смущенной, запинающейся манере:
— Ваш отец был так любезен, что пригласил меня зайти как-нибудь в гости. Могу я воспользоваться его приглашением сегодня вечером? Мне нужно повидать майора Рэнсома, а застать его в лагере очень сложно.
— Ну разумеется! — ответила Фенела.
Она почувствовала, что пожелание увидеть Рекса Рэнсома было высказано всего лишь как благовидный предлог для визита, и терялась в догадках, что же могло послужить истинной причиной?
«Он явно не решается зайти просто так, по-дружески, — рассуждала она. — Не решается открыто идти поперек матушкиной воли».
— Как новая картина? — осведомился сэр Николас.
Было заметно, что он изо всех сил старается казаться разговорчивым и непринужденным, но Фенела почувствовала, с каким усилием дается ему каждый вопрос, и мысленно упрекнула себя за необщительность.
На самом же деле ее просто угнетали усталость и беспокойство, трудно объяснимые для постороннего.
— Картина окончена, — ответила Фенела, — и до деревни я добралась как раз на том самом такси, на котором ее отвозили на станцию. Иначе поехала бы на своем велосипеде…
Ну разве можно объяснить сэру Николасу все обстоятельства, предшествовавшие короткой поездке на станцию с плодом последних живописных усилий Саймона на заднем сиденье?
Не объяснить ему, как она полночи не могла сомкнуть глаз и как в течение долгих часов портрет стоял в темноте, в их с сестрой спальне, отчего и она, и My ощущали себя часовыми, собственной головой отвечающими за его сохранность, так что даже и уснуть не смели: как бы какой беды не приключилось с драгоценным для них полотном.
Но какими же смешными и надуманными казались теперь, при ясном свете дня, все их страхи… Однако вчера вечером, когда Саймон наконец полностью завершил работу, которую собирался назвать «Завтра», Фенела была твердо уверена, что Илейн ни перед чем не остановится, лишь бы не выпустить картину на суд публики.
Честно говоря, девушка даже сочувствовала Илейн, однако она не менее твердо знала, что, несмотря на, в общем-то, непростительную дерзость, допущенную Саймоном, портрет этот должен быть продан во что бы то ни стало — ради детей.
А просить Саймона переделать картину — дело абсолютно бесполезное: раз уж он задумывал что-нибудь, то никакая в мире сила не могла заставить его свернуть с намеченного пути.
И уж тем более для Саймона и речи быть не могло об исправлении уже законченной работы — уж скорее он смоет всю живопись до основания! В последнем же случае, как хорошо знала Фенела, пришлось бы ждать еще долгие месяцы, прежде чем отец вновь возьмется за кисть.
В конце концов опять-таки Фенеле пришлось выносить окончательное решение: она позвонила мэтру Боггису и постаралась, особо не впадая в панику, но все же весьма настойчиво, убедить его забрать картину немедленно.
К счастью, мистер Боггис привык иметь дело с художниками, и непостоянство их нрава было ему прекрасно известно, поэтому он сообразил наконец, в чем дело, и пообещал в самое ближайшее время прислать за картиной парочку своих ребят.
— Мисс Фенела, в мирное время я сразу же прислал бы машину, — пояснил он, — но теперь — сами понимаете! — это невозможно. Моим людям придется ехать поездом до Криперса, и я очень надеюсь, что удастся поймать такси до Фор-Гейблз.
— Но вы отправите их первым же поездом?! — умоляюще воскликнула Фенела, и мистер Боггис не только пообещал ей сделать это, но и сдержал свое обещание.
И все же не раньше, чем надежно упакованная картина очутилась на заднем сиденье такси, Фенела позволила себе наконец вздохнуть с облегчением.
Однако полного покоя все равно не наступило, пока девушка не проводила свой драгоценный груз на станцию и не услышала, уже по дороге в деревню, прощального свиста лондонского поезда, скрывшегося за поворотом. Вот только тогда она разрешила себе окончательно расслабиться и подумать об Илейн.
Разговаривала ли Илейн с Саймоном прошедшей ночью или нет — Фенела и понятия не имела. Но вечером к столу гостья так и не вышла, отчего все почувствовали себя неловко и держались за обедом немного стесненно. Рекс еще до того, как ему сообщили о случившемся, ощутил всеобщее замешательство и не предпринимал никаких попыток вернуть былую непринужденную атмосферу, царившую накануне.
Сама Фенела находилась в подавленном состоянии, и, по всей видимости, отец разделял ее чувство. Только для My, самой юной и впечатлительной из всех, ситуация представлялась в крайне волнующем свете.
— Слушай, как ты думаешь, когда мы уснем, она проберется сюда с коварными намерениями, да? — спросила она у Фенелы, когда сестры добрались наконец до своих постелей, втащив предварительно портрет наверх, в спальню, и прислонив его к стене прямо напротив кроватей, лицом к ним.
— Надеюсь, нет, — отвечала Фенела. Она бросила взгляд на картину, маячившую у противоположной стены комнаты, и ощутила в душе почти такую же ненависть к портрету, как и к живому оригиналу.
«Омерзительная картина», — подумала девушка, — написана с жестокой горечью, которая прежде не отмечалась в работах Саймона!»
Зрелище Илейн, отраженной в зеркале, могло привести в уныние — если не испугать! — любого. Мышцы лица зрителя сами собой беспомощно обвисали в предчувствии старческого бессилия, словно подражая героине картины.
— Ох, я бы и сама с удовольствием ее уничтожила! — неожиданно вслух призналась Фенела.
My в изумлении уставилась на сестру.
— А я-то думала, ты недолюбливаешь Илейн!
— Нет, я не из-за нее… — пояснила Фенела.
— А-а, кажется, понимаю… — My уселась на краешек кровати, подперев руками подбородок. — То есть ты считаешь, что папа оскорбил своей картиной всех женщин вообще? Получилось, он лишает нас права обладать внутренней, духовной красотой… Разумеется, нам-то известно, что это всего лишь портрет Илейн и только Илейн, а мы — совсем другое дело, но, по-моему, большинство людей в определенной степени отождествляют себя с изображением, особенно если оно сделано достаточно искусно.
Тут настал черед Фенелы удивляться:
— Боже мой, My, ты говоришь потрясающие вещи! В твоем возрасте — и такая проницательность! И как только тебе удается?!
My, как обычно в ответ на комплимент, засияла, польщенная.
— Удается как-то… сама не знаю как. Просто я в последнее время все старалась продумать хорошенько. Взрослею, наверное?
— Да уж это точно… — согласилась старшая сестра.
Она глубоко вздохнула, потому что последнее замечание вернуло ее в привычное состояние тревоги за будущее My.
Это Саймону легко — писать жестокие, почти издевательские портреты Илейн и называть их «Завтра»… А вот что ожидает завтра их — ее саму и бедных My, Сьюзен и Тимоти?
А ведь это «завтра» грозит каждому из них, и самое страшное, что, каково бы ни было будущее, оно зависит исключительно от Саймона!
— Да, картина окончена, — еще раз повторила Фенела сэру Николасу, изо всех сил пытаясь вспомнить, не сказал ли тот что-нибудь в ответ на ее предыдущие слова.
Дело в том, что мысли ее все это время витали слишком далеко и она вряд ли была в состоянии расслышать его слова.
— А с вас отец писал когда-нибудь портреты? — поинтересовался сэр Николас.
В детстве — великое множество, — ответила Фенела, — но с тех пор — никогда. Если вам доведется побывать в галерее Тейт, то вы увидите там сделанный с меня набросок. Я ужасно его стесняюсь: девчушка лежит голышом и размахивает в воздухе игрушками.
— Но взрослые фотографии-то, наверное, у вас есть? — спросил сэр Николас. — Будет очень жаль, если вдруг в вашей жизни произойдет какое-нибудь знаменательное событие — богатое наследство получите или замуж выйдете, — и вдруг картина из галереи Тейт окажется единственной, которую смогут напечатать газеты?
Фенела рассмеялась. Она не ожидала найти в лице сэра Николаса Коулби человека с чувством юмора.
— Слушайте, вы меня не на шутку перепугали! Я сейчас же пойду и сфотографируюсь.
Они подъехали к повороту на Фор-Гейблз.
— Если торопитесь, не сворачивайте, — предложила Фенела, — здесь недалеко, я и пешком спокойно дойду.
— Нет, я довезу вас до самых дверей. Не забывайте, что я подрядился доставить вам продукты!
— Спасибо, — поблагодарила Фенела и вдруг неожиданно для самой себя добавила: — Приходите к нам обедать.
Не успела она выговорить слова приглашения, как уже пожалела о сказанном. Она увидела выражение лица сэра Николаса и со свойственной ей болезненной чувствительностью немедленно истолковала его как осуждение своей напористости.
— Но, конечно, вам не захочется… — начала она виноватым тоном.
Но тут сэр Николас подъехал к входной двери и, выжимая тормоз, оглянулся на девушку.
— Очень рад, мисс Прентис, — сказал он. — С удовольствием приму ваше предложение, если вы не передумаете.
Фенеле ничего иного не оставалось, как назначить точное время, после чего она поблагодарила его за помощь и быстренько выбралась из машины.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, я сама справлюсь.
Она распахнула входную дверь и занесла покупки внутрь. Обернувшись, чтобы закрыть за собой дверь, девушка вдруг заметила, что сэр Николас все еще смотрит ей вслед, вовсе не собираясь уходить.
В первый момент Фенела подумала, не ожидает ли он приглашения войти, но тут же оборвала себя: пустая фантазия, не более!
«Да, возможно, он и одинок, — подумала девушка, — но ведь не больше, чем все остальные».
Она несколько смущенно помахала ему рукой на прощание и захлопнула дверь.
Как это ни странно, но все время, пока Фенела готовила обед, мысли ее целиком занимал сэр Николас Коулби. Он вызывал какое-то странное сострадание, хотя, как казалось Фенеле, кроме полученных на войне ран, не было особых причин для жалости ни к нему, ни к кому другому в его положении.
«У меня и так забот по горло, лучше саму себя пожалей! — решила в конце концов Фенела. — Хоть бы эта Илейн поскорее убиралась отсюда, и кончено».
Когда обед был готов, Фенела поднялась наверх и постучалась в дверь к Илейн. Никакого ответа. Девушка постучалась опять.
— Это я, Фенела! — позвала она. — Вы спуститесь к ленчу?
Дверь рывком распахнулась — на пороге стояла Илейн. Фенела с облегчением отметила более или менее нормальную гримасу на ее лице.
Вне всякого сомнения, Илейн все еще злилась: глаза сверкали под набрякшими веками, а плотно поджатые губы придавали ей какой-то монгольский вид. Она рванулась мимо Фенелы не вымолвив ни слова, и стала спускаться по ступенькам. Только очутившись в холле, Илейн соизволила наконец заговорить, пренебрежительно роняя слова через плечо, словно обращалась к служанке.
— Саймон где?
— Понятие не имею. Но мы не будем ждать его к обеду, ведь дети должны питаться вовремя.
Но Саймон в конце концов появился. Когда он входил, Илейн метнула на него быстрый взгляд и поспешно отвела глаза, тем не менее Фенела успела заметить выражение ее лица.
«Она действительно его любит», — подумала девушка.
— А я гулял, — объявил Саймон.
Он словно привнес вместе с собой в небольшую столовую шумное дуновение ветра. Подойдя к раздаточному столику, Саймон изучающе обвел глазами расставленные там блюда.
— Поедем в Лондон! — просительно произнесла Илейн.
— И не подумаю, — неторопливо откликнулся Саймон.